Стихи, эскизы
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 4, 2010
Георгий ВЯТКИН
СТЕПНАЯ ВЕСНА*
* Публикация А.Е. Зубарева.
Редакция
СТЕПНАЯ ВЕСНА
1.
Скачи, мой конь, играя и звеня!
Вчера на шумной площади базара
Рукою золотистой от загара
Тебя она ласкала, не меня.
Но сквозь ее спокойные черты
И мне на миг блеснула нежность…
Ах, разбудить бы жаркую мятежность
Мучительной, как иго, красоты!
За нею — смуглой, трепетной и гибкой —
Ворча, стоял богатый аксакал,
И тонкой, хищной, ледяной улыбкой
Змеились губы старика…
Скачи, мой конь! Любовь нас греет скупо,
Но сердцу люб азарт ее игры.
Повеет ветер утренний с горы,
И глянет, глянет солнце из уступов,
Как рыжая лисица из норы…
2.
Человек без седла — нищий днем,
Человек без жены — нищий ночью.
Степь на закате горит огнем,
Солнцем, разорванным в клочья.
Кто ждет меня в юрте весь долгий день?
С охоты вернусь — кто улыбнется?
Сойду с коня — и моя же тень
Качнется со мной у колодца.
Человек без седла — нищий днем,
Человек без жены — нищий ночью.
Томится и мечется сердце мое,
Любимую ищет и хочет.
Поцелуи ее — как душистый мед,
Аксакалу ли дряхлому жить с нею?
Сегодня ночью, когда уснет,
Схватить и умчать сумею!
3.
Рожденные под ветром кони
Степному ветру вручены.
И все невнятней шум погони
Среди звенящей тишины.
Кривою саблей нам навстречу
Взметнулась тонкая луна.
А эти щеки, эти плечи
Еще бледнее, чем она.
Но так трепещут в быстром беге
Две груди — робкие птенцы,
Так налились теплом и негой
Блаженно-тяжкие сосцы…
О, жаркий запах конской гривы,
Простор и тишина степей!
О, сын наш, первенец счастливый,
Приснись скорей и мне и ей.
4.
Небо синее,
Степь золотая,
Шкура ягненка белая…
Радость меня не покинет,
Радость моя не истает.
Не она ли мне петь велела?..
В шкуре ягненка тепло спать
Первенцу многоголосому.
Днем над малюткой склоняется мать,
Ночью — звезды несметной россыпью…
А я не даром меткий стрелок —
Хорошо добываю зверя.
Лишь с охоты вернусь, — получай, сынок,
Рога и шкуры и перья…
И весело вьется над юртой дымок…
* * *
Ветер, ветер, гуляй по степной целине,
Наливайтесь, травы, душистыми соками,
Жеребитесь, кобылы, броди в бурдюках, кумыс,
Сгиньте, волки степные аксакалы и баи, —
Подобает народу быть цветущим, как степи весной.
“Журнал для всех”, г. Москва, 1929 г., №4, с. 24-25
В СВЯТУЮ НОЧЬ
Эскиз
В необыкновенную пасхальную ночь, — вы, конечно, знаете, что пасхальная ночь всегда какая-то необыкновенная, — мы с товарищем бродили по улицам нашего города.
Было темно, но уже чувствовалось вокруг нежное предутреннее дуновение. В церквах, пестрящих огнями свечей, плошек и разноцветных фонариков, кончалась служба; минутами легкий ветер доносил до нас звуки пасхальных песнопений, говор и смех молодежи… Навстречу нам то и дело попадались возвращающиеся из церквей богомольцы, с куличами и яйцами в руках, завязанными в белые салфетки… Плыли и маячили в разных сторонах тоненькие, милые огоньки свечей и фонариков, осторожно несомые празднично настроенными людьми…
Устав бродить, мы сели на скамью около какого-то магазина. Мой приятель, до сих пор сосредоточенно молчавший, улыбнулся, поднял вверх голову и мечтательно произнес:
— Как это странно… и хорошо!
— Что? — спросил я.
— Да вот все это… Ночь, и эти службы в церквах, и вот то, что мы с вами, как блаженные, бродили по улицам…
Он опять улыбнулся — тонко и загадочно — и, задумчиво смотря в небо, спросил:
— Вы верите в Бога?
— Верю.
— А я вот — нет… Не верю ни в Бога, ни тем более во все эти обряды и церемонии церковные, а между тем…
— Ну!
— …А между тем не могу в пасхальную ночь усидеть дома. Не могу и не могу… Тянет на улицу, в церковь, к тем, кто верует. Хочется поглядеть на эти трогательные огоньки, послушать пение… Хочется смотреть на светлые, радостные лица, на влажные глаза, горящие умилением и восторгом… Все в эту ночь кажется необыкновенным, чудесным, кажется, что жизнь чиста, прекрасна, возвышенна или, что по крайней мере, должна быть такою… Особенно люблю я в эту ночь смотреть на детей: к каждому из них мне хочется подойти, поцеловать, сказать что-нибудь простое и хорошее…
Я слушал, взглядывал на своего приятеля и не узнавал его. Обычно он производил впечатление человека сухого и замкнутого, не способного ни на откровенность, ни на теплое сердечное чувство, и лицо его, худощавое, немного бледное, постоянно оставалось жестким, угрюмым… Теперь же передо мной сидел как будто не он, а кто-то на него похожий, но мягкий и нежный… Меня радовала такая перемена, я дивился ей, но боязнь за то, что не трудно каким-нибудь неосторожным словом разрушить такое настроение — останавливала меня от расспросов, и я только слушал…
— Нет ни ада, ни рая, — тихо и сосредоточенно, точно разговаривая сам с собою, продолжал мой приятель, — но мне думается, что нечто вроде рая есть и должно быть — для детей. Вы замечали, вероятно, что самые милые, самые прекрасные дети — рано умирают. Народное поверие говорит, что хорошие люди Богу нужны, и Он торопится взять их к себе. Не знаю, нужны ли Ему хорошие люди, но, если Он есть, то Ему, очевидно, нужны хорошие дети. И мне представляется так: вот смотрит Бог с неба на землю, замечает на ней прелестного, как ангел, ребенка, и думает: “Слишком осквернили и загрязнили люди землю, не достойна она этого маленького ангела, не хочу Я, чтобы злые и лживые люди исковеркали эту юную душу, пусть же этот ребенок останется навеки чистым и прекрасным”… Так думает Бог и посылает за малюткой верного своего архангела…
Мой приятель замолчал, вздохнул, загадочно улыбнулся чему-то и продолжал снова:
— Со мной была одна история… то есть, собственно говоря, не история, а просто так… было однажды несколько странное состояние… Сейчас оно мне вспомнилось и хочется рассказать о нем… Дело было лет пять-шесть тому назад… Познакомился я с одним жилым интеллигентным семейством, состоящим из отца, матери и трех детей: две девочки-гимназистки и сын — студент. Стал бывать у них, сблизился, сдружился, со студентом мы вместе ходили на лекции и готовились к экзаменам, а его сестры радовали меня своей приветливостью, чистой молодостью, веселым смехом. В их обществе я отдыхал, разговаривать с ними было всегда приятно… Иногда, в рассказах о себе, они упоминали имя своей младшей сестренки Нади, умершей на девятом году… Когда я познакомился с ними — Нади уже не было и я ее не знал, но при каждом упоминании о ней — в моем сердце почему-то вставала грусть… Раз вечером, придя к моим знакомым, я не застал никого дома и в ожидании их возвращения прошел в гостиную. Скуки ради стал пересматривать альбомы с фотографическими карточками, и вдруг взгляд мой остановился на портрете девочки… Не знаю, видел ли я этот портрет раньше, или нет, может быть и видел, но почему-то не замечал, не останавливал на нем своего внимания, но только на этот раз, взглянув на портрет, я не мог оторвать от него взгляда. Я видел перед собой прелестного ребенка, лет восьми или девяти, с нежным личиком, которое казалось прозрачным, воздушным, с пышными светлыми волосиками, с удивленно-милыми глазами, выражавшими в одно и то же время и грусть, и радость, и недетскую ласковость. Не помню, сколько времени смотрел я на карточку, пять минут или десять или полчаса, — помню только, что эта девочка стала мне близкой, родной, любимой… Я, конечно, догадался, что это — Надя, но почему-то мне упрямо не верилось в то, что она в могиле; мне казалось, что этого не может быть, что она жива, что она тут, где-то близко, видит меня и улыбается… Раздался звонок, в переднюю пробежала горничная, потом послышался смех, говор, гимназистки с шумом влетели в гостиную и стали меня тормошить… Но в это вечер я был мало — разговорчив и мало — весел, мне хотелось взять со стола альбом и держать в руках карточку Нади… Прошли недели и месяцы. Я продолжал бывать у своих добрых знакомых, вел политические споры со студентом, веселился и дурачился с гимназистками. Раза два-три расспрашивал их о Наде, и они говорили, что это был умный, славный, ласковый ребенок и прибавляли, что им очень жаль ее… И меня опять тянуло к альбому. Надя стояла передо мною, как живая, и вот, как видите, я не забыл ее до сих пор. Светлым, кротким ангелом всплывает она иногда в моей душе еще и теперь, и я решительно не знаю, чем объяснить это странное чувство, и в пасхальную ночь мне верится в то, что есть ангелы и что среди них живет и она…
Товарищ замолчал и долго не говорил ни слова. Зацвело утро. Светлело небо. Розовато-золотистая дымка раздвигалась от востока: там, по золотым ступеням, всходил на свой блестящий трон — новый день. А может быть, сонмы ангелов сверкали там розовыми крыльями…
Томск. Апрель. 1911 г.
“Обская жизнь”, г. Новониколаевск, 1911 г., 10 апреля, № 78, с. 3
* * *
Было утро, было солнце, — солнце в небе голубом.
И другое, молодое, — солнце в сердце молодом.
Были сказки золотые. Были песни и цветы.
Были ярки и безгрешны светозарные мечты.
Все тонуло в блеске солнца, трепетало и цвело…
То, что было, не вернется. Все, что было, то прошло…
* * *
Ночь угрюма и уныла. Даль угрюма и мертва.
Сгибли радостные песни, сгибли нежные слова…
Отчего ж цветет надежда? Отчего ж светла печаль?
Отчего же сердце рвется в неизведанную даль?
— Возродится, обновится мир усталый и больной,
Будет праздник жизни новой — ясной, чистой и живой,
Все утонет в блеске солнца, затрепещет, зацветет!..
То, что было, не вернется. Все, что будет, то придет.
“Томский театрал”, г. Томск, 1906 г., № 3-4, с. 2
* * *
В этот день голубой, навсегда уходящий в безбрежность,
Перед первой звездой, улыбнувшись в ласковой мгле,
Есть ли в сердце твоем беспредельно-глубокая нежность
Ко всему, что цветет, ко всему, что живет на земле?
Мой доверчивый друг, с детски-ясным и радостным взглядом,
С непорочной душой, — непорочной, как в поле цветок, —
Жизнь груба и темна, но прелестным и светлым нарядом
Нежно блещут цветы и у пыльных, угрюмых дорог!
Эта светлая грусть, эта тихая радость близка мне:
Будет горек твой путь, словно в чуждом и страшном краю,
И падешь ты в слезах и обнимешь холодные камни
И поведаешь им всю безмерную муку свою.
Но в тяжелом пути, чрез борьбу и тоску и мятежность, —
Как нездешний цветок на высоком и хрупком стебле, —
До конца, до конца пронеси эту светлую нежность
Ко всему, что живет, ко всему, что цветет на земле!
“Заветы”, 1913 г., № 2, с. 9
ИЗ ДНЕВНИКА
Мы сидим с Григорием Николаевичем Потаниным на террасе его дачи в Аносе. Над нами синее небо Алтая, неподалеку под горой шумит Катунь.
Григорий Николаевич в светлом чесучовом пиджаке и, кажется, в таком же светом настроении, он жмурится от обилия солнечных лучей, улыбается…
Разговорились почему-то о цветах. Я сказал, что мне больше всего нравятся ландыши, особенно полевые, весенние.
— А я люблю репей, — откликнулся Григорий Николаевич.
Удивленно поднимаю брови:
— Репей?
— Да.
— Какой?
— Да самый обыкновенный. Вот какой около заборов растет или в оврагах.
Признаюсь, я никогда раньше не обращал внимания на это слишком обычное растение и слушаю своего собеседника с тем большим интересом.
Григорий Николаевич продолжает теперь уже совершенно серьезно своим обычным хмурым баском.
— В нем есть — как бы вам сказать — нечто мужественное… Стойкий он. И никого не боится. Дождь, ветер, пыль, град — все равно. И — обратите внимание — самый какой-то задорный и яркий, самостоятельный. И растет храбро, у самых тротуаров. Прямо молодец! Этакая стройность и вместе с тем — красота.
“В самом деле, — думал я, сидя на берегу Катуни и бросая в воду камешки, — мы слишком любим розы и орхидеи, нарциссы и фиалки, эти хрупкие создания оранжерей и теплиц, и меньше нравятся нам полевые цветы, а те, что растут у наших заборов, мы просто не замечаем. Между тем, цветок всегда остается цветком, даже в пыли, даже и забрызганный грязью или смятый нашим сапогом…”
* * *
Лето прошло. Алтай остался позади, и мы снова в городе. Собираемся чествовать Григория Николаевича.
Приедут депутаты из других городов Сибири, профессора будут говорить речи, молодежь, сдерживая дыхание, станет слушать и потом горячо аплодировать. А Григорий Николаевич будет застенчиво покашливать, немножко хмуриться, в великой скромности своей думает, вероятно, что его заслуги и значение преувеличены.
Нелицемерный и бескорыстный работник на общественной ниве, он никогда не считал содеянного им добра, а за всей сложной серьезностью общественных, научных, личных дел — не прошел равнодушным даже мимо репейника: заметил его и полюбил. Полюбил не только как цветок, но и как символ мужества и стойкости, спокойной и бодрой силы.
Есть прекраснейшие чувства — великодушия и милосердия, красоты и нежности, но всегда и особенно теперь человечеству нужны в гораздо большей степени — мужество, стойкость, спокойная и добрая сила. Это именно те качества, которыми создается будущее. Это именно те качества, какими всегда был богат Григорий Николаевич и в своих дальних путешествиях, и в своих духовных исканиях.
1915 г.
Из фондов Государственного музея
истории литературы, искусства и культуры Алтая,
г. Барнаул