Авантюрный роман. Окончание
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 3, 2010
Виталий ЩИГЕЛЬСКИЙ
ВРЕМЯ ВОДЫ
Авантюрный роман*
*
Окончание. Начало в № 2, 2010.
Глава 16. НОВАЯ ТОПОГРАФИЯ
Я хорошо помню тот день, когда окончательно ощутил себя взрослым, ощутил, но, как теперь понимаю, не стал. Ощущение оказалось ошибочным, вызванным преобладанием физического роста над умственным развитием, глуповатым дембельским оптимизмом, амбивалентностью социальной среды.
Как не обладание женщиной делает мужчиной мужчину, так не физический возраст определяет степень взросления. В социально разрозненном обществе со смешанным набором восточных и западных ценностей возраст человека определяется по сложной шкале.
Преуспевающий человек в крупном загазованном городе с растущими ценами на недвижимость, мутирующими вирусами и бурно развивающейся сырьевой экономикой выведен из повседневности особыми привилегиями и полномочиями. Он не выказывает желаний, он пресыщен, нетороплив, расчетлив в движениях и позах, ибо суетность, ныне обзываемая креативностью, переносит креативщика на ступень ниже — в касту менеджеров, откуда наверх нельзя, можно только на дно. У преуспевающего человека есть свое дело, которым он, однако, не обременен. Его автомобиль не стоит на светофорах и перекрестках. А сам он не опускается до завязывания шнурков на своих же ботинках. Он не знает, сколько у него денег, его брачные контракты составляются таким образом, чтобы не платить алиментов, окна его кабинета выходят в исторический центр города, охраняемый международным комитетом ЮНЕСКО. А его самого от дурного слова, глаза, яда, пули и сифилиса охраняют крепкие натасканные ребята из специального подразделения “БОБР”, именуемые в простонародье “бобры”. Даже обрывки туалетной бумаги, которую он использует, снабжены вензелями и призваны нести недвусмысленный посыл обществу.
Чтобы стать таким человеком, мне понадобилось без малого десять лет…
Тишину в кабинете с окнами на исторический центр нарушали мое дыхание и четкий швейцарский шаг часов на моей руке. Я смотрел, как вдоль Фонтанки по овечьи тупо подпирали друг друга ряды машин с серыми просоленными боками. Лошадиных сил в них хватило бы для победного броска до Ла-Манша или Халкингола на выбор, но машины везли в себе жирных биологических роботов с мозгами, зашторенными самодовольством, и пищеводами, зараженными глистами от суши. Я видел, как маленькие фигурки сновали взад-вперед по присыпанной снегом “ватрушке”. Охваченные деловым безумием, они кричали в отверстия сотовых телефонов, колотили по клавишам ноутбуков, испускали миазмы желудочной деятельности. Они были сыты, одеты, уверены в завтрашнем дне, они всерьез думали, что живут, создают, делают жизнь. На самом деле от тех потерянных, перепуганных, полуголодных людей эпохи девяностых их отделяло всего ничего. Кусок колбасы в животе, литр кислого пива, тряпочка из полиэстера с биркой “hand made stile” на жопе, автомобиль, взятый в кредит, и ежедневные два-три часа лести из телевизора. Суммарный вектор их деятельности по-прежнему был равен нулю.
Я смотрел на них и боролся с желанием закурить. Затянуться едким табаком, вызывающим сладостный туман в клетках мозга и кашель в придушенных легких. “Мальборо”, самосадом, на худой конец, газетой, свернутой в трубочку. Вред от сигареты мог примирить меня с неэффективностью, слабостью и тупостью человеческого вида.
Будучи студентом, я хотел посвятить себя прекрасной цели: созданию систем, машин, механизмов, облегчающих физический труд, устраняющих натужные телодвижения. Повсеместное введение машин постепенно привело бы общество к равенству и справедливости. Это была утопия. Техпрогресс не в состоянии положительно влиять на человека, аннигилировать его зоологические разрушительные рефлексы. Нужен альянс с доброй волей.
После полета в космос этот альянс наметился и стал крепнуть. В конце восьмидесятых — распался, в стране стало плохо с волей и с техникой, а слово “добрый” нашло себе место в словосочетании “добрый сок”.
Я был не хуже и не лучше других, я смиренно выбрал наемный физический труд и для удобства труда переложил волю из кулака в задний карман. Спутник и родственник обезволенного труда — алкоголизм. Он же — катализатор, который и провоцирует личность на деятельность и ускоряет ее распад.
От распада, растворения в спиртах меня спас капитан первого ранга Косберг, который был известен многим как распространитель порнографической литературы и торговец ивановскими ткачихами. Мнение большинства оказалось поверхностным и неполным, ибо раскрывало только одну грань могучей натуры каперанга. Кроме порно, у Косберга было то, чего не было у многих в то смутное дикое время: у него имелась концепция общественного развития. Косбергу было не по пути с большинством. Именно он, а не кто-то другой, спас меня, поднял из бушующего безумного мрака безверия на борт свого торпедоносца. С тех пор я стал его верным матросом.
Я дал ему и себе несколько замечательных обещаний, которые неукоснительно выполнял. Это были пять так называемых “никогда”.
Вот они:
Никогда не торговать своим телом, то есть не выполнять физических работ на кого бы то ни было.
Никогда не опускаться до уровня быта и не подниматься выше уровня бытия (то есть совсем не бухать).
Никогда не покупать акций и не участвовать в коммерческих предприятиях (речь шла только о средствах собственных).
Никогда не вступать в контакты с женщинами, если контакт может вызвать доверие, ответственность или любовь.
Никогда никому не помогать, кроме Родины.
Под Родиной, в зависимости от настроения, Косберг подразумевал собственную подводную лодку, или фирму, которую создал в середине девяностых годов. Полное название организации было АОЗТ “Родина-6”. Номер “6” недвусмысленно намекал на наличие, по крайней мере, еще пяти “родин”. Собственно, так оно и было: к моменту повествования количество “родин” соответствовало количеству естественных монополий, сложившихся в России после распада СССР.
“Родина-1” абсорбировала в себе нефтедобычу и ее перегонку, “Родина-2” — черную и цветную руду, “Родине-3” принадлежал добытый, добываемый и еще неразведанный кокс и уголь, “Родина-4” обладала патентом на автомат Калашникова и прочие виды вооружений, топография “Родины-5” состояла из сети железных и авто дорог. Наконец, существовала “Родина-0,5”, она обладала монополией на спирт.
Кальки родин, наложенные друг на друга, превратились в сетку, которая накрыла собой густые леса, черные поля, изрешеченные минами горы, мутные реки, заброшенные деревни, пьяные поселки, чахоточные города-заводы, мифы о балалайках и валенках, сказки о бурых медведях, разгуливающих по улицам, похабные истории о толстых сисястых бабах, размалеванных свеклой. Накрыла всю эту чудовищную смесь страха, веры и предрассудков. Родины-кальки, опутав невидимой паутиной одну шестую часть суши, образовывали политическую и экономическую карту России, удерживали ее в своих сетях от путешествия в будущее.
Номерные родины являлись независимыми государствами-призраками, княжествами и баронствами нового типа, с собственным государственным аппаратом, армией, без ответственности перед населением и территорией, если в понятие “территории” не включать сырьевые источники и курортные зоны.
Вотчиной нашей родины — “Родина-6” — был лес. Лес как строительное сырье и подспудно все, что в нем водится, шелестит, летает и ползает. “Родина-6” вела свое начало от “ЛенЛесТорга”, на складе которого я когда-то работал.
Силы “родин” были примерно равны, и каждая ставила целью поглотить собой прочих. Прочие “родины” были нашими конкурентами в борьбе за целостность и единство страны. Под единством страны понималось слияние всех естественных монополий в гигантский добывающий холдинг. Косберг называл его “Корпорация Русь”. С таким сочетанием слов можно было интегрироваться в мировую экономику или же дезинтегрировать ее под себя и затем бухать до окончания времен.
Нашими мускулами считалось спецподразделение “БОБР”. Оно отвечало за состояние игрового газона, на котором вела свои финансово-политические баталии наша с Косбергом родина. Для решения более сложных задач существовали две элитные группы — “ВЫДРА” и “СКУНС”. “Выдры”, называемые недоброжелателями “шмарами”, были укомплектованы лично Косбергом из безработных ткачих. Род деятельности группы выходил далеко за рамки обычных услуг, предоставляемых слабым полом сильному, некоторым клиентам приходилось расплачиваться за однажды оказанные услуги всю дальнейшую жизнь. “Скунсы” получили свое имя от хитрых степных зверьков, обладающих великолепной сенсорикой. “Скунсы” занимались диагностикой социальных патологий нового общества с последующей лицевой хирургией. Внештатным командиром “скунсов” был я. Я подчинялся лично Косбергу и никому больше.
Взятые по отдельности, мы являлись одноклеточными одномерными существами, не лучше и не хуже тех, что за окном. Углеродом и водой, с песком в почках и камнями в печени. Улитками, оставляющими слизь грехов на всем, с чем соприкоснулись.
Сцепленные вместе крепкой нитью структуры шестой “Родины”, мы становились бусами эволюции — носителями генетического кода общественного развития. Группа “СКУНС” предотвратила возможные отклонения, например, спутывание бус эволюции в узлы, клубки, где зарождалась коррупция, зрели тайные заговоры, возникало инакомыслие…
Продолжая глядеть на улицу, я разогнал рукой несуществующий дым. Массы людей за окном не подозревали, что образуют дешевый податливый материал для строительства государственных и корпоративных пирамид. В хорошие времена, в плохие ли до нужд обычных людей никому нет дела, обычные люди воспринимаются как строительные кирпичи. Пока я соблюдал обещания, данные Косбергу, я не ощущал себя кирпичом, я соответствовал нормам и обычаям, принятым в племени. В племени, владеющем лесом. Большинству сотрудников “Родины-6” мой офис на Фонтанке казался не берущимся пиком карьеры, недосягаемым и манящим, как пик Коммунизма, а сам я — олицетворением успеха и зрелости…
Я задернул шторы — занавесил “зимний муравейник”, и желание курить прошло совсем. Вместе с ним пропала тяга к работе. Захотелось домой. Захотелось поесть. Захотелось бухнуть.
Я набрал номер на сотовом и остановил лающий рапорт лейтенанта Смирнова короткой командой:
— Вася, машину к выходу.
В “Коене” было тепло и чисто. Вася — лейтенант Смирнов — включил Чайковского для меня и мигалку для всех остальных и, плавно набирая ход, тронулся к дому. Разогнавшись до восьмидесяти, он больше не прибавлял и не убавлял скорость, и мы добрались домой за пятнадцать минут. Я прикрыл глаза, чтобы не смотреть по сторонам, из пуленепробиваемых окон автомобиля городская жизнь казалась еще более пустой и пошлой, нежели с высоты третьего этажа офиса на Фонтанке.
Василий припарковался возле свежеокрашенного дома на углу Левашовского и Попова, вышел из машины, обежал рысцой вокруг капота, открыл дверь с полупоклоном.
— Завтра в одиннадцать здесь же, — сказал я ему.
— Есть, Виктор Владимирович! Хорошо вам отдохнуть, — Василий привычно вытянулся, колыхнув нависающим над ремнем брюшком, швы на его костюме вздрогнули от натуги.
— Пива не пей, — бросил я ему на прощание. — Освинеешь от пива. Лучше пей водку.
— Слушаюсь, — Вася попытался втянуть брюхо внутрь и поперхнулся.
— Ну, все-все, не плюйся на меня. Дальше я сам. Поди прочь.
— Слушаюсь.
Я поднялся на свой этаж.
Все железные двери, расположенные на лестничной площадке, как в латинской пословице, вели в Рим, то есть были дверьми в мою собственность. Весь этаж стал моей квартирой. Дюжина комнат, четыре кухни, столько же туалетов.
Впрочем, дома я теперь бывал редко, а если и бывал, то проводил время в той комнате, которой лишился с легкой руки Снеткова. Обстановка в ней осталась прежней, можно сказать, музейной. Оскверненные бандитами предметы были полностью отреставрированы. Другие части дома были приведены в четкое соответствие с моим общественным положением, то есть выполнены в стиле “евро-престиж”, который родился на свет из группового инцеста дорогих и бесполезных вещей. Излишества являлись требованием времени, показателем зрелости. Себестоимость стандартной квартиры стандартного дома при наличии технологий и навыков ничтожна. Это не устраивает никого — ни банкиров, ни строителей, ни власти, ни потенциальных жильцов. Как наемного работника развращает высокая зарплата, так среднестатистического гражданина развращает низкая цена на жилье. Теряется потребность в конкуренции, опеке со стороны государства, ставится под сомнение целесообразность процессов управления и надзора. Для того чтобы стать интересной для рынка и идейно-полезной для общества, самое обычное жилье должно носить статус элитной недвижимости, а обладание ею — практически недостижимой мечтой. Недвижимость — это не жилье, это рычаг управления обществом, поэтому в моей отдельной квартире насчитывалось четыре санузла.
Отключив сигнализацию, я снял шляпу из фетра, сбросил ботинки и, не зажигая свет, пошел по теплому полу прихожей в сторону своей комнаты. По пути я заглянул в бар, не чтобы выпить — я дал слово не пить в барах и публичных местах — а чтобы посидеть средь бочек и погладить бутылки. Когда человек перестает быть алкоголиком, он становится коллекционером. Собирателем этикеток, марок, фантиков или вин, если ему повезет. То есть сменяет одну зависимость на другую, менее вредную, как он надеется.
Бар назывался “Гена и Фима” — в честь Генофона и Серафимы. Он находился на месте тех двух смежных комнат, в которых они когда-то смотрели телевизор, собачились, ели жаренную на сале картошку. Иногда мне не хватало их маргинального запаха, хотелось выпить знаменитого самогона, спросить у Генофона, отчего все складывается именно так, а не иначе. Жаль, что он не мог поговорить со мной.
Генофон не умер, не исчез под завалами перестройки. Он был жив, и Серафима была жива тоже. Но они больше не были прежними трогательными, наивными и беззащитными стариками — дядей Геной и тетей Фимой, которые запечатлелись в моей памяти. С моей помощью они миновали списки неустроенных, выбитых из жизненной колеи, блуждающих по обломкам империи, потерявших веру людей. Когда Косберг вытянул меня из состояния безысходности, провел со мной курс молодого матроса-подводника, у меня появилась цель, и я перестал помогать ближнему, дабы не расплескивать понапрасну силы.
— Если порох отсырел, — сказал каперанг тогда, — стрелять невозможно, нужно ждать, пока он высохнет. Однако, чтобы избавиться от ненужных мук совести, ты должен помочь старикам, своим бывшим соседям.
Я послушался и принялся искать Генофона. Как бомж без стажа сосед, скорее всего, ошивался неподалеку от бывшего дома — в подвале, на чердаке, на помойке, на пункте сдачи цветного металла, возле ларька с бытовой химией. Одно за другим я проверил эти места. Безрезультатно. Тогда я решил, что Генофон батрачит на огородах, и угадал. Я нашел его в садоводстве с дурацким названием Пупышево, пьяным и грязным, в заброшенном летнем домике. Он зарабатывал на бухло копанием грядок, переноской бревен и колкой дров. Как сантехник он востребован не был, за неимением в садоводствах сантехники.
Генофон долго не признавал меня (я тогда уже ездил в “бэхе”, носил золотые очки и длинный кожаный плащ), но узнав, сказал, что не держит зла, и предложил выпить, правда, за мои деньги.
Я не стал покупать выпивки, я прикупил ему землю под Гатчиной и дал денег столько, сколько невозможно пропить в одиночку.
Денег хватило на дом в два этажа, сотню куриц, два десятка коз и таджиков для поденной работы. Серафиме купили мобильник, швейную машинку и “Хаммер”, так как она не имела прав. Дядя Гена дал мне обещание жить по-сухому.
Он выполнил обещание, завязал с бухлом и даже увлекся собиранием художников-передвижников, по утрам и вечерам делал комплекс “тай-цзы”, перед сном почитывал из Конфуция и через пару лет превратился из бледной морщинистой обезьяны в круглого добродушного бая.
Поначалу отсутствие тяги к спиртному томило его и пугало, лишало жизнь смысла, но затем он привык и смирился, ибо видел, как от этого расцвела Серафима. Тяга к пьянству исчезла без медицинской и экстрасенсорной помощи по банальным социально-экономическим причинам, через материализацию сознания, прямо связанную с обретением точки опоры в виде власти и собственности.
Напрямую я больше с ним не общался, мониторив на расстоянии путем круглосуточного дистанционного наблюдения психиатров-наркологов (сотрудников группы “СКУНС”). Наблюдали его до тех пор, пока он не построил собственный свиной цех, а затем и свиную госкорпорацию, включающую все стадии короткой свиной жизни от рождения до бойни. Генофон полюбил наблюдать за свиньями, он говорил, что учится у животных политике. Вскоре Генофон разбогател настолько, что мог позволить себе купить место в почтеннейшей сотне “Forbs”. Но дядя Гена не гнался за славой. Личный жизненный опыт, опыт очистки засоров, подсказывал ему, что от бумаги с выведенными на ней каракулями гораздо больше вреда, чем пользы.
Серафима простила меня, хотя и ударила при первой встрече мокрой тряпкой по морде. Серафима была пусть и старой, но женщиной, а все женщины мстительны…
Мир менялся, и менялись те, кто собирался в нем выжить. Генофон и Серафима тоже стали другими. Они даже говорили на каком-то своем языке. Теперь у каждой семьи был свой, непонятный другим, язык. В начале девяностых мне казалось, что это всеобщая бедность развращала и разобщала людей, теперь, при богатстве избранных и достатке немногих, эта пропасть становилась непреодолимой…
Я миновал бар “Гена и Фима” и вошел в свою комнату. Запер дверь на замок, словно по-прежнему жил в коммунальной квартире. Есть привычки, которые не лечатся временем. Я задернул шторы на окне и включил магнитофон. Отчетливо и шершаво зазвучал “Closer”, второй и последний альбом “YD”. Хорошая депрессивная музыка, жесткий подвальный звук, прямолинейная честность слов, пробивающая и стену, и лоб, анатомия безысходности.
Порывшись под матрасом, я нащупал бутылку водки. Достал, открыл, отпил половину и, не раздеваясь, лег. Есть привычки, от которых не избавляешься полностью. Они всегда с тобой, и иной раз непонятно, кто кого держит на поводке. Ученые каким-то способом высчитали, что за семьдесят лет жизни организм человека вырабатывает четырнадцать тонн новых клеток. Ни одна из этих тонн не меняет психологический портрет. Человек лишь стареет. Истачивается, изнашивается от соприкосновения с действительностью.
Еще раз повторю: я завязал с вредными привычками. Я не зависел от них физически, и психика моя была закована в броню высокой самооценки. Но иногда я приоткрывал для них заднюю дверь.
Косберг, также страдавший недугом алкогольной зависимости, понимал меня и разрешал три-четыре раза в год расслабиться до зеленых соплей. Он называл это терапевтическим срывом. Он четко чувствовал интервалы и паузы и сам провоцировал терапевтический срыв у себя и других. Мудрый каперанг считал, что межсезонный трехдневный запой блокируют другие пороки, гораздо более опасные и разрушительные.
Перед тем как выпить оставшуюся половину бутылки, я набрал Косберга.
— Слушаю, — долетел до меня его хриплый командный голос.
— Товарищ капитан первого ранга, это — Попов, — доложил я. — Ложусь на дно.
— Вас понял, — ответила трубка после минуты молчания. — Водка?
— Водка.
— Приказываю: на ход ноги! — в трубке забулькало.
— Есть, капитан…
Я допил, вытер ладонью горящие губы, отключил “сотовый”, отшвырнул его в угол комнаты и лег.
“Родина-6” вернула на круги своя понятия о порядке на контролируемых территориях. Мы убрали с тротуаров и подворотен барышников и мешочников, снесли с автобусных остановок ларьки и шалманы. Во всем городе остались три “точки” с шавермой, они уцелели только благодаря болезненному пристрастию Косберга к этой опасной для жизни и здоровья еде. Великие имеют право быть мелочными. Город обретал свое прежнее величие: с исчезновением барыг поехали трамваи, а в домах загорелся свет. На территории, подконтрольной “Родине-6”, никто не смел воровать, продавать кабель и сдавать в металлолом батареи центрального отопления. На унитазах появились цепочки, на дверях — ручки, пусть не медные, а силуминовые, но все же вполне пригодные.
Когда общественный порядок был обеспечен, я получил право на личную месть. К мести я был готов, я обладал необходимой информацией, опытным персоналом, был технически и психологически подготовлен. У меня имелся большой опыт отмщения, пусть не за себя лично, а за погибшую империю и потерянных преторианцев, населявших ее. Теперь мне предстояло мстить за себя.
Вот здесь-то и возникла странная пауза. Теперь, когда все нити паутины были в моих руках, мне оставалось почувствовать, как мое существо наполняется сладким предвкушением расплаты. Но отчего-то мое существо ничем похожим не наполнялось, напротив — внутри меня образовывалась сосущая пустота. Я пытался вернуть себя в чувство воспоминаниями. Я вспоминал водяные знаки на зеленоватых акциях роста, которые обменял на жилплощадь, вспоминал ухватки того человека — одноклассника Маши, устроившего обман. Я вспоминал бледное и вязкое, как недожаренный блин, лицо Снеткова и его бегающие глаза. Я вспоминал друга Репу и его внезапное исчезновение, совпавшее с исчезновением товара. Я вспоминал Машин побег с волосатым Керимом и снова чувствовал, как белоснежный свадебный лимузин, в котором они уезжали от меня в секс-шоп-тур, обдал меня грязью из лужи. И мне казалось, что все это случилось со мною вчера…
Я успел выкурить сигаретку без фильтра из старых запасов на “тот самый случай” и прослушать две композиции из альбома “Disintegration”, прежде чем алкоголь подхватил мое сознание и потянул в омут прошлого…
Глава 17. СПРАВОЧНИК ВАХТЕННОГО ОФИЦЕРА
Галлюцинации, навеянные паленым алкоголем и неочищенным табаком, каждый раз выносили меня в одну временную точку — точку минимума на экспоненциальной кривой, прочерченной на ладони руки, называемой еще линией жизни…
— Ответь, Попов, — спросил меня каперанг, — тебе безразлична судьба нашей Родины?
— Никак нет, товарищ капитан первого ранга, — ответил я ему, сумев, таки, выпрямиться, и это была чистая правда. — Для меня больше нет различий. Нет судьбы. И Родины больше нет…
Косберг рассмеялся зловеще:
— Родина, Попов, должна быть у всех, — сказал он, глядя мне прямо в глаза.
Ветер раздувал полы его пальто, как паруса, ветер выбивал из-под берета седые пакли.
— Мы создадим с тобой свою родину, — произнес он торжественно.
— Я не смогу, — ответил я, чувствуя наступление приступа “белки”. — У меня нет работы, нет денег. У меня нет друзей. У меня нет жены. У меня даже комнаты нет. Я — лох.
— Лох, — подтвердил каперанг. — Именно лох мне и нужен. В армии ты был на перехватах, Виктор?
— Да. ЗАС, морзянка, поиск частот, и прочее…
— А ну-ка, напой мне “семерку”.
— “Дай, дай за-ку-рить”.
— Правильно. Ну, как звучит “тройка”?
— “По-шел ты на-а-а ху-у-у”.
— Молодец, мастерство не пропьешь. Видишь, профессия у тебя есть. И работа. С жильем на первое время устроимся. Остальное ты сам добудешь.
— Зачем это вам, капитан? — спросил я, сравнивая в уме все, что слышал о Косберге, с тем, что услышал от Косберга. — Вы что, голубой?
— Голубой? — удивился он. — Ты не разбираешься в людях. Но это не страшно, скоро ты научишься понимать, кто есть кто. Ты сможешь определять человека на слух, как локатор. Я занимаюсь масштабным делом, и мне нужны люди. Поэтому не думай, что я тебе помогаю. И ты, когда встанешь на ноги, не будешь никому помогать. Впрочем, нет, кому-то одному помочь все же стоит, есть такая традиция, старая, морская. Но только одному.
— Только одному? — переспросил я.
— Только одному, — подтвердил он.
— А мстить?
В этом месте беседы со мной случился клиринг: весь находящийся в желудке этило-бутиловый спирт, ацетон, бензольные кольца и прочая дрянь полезли наружу. Косберг отскочил в сторону, казалось, с удовольствием наблюдая за рвотой.
— Вамана Дхаоти, — назидательно произнес он. — Чистка желудка. Скоро тебе станет лучше.
— А мстить? — повторил я.
Чтобы мир не кружился, я придерживался руками за старый тополь с твердой, как застывший гудрон, корой и обрубленным верхом.
— Мстить? — Косберг снова расхохотался. — Мстить! А сам ты как думаешь?
Я молчал. Я больше никому не хотел помогать: ни женщинам, ни друзьям, ни профессорам, попавшим в затруднительное положение. А отмщенья хотелось, даже спирту не всегда удавалось заглушить жажду мщения, кипящую в моих потрохах.
— Договоримся так, — сказал каперанг, видимо, угадав мои чувства. — Сейчас ты узнаешь только то, что можно усвоить в твоем состоянии. И дашь мне ряд обещаний. Я же обещаю ответить на твой вопрос, когда ты спросишь об этом снова. А ты обязательно спросишь. Спросишь, когда будешь готов. Договорились?
— Да.
— Тогда повторяй за мной. Клянусь: ни при каких обстоятельствах не продавать свое тело для поденных работ, не работать физически для кого бы то ни было или на кого бы то ни было.
— Не работать физически для кого бы то ни было или на кого бы то ни было, — повторил я. — Клянусь…
О каперанге ходили грязные слухи, в основном небылицы, которые он сам и распускал, создавая образ мелкого бизнесмена, действующего на грани закона, клоуна и безумца в стадии климакса, то есть образ, противоположный его истинной сути. Создавал весьма удачно, надо сказать. Поэтому, когда однажды в ГУВД поступил сигнал о причастности продавца порно-литературы Косберга к пропаже дизельной подводной лодки “Родина”, стоящей на балансе Северного флота, сигнал не стали проверять. А зря. Информация соответствовала действительности. Лодка “Родина” в один прекрасный день исчезла из акватории Баренцева моря, а также с баланса военно-морской части, расположенной неподалеку от Мурманска. Косберг говорил, что это стоило ему иллюстрированного тиража “Красной шапочки” и двух пачек долларов, отпечатанных в Афганистане. Лодку Косберг перегнал в одиночку и посадил на грунт в устье Карповки.
В тесных удушливых трюмах субмарины каперанг обучал безработных ивановских ткачих (Косберг называл их курсантами), пробравшихся в Питер в поисках еды, работы и надежды на лучшую участь. Косберг готовил их для будущей армии.
Первую неделю я провел в крошечной персональной кают-компании, скрючившись в коконе гамака, подвешенного на крючья, торчащие прямо из стен. Без сна, без подушки, без одеяла. Сердце бешено стучало в груди, настойчиво и ритмично отсылая кровь к печени за спиртом, но в печени была только желчь. Тело лихорадило и дрожало, бунтуя без выпивки. Герметичность конструкции обеспечивала тишину и темноту, в которой растворялись стены каюты. Легкое покачивание подлодки вкупе с кромешным мраком вызывало устойчивое ощущение невесомости, бесконечности времени и пространства. Мира, в обычном его понимании, не существовало. Я и сам не существовал. Я был совокупностью тремора, изжоги, тошноты, бессонницы и головной боли. Не раз я вываливался из гамака, опрокидывал ведро с собственными отходами. И все пил и пил чуть подслащенную теплую воду, зачерпывая из бака мятой алюминиевой кружкой.
Наконец боль утихла, перестала грызть мое тело (или это перегорели рецепторы), и я заснул. Там, во сне, я столкнулся с еще большей проблемой. Моя истощенная психика подверглась нападению неизученных, не поддающихся сепарации сил со стороны подсознания. Я слышал обрывки собственных реплик, перед глазами мелькали картинки, взятые из памяти и склеенные в произвольном порядке. Я плакал, я смеялся, я бредил. Я видел себя со стороны, и мне было ужасно жалко себя.
Единственный отрезок жизни, который можно было назвать абсолютно счастливым, был короток, темен и покрыт слизью, он проходил в утробе матери. Во всех прочих местах я чувствовал себя неуютно, как на чужбине. Я выглядел либо жалким, либо глупым, либо жалким и глупым одновременно, что было совсем отвратительно. Иногда я пытался вмешаться в воспоминания, чтобы исправить что-то важное, преодолеть то, что в свое время не преодолел. Пытался из последних сил и в результате вываливался из гамака.
Иногда я кричал, приказывал, просил и умолял, чтобы поток воспоминаний прекратили или хотя бы дали передышку. Но тщетно. Меня никто не слышал.
К счастью, я все еще был способен делать примитивные выводы. Это свойство помогло мне заметить, что воспоминания не бесконечны и подаются в определенной последовательности, словно записаны на некую пленку, начало которой склеено с концом. Повторения давали мне возможность привыкнуть к себе, смириться с самим собой.
Какое-то время спустя краски стали тускнеть, амплитуда эмоций снижаться, наверное, я стал уставать. Жалость к себе прошла — ее вытеснило отвращение. К жалости, разумеется. Оно же сообщило мне силы. Я выбрался из гамака и принялся молча и сосредоточенно бить ботинками в задраенную железную дверь.
Мне открыл Косберг, в одной руке он держал свечу, в другой — бутылку пива. Каперанг внимательно смотрел на меня, лицо его казалось невозмутимым и неподвижным.
— Будешь? — спросил он, показывая на пиво.
— Нет.
— Молодец, — сказал он. — А я выпью.
Ловким движением кортика каперанг содрал пробку, в четыре заглота выпил пол-литра, а затем высосал пену.
Самолюбие требовало разъяснения манипуляций, но вместо этого у меня вырвалась фраза, присосавшаяся во время скитаний по Ботаническому саду:
— Бутылочку можно взять?
— Сам пью, сам сдаю, — не разрешил Косберг, спрятал пустую тару в боковой карман пиджака и вытащил сигареты. — Кури.
— Бросил.
— Давно?
— Давно.
— Молодец, — похвалил он меня, закуривая. — А я вот не могу себе отказать. Нет силы воли…
Я не подозревал, что это была проверка. Первая проверка из многих, или поверка, как выражался Косберг. Отказавшись от пива и курева, я был зачислен в личный состав “Родины”. Можно сказать, случайно. Можно сказать, из-за пустяка. Но можно также сказать, что именно пустяки и случайности играют решающую роль в истории стран и личностей, ибо редко кем-либо учитываются всерьез. Слишком много случайностей и пустяков окружают нас в хаосе нашей жизни. Одна одинокая воля теряется в их суммарном количестве. Воля, собранность и целеустремленность — ничто в сравнении с волей случая. И если какой-то самовлюбленный придурок утверждает, что в жизни всего добивался сам — не нужно прислушиваться к его словам. Он нагло, цинично врет. Хотя эту ложь очень часто принимают за правду, особенно те, кто плохо живет и много работает.
Перефразируя деклассированного классика, произнесем и запомним: лесть и ложь — опиум для народа…
Я проснулся от звука будильника. Под тягуче-тяжелые медные звуки гимна “Родины-6”. Слова были заимствованы из гимна страны Советов, с поправкой на злобу дня. И мотив был все тот же: под него вытягивались в стальную струну мой отец и мой дед… Музыка — тоже опиум. Опиум для грязных ушей.
Ледяной душ — лучшее средство от пережора. Другие методики либо приводят к запою, либо имеют эффект плацебо. Меня этим не прошибешь. Слабонервные начинают мерзнуть, едва взглянув на холодную воду. А с будуна слабонервные все, поэтому надо закрыть глаза, глубоко вдохнуть и резко крутануть кран.
— Ох, бля!..
Из душа я вышел живой и наглый. Ничто так не придает уверенности, как мелкие и мелочные победы.
Бриться я не стал. Мне бриться необязательно, как и укладчику асфальта. Только по разным причинам. Асфальтоукладчик фигура незаметная, он безымянен, невыразителен, одет в оранжевую накидку, чтобы его ненароком не переехал каток… За мной наблюдают многие. Некоторые оценивают степень влияния, потенциал, границы возможностей. Некоторые — копируют жесты, манеры, целые фразы, чтобы затем подражать, дабы добиться успеха. Мы животные социальные, с ограниченным восприятием.
В нашей структуре бреются ежедневно все чины, от рядового до подполковника. Это дисциплинирует и снижает эпидемиологическую опасность. Эпидемоопасность среди кадровых военных на порядок выше, чем у гражданских. В мирное время от военных вообще больше вреда, чем пользы. В мирное время армия находится на иждивении общества, как великовозрастный тунеядец, сидящий на шее матери. Кадровый вояка, лишенный воображаемого противника и связанного с ним чувства опасности, разлагается и деморализуется с чудовищной скоростью, теряет бойцовские качества, становясь источником инфекции, агрессии и угрозы. Чтобы солдат не превратился в животное, его необходимо изнурять непосильными марш-бросками и строевой подготовкой.
Последнее не относится к элитным войскам. Любая элита сильна за счет чувства собственного превосходства над прочими. Самомнение элиты поддерживается за счет поблажек и льгот, игнорирования законов и правил, принятых в обществе. Поэтому “скунсы” и “выдры” имеют жилплощадь в городе. А воины спецподразделения “БОБР” расквартированы за “кольцевой”, в Колтушах, под Металлостроем, на станции Броневая — на всех стратегически важных, но не престижных для проживания направлениях. Чувствовать себя людьми “бобрам” помогают телевизоры, встроенные в стены казарм, жирная холестериновая еда, неограниченное количество боеприпасов и ночные самоходы по деревням, как местная разновидность секс-джогинга. За “кольцевую” “бобрам” самостоятельно проникать запрещено, разве на экскурсии в “БДТ” или “Эрмитаж”, хотя я о таких не слыхал. “Бобры” не отягощают свои крепкие головы представлениями о культуре и потому не знакомы с понятием нравственного тупика. Долгие рассуждения приводят “бобров” в замешательство. Смерти они не боятся, многие из них даже не осознают факта своего бытия. Ограничение свободы перемещения и ряда других свобод сполна компенсируется правом носить оружие, камуфлированную одежду и подкованные ботинки.
Желающих вступить в отряды “родин” с каждым годом становится больше, при том что население страны сокращается. Чем меньше население страны — тем больше оно нуждается в сохранности и охране. Популяция вооруженных людей сократится путем естественного отбора, когда одна из “родин” поглотит все остальные.
В свое время у чиновников “родин” появилась мода рядиться в камуфляж и возить с собой спецотряды для защиты чести и достоинств, которыми оно (чиновничество) по определению не обладало. Мода сошла на нет после ряда крупных боестолкновений в клубах и ресторанах. Источниками конфликтов служили водка, деньги, шлюхи и нечестный, с точки зрения потерпевшей стороны, их дележ. В результате разборок обычно страдали не рядовые бойцы, а люди зажиточные и покладистые. Неискушенные в жизни высшего света, солдаты принимали за шлюх жен и подружек уважаемых и почтенных персон. Не обладая должной тонкостью восприятия, солдаты не отличали гомосеков от педерастов и часто колотили тех самых уважаемых и почтенных персон. Количество и качество физического ущерба VIP-лицам позволило их носителям на некоторое время забыть о противоречиях естественных монополий. Тихой безлунной ночью уполномоченные представители тех “родин”, интересы и бизнес которых так или иначе проходили через Санкт-Петербург, встретились в рощице, примыкающей к Южному кладбищу, где пришли к соглашению о демилитаризации центра города…
В общем, бриться я не стал. И причесываться. Я не конторский клерк и не “всегда пожалуйста”, чтобы ходить прилизанным. Я не стал завтракать. Это мещанство — завтракать в пять часов дня. Я выпил два стакана ледяной воды с витаминами и пошел одеваться. Небрежность лица (переходящую в пренебрежительность к уголкам губ) я компенсировал черной, как космос, тройкой и черным шелковым галстуком в косую серебряную полосу. Я не покупал вещей в магазинах и на распродажах, у меня был свой портной, человек старой закалки, с чувством цвета и формы и естественной, но редкой для его профессии ориентацией. В довершение сборов я уложил в карманы тонкий, почти пустой кошелек, простенький сотовый и прозрачный пакетик с ватными шариками.
Вася ждал у входа, топтался возле заведенной машины, изо рта у него валил пар, а рожа была в красных пятнах.
— Здравия желаю, Виктор Владимирович! — громко поздоровался он, по-собачьи наклоняя голову, одновременно радуясь, стыдясь и раскаиваясь.
— Привет. Нажрался вчера?
— Никак нет. За хоккеем выпил немного, — Василий любил, когда я с ним говорю по-простому, размякал, переставал бояться, терял дистанцию и становился откровенным. — Во втором периоде разволновался и переборщил чуть. Все-таки чемпионат мира.
— Наши?
— Просрали. Засудили канадцы, суки.
— Время придет, разберемся.
— Вы уж не забудьте, Виктор Владимирович.
— Не забуду. Давай к Белозерским-Белосельским, к Быдлиным то бишь. На бал.
Вася увлеченно рулил, посасывая “Антиполицай”, я же мысленно вернулся на подводную лодку Косберга. Это место помогало сосредоточиться. Стоило только воспроизвести внутренности субмарины в мельчайших деталях…
Косберг подошел к одной из многочисленных наглухо задраенных дверей и приник глазом к едва заметному углублению. Несколько мгновений он осторожно и внимательно разглядывал что-то, а затем поманил меня длинным костистым пальцем.
— Смотри, Витя, смотри, — сказал он, даже не пытаясь скрыть охватившего его возбуждения.
Углубление в двери оказалось “глазком” с встроенной оптикой, увеличивающей угол обзора. Там, внутри, были девушки. Группа одинаковых девушек в синих косынках и ситцевых платьях в горошек. Серенькие, полупрозрачные, высушенные от недостатка света и воздуха, они казались мне, мужчине, лишенному женского общества, образцами непривлекательности. Девушки сидели плотно и вышивали на кроваво-красной шелковой шторе золотые звезды, серпы и молоты. По движению их бледных губ, по заломам бровей, трепетанью ресниц я догадался, что они поют песню.
— Это ткачихи? — спросил я у каперанга.
— Они.
— Что они делают?
— Они поют.
— Они поют грустную песню, Косберг. Я не слышу слов, но готов разрыдаться.
— Я тоже, Виктор, я тоже. Народные песни — самые грустные. Народу всегда хуже всех. Простому народу.
— Почему тогда вы не отпустите их, каперанг?
— Поверь, на воле их ждет худшая участь. Чтобы они не пропали совсем, их нужно подготовить к воле. Как и тебя.
— Зачем вы заставляете девушек шить этот флаг? Это бессмысленное занятие.
— Я тренирую их, Виктор. Я формирую их взгляды. Я готовлю ткачих к богатству и власти. Но прежде чем научиться повелевать, они должны пройти унижение работой.
— Не понял.
— Ну, в жизни все должны пройти через унижение, чтобы сломаться или закалиться. Другого нам не дано. Ты вот прошел через унижение работой на складе и через алкоголь. А в запертом трюме ты унижал себя жалостью, понимаешь?
— А ткачихи при чем? Вы им тоже меня через “глазок” показывали?
— Показывал. Девушки должны знать, с какими людьми им не стоит связываться ни в коем случае.
— Спасибо.
— Тебе спасибо, они многое поняли.
— Ну, а богатство, власть? Как ткачихи могут добиться власти?
— Ткачихи не могут. Но мои девушки сумеют после правильной подготовки, — Косберг замялся. — Треть из них, по крайней мере. Остальных придется отправить обратно на фабрики и вокзалы. Я их тренирую, но не все могут пройти отбор проб.
— Вы что, всех их прете?
— Как грубо, Виктор, — Косберг нахмурился. — Здесь нет места пошлости. Я подвожу девушек к пониманию, что секс это не бл…во, а разновидность кун-фу.
Мне стало скверно от зависти, поэтому я сделал вид, что возмущен.
Косбергу не было дела до моих эмоций, он увлеченно продолжил:
— Высшее проявление кун-фу, когда управление миром происходит через сокращение влагалища. С этого места буду подробней. Слушай внимательно, вопросы потом. Итак. Мужчины, лишенные общей созидательной цели, становятся честолюбивы, жадны, низки и подлы. Они делаются безумными и безудержными, они стремятся к деньгам и власти. Потому что деньги и власть в мире, лишенном цели, заменяют собой все остальное. Кроме женщин! Понимаешь, Виктор? Вот в чем их прокол. Оказавшись на вершине, мужчины осознают свое истинное ничтожество и начинают судорожно искать женщину. Сначала им кажется, что власть и деньги автоматически дают право на обладание слабым полом. Теми женщинами, которые интересуют их — молодыми, длинноногими, с точеными крепкими жопами. И судьба предоставляет им такую возможность, но… тут как в пословице: “Всяка бл-дь дает, но не всяка берет”. Вскоре возможность владения женщинами за деньги сменяется желанием подчинения. У богатого мужика здесь есть только две возможности: обратиться в мужеложство или найти себе госпожу. Заметь, что так происходит в природе — самки выбирают себе самцов. Вот здесь и появляются мои девушки. Ибо я создаю из них самок, дерзких, сильных, стройных, с правильными пропорциями. Да они и без моей помощи такие, заметь, не от диеты и тренажеров, а от работы и голода. В мою задачу входит всего-то отмыть их, купить косметики и показать, как следует пробираться к богатству и власти через эрогенные зоны. Моим девушкам не нужно будет добиваться мужчин. Это мужчины будут добиваться их. А они в это время будут управлять мужчинами, использовать их власть, тратить их золото. Я же буду управлять их вагинами, то есть управлять движущей силой общества.
— А я? — масштабный подход каперанга к проблеме вызвал у меня приступ испуга. — Товарищ капитан первого ранга, я не голубой.
— Я тоже, Попов, я тоже. Педиков и без нас развелось слишком много. Я ведь почему предпочитаю иметь в отряде ткачих?
— Потому что женщина, в отличие от мужика, не может стать пидором, — предположил я.
— Понимаешь, — удовлетворенно крякнул Косберг.
Это я понимал, это было логично. Я издал громкий вздох облегчения.
— Тебе предстоит другое, — каперанг улыбнулся и продолжил свои пояснения. — А ну-ка, напой мне “тройку”, юнга.
— “Три-те-бе ма-а-а ло-о-о”, — протянул я, успокоенный словами Косберга.
— Точно как в учебке. И без мата. Молодец, — похвалил каперанг. — Слухач. Прирожденный слухач. Вот оно твое предназначение: ты будешь слушать. Слушать, записывать и запоминать.
— Что слушать?
— Не “что”, а “кого”. Мы будем прослушивать всех людей, которые попадут в поле нашего интереса.
— Это запрещено.
— Чушь. Ты работаешь у меня, и для тебя больше не запрещено ничего. Но хватит болтать. Тебе пора возвращаться в свою каюту. Ты должен продолжать обучение. Пойдем!
Я хотел попросить каперанга о поблажке, хотел очутиться на воле хотя бы на час. Но Косберг предупредил мою просьбу:
— У нас нет времени на сантименты, Виктор. Враг не дремлет, даже когда он спит. Понимаешь?
— Но… — вырвалось у меня.
— Дальнейшие разговоры бессмысленны, — каперанг погрозил мне пальцем. — Большинство разговоров бессмысленно. Ты скоро это узнаешь. Тебе будут проигрывать пленки, на которых записаны беседы и разговоры тех, кого принято называть “сильными мира сего”. Тебе не следует учить наизусть содержание. Ты должен обрести способность разбираться в подоплеке, научиться улавливать то, что стоит за словами. Ты должен понимать то, что имеют в виду и о чем думают люди на самом деле, когда произносят те или иные слова или фразы.
Мы шли обратно. Мои ноги цеплялись за переборки, и Косберг сдавил мое плечо холодными крепкими пальцами.
— Я не смогу! — крикнул я, когда каперанг втолкнул меня внутрь моей одиночной каюты.
— Сможешь. Ты будешь сидеть здесь, пока не научишься. Зато когда ты научишься, ты обретешь уверенность и могущество, ибо поймешь, что эти самые “сильные мира сего” такие же говнюки и ничтожества, как ты сам.
Глава 18. СЛУШАЯ ПРЕСМЫКАЮЩИХСЯ
“Родин” было шесть: шесть отдельных государств, шесть центров силы. А город был один. Хотя и большой.
Впрочем, не такой большой, как хотелось бы. Мест отдыха, мест для встреч, мест для переговоров, мест просто престижных с высокой себестоимостью не хватало, и достойные люди различных “родин”, мнение которых о себе требовало неограниченного простора, постоянно натыкались друг на друга, испытывая психологический дискомфорт, грозивший перейти в открытое противостояние. Попытки разделить город на равные части, чтоб впредь избегать неприятных контактов, однозначно оканчивались неудачей. Элиты “родин”, которым в школе и ПТУ были насильно привиты основы культуры, претендовали на Петроградку и Васильевский, и никто не хотел иметь штаб-квартиру в Купчино или в Веселом поселке. К тому же, в двадцать первом веке тяга к наживе приобрела интернациональный характер и беспощадно сметала границы между государствами и нациями. Ни одна даже самая развитая отрасль, будь то лесная или нефтяная, не могла существовать в чистом виде вне взаимодействия с другими отраслями. Поэтому приходилось уживаться.
Поэтому же здесь на балу в бывшем дворце Белосельских, ныне принадлежавшем некоему предпринимателю Быдлину, мне предстояло столкнуться не только с коллегами из “Родины-6”, но и с представителями конкурирующих организаций. В широком кругу я считался бизнесменом и коммерсантом (умный человек ощущает ту тонкую грань, которая разделяет указанные понятия) — оптовым торговцем чагой.
Прежде чем вылезти из машины и прошагать по мраморным ступеням во дворец, я вынул из прозрачного пакетика два ватных тампона и вставил в ушные отверстия. Чтобы заметить затычки, возможному любознательному потребовалось бы заглянуть мне прямо в ухо, впрочем, такое было возможно только в теории, ибо на близлежащих крышах коротали вечер “бобры”-снайперы.
Я берег уши, как берегут пальцы скрипачи и ноги футболисты. Я вынимал тампоны, только когда готовился услышать что-либо важное. Дни и ночи, проведенные в одиночке на лодке “Родина”, научили меня слышать то, о чем не говорят. И ничто так не вредило моим ушам, как “белый шум” — та бессодержательная информация, которую люди ежеминутно вываливают друг на друга, тот словесный мусор, которым переполнен мир…
Балы стали светскими мероприятиями недавно, но популярность их росла. В топе развлечений бал удерживал четвертое место после бани, боулинга и кровавой бабуинской кухни. Во дворце было шумно и людно, пахло мандаринами и хлопушками, как на елке во Дворце пионеров. Только вместо детей здесь бродили стаи старых жирных пингвинов, в которых, видимо, трансформировались подвижные энергичные пионеры, когда выросли. Тяжелые дядьки в черных смокингах, которые по-прежнему любили играть в солдатиков, но не оловянных, а настоящих, запивали мандарины не газировкой, а виски и водкой.
Стадный рефлекс жестко стандартизировал внешний облик присутствующих: “Patek Philippe”, “Boss Black”, “Etra” плюс внушительные жировые отложения в брюшине, под подбородком и на загривке. Русь слишком часто знала голод, поэтому не столько золото, сколько подкожный жир считался символом достатка, происхождения и достоинства. Данный завет пришел в наши умы из былин. На Руси застольные пьяноватые былины воспринимают лучше тягучей и нудной классики. Былины ближе. Нужнее истины. Важнее истории. Бездельник и увалень Илья Муромец роднее неуемного Печорина, а Штольц и вовсе враг народа. С былинными богатырями ассоциируется сила, вес, объем, ум. Поэтому для нас, где ум, там и вес, иначе все слишком сложно. А чтобы попасть в элиту, веса и ума недостаточно, нужен значительный перевес. Чем больше ты весишь — тем больше ты стоишь, почти принцип доминанты Ухтомского.
У нас в структуре, пожалуй, только Косберг не грузен. Но Косберг сам по себе, ему позволено иметь собственную скорость и траекторию. Мне же пришлось набирать массу. Три раза в неделю по два часа я качался на тренажерах, потел и пил аминокислоты. Занятие тупое и скучное. Мышцы буквально пухнут, но проку от них в рукопашном бою никакого. Зато женщинам нравится. Глупым женщинам нравится, когда рубашка не застегивается на вороте и руки не сгибаются в локтях. Глупым женщинам нравятся хорошо надушенные, одетые в дорогие костюмы гориллы.
Высшие члены “родин” необъемны и малоподвижны, как памятники самим себе. Окажись они одни в лесу или на острове, неестественность их существования сказалась бы моментально, они были бы уничтожены холодом, жарой, зубами хищников, укусами муравьев, страхом перед надвигающейся темнотой. С некоторыми так и поступали: вывозили вечером в лес и сажали на муравейник. Утром — никаких следов, кроме бижутерии. Но в городах другие законы: здесь они сами жрут всех вокруг.
Без любопытства поглядывая по сторонам, я пересек барочный холл, поднялся красной дорожкой на второй этаж, где царило веселье: кушали канапе, пили шампанское и танцевали, а затем совокуплялись, блевали и гадили. Обычные плебейские развлечения, но дворец есть дворец, тем более дворец Белозерских. Он любому плебейству придавал эксклюзивность и легитимность.
Я опустился в тяжелое кресло возле занавешенного малиновой шторой окна, расслабил тело и вынул из уха вату. Сначала я прислушался ко всему сразу. Общий фон оказался плотным, но лишенным формы — макулатура перед переработкой. Я прикрыл глаза и последовательно, слой за слоем, принялся стирать шумы, вызываемые неорганикой. Шорохи платьев, стук каблуков, позвякивание тарелок, звон бокалов, потрескивание ламп накаливания… Закончив с неживым, я перешел к живому и животному: рыганью, чавканью, почесыванию, ерзанью, трению задов о стулья, хлюпанью и засасыванию.
Слой за слоем, шаг за шагом я добрался до высшей фазы — до звуков голосов, и погрузился целиком в болотце невротического дребезжания, деловитого жужжания, басовитого попердывания и похотливой трели.
Ничего особенного.
Общение без пользы и взаимного удовольствия, в процессе которого экскрементов вырабатывается больше, нежели ферамонов. Переработка времени в ничто. Ни одного гения в пределах слышимости. Ни одного безумца, ни одного мошенника от природы, сплошная серость. Ни единой креатуры, ни единой личности, сплошные модели поведения.
“Большие” люди одинаковы. Ни к чему не обязывающие высокие посты, одинаковый подбор помощников и канцелярских принадлежностей. Недвижимость, счета за “бугром”, унылый безубыточный бизнес, записанный на родственников. Хамоватые, дремучие, инертные, склонные к неприятию и эскапизму. Не терпят перемен. Над поверженным противником или коллегой обычно держат большой палец вниз, предпочитая добивать, чтобы не получить удара в спину. И, вместе с тем, легко управляемы и дрессируемы. Пугать их, правда, надо регулярно. Кому-то из них я покивал, не вставая. С кем-то, кто был способен распознавать речь, обмолвился парой фраз.
— Как бизнес, Сан Саныч?
— Охуитительно! Вчера под себя кусок пляжа взял. А у тебя, Владимирыч?
— Отлично. Чага всем нужна.
— А как у тебя с этим? — указательный палец, вслед за глазами, наверх.
— Кому сейчас легко.
— Понимаю. Самого недавно хозяин взял за жопу и отодрал.
— А это кто с тобой здесь? Внучка?
— Жена. “Вице-Мисс Железная дорога 2008”.
— Хороша.
— Не то слово. Вот сапоги с этими, как его, стразами ей вчера пригнал самолетом. В бутике таких, как ей надо, не было, так прямо с Армани и сняли. Прямо на улице.
— Молодец. Так с ними и нужно.
— Ага. Ну, слышь, ты это, бухаешь сейчас?
— Да я вообще не пью.
— Ну, жаль. А то бы в баню…
— Нет. Давай, бывай.
— Бывай.
Прощаемся.
И он отходит.
Сан Саныч, не помню, из какой он “родины”, а может, даже не Сан Саныч вовсе. Очень уж они однородны. Недообучены, недовоспитаны, недотренированы. И не в ладах с потенцией, но многоженцы. Те, которые не педрилы. Теперь такое допустимо, хотя и неконституционно. Но, собственно, кому сейчас до конституции?
С женщинами на балу казалось лучше. Половина здешних красавиц вышли из ткачих и прошли выучку на подводной лодке Косберга, где овладели знаниями о подводной и надводной формах жизни и подхватили фирменный знак — редкий штамм межпальцевого грибка. Невинности телесной ткачихи лишались рядом с танцплощадкой в кустах, в далеком родном Иваново, а под неглубокими водами Карповки расставались с наивностью души. Закаленный огнем, водой и медными трубами подводной лодки, особый отряд “выдр” устроился в морском городе с особым комфортом, то, что для дорогих проституток считалось пиком карьеры, для “выдр” было только началом. “Выдры” обрабатывали мужей, а я обрабатывал “выдр”. Я входил с ними в контакт для обмена информацией, паролями, шифрами, секретными данными и т.д. В некоторых светских “выдр” я входил глубже, чем мог себе позволить и представить их пузатый муж, или, как теперь принято говорить, “спонсор”.
Прочие лица прекрасного пола принадлежали к конкурирующим спецслужбам. Включая танцовщиц и официанток.
Мне захотелось выпить, но я не пил на людях. И не курил. И не влачился за шмарами и выдрами без профессиональной необходимости. Самое время поиграть на рояли. Но я не умел играть. Уйти я тоже не мог, так как Косберг просил досидеть до конца. С какой целью — не объяснил. Не в его правилах кому-нибудь что-либо объяснять.
Из развлечений оставалась еда. Я встал и пошел к составленным буквой “П” столам, которые уже наполовину опустели и местами были изрядно засалены. Я приговорил три куска сырой оленины, высосал несколько склизких моллюсков и завершил первый подход парой бутербродов с анчоусами. Еда приземлила мысли, я расслабился, став снисходительным к общественному уродству.
Перед следующим заходом я собрался вставить ватный тампон обратно в ухо, уверенный, что ничего интересного не услышу. Как вдруг какие-то доселе неслыханные вибрации пронеслись в воздушном пространстве дворца. Это был полет хищника сквозь темную ночь. Это было электромагнитное излучение после взрыва атомной бомбы. Это и было излучение. Это был голос. Чистый, сильный, опасный. Несущий угрозу “Родине-6”. И мне лично. Так показалось мне в эту минуту…
— Ты будешь сидеть здесь, пока не научишься, — повторил Косберг, задраивая дверь каюты.
— За что, каперанг? Что я вам сделал? — крикнул я, навалившись телом на дверь.
— За что? — переспросил капитан, щелкнув замком. Голос его стал глухим. — Не думаю, что ты сейчас можешь это понять, Виктор, но объясню. Когда в семьдесят шестом на учениях, имитирующих захват США, пьяный мичман отвязал трос моего батискафа, я, старшина второй статьи, которому оставалась всего-то пара недель до приказа, оказался один на глубине шести тысяч метров. Я лежал на грунте в абсолютной тишине, окруженный черной мертвой водой, и мне некому было задавать такие вопросы. Наверное, поэтому я и выжил. Только поэтому. У меня не было еды, воды, почти не осталось воздуха. Фотография моей девушки и та лежала под матрацем на суше… Считается, что на таких глубинах нет жизни. Это ложь. Жизнь есть везде. Порой в иллюминатор заглядывали такие еб-ща, что я начинал верить в ад. Вокруг меня жил океан. А я — умирал. Океану было все равно. Понимаешь?
— Океан — это аллегория, — предположил я.
— Ни хрена ты не понимаешь. Раньше моряков хоронили, выбрасывая прямо за борт под салют пушек. Считали, что умершие моряки становятся частью океана. На самом деле их трупы доставались акулам. Опять не понимаешь?
Косберг замолчал. Я не видел выражения лица каперанга, но понял, что обидел его.
— Капитан, вы еще здесь? — спросил я, прислушиваясь.
— Еще здесь, — вопреки моим ожиданиям невозмутимо произнес он. — Предчувствуя близкий мучительный конец, я бился о стены в приступе паники, пока не свалился на пол. Потом началось удушье, я готов был разорвать себе горло в надежде, что это как-то поможет. Потом и вовсе все кончилось… Батискаф поднимали семь дней, предельный запас кислорода в аппаратах класса “С” (это, чтобы стало понятно, эконом-класс по-граждански) рассчитан на сорок восемь часов. Разницу подсчитай сам. Когда я очнулся, то вообще ничего не помнил. Но я стал другим, это факт. Я стал понимать и чувствовать значительно больше обычных людей. Я знал, как устроен мир. Я знал, как его изменить. Чем, собственно, сейчас занимаюсь. Но мне до сих пор непонятен механизм моей трансформации. Мне хочется знать: я уникальный тип, архетип, или во всем виноват случай, стечение обстоятельств?
— А я здесь при чем?
— Очень просто. Я буду наблюдать за тобой, Виктор.
— Почему я, почему не ткачихи?
— Ну, ты даешь, ей-богу. Даже объяснять не подумаю.
— Гендерный признак?
— Что? Виктор, не стоит умничать, береги кислород. Я пытаюсь воспроизвести ситуацию до мельчайших подробностей. Поэтому твой кислород обязательно должен закончиться. Но не бойся, я рядом и ткачихи поблизости. Я тогда в батискафе и мечтать о таком не мог.
— Нет!..
— Да, Виктор, да. И еще: раз ты у нас “слухач”, мы попробуем развить эту твою способность до максимально возможного уровня. Ты будешь медленно умирать и слушать записи разговоров. Самые разные записи. Самых разных людей. Я пущу воздух в каюту, только когда пойму, что ты научился определять суть людей, суть их мыслей, их прошлое, их будущее по голосам.
— Я не смогу.
— Тогда, в батискафе, я тоже так думал. А теперь весь мир у меня как под лупой и каждый человек, на которого я смотрю. Считай, его мозги у меня на ладони разложены, как у нейрохирурга. Меня иногда тошнит от всезнания, от ясности. Но если бы не та экстремальная ситуация, быть бы мне всю жизнь простым мичманом-дураком.
— А если я погибну?
— Ты станешь океаном, а океан станет тобой. Вот и все…
И он опять оставил меня одного в темноте “одиночки”.
Я нащупал гамак и лег в твердой решимости выжить и победить. Стараясь дышать редко и глубоко, чтоб сэкономить воздух, я терпеливо ждал, когда начнут крутить пленки с голосами. Но время шло, а тишина так и оставалась тишиной. Неужели Косберг забыл дать команду? Неужели он меня обманул? Может быть, он не капитан, а маньяк?
Мысль о возможном обмане стала вдруг доминантной, и я стал задыхаться…
Теперь я уверен, что у удушья не было физических причин, это был результат самовнушения. Но тогда мне не хватало воздуха, чтобы размышлять, меня покидало сознание. Уже перед самым отрубом какие-то голоса все-таки пошли, пошли прямо сквозь стены, но я не смог за них зацепиться. Какая-то неведомая сила, как во время побега Маши с Керимом, потащила меня наверх. Я опять увидел под собой город, людей и дерьмо, плывущее по Неве. И мне показалось, что я слышу их мысли…
Я очнулся от толчков и вибраций. Это Косберг колотил меня ладонями по щеке. Заметив, что я открыл глаза, он прекратил экзекуцию и протянул мне носовой платок в крупную клетку. Я вытер слюни с лица и огляделся.
Мы сидели на скамейке напротив пруда в Ботаническом саду. Было светло. Вокруг ни души. Сырой ветер осторожно шелестел мятыми осенними листьями.
— Все кончено? — спросил я.
— Да, — он откинулся на скамейке и с видимым облегчением вздохнул.
Я прислушался к его мыслям, но ничего не услышал.
— Из меня ничего не вышло? — выронил я с испугом.
— Наоборот, Виктор, наоборот, — каперанг улыбнулся. — Из тебя вышло все. Все говно до последней корпускулы. Пора приступать к работе…
Глава 19. ЭВОЛЮЦИЯ МАСС
В годы учебы мне трудно было заподозрить Косберга в знании психологии, я считал его вырождающимся представителем подводной флоры. Теперь, спустя годы, сидя на скамейке в Ботаническом саду, я старательно запоминал каждое его слово.
— Чтобы понять, на что ты способен, — продолжил Косберг, — тебе предстоит пройти небольшую обкатку. Считай это задание учебным боем.
— Военно-морским? — спросил я.
— Ну, зачем же военно-морским? Морской бой штука сложная, это высшая техника боя. Первые тренировки лучше проводить с сухопутными лохами. Это не должны быть маргиналы и люди творческие, их сложно просчитывать, они ненормальные. Представители рабочего класса тоже не годятся. Во-первых, такого класса больше не существует, во-вторых, устойчивые, пусть и чужие, мысли о водке, которые всюду преследуют современных рабочих, могут вернуть тебя в прежнее полуживотное состояние. Военных и служивых людей трогать не рекомендую. Они не сумели защитить государство, которому присягали, и переполнены комплексом вины. По себе знаю: ничто так не разрушает боевой дух армии как комплекс вины. Они же этого еще не осознали, но уже подсознали, и поэтому начинают вести себя агрессивно, пытаются переложить свою вину на других. Им нужно найти виноватых. И я бы не хотел, чтобы виноватым оказался ты. Рекомендую выбрать предпринимателей, или, как их по-прежнему называют — кооператоров. Они забавные. Они не знают, кто они, и не пытаются понять сами себя. Еще не капиталисты, но уже не пролетариат. Сделай это за них. Разбери их по косточкам, поковыряй.
— Я попробую.
— Нет, Виктор, пробовать некогда, — Косберг встал, его взгляд был направлен куда-то поверх верхушек деревьев. — Они улетают.
— Кто? — спросил я.
Косберг молчал. Тогда я направил взгляд вверх и увидел черные точки птиц в сером небе.
— Пробовать больше некогда. Или они улетят, убегут, уползут отсюда все. Птицы, мозги, молодые девичьи жопы. Родина опустеет, — Косберг положил мне руку на плечо. — Проснись, Виктор. Ты наблюдаешь конец истории. Просто наблюдаешь, как будто это фильм по телевизору. А это не фильм — это реальность, и ты не простой наблюдатель, ты — участник. И я участник, только высшего ранга, поэтому я ставлю задачу. А ты выполняешь. Согласен?
— Согласен.
— Тогда начинай. Начинай не медля! — Косберг протянул мне конверт. — Здесь денежное довольствие на три банковских дня. Хватит, чтоб снять жилье у какой-нибудь пенсионерки. И еще на одежду.
— А во что мне одеться?
— Ну, Виктор, одежду джентльмен выбирает сам. А вообще, для максимального взаимодействия со средой ты должен ей максимальным образом соответствовать. То есть следует выбрать те же вещи, какие предпочитает носить среднестатистический кооператор.
— А потом?
— А потом можешь носить все, что тебе будет угодно, кроме дамских подштанников.
— Я имел в виду, что делать дальше.
— Далее следует правильно выбрать место для контроля и наблюдения. Это может быть возвышенность, может быть низменность, может быть обычный стул в рюмочной, может быть кресло премьер-министра — все зависит от того, чего ты хочешь добиться. Но ты и сам это знаешь. Ты же сам мне об этом рассказывал. Помнишь про место на складе, где ты был заметен и ничего при этом не делал?
— Помню, но не так чтобы отчетливо… — я смутился и почесал нос, то поведение теперь мне казалось преисполненным нарциссизма.
— Это ничего, Виктор. Каждый в юности немного похож на павлина, — подбодрил Косберг, уловив ход моих мыслей. — Не волнуйся, но помни: времени нет. Вернемся же к месту. В отличие от склада, где тебе суждено было быть на виду, здесь, наоборот, тебе придется быть незаметным, жадно впитывать информацию, не вмешиваясь в ход вещей. Ты должен уподобиться неодушевленной качественно сделанной вещи. Тампаксу, например. Понял?
— Это аллегория?
— В данном случае это образ.
— Образ мне понятен. Мне непонятно все остальное. Мне непонятно, что именно нужно у них узнать? Непонятно, как вы поймете, что я начал разбираться в мозгах кооператоров? И как это пойму я сам?
— С этим все просто, Виктор. Деньги! Деньги скажут все за тебя.
— Какие деньги? — я растерялся.
— Любая конвертируемая валюта, — пояснил он, как ни в чем не бывало.
— Извините меня, капитан, — я попробовал объяснить смущение. — Но я ожидал услышать о категориях нематериальных.
— Виктор, стыдно! Разве можно рассуждать в нематериальных категориях о материальных вещах? Мы с тобой материальны. И кооператоры материальны. А деньги материальнее всех нас вместе взятых. Это общий, можно сказать, единственный эквивалент в отсутствии сильного государства. Поэтому он и будет определять степень твоего понимания.
— Но…
— Молчи, Виктор, молчи. Все, что ты сейчас собираешься мне сказать, только ослабит тебя как бойца. А мне нужны бойцы. Мне не нужны тряпки. Поэтому сожми зубы и молчи, даже если дрожишь от страха. Деньги, Виктор, нужны нам, чтобы преодолеть смуту и разброд вокруг нас, чтобы вылепить из дурно пахнущей, лишенной сознания человеческой глины крепкую основу будущего государства. Когда же мы создадим сильное государство, я верну тебе эти деньги обратно. Впрочем, они тогда тебе самому станут уже не нужны. Деньги отомрут за ненадобностью… Все на этом! Ступай, Виктор, ступай! Большего я тебе объяснить не могу. Сам не знаю, только иной раз предчувствую. А предчувствие — это такая штука, что лучше в него не верить.
Я верил Косбергу безоговорочно, но некая непонятная сила не позволяла мне встать с нагретой своим же телом скамейки.
Косберг насупился:
— Не бойся. Ступай широко и свободно. Шаг твой должен быть твердым, особенно в те минуты, когда ты не уверен в себе и полон сомнений. Так включается механизм обратного действия: стремясь выглядеть уверенным, ты заставляешь других верить в твою силу, которой на самом деле у тебя нет, люди, уверовавшие в твою силу, сообщают эту уверенность обратно тебе. Вот эта походка, смотри.
Косберг встал, оправил плащ, отцентровал шляпу по линии своего длинного, чуть скошенного влево носа и пошел, по-военному четко шурша опавшими листьями. Дойдя до конца аллеи, он свернул за узловатый могучий дуб и исчез.
Я досчитал до ста и заставил себя подняться. Листья под ногами шуршали совсем не бодро, а как-то уныло, пожухло и, понятное дело, уверенности не добавляли. Играя желваками и морща лоб, я старался вспомнить, каким образом во мне включалось то самое главное свойство — свойство понимать истинные мысли других, извлекать их из фраз, жестов и пауз между словами. В запертой каюте, в темноте, неглубоко под водой оно запускалось само собой, когда из встроенных в стены динамиков начинали звучать голоса. Здесь, на земле, все было иначе: я не видел мыслей в голове каперанга. Никаких намеков на них я не обнаружил и в голове дворника, желтолицего худого парня в тюбетейке и оранжевом фартуке, который сметал опавшую листву с песчаной дорожки. Встревоженные листья подлетали вверх до отворотов его кирзовых сапог и, нервно покружив, опускались обратно. Голова дворника казалась непроницаемой и цельной, как кусок гудрона.
Между тем аллея заканчивалась калиткой, ведущей прочь из Ботанического сада. За ней начинался город, начиналась неизвестность, начиналось задание, и пересекать эту черту не было никакого желания. И все-таки пришлось. Опыт подсказывал: некоторые неприятные вещи стоит научиться выполнять добровольно, иначе чуть позже к ним начет принуждать сама жизнь. Человек только думает, что идет по жизни, на самом же деле жизнь идет по нему.
Степень человеческой концентрации на узких тротуарах, зажатых между дымящими потоками автомашин и пыльной стеной примыкающих друг к другу домов, была катастрофической. Впрочем, человек, находящийся в плотной однородной среде, этого не осознавал, он становился нечувствительным к себе и другим, словно погружаясь в анестезию. Мне, как личности одичавшей, выпавшей на обочину цивилизации, толпа виделась местом опасным, а цивилизация — биофабрикой, курятником, устроенным на Земле циничными каннибалами с Марса. Толпа была слепа и всеядна, она сметала, растаптывала и дробила на своем пути все подряд — пирожки и шаверму, мохеровые шарфы и лосины, диски с музыкой и видеофильмами, мусорные урны, чахлую желтеющую траву и прочие белковые и небелковые соединения. Пожирала, дробила, стирала в пыль и не могла ни насытиться, ни остановиться. Чтобы не быть растоптанным, необходимо было течь вместе с ней в одном направлении — из зоны большего давления в зону давления меньшего.
Прислонившись к холодной калитке, я смотрел, как людские молекулы слипаются в неустойчивые аморфные соединения, густеющие у ларьков с алкоголем и хлебом, надувают собой автобусы и троллейбусы. Я поднял взгляд вверх и увидел, что над этим кишащим безобразием лежит тяжелая тень сине-серого смога — ментальная фракция города. Фракция состояла из отдельных мыслей отдельных людей, но у меня не получалось выделить и послушать какую-либо отдельную чистую мысль. Смог был мрачен, как туча, и нес в себе неконкретный агрессивный посыл, требовал у создавших их каннибалов удовлетворения потребностей после тяжелой работы. Еды, водки, секса, смешного и страшного телевизионного шоу. Любая иная мысль, попав в синюю тучу, аннигилировалась. Сопротивляться этому огромному обезличенному потоку — значило умереть. Непротивление приводило к потере личности. Конец эволюции. Тупик цивилизации. Еще один большой взрыв.
Пусть будет так. Я расправил плечи и вонзился в брюхо толпы.
Внутри оказалось тесно, душно и неуютно. О сплоченности речи не шло, наблюдалась лишь скученность, люди выглядели более разобщенными, одинокими и беспомощными, чем дикари, живущие в джунглях. Они носили пиджаки и костюмы, имели паспорта, водительские права и множество прочих бумаг. Но бумаги не прибавляли им прав, только суеты добавляли. Люди не ощущали друг друга, каждый был замкнут в себе, погружен в свои собственные переживания, которые замыкались на удовлетворении или неудовлетворении потребностей и желаний. Удовлетворение порождало радость, надменность и чванство. Неудовлетворение — уныние, страх и зависть. Удовлетворение было целью. Неудовлетворение — считалось пороком, недостатком и слабостью.
Я продирался сквозь толпу, стараясь дышать через нос, редко и неглубоко, чтобы не нахвататься бактерий. Я искал место, где можно было отстраниться, отгородиться, закрыться от общих тенденций и спокойно подумать.
Таким местом стала для меня просторная комната на третьем этаже дореволюционного дома на Коломенской улице, которую я в тот же день снял.
Случилось это так. Почувствовав, что нахождение в толпе забирает у меня остатки здравого смысла, я нашел в плотной шеренге домов узкую щель — не то лаз, не то арку, и, юркнув туда, оказался в темном заплесневелом дворе. Это был “колодец” с асфальтным основанием десять на десять метров и высотою в шесть этажей. Солнце гостит здесь редко. Из растений преобладают грибки. Сырость и тишина, только голуби ухают, затаившись где-то под крышей. Из таких дворов сконструированы Петроградская сторона, Васильевский остров и Центр. Здесь от любопытных глаз иностранцев, липких рук гаджибасов, плевков криворожских гопников — прячется душа города.
Посредине колодца раскорячился мусоросборник с открытыми люками, в одном из отверстий довольно ловко ковырялась клюкой старая женщина безобразных пропорций. Рядом с мусорным баком обычно пахнет нездорово, но теперь мало кого напугаешь вонью. Кто-то питается в ресторанах, кто-то харчуется при помойках. Но пахнут все одинаково, потому что сделаны из одного теста да и живут друг с другом бок о бок. Современные помойки — это супермаркеты для неимущих.
Я подошел к женщине так близко, насколько позволил порог обоняния, и спросил:
— Вы не знаете, тут кто-нибудь сдает комнату?
Женщина ответила не сразу. Мне пришлось ждать, пока она докопается до самого дна. Затем она чихнула и повернула голову:
— Я могу сдать, если пить не будешь и бл…ищей водить завошенных.
— Я не пью и с бл…ми не вожусь, — сказал я уверенным тоном.
— Если голубой — тоже не сдам.
— Не голубой. Просто много работаю.
— Двести рублей в сутки.
— А не лопнешь?
— Из окна вид хороший, двухразовое питание, — не стушевалась она.
— Продукты отсюда? — я указал на бачок.
— Не отсюда, не бойся.
Я вытащил конверт, вскрыл, там оказались доллары. Курса валют я не знал, потому дал наугад:
— Вот, держи за неделю вперед.
Старуха взяла бумажки, поглядела сквозь них на свет, потерла, понюхала:
— Настоящие, вроде бы.
Старуху звали Мария Ивановна. Лицом и фигурой она походила на жену Генофона. Ей было шестьдесят пять, но выглядела она старше. Это была цена, которую она и ее ровесники заплатили за освоение Сибири, где теперь охотились и плодились китайцы, за покорение космоса, по которому нынче скитались ошметки станции “Мир” и кондомы миллиардеров, выходящих на орбиту, чтобы погадить на Землю, за помощь порабощенным народам Африки, Азии, Америки и диким племенам острова Папуа. Она была женщиной-комсомолкой, женщиной-прокладчиком, женщиной-обходчиком, женщиной-грузовиком. На пенсию она вышла женщиной-слоном с больными ногами, опутанными сине-красными венами, которые проступали даже сквозь плотные доисторические колготки. Две комнаты и две кошки — все, что Мария Ивановна сумела нажить и заработать за сорок пять лет.
Ее квартира оказалась большой и запущенной многососедской коммуной с голыми лампочками, свободно болтающимися на проводах, протекающим краном и запахом сгоревшего маргарина. Минус четыре звезды по системе оценки отелей.
Книжек в ее комнате не было, она не доверяла написанному. Ее истины жили в живых словах. Простые — обитали на кухнях. Сложные — в телевизоре.
— Вот ведь какие паразиты, — должно быть, говорила она каждый раз, когда на экране показывали голову седого крупного человека с красным лицом и картофельным носом, раскачивающегося под государственным триколором. — Ведь пьют на работе с самого утра. Всю страну разворовали и пропили.
Но затем, словно одумавшись, добавляла:
— Но ведь, наверное, они знают, как для нас лучше. Им же сверху все видно, правда, Виктор? — не удержалась она спросить и меня, наливая обещанный суп в тарелку.
Я пожал плечами и стал жевать, думая про себя, что Мария Ивановна есть самый удобный человеческий тип для жуликов и политиков. Я жевал медленно, понимая, что у меня не хватит слов, отваги и опыта объяснить ей ее ошибку.
После супа я лег на железную пружинистую кровать и мгновенно провалился в сытый и мягкий мрак сна.
Проснулся я в середине дня и оглядел временно принадлежащую мне комнату. Вокруг было светло и чисто. Из окна открывался жизнерадостный вид на кирпичную стену. По стене от крыши до второго этажа шла поросшая мхом трещина.
Потянувшись за брюками, которые крючились на спинке стула, я заметил, что дверь в комнату приоткрыта. Кто-то наблюдал за мной во время сна. Я натянул штаны и проверил в конверте деньги. Деньги были на месте. Значит, наблюдали из любопытства. Значит, скорее всего, женщина.
Вчера в толпе я не видел женщин. В той толпе, в которой я прожил половину вчерашнего дня, не было ни мужчин, ни женщин. Люди были спрессованы в бесполый многоклеточный организм, где стремление к совокуплению воплощается посредством высасывания протоплазмы одной клеткой у другой, вплоть до полного истощения.
— Кто там? — спросил я, делая суровое лицо.
Дверь захлопнулась, и я догадался, что та, кто подсматривала за мной, молода.
— Не бежать! — рявкнул я. — У меня револьвер.
Я попал в яблочко, потому что услышал неверный тоненький голос:
— Ой, не надо.
— Заходи.
Она зашла. Она была в махровом халате, расписанном какими-то дикими увядающими цветами, в мягких тапочках и трогательных розово-белых носочках. Она хотела казаться неотразимой блондинкой, но пережгла волосы и казалась блондинкой вульгарной. Вздернутый нос, синяя тушь, перламутровая помада. Сочная и свежая хрюшка, которая, женившись, не замедлит удвоить ВВП ляжек и таза. Восемнадцать лет и шесть месяцев, год и шесть знакома с сутью полового вопроса, парень в армии в пограничных войсках, решил я.
— Как тебя зовут?
— Надя.
— Зачем смотрела?
Я старался быть проще ради нее.
— Интересно, — перед каждым ответом она усиленно думала.
— Живешь здесь? — спросил я, почти зная, что не очень давно, не больше года.
— Ага. С теткой.
— Давно?
— Давно, полтора года.
— Иди сюда.
— Не-а. Боязно.
— Да ладно, иди.
— У меня парень в армии… танкист…
— Невысокий?
— Сам ты невысокий, нормальный.
— Ладно, не обижайся. Вечером погуляем?
— Ну, можно. Только недалеко.
— Конечно, недалеко. Вокруг дома походим, поедим мороженого.
— Мне мороженое нельзя, у меня гланды. Вот, — Надя запрокинула голову и открыла рот, как на приеме у ЛОРа.
— Красивые, — соврал я.
— А ты — нахал.
Я понял, что комплимент ей понравился, и запомнил.
Надя. В ее сердце для меня легко нашлось место. Я делил его с ее парнем — низкорослым танкистом, троечником и гопником. И еще с одним — низкорослым, но в армии не служившим, проживающим в далекой сказочной Индии, главным действующим лицом танцевальных мелодраматических боевиков с хорошим концом — артистом Кашпуром Данди. И с кудрявым продавцом сосисок возле метро Сенная, с которым ее связывали легкомысленные оральные переживания. В Надиной голове все мы перемешались и странным образом сублимировались в некую пародию на мужчину с сигарой в зубах, букетом цветов и оттопыренными спереди штанами, для которого она стирала, шила, рожала детей, делала аборты, пока он курил свою сигару.
Надя была последней, ну, или, может быть, предпоследней из огромного некогда племени честных давалок. Теплолюбивым, но честным давалкам негде было укрыться от ледникового периода бесчувственных товарно-денежных отношений, в который окончательно и бесповоротно вступила наша страна. Объяснить этот климатический сдвиг Наде казалось мне невозможным. Точно так же, как и объяснить, как надо жить, чтобы выплыть. Этого я сам точно не знал. Мне нужно было выполнить некое, неопределенное границами понятий задание, и я надеялся, что тогда каперанг расскажет мне о своем плане.
Глава 20. О ЛЕГКОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ
Девять дней расквартированный на Коломенской улице я разбирался в сущности кооперативного движения и его основополагающих элементов — бандитов, лохов и непосредственно кооператоров. В этой системе лохам отводилась роль коренного населения плановой социалистической экономики, а бандиты и кооператоры играли роль варягов, нагрянувших внезапно и кучно, аккурат к началу распада великой империи.
Бандиты, лохи и кооператоры формировали спрос и предложение на стихийных рынках, возникших на обломках старой системы. Они осваивались, вступали в контакты, и на свет появлялись их нечистопородные помеси, несущие в себе явную двойственность: лохи-кооператоры, лохи-бандиты, бандиты-кооператоры-лохи. В обозримом пространстве больше не было никого. Все остальные либо уехали, либо медленно умирали. Мария Ивановна с Надей, не подпадая под указанную классификацию, еще каким-то чудом существовали, думаю, что о них просто забыли…
Я охотился за типажами на барахолке. В освещаемом кострами шашлычниц трехэтажном средневековом микрорайоне между Фонтанкой и Садовой, именуемом Апраксин двор. Здесь милиция действовала заодно с жуликами и ворами, здесь можно было купить любую подделку, от носков “Adidas” до тяжелого пулемета. Протискиваясь по узким рядам с шубами, кроссовками, магнитолами, сигаретами, водкой и жвачкой, я рассматривал продавцов и покупателей. Я вдыхал атмосферу перманентного пещерного предпринимательства и чувствовал, что здесь происходит не банальный товарообмен, здесь овеществляется жизнь, обытовляется бытие. Законы главенствовали простые и жесткие. Торг сопрягался с руганью. Демонстрация — с обманом. Обмен — с вымогательством. Продажа — с воровством. Пьянство — с развратом. Торговые ряды были сконструированы из брезентовых навесов и бытовых раскладушек, заваленных остатками того, что не вместило пресытившееся брюхо Запада, того, что удалось провезти через посты ГАИ, засады бандюганов и кордоны мордатых таможенников.
В целях экономии времени я прикупил гардероб оптом у человека, показавшегося мне идеальным типажом. Я выбрал мохнатую шапку с лисьим хвостом, доходящим до копчика, длинный стеганный, как узбекский, халат, пуховик и казаки с загнутыми в полукольца носами. В завершение образа я обзавелся широкой поясной сумкой с многочисленными клапанами, видимо, для провоцирования карманников. Я зеркальным образом копировал прикид человека, с которым вступил в гражданский акт купли-продажи. Продавец-образец, как положено на базаре, зарядил две цены. И обиделся, когда я не стал торговаться.
Я сказал:
— Беру все.
Новые вещи мне шли. Когда я появился в них перед кооператором, тот с удивлением спросил:
— Где-то я тебя видал. Ты не земляк мне?
— Земляк, — подтвердил я.
— Зе-ме-ля! — протянул он и замялся. — Что ж сразу-то не сказал. Я б тебе скидку сделал.
— Не надо скидок. Мне важно, что вещи фирменные, — соврал я.
— Все фирменные, даже носки, — соврал он. — Ну, расскажи, как там у нас?
— Красиво. Вот только траву косить некому.
— Кому нужна трава? Коровам. А ты, парень, в городе. Здесь просто: купил за двадцать, продал за пятьдесят. Разница — на карман.
— Здорово.
— Будешь дома, передай привет Михе Косолапому, — попросил он.
— От кого? — уточнил я.
— От меня, — сказал он, подумав.
— Хорошо, — пообещал я. — Приятно было пообщаться.
— Носи на здоровье, — ответил он. — Вещи хорошие. Сам бы такие носил, если б деньги лишние были.
Одеты мы были одинаково. Функционально он и являлся мной. А я был им. И у нас не было способа объяснить разницу между нами остальным пяти миллиардам землян…
Обновив гардероб, я позавтракал в летнем кафе “У Акбара”. Так назывался ларек, возле которого шатко стояло четыре круглых стола, а внутри сидел черный человек в грязной майке. Рядом с ним мутно кипел бак. В недрах бака бледно пузырились лопнувшие по швам сосиски.
Я съел две порции с красным, как акварель, кетчупом, выпил чашку кофе из оплавленного пластикового стаканчика. На этом деньги Косберга закончились, что, собственно, было неважно, так как я уже понял, что деньги нынче зарабатываются достаточно просто.
До самых сумерек я ходил по рядам, задавая барыгам отвлекающие вопросы, стараясь говорить понятно, не переступая рамки их кругозора.
— Слышь, — спрашивал я, глядя оппоненту прямо в глаза. — Есть у тебя такие синие джинсы в разводах?
— Вареные, что ли?
— Ну, типа да.
— Ну, есть, — отвечал тот с некоторой ленцой. — Ну и чё?
— Мне нужно, — объяснял я тоже с ленцой.
— Шестьсот, — с неохотой.
— Двести, — с отвращением.
— Ха, — недоверчиво.
— Мне нужен опт, — нажимал я.
— Десять? — он напрягался.
— Ха, — презрительно.
— Двадцать?
Я не отвечал. Теперь пришла моя очередь выказать полную незаинтересованность в сделке. Так было принято у серьезных торговцев.
И после серьезной паузы, длиной с сиесту:
— Мне нужен вагон.
— Деньги?
— Тут, — я скашивал глаз на поясной кошелек, к которому из толпы то и дело тянулись чьи-то грязные руки.
Оппонент жадно сглатывал:
— Я сейчас, жди.
В его отсутствие я успевал продать две пары вареных штанов, “бермуды” или еще что-нибудь того рода.
Торговец приводил непропорционально широкого человека со свернутым носом и удручающе низким лбом.
— Боря, — назывался человек неразборчиво.
— Саня, — отвечал я ему тем же способом.
— Ну, дак чё? — переметывался с ноги на ногу он. — Давай “бабки”. Через полчаса товар будет.
— Я бы хотел посмотреть на товар, — отвечал я, поигрывая плечами.
— Такие же, как у меня, — продолговатый человек действительно был в крепко вываренных штанах.
— Деньги будут, когда будет товар, — я не уступал, потому что уступить — означало здесь проиграть.
— Ты что, мне не веришь? — в тоне “широкого” звучала сложная смесь обиды с угрозой. Это явно была наработка.
— Нет, — ненапряженно протягивал я. — Я никому не верю.
— Ты, я вижу, парень не промах, правильно рассуждаешь, — “широкий” переглядывался с приведшим его продавцом. — Будет тебе товар. Встречаемся в два часа ночи за платформой Девяткино. Приходи один с “бабками”. Будем делать бизнес.
— По рукам, — отвечал я.
За платформой Девяткино находился обширный пустырь, слывший плохим местом еще в те времена, когда я заканчивал школу. Ехать я туда не собирался, в отличие от этих парней, не понимающих юмора.
Похожие диалоги состоялись у меня возле табачных и винных палаток. Господа кооператоры, обитавшие на “Апрашке”, тонко чувствовали, что кинуть значительно выгоднее, чем торговать. Инстинкт самосохранения, боязнь ответственности, страх перед будущим побуждал государство избавляться от производственных и торговых предприятий, как падающий воздушный шар освобождается от балласта. Отпущенный в свободный полет балласт достигал дна, где разбивался на кусочки. Там на дне кусочки растаскивались во все стороны, попадая в немытые жадные руки. Индустриализация сменялась натурализацией, а торгово-денежные отношения — меном, бартером и отбором. Коллективизм, солидарность, честь, совесть и другие эфемерные категории, препятствующие духу свободного предпринимательства, сметались с обеденного стола человеческих ценностей, как объедки из прошлого.
В этом смысле рынок на “Апрашке” был показательной территорией. Здесь побеждал тот, кто быстрее других освобождался от пут прежде значимых понятий. Освобождение проходило легко. На пустыре за платформой Девяткино сегодня ночью в предвкушении легкой наживы готовилось собраться неприлично много народу. Надо думать, мои деловые партнеры смогли найти общий язык друг с другом, пусть с ненормативной лексикой и невербальными вставками в виде кулачного боя.
Я лежал на кровати рядом со спящей Надей и думал о судьбах кооперации. Судя по сытому, если не сказать, глуповатому выражению лица, Надя была удовлетворена, я же был напряжен. Я пытался составить некий предварительный отчет для Косберга. Я не знал, где и как кооператоры достают товар для продажи, потому картина кооперации России представлялась неполной. Не смыкая глаз, я ворочался на постели, простынь подо мной скрутилась в дугу. Случись со мной бессонница прежде, я бы выпил грамм двести водки и тотчас бы крепко заснул. Но старания Косберга не прошли даром: последние месяцы жизни выжгли во мне человеческое. Острое желание оперативной работы гнало меня прочь из дома. Не в силах больше сопротивляться, я встал, оделся и вышел на улицу. Сборы заняли одну минуту сорок секунд.
Я предположил, что товар производится недалеко от места продажи (учитывал экономию на транспортировке), поэтому отправился исследовать выселенные кварталы, сопредельные Апраксину переулку. Из всех сомнительных мест, в первую очередь, меня интересовали подвалы — там наверняка сохранилась необходимая для примитивного производства и ремесленничества инфраструктура — водопровод, электричество, канализационные стоки.
Все подвалы в квартале были тщательно заперты и на вид пустовали. Для проверки я решился проникнуть в один, неубранное лестничное пространство перед входом в который хранило в своей пыли многочисленные отпечатки ботинок и бот.
При попытке подломить дверь я подвергся атаке. Нападавшие выглядели как мало-охтинские: те же признаки умственного вырождения на лице, те же косолапые жесты, те же вещи. И обзывались так же неприхотливо, как выглядели. Они оказались храбры, как храбры очень глупые люди, и, несмотря на внешнюю неказистость, скрутили меня достаточно быстро, связали клейкой лентой и потащили в подвал. Я не сопротивлялся. Я хотел знать, что происходит внутри.
Опустившись на семь ступенек под землю, мы оказались в едва освещенном предбаннике. Здесь было сыро, душно, пахло плесенью и мокрой грязью.
— Мент? — спросил один из “апрахинских”, наклонившись ко мне.
— Нет. Приезжий.
— В гости приехал?
— Нет. Работа нужна.
— Что делать умеешь?
— Всего помаленьку.
— Бухаешь много?
— Подшит.
— Будет тебе работа…
Так я попал на кооперативный завод.
Прежде чем мне удалось бежать, я проработал на ликероводочной линии три дня и три ночи. Линия была обустроена прямо в подвале и состояла из нескольких грязных чугунных ванн с водой и спиртом, столом для наклеивания этикеток и верстаком для забивания пробок. Двадцать сортов водки со всех концов света делали пятеро бомжеватого вида угрюмых людей. Я был штуцерщиком на этом конвейере: наливал в плохо промытые водочные бутылки смесь воды и спирта, прикованный наручниками к горячей водопроводной трубе. На зарплату рассчитывать не приходилось, иногда приносили еду.
Схема бизнеса убивала дикостью и простотой — минимум затрат, максимум прибыли. Компактно, эффективно, неброско. Вероятно, так были устроены многие современные производства, от фармацевтики до вареных штанов.
Бежать мне удалось вечером в пятницу, когда привезли новую партию спирта. Спирт привезли на большом черном джипе вооруженные люди в черном. Нас расковали, чтобы мы могли таскать бочки в подвал.
Пока мы корячились, наши охранники начали дегустировать спирт и после первой не смогли остановиться. Вслед за ними, почувствовав слабину, нажрались работники предприятия. Эксплуатируемые и эксплуататоры лежали на полу вперемешку, что говорило о высокой либерализации складывающихся в стране отношений. Ну а я? Я был как бы подшит, поэтому распихал по карманам полдюжины разных бутылок и смылся. Все, что мне нужно было знать о современной промышленности, я усвоил, и большего мне не требовалось.
Деньги с продажи джинсов и иных скобяных изделий я положил в конверт, водку спрятал под кровать в съемной комнате на Коломенской. И то, и другое я намеревался презентовать каперангу. Конверт получился вдвое толще того, что он вручил мне в Ботаническом саду, водка выглядела как настоящая, но мне отчего-то казалось, что добыча еще не содержит в себе те “таланты”, которые намеревался заполучить от меня старый гешефтер капитан Косберг. Подумав немного, я сел писать отчет.
Привожу по памяти его окончательную редакцию:
“Исходящий № 1/1.
Только в руки Муачо (здесь: позывной Косберга).
В мире бизнеса кооператоры являются низшей формой экономической жизни. Контролировать их деятельность представляется затруднительным в виду непредсказуемости и многочисленности, и непродуктивно — их платежеспособность низка. Почти никто из них не способен вырасти до размеров, позволяющих вмешиваться в политические процессы или вывозить капиталы за рубеж. Кооператоры хаотичны, они заполняют собой возникающие рыночные пустоты, просачиваясь в те щели, в которые не могут пролезть серьезные фирмы, чтобы не испачкать своего имиджа. Кооператоры есть перехватчики, потребители тех самых крошек, которые падают с разделочных столов крупного бизнеса.
Кооператоры высеиваются в рыночном пространстве не прогнозируемо и стихийно, подобно сорнякам. Они рыхлят почву, унавоживают ее собственными банкротствами — в этом заключается их основная задача. Когда же (и если) им вдруг удается создать из грубой почвы финансово привлекательный чернозем, их вытесняют с унавоженного пространства структуры более высокой степени организации, как то: ОПГ, финансовые группы, коррумпированные госорганы.
Исходя из вышесказанного, непосредственное воздействие на кооператоров не представляется мне рациональным.
Прошу Вашего согласия провести проверку в рядах более развитых и способных к самоорганизации структур, контроль над которыми позволит нам (Вам) опосредовано управлять процессами, протекающими в бизнесе.
Ваш Тореадор (такой позывной присвоил мне Косберг).
Подпись
Дата”.
Мы встретились с каперангом в два часа тридцать четыре минуты в Юго-Западной части города под железнодорожным мостом. Косберг часто оглядывался по сторонам, видимо, опасаясь кого-то. Я решился спросить, оправдана ли моя догадка насчет слежки или опасности? Косберг ответил, что это привычка, выработавшаяся у него с тех самых пор, когда он лежал в батискафе на дне океана. Еще он сказал, что до сих пор боится встретить тех чудовищ, которые плавали за толстым стеклом иллюминатора. Я посмеялся тогда, не придав значение его словам, однако со временем стал замечать на том же самом оглядывании себя. С тех пор я стал причислять себя к профессионалам.
Профессионалы — люди, которым приходится пробираться в сумерках чужих человеческих душ, рано или поздно отмечаются налетом параноидальности. Человеческие чувства сложны и запутаны, с человеческими мотивами еще сложнее. И те, и другие не лежат в видимой глазом плоскости и не могут быть интерпретированы полностью. Упрощение делает профессионала менее защищенным. Усложнение содержит ловушку. Недоверие очевидному, неверие явному — вот оценочные критерии профессионала-долгожителя. Только так.
Тогда же я не стал ничего уточнять у каперанга, я протянул ему салфетку с докладом и конверт с удвоенной суммой.
— А я, признаться, думал, что ты опять забухаешь, — Косберг потряс седыми кудрями.
— Почему вы так думали, товарищ капитан?
— Потому что я бы поступил именно так, — ответил Косберг, растроганно отворачиваясь.
— Желание было, — я решил его подбодрить.
— Желание будет всегда, Виктор, это как фантомные боли, — Коберг улыбнулся (возможность давать советы всегда окрыляет). — А это что ты принес? Стихи на салфетке?
— Отчет о кооперации. Будете читать?
— Не сейчас. Не сейчас. Сейчас есть более важные вещи. Тут в конверте случайно не деньги?
— Деньги.
— Деньги? — Косберг торопливо пересчитал, глаза его разгорелись. — Что же ты не сказал сразу, Виктор?
— Еще есть шесть бутылок водки, — сказал я не без гордости.
— Водка — для швей, — отрезал Косберг. — А деньги… Деньги это хорошо. Пойдем отсюда скорее.
— Куда?
— Скоро узнаешь.
Косберг шел быстро и прямо. Я едва поспевал за ним. Густой мелкий дождь, похожий на холодный кисель, ухудшал видимость. На улицах и переулках было пусто, в редких окнах горел слабый свет. В этот поздний ненастный час спали все, сдаваясь без боя под власть наступавшего будущего. И только Косберг шел через ночь. Железные подошвы его непромокаемых военно-морских говнодавов вдребезги разбивали лежащие на пути лужи. Полы черного прорезиненного плаща развевались под напорами ветра. Качающиеся фонари бросали из стороны в сторону его тень, острую, как шпиль Адмиралтейства. Я бежал вслед за ним и думал, что это именно тот человек, который способен повести за собою толпу.
Мы шли около двух часов. Я бежал, а он шел. Мы петляли между каменными коробками домов, беспорядочно разбросанных по Купчино, и, возможно, искали что-то.
Так и оказалось. Каперанг вдруг замедлил шаг и обернулся, указывая рукой на светящуюся точку. По мере приближения точка раздалась в освещенный прожектором ларек. Он был открыт, из окошка тянуло жареным жиром и неслась терапевтическая восточная музыка.
— Две двойных шавермы! — прокричал Косберг, нагибаясь к окошку.
Я хотел отказаться, так как боялся желтухи, но отказываться не пришлось — оказалось, каперанг купил обе порции для себя.
Первую шаверму он заглотил не отходя от ларька, хищно и жадно, как щука. Перед тем как уничтожить вторую, он слизал с нее соус и завернул в салфетку с моим отчетом.
— Ну, все, — сказало он, проглотив последний кусок и вытирая губы и щеки моими записями. — На сегодня хватит работать. Можно идти по домам.
— Вы что же, не будете читать мой отчет? — спросил я, чувствуя, как у меня от возмущения учащается пульс.
— К черту отчеты! Два дня не ел! Постился, — сказал он, похлопывая себя по животу. — Извини, Виктор, но то, что ты узнал о кооператорах, меня не интересует. Кооператоры — это временная категория, побочный продукт переходного периода, поэтому она ни в чем не представляется интересной для нас. Чтобы стать силой, финансовой ли, политической ли, кооператорам нужно объединиться, создать общий фонд. Аналог воровского общака. Выбрать лидера, что невозможно в принципе. Свободное предпринимательство основано на жадности и эгоцентризме, поэтому каждый предприниматель удавится за копейку, каждый тянет в одну сторону — в сторону собственного желудка. Виктор, эти люди не состоялись, не выросли, они и не вырастут никогда, это предприниматели-маргиналы. Они нас не интересуют. Нас интересуют сферы высшие! Там люди давятся уже за миллионы. Причем не рублей, а долларов! А их желудки переваривают в себе куски нашей Родины — нефть, газ, лес, электричество и тому подобное.
— Но товарищ капитан… — не сумев больше сдерживаться, возразил я. — Мой отчет не о кооператорах. Мой отчет о процессах. Мой вывод заключается в том, что те мелочные низменные процессы, которые протекают у кооператоров и их симбионтов — мелких бандитов, носят универсальный характер. То есть они точно так же протекают и в так называемых сферах высших и описываются одинаковыми законами. Там все то же самое, только размером больше. Больше животы, толще морды. Если здесь разбавленный спирт переливают в бутылки, то там — в цистерны. Если здесь переклеивают этикетки на консервных банках, то там — вывески на заводах. Если здесь за невыполнение обязательств вульгарно проламывают череп кастетом, то там эстетично поднимают на воздух бронированный “Мерседес” со всей находящейся в нем публикой.
— А вот это, Виктор, действительно хорошо, — Косберг улыбнулся и похлопал меня по плечу. — Это ты сам придумал?
— Сам.
— А как попасть в эти сферы — ты знаешь?
— Нет пока. Может быть, вы мне расскажите?
— Расскажу, расскажу. Завтра, нет, уже сегодня приходи в “Русский мир” в три часа дня. Там поговорим и покушаем.
— Меня туда без вас не пустят, — возразил я.
“Русский мир” считался одним из самых дорогих ресторанов в городе. Входа ресторан не имел. Зато имел въезд. На толстых чугунных воротах висела золотая табличка “Только для джипов”. Даже шлюхи туда приезжали на джипах. Простолюдины, в том числе одетые в серую милицейскую форму, старались обходить квартал стороной, потому как подпитая, нанюхавшаяся публика часто развлекалась швырянием в прохожих объедками, а иногда прицельно постреливала из боевых пистолетов.
— Меня туда не пустят, — повторил я.
— Пустят, — погрозил пальцем Косберг. — На джипе.
— Значит… — еще не понимая, что мне надо сказать, начал я.
— Это значит, Виктор, что тебе нужен джип.
— Где я его возьму, товарищ капитан?
— Этого я не знаю. Но я знаю, что другого способа нет.
Глава 21. КАМАСУТРА
В “Русский мир” пускали только на джипах. Что ж, я въехал на нем в “Русский мир”. На большом черном американском джипе. В комфортабельном просторном багажнике вместе с ящиками разносортной “элитной” водки.
В моем возрасте это был приемлемый вариант. Для покупки автомобиля нужны были деньги или их хорошо выполненные аналоги, для отъема — требовалось оружие или компромат. Ни тем, ни другим я на тот момент не обладал. Со шлюхами, сидящими в джипах, познакомиться было проблематично, они не ходили пешком. Для того чтобы угнаться за ними, нужен был хотя бы велосипед, но из велосипеда я уже вырос.
В сложившейся ситуации мне оставалось подглядывать и подслушивать. Чем я и занялся. Вскоре я узнал, что, во-первых, в “Русский мир” на джипах привозят не только шлюх, но также еду и бухло, во-вторых, на одном из черных внедорожников возили спирт из подвала, где я поработал штуцерщиком. Я решил использовать проверенные связи.
В назначенное время я нарядился в сине-красный спортивный костюм (общий стиль и в элитарной среде посетителей “Русского мира”, и в криминальной клоаке мелких базарных бандитов, и в маргинальном сообществе невольных грузчиков) и отправился к прежнему месту работы. Надо сказать, в девяностые годы неспортивных людей в спортивных костюмах развелось чрезвычайно много. Их внезапное и, надеюсь, окончательное исчезновение впоследствии было делом, в том числе, и наших с каперангом рук.
Я не боялся быть узнанным кем-либо из бывших сотрудников, ибо дагестанский этанол пьется легко, но делает память неверной. Работать мне не хотелось, поэтому я дождался, когда мои прежние коллеги, матерясь и кряхтя, разгрузят двухсотлитровые бочки со спиртом, и юркнул в багажник. Меня благополучно заставили ящиками и коробками с водкой, и джип тронулся.
Выгрузился я там, где ожидал: в разделочном цехе ресторана “Русский мир”. Дожидаясь каперанга, я просидел в служебном туалете около часа. Весь этот час я размышлял. Я думал о влиянии упаковочных материалов на форму новых экономических отношений. Первостатейные обманщики и лгуны, многие из которых считают себя бизнесменами, достаточно легко попадаются на обман, если тот подан в аппетитной обертке. Так, солидный владелец подвала по шитью “итальянской” обуви без сомнения пьет “Абсолют”, забодяженный в соседнем подвале, а штампующий таблетки из мела подвальный же фармацевт, сидя в ресторане японской кухни, с аппетитом накалывает на саибаси кусочки бездомной кошки. Право обманываться давало право обманывать, в результате все были при “бабках” и все были удовлетворены.
Все, кроме нас с каперангом. Почему? Вот что следовало первым делом выяснить у Косберга. С этой мыслью я вышел из уборной и, дернув за белый рукав пробегавшего мимо повара, то ли узбека, то ли китайца, сказал:
— Слышь, ты, что пялишься? Отведи меня к моему столику!
Тот скосил в сторону и без того косые глаза и указал на осанистого усатого мужчину в косоворотке и шароварах, бывшего военного, вероятно.
— Метрдотель? — уточнил я.
— Дотел… — согласился повар и, пронырнув под моей рукой, скрылся в клубах пара, нахлынувшего из кухни.
— Полковник! — крикнул я мужчине в косоворотке. — Смирно, полковник!
Метрдотель вздрогнул и вытянулся в дугу, значит, я угадал со званием. С недавнего времени я практически не ошибался в оценке людей, за что спасибо алкоголизму и Косбергу.
— Вольно, полковник. Отведи меня к столику.
— Слушаюсь.
Он провел меня в круглый зал, размером с цирковую арену, посредине которой стоял единственный стол, сервированный на две персоны. Справа в стороне вытянулось полдюжины официантов одного роста, с одинаковыми прямыми проборами. За столом сидел Косберг и сосредоточенно жевал что-то скользко-тягучее. Он был в черном смокинге и белоснежной рубашке с хрустящим воротником, выложенным поверх пиджака, на уровне солнечного сплетения проглядывалось золотое распятие, довольно большое, способное быть оружием. Седые волосы каперанга, обычно всклокоченные, были зачесаны назад и смазаны чем-то блестящим. Его глаза тоже влажно блестели, выдавая некоторое нездоровое возбуждение. Развратный, пресыщенный жизнью миллиардер-эксплуататор, наркоман, трипероносец и алкоголик, типичный завсегдатай сатирической страницы газеты “Известия” — вот кого он мне сейчас напоминал.
Косберг поприветствовал меня взмахом вилки, не переставая передвигать челюстями, будто что-то прочно пристало к его зубам и нёбу.
Я опустился на стул, заткнул салфетку за ворот и повел носом. Вид и запах горячих и холодных закусок закружил голову, заставив забыть обо всем, включая Косберга.
Он напомнил о себе сам, сухо щелкнув пальцами:
— Отомри, Виктор, не позволяй гипнотизировать себя мертвым тушкам животных. Это всего лишь еда, — пробежался пальцами по столу, чуть касаясь тарелок и поясняя: — Кабельяно, бужеле, буйабес. Блюда моего афродизиака.
— Красота, — выдохнул я. — Неужели мы будем все это есть?
— Не мы, дорогой Виктор, а я, — каперанг возобновил пережевывание. — Что можно одному афродизиаку, то другому — нельзя.
В ответ я побелел, потом покраснел, тупо глядя на трудящиеся желваки каперанга. Но потом нашелся и сделал вид, что просто не хочу этого кушать, просто не люблю буйабес, не уважаю. Это был правильный ход, этим ходом я переиграл Косберга. Он бросил жевать и сплюнул:
— Еб…ные трепанги, кто их придумал? Целиком глотать страшно, разжевать невозможно. А ты молодец, понял главную вещь.
— Что за вещь? — процедил я сквозь зубы.
— Ценная вещь, свойство ума: в рестораны ходят не для того, чтобы кушать. Я, например, когда хочу кушать, ем шаверму. Я люблю шаверму. Но никогда не закажу шаверму в ресторане, потому что такое здесь западло. В рестораны ходят для того, чтобы показать свои финансовые возможности, свою крутизну, показать другим, что ты более правильный, чем они.
— Типичное жлобское поведение, — перебил я.
— Вот именно. А с кем, ты думаешь, нам придется иметь дело, с интеллигентами? Тогда милости прошу в рюмочную. В ресторане нельзя показывать, что ты голоден, надо делать вид, что ты сыт, даже пресыщен. Чаевых ни в коем случае не давать, пусть думают, что ты из-за копейки готов удавиться сам и удавить кого угодно. Именно так создается образ. В современном мире внешнее важнее внутреннего, а образ важнее сути. Мы с тобой должны источать животную силу. И демонстрировать ее надо так, чтобы это крепко засело в чужих головах… Виктор, в мире есть разные силы. Сила трения, сила сопротивления, сила сжатия. Закон — тоже сила. Знание — сила. Но этими силами можно пренебрегать, если у тебя есть “бабки”. На сегодняшний день главная сила в “бабках”. И в жлобстве. Так что начинай и показывай.
— Но здесь никого нет, — возразил я. — На нас некому смотреть. Нам некому хамить. Мы зря морим себя голодом.
— Ты опять ошибаешься, Виктор. Раз мы сидим здесь, нас уже считают богатыми. А на богатого человека смотрят всегда. Как правило, не в упор, потому что это опасно, чаще наблюдают исподтишка, подглядывают, подсматривают. Бедных возбуждает чужое богатство. А богатого человека возбуждает внимание. Возбуждает и пугает одновременно. Бедный человек — вуайер. Богатый — эксгибиционист.
Косберг замолчал и стал есть. А я пытался отвлечь себя от вида еды мыслями о богатстве, эксгибиционизме и жлобстве.
— Рассуждая о деньгах и жлобстве, я говорил не о нас. Я рисовал среднестатистический портрет зарождающегося сословия. Думаю, ты согласишься со мной и признаешь, что возникновение и дальнейшее существование представителей этого сословия проблематично и неестественно, — каперанг обвел измазанным в кетчупе указательным пальцем пустой зал (пригнувшиеся от его жеста официанты были не в счет). — Богатство, свалившееся, а точнее, выпавшее этим людям из порванных штанов плановой социалистической экономики, несоизмеримо с их моральными качествами и умственными способностями, — продолжил Косберг и с некоторой печалью посмотрел на заполненный стол. — А упало на них ни много, ни мало — девяносто процентов всех потенциально возможных ресурсов. На этих людях нет ни намордника, ни даже какого-нибудь жалкого поводка. Они одурели от денег, как сорвавшаяся с цепи собака. Они раздирают на части все, что еще осталось от нашего могучего государства. И были бы это люди, а то ведь сплошные наркоманы, извращенцы и педики. Надеюсь, я ответил почти на все твои туалетные “почему”?
Я кивнул.
— Что же ты, Виктор, не ешь ничего?
— Я не ем пищи с кровью, — небрежно ответил я, стараясь не смотреть на блюда.
— Молодец, — похвалил он и хлопнул кулаком по столу, салютуя струйками напитков и соусов. — А они, свиньи, удержаться не могут. И они, Виктор, называют себя элитой. А элита это ведь что такое? Элита — это мозг общества. Мозг!
Я опять кивнул и отхлебнул талой воды из бокала, талая вода стоила дорого и считалась целебной, правда, вкус у нее был тухловат.
— А где ты видел, Виктор, в живой природе организм, у которого девяносто процентов питательных веществ сосредоточено в мозге?.. Молчишь? Молчи. Я тебе скажу. Нигде не видел. И я нигде не видел, даже там, глубоко под водой. Ожирение мозга — это признак серьезной болезни, Виктор. Ноги, руки, печенка, легкие и прочие органы отказываются работать из-за того, что мозг болен. Органы лишены взаимосвязи друг с другом, как на прилавке в мясном отделе. В этом больном ожиревшем мозгу работает только один сектор — центр удовольствия, замкнутый на себе самом.
— Что же нам делать? — спросил я, чувствуя, как желудочный сок переваривает пустой желудок.
— Порядочному человеку всегда есть что делать. Настоящие художники могут создавать шедевры, рисуя дерьмом. Мы с тобой, Виктор, тоже забудем о брезгливости и выберем этот неблагородный материал для работы. Мы возьмемся вытрясти из этих людей все их дерьмо, сколько бы оно ни стоило. Эти люди не подозревают о неестественности своего существования, поэтому они ничего не боятся. Страх — вот чего им не хватает. Нам нужно хорошенько напугать их. Напугать так, как сами они привыкли пугать других.
— Что же нужно для этого? Привлечь на свою сторону апрахинских и мало-охтинских?
— Ни в коем случае. Это же просто шпана. Лохи, которые физически сильнее и морально уродливее своих сограждан. По-настоящему напугать может только сильное государство. Потому что сильное государство знает всё о своих людях. Многих это пугает сильнее, чем острие ножа или дуло пистолета. Умное всезнающее государство и предстоит создать нам с тобой. Пусть сначала оно будет маленькое. Пара ресторанов, десяток ларьков… Но я верю, что когда-нибудь оно совпадет с географическими границами страны.
— И как мы его назовем? — спросил я, забыв о голоде.
— Ты еще не догадался? — каперанг громоподобно засмеялся, и несколько официантов бросились прочь. — Мы назовем его — “Родина”.
— В честь страны, — подхватил я.
— Как же ты еще глуп, — по-отечески ласково сказал Косберг. — В честь нашей подводной лодки. Кстати, у тебя есть деньги рассчитаться за этот наш ужин?
— Это шутка? — вырвалось у меня.
— Никак нет, — подтвердил он.
— Я пришел налегке…
— Пришел? — переспросил Косберг. — Что же, у тебя еще нет джипа?
— Нет. Я прошел через кухню.
— Я тоже… — Косберг почесал кончик носа. — Знаешь, Виктор, если у нас нет денег и джипов, то нам отсюда не выбраться.
— Что же нам делать? — я вспомнил методы мало-охтинских бандитов, и мне стало не по себе.
— Нам остается одно: сделать этот ресторан своим. “Штаб-квартира Косберга находится в “Русском мире””. Нет, ты вслушайся, как звучит!
— Нас всего двое. Лучше бежим.
— Военные моряки бегают плохо, тренироваться негде. Морякам некуда убегать, — развел руками Косберг. — Зато настоящий моряк дружит со своим гарпуном.
— У вас есть гарпун? — я недоверчиво посмотрел на Косберга.
Тот кашлянул, как мне показалось, от некоторого смущения.
— Ну, не то чтобы гарпун, но его точный макет. Да, макет, маленький макет, ну и что? К твоему сведению, именной, — Косберг замечательно владел собой: с каждым словом его тон становился тверже и убедительней. — “Капитану первого ранга Косбергу в день списания на берег” — вот что там написано. Понял?
— Понял, — согласился я. — Но мы не можем использовать макет в качестве оружия.
— Не можем, — согласился Косберг и замолчал.
Его молчание, однако, длилось недолго, глаза каперанга вдруг засверкали, он вскочил со стула и, стягивая с себя пиджак, закричал:
— Не можем? Не можем?.. Да, макетом не можем, — продолжал он, отбросив пиджак и закатывая рукава. — Да я их без всякого оружия, гадов, передавлю…. Эй, метр, крыса сухопутная! Кто у вас главный? Зови его сюда!
Метрдотель рванул в сторону кухни, вслед за ним пингвиньей походкой устремились дородные официанты. А разошедшийся Косберг с диким смехом запустил в убегающих пустым блюдом и повернул ко мне раскрасневшееся лицо:
— Ну, как я им задал, Попов? Что ответишь?
— Товарищ капитан, — сказал я торжественно, — я думаю, теперь нам конец.
— Врешь, — не согласился Косберг.
— Скоро вы в этом убедитесь, — я принялся шарить по карманам, в надежде набрать хоть сколько-то денег для расчета.
— Брось унижаться, — остановил меня Косберг. — Тут такие ценники, что простым людям расплатиться в принципе невозможно. Если же ты попытаешься рассчитаться с ними, то будешь платить им всю жизнь. Единственный способ сохранить свое лицо — как в прямом, так и в переносном смысле — это потребовать деньги у них. Мы слишком долго рассуждали с тобой, Виктор, пора переходить к действию…
Поняв слова каперанга буквально, я вскочил со стула, но Косберг неимоверно быстрым движением ухватил меня за штанину и вернул на прежнее место.
— Не спеши в драку, сынок. Сначала избавься от всего лишнего, — Косберг смахнул содержимое со стола, потянув скатерть вниз.
— Еще на пару тысяч бачей, — выдохнул я.
— Да, — согласился он. — И это тоже мы вычтем у них. Для этого нам следует развернуть стрелку компаса “кредитор — плательщик” в противоположное направление. Нам потребуется убедить их, что налогоплательщики не мы, а они.
— Каким образом? — спросил я, приуныв.
— Ради безопасности, ради высоких идей, на благо страны — по любой из этих причин. Дело в том, Виктор, что я — идеалист. Я, как и все, когда-то был материалистом, но теперь считаю, что первопричиной всего выступает идея. Понимаешь, там, в батискафе, я так испугался одиночества и неопределенности, что начал придумывать в голове разных монстров — и тогда они появились на самом деле. То же самое должно произойти и с нашими уважаемыми налогоплательщиками.
Рассуждения Косберга казались мне убедительными, пока за дверью не послышался звук форсированного автомобильного двигателя.
— Это они, — произнес я, пригибаясь.
— Выпрями спину, матрос, — повышая голос, приказал Косберг. — И смотри.
С этими словами он выложил на стол бронзовый гарпун, размером с офицерский кортик, и продолговатый прибор с двумя кнопками, черной и красной. В основании прибора имелось отверстие, из которого торчал кусок гибкого провода.
— Сотовый, — уважительно произнес я.
— Пока только электропульт от тельфера, — пояснил Косберг. — Но если будет жарко, а жарко будет, тебе придется по нему позвонить. По моему сигналу, понял?
Я ничего не понял, но кивнул.
В этот момент створки дверей разлетелись, и в зал въехал “ланд крузер”. Я сжался в комок, подумав, что нас расплющат в лепешку, но агрегат с визгом замер в считанных сантиметрах от нашего столика. В следующее мгновение разом открылись все четыре двери, и из салона, как из матрешки, выпало семеро крепких и бесстрашных от своей ограниченности людей. В отличие от рыночно-ларечных бандитов с их тягой к вытянутым помятым спортивкам, эти одевались почти как “Битлз”: тонкие галстуки, брюки в облипку, белые рубашки. Только малиновый цвет пиджаков чуть подгаживал впечатление да, пожалуй, отсутствие каких-нибудь мыслей на лицах.
Как водится у горилл, самый крупный был предводителем.
— Это чтэ? — начал крупный, раскачиваясь из стороны в сторону и поводя “рожками” пальцев. — Это чтэ? Это ктэ?
— Капитан первого Косберг, — каперанг говорил сдержанно и негромко, как положено старшему по званию. — Председатель добровольно-принудительной ассоциации “Родина”. А вы, молодой человек?
— Я? — крупный не понял вопроса.
— Да, вы.
— Он — Серега Большой, — с вызовом сказал самый из них невысокий, выступая вперед. — Председатель клуба ветеранов бокса.
— И кик-бокса, — добавил крупный, подумав.
— А ты, судя по виду, Серега Маленький? — высказал предположение Косберг.
— Не маленький, а — Малой, — поправил каперанга Большой Серега. — А это кто с тобой?
— Это Виктор, мой бенефициарий.
— Кто?
— Доверенное лицо, — пояснил Косберг, нахмурившись. — Он будет приходить к вам по пятницам, а вы будете отдавать ему такую вот пачку долларов. Виктор, покажи им три пальца.
Я чуть приподнял ладонь, этот жест дался мне с большим трудом.
— Подними выше, чтобы видели все… Вот так, хорошо.
Косберг во время разговора ни разу не пошевелился, его руки неподвижно лежали на столе, словно принадлежали кому-то другому, а на лице не дрогнул ни один мускул.
— На этом столе два предмета, — продолжил каперанг. — Спутниковый телефон для связи с “первым” и макет ядерной боеголовки. Покажи, Виктор.
Боясь перепутать, я показал оба предмета сразу.
— Этот ресторан платит нам, — упрямо сказал Серега Большой.
Однако я почувствовал, что слова каперанга посеяли в нем нерешительность.
— Действующий макет, — дожимал Косберг.
— Кто такой “первый”? Я его знаю? — Серега Большой боролся с собой, тужась и переминаясь с ноги на ногу.
— Знаешь, — подтвердил Косберг. — Только вот он тебя не знает.
— Меня все знают, и я всех знаю, — Большой повел бугристым плечом и скомандовал: — Мочите гадов!
Косберг остановил начавшуюся было атаку небрежно брошенной фразой:
— Виктор, взрывай.
Я закусил губу, пытаясь понять, что он имеет в виду, но ветераны кик-бокса оказались догадливее. Они, как по команде, упали на пол. Маленький заполз под днище “ланд крузера”, крупный последовал его примеру, но застрял.
— Хорошо, — благодушно заметил Косберг, застегивая рубашку. — И умело… Наша организация, молодые люди, не причинит вам вреда просто так. Мы не грабители. И даже не лицевые хирурги. Мы всего лишь восстанавливаем справедливость там, где она нарушена. Поэтому, если вам нужна помощь, обращайтесь. Платите и обращайтесь. К тому же, у лучших из вас есть шанс оказаться в нашей компании. Подумайте над этим… — продолжил Косберг, натягивая пиджак. — Хорошая тут у вас кухня. Как говорится, было приятно познакомиться. Мы с Виктором пойдем за деньгами, а вы полежите смирно еще минут двадцать. Да смотрите, кухарок не обижайте, господа…
Так мы заполучили свой первый феод, ограниченный стенами ресторана, и три пальца денег. Один “палец” Косберг отстегнул мне и поручил купить на него стекловаты и плащевой ткани для швей. Остальные два оставил себе, с трудом запихав в нагрудный карман пиджака.
Я думал, что после “Русского мира” Косберг меня уволит. Но он, напротив, похвалил и сказал, что ресторанный бизнес не потолок, скоро мы посвятим себя более серьезным победам. Сегодняшние события доказали, что воздействие на средний и мелкий лучше осуществлять через бизнес крупный.
— Одни большие яйца держать гораздо проще, чем множество мелких, — пояснил он. — Это будет настоящая революция. Революция сверху… Доминирует тот, кто сверху, Виктор, запомни, — сказал он и добавил, слегка покраснев: — Это из Камасутры.
Глава 22. ЗВУЧАНИЕ ВОЗМОЖНОСТЕЙ
После аннексии “Русского мира” Косберг внезапно исчез.
С большим трудом, используя “кнут и пряник”, мне удалось выяснить у немногословных швей, что каперанг убыл на военно-морские сборы в качестве консультанта-советника. Эта версия излагалась как-то заученно, поэтому я решил, что каперанг никуда не поехал, а, скорее всего, забухал, сняв квартиру неподалеку от реабилитационного центра, как сделал бы на его месте всякий уважающий себя профессионал. Два пальца денег позволяли долго бухать и быстро реабилитироваться впоследствии.
Женщины кормили меня и обстирывали, я читал им вслух Тютчева и оказывал секс-услуги. Все вместе мы закладывали экономический базис под государственнические идеи нашего начальника и вдохновителя. Женщины шили пуховики из стекловаты, приватизированной мною на остановившейся стройке. Ткань приобретать я не стал, решив, что практичнее будет собрать и перекроить разбросанные по лодке гидрокостюмы. Швеи были довольны и шили хорошо. Пуховики получались большими и теплыми. Люди в набитых ватой гидрокостюмах выглядели толстыми и ленивыми, что соответствовало запросам. Люди хотели если не быть, то хотя бы казаться сытыми и счастливыми. Счастливый человек в общественном сознании толст и ленив, сытый — опять же ленив и толст. Замкнутый круг.
Следующий период наступил, когда закончилось сырье. Я пересчитал выручку и отправился за покупками. В магазине “Олигарх” на Литейном проспекте, в бутике “Все для охоты, рыбалки и мужского достоинства”, я купил ряд вещей, вид которых совпадал с моими намерениями. А именно: тяжелую шубу из меха оленя, островерхую шапку с бобровым хвостом, широкий красный галстук, фальшивые швейцарские часы и очень дорогой портфель, состаренный промышленным способом до состояния почти полного износа и пахнущий подпорченной черной икрой. Мне было необходимо выглядеть богатым и простодушным. Этаким лоховатым провинциалом, не знающим столичных порядков. В общем, я косил под прибывшего с северных регионов тюленя.
Покружив по городу на “моторе”, я велел водителю отвезти меня к гостинице “Советская”. Отель заложили в одно время с началом строительства гигантской железной дороги — БАМ, когда понятие равенства достигло баланса содержания и формы, и все дома делали под одну гребенку. “Советская” напоминала общежитие для одиноких комсомольцев. Иностранцы, привередливые до дизайна, обходили гостиницу стороной, зато здесь любили селиться богатые провинциалы, авторитеты между отсидками и лица, объявленные в розыск. Всех их объединяла любовь к горькой “Сибирской”, широкозадым горничным и легким деньгам.
С тех пор, как в стране начался бум обогащения, первые этажи комплекса стали сдавать под офисы, где размещались сомнительные фирмы-однодневки или фирмы-кидалы. Денег здесь, однако, водилось немало. Ходили слухи, что иные номера доверху заполнены ассигнациями, в иных томились заложники, прикованные наручниками к мраморным унитазам.
Большинство завсегдатаев плавало на собою же загаженной мели, многих ждали тюрьмы, пытки и наказания от рук кинутых конкурентов и обманутых партнеров. Но попадались и дерзкие голодранцы, которым вследствие подкупа, шантажа и предательства судьба готова открыть дорогу в мир большого бизнеса. Именно такие особи с атрофированной моралью должны были составить хребет будущей Родины.
Замерев на минуту в пахнущем острой едой вестибюле, я внимательным образом осмотрел всех и вся, развернулся на выход, но затем, передумав, махнул рукой и затребовал номер-люкс на последнем этаже, с окнами на северо-запад. Получив ключи от номера, я поставил чемодан на ботинок консьержу и поднялся к себе, где первым делом встал у окна.
Вскормленная амбициями зрелого социализма “Советская” переросла соседствующих с ней архитектурных собратьев аж на четыре этажа, что не добавило ей ни стиля, ни престижа. Зато с высоты последнего перед туристом открывался жестяной мир крыш Петербурга. Стоя лицом на северо-запад, я вычислил среди одинаково мокрых шлемов домов крышу своего дома. Я всматривался в нее до тех пор, пока крыши не скрылись в сумерках. “Я обязательно верну себе этот дом”, — подумалось мне, перед тем как лечь спать.
Следующие недели я скрупулезно копировал поведение бизнесмена — человека дела, как следовало из определения. Это было нетрудно, ибо дела у делового человека оказались просты, если не сказать, примитивны и не требовали интеллекта и воли. И если к началу срока я чувствовал себя в роли рублевого миллионера, то под конец мои манеры весили не менее миллиарда “зеленых”. Пусть в моем модном портфеле вместо денег лежали старые социалистические газеты, но кто еще кроме меня знал об этом? Деньги всегда вторичны, если творишь историю.
По утрам я ездил в места концентрации деловой жизни: в лицензионный отдел мэрии, в порт, на биржу, где продавали и покупали валюту тощие молодые люди под присмотром нарочито медлительных до умственной заторможенности толстых людей. Толстые люди считают, что сила компенсирует ум. На существующей стадии человеческих отношений это звучало здраво.
Я выбирал место на возвышенности и никогда не лез в эпицентр ковки и перековки денежных средств. Истинный бизнесмен ничего не делает своими руками, нигде не оставляет отпечатков пальцев. Даже на денежных переводах его подписи, как правило, нет. Он всегда по ту сторону денег, а серьезные деньги водятся там, где мало людей. В здании биржи наилучшим местом потустороннего обозревателя было застекленное кафе на втором этаже. На столе передо мной расположились чашка кофе, барсетка, листы с колонками котировок и массивный сотовый телефон, похожий на пульт Косберга, к которому я время от времени прикладывал ухо.
Я не придавал значения цифрам, написанным на бумаге, подозревая, что настоящую торговлю ведут не размахивающие руками неврастеники и не сторожащие их мордатые дегенераты, а некие третьи лица, которым заведомо известна кривая взлета-падения доллара и которые устанавливают правила этой игры. Выигрывал тот, кто знал. Тот, кто не знал, но пытался предугадать, рано или поздно уходил с вывороченными наружу карманами.
Следя за пролетающими взад-вперед миллионами, я чувствовал, что деньги нынче легки, как воздух, и не обременены покупательной способностью. Весьма скоро я сообразил, что глупый бегает за деньгами, а умный ищет их истинные источники…
После полудня я брал такси и ехал в “Советскую” на обед, на бизнес-ланч, как теперь говорили. Зал был полон жующих и пьющих людей, судя по блюдам, стоящим у них на столе, можно было понять, насколько удачно или посредственно складывался их день.
Во времена легких денег ценилось не столько умение зарабатывать, сколько умение быстро потратить. Коммерсантам не хватало умеренности и выдержки. Бизнесмены спешили жить. Появившаяся совсем недавно профессия возглавила группу риска. Жизнь упитанных, опрысканных дорогими одеколонами коммерсантов оценивалась так же дешево, как жизнь тощих вонючих шахтеров и летчиков. Не проходило дня без известия, что такой-то коммерсант взлетел в воздух вместе с собственным “Мерседесом”, а такой-то бизнесмен превращен в дуршлаг на пороге собственного особняка…
Я заказывал шашлык из осетрины и тарелку икры, но обычно не прикасался к еде. Я заказывал бутылку вина, но не пил. Я прислушивался. Я искал. Я отметал жующих и пьющих интеллектуалов (в виду их подвижной неустойчивой психики), отметал патриотов и альтруистов (по той же самой причине). Я искал негодяев и циников, обладающих должной выдержкой. В предложенных историей условиях только из этой породы вырастали цепные псы бизнеса. Это были не мелкие, называющие себя средним классом, бздиловатые несуны. Это были ястребы, которые дербанили страну целыми кусками. Худшие из худших, с точки зрения морали. Их головокружительный успех и немыслимое благополучие сейчас самым разрушительным образом отражалось на будущей жизни многих. Однако только эти люди в условиях безвластия и самораспада казались способными нагнуть и поставить всех прочих раком — позой, обеспечивающей максимальную трудовую производительность. Эти люди образовывали первоэлементы нового общественного устройства. Мы с Косбергом, в свою очередь, планировали поставить этих самых людей в ту же позу, в которую они привыкли ставить других.
После обеда я отправлялся в номер и спал. Дневной сон считался ритуальной процедурой, статусной привилегией и обязанностью. Трепангов едят из-за статуса, хотя они дорогие и тухлые. Спать, когда все прочие пашут, тоже считалось почетным.
Бизнесмены интересующей Косберга группы любят повторять, что работают по двадцать часов в сутки, как рабы на галерах. Сытые, загорелые, ухоженные и, как правило, физически слабые, эти люди грязно и нагло лгут. За этих людей всегда работают другие. В лучшем случае эти люди наблюдают за чужой работой. Днем и ночью они готовы говорить о деньгах, это их возбуждает. Возбудившись, они начинают бухать, жрать, драться и лапать женщин.
Я просыпался под вечер, принимал душ и ехал “метнуть фишку” или “катнуть шар” куда-нибудь в “центр”. В это время суток в “центр” перемещались многие любители присваивать результаты чужой работы. Наблюдая за “метателями фишек” и “катальщиками шаров”, я видел, как мало их занимает сама игра. Они приходили, чтобы нажраться, заморозить мозги кокаином, набить кому-нибудь морду или же самому по ней получить. Иногда в залах звучала стрельба — отсутствие личной отваги успешно замещалось наличием вооруженных телохранителей. Но бывало и так, что ночь проходила спокойно, заканчиваясь всеобщим спариванием. Но не повальным, а иерархически обусловленным. Здесь срабатывала та самая административная субординация, которая отличает людей от горилл, гиббонов и других представителей эволюционного тупика.
Не дожидаясь кульминации, я отправлялся восвояси, заботясь не столько о себе, сколько о моральном и телесном здоровье швей, которым в самое ближайшее время предстояло выйти на авансцену.
Я возвращался в номер под утро, зажигал свет, доставал из прикроватной тумбочки толстую тетрадь в клетку, авторучку и садился писать. Это была публицистика, хроника времени, характеристика бытия или, если хотите, досье. Письмена предназначались для Косберга, именно для него я дублировал картотеку, возникающую в моей голове.
Картотека включала в себя две группы лиц — кинетическую и потенциальную. В кинетическую входили олигархи первой волны, люди, которые уже воспользовались оплошностью государства, оказавшись в нужном месте в нужное время, а именно: возле власти во время острого припадка безумия. Государство танцевало стриптиз, снимая и разбрасывая вокруг себя банки, заводы, фабрики и целые промышленные регионы. Люди из первой группы подбирали и присваивали разбрасываемое. В редких случаях покупали за деньги, взятые в долг у того же государства.
Жаль, меня в тот момент там не было, в тот момент я, как и многие мои сограждане, ни о чем не подозревая, бухал, лежа на мешках с сахаром… Я бухал, а процесс капитализации продолжался. Обретение частной собственности расширяло сознание субъектов кинетической группы. И однажды они догадались, что деньги, взятые в долг у безумца, можно тому не отдавать. Так они и поступили. Так начался их головокружительный подъем. К текущему моменту они добрались до максимальной точки, обогатившись до состояния “заворота кишок”. Если верна теория спиралевидного развития природы и общества, то скоро им предстояло долгое и несвободное падение.
Однако подступиться к ним было непросто. Олигархи первой волны обзавелись не только собственной охраной, но и манией преследования. Они пересели из обычных “меринов” в бронированные и переселились из “элитных” квартир в неприступные феодальные замки. Они не доверяли никому, в том числе самим себе и лечащим их психиатрам. Подступиться к ним могли только швеи или люди из второй группы.
Эта группа получила название потенциальной. Она была более многочисленной и голодной. Государство продолжало безумствовать, но собственности у него поубавилось, время легких денег прошло. Олигархи первой волны стали регулировать популяцию себе подобных ради сохранения собственного уровня жизни и сделали непроходимыми мосты, по которым сами пробрались к финансовому олимпу. От оставшихся лазеек попахивало уголовщиной или говном. Пробивать по ним путь можно было лишь с помощью револьвера и собственной жопы, или же в заковыристой комбинации того и другого. Талантливый соискатель из второй группы проникал в мир большого бизнеса в хорошо подогнанной шкурке пушистого грызуна — производного между халдеем и пидором. Этот путь пролегал через унижение и презрение и определял последующую модель поведения соискателя.
Далеко не каждый представитель пассивно-потенциальной группы достигал промежуточного финиша — выбирался на орбиту чудесного вращения вокруг какого-нибудь “денежного мешка”. А уж возможность самому стать “центром вращения” предоставлялась единицам, что роднило среднестатистического соискателя со среднестатистическим сперматозоидом. Но в отличие от летящего наугад сперматозоида соискателю надлежало иметь навигационное чутье места и времени: слабого места на теле “центра”, в которое можно нанести удар, и тонко рассчитанного момента времени, когда этот удар оказался бы неотразимым…
Чувствуя себя игроком на блошиных скачках, я составлял таблицы и списки будущих побед и поражений самых способных и амбивалентных соискателей власти, денег и могущества. Я знал наверняка, что, взобравшись на самый верх, уничтожив своих конкурентов, насильников и хозяев, эти люди не сумеют избавиться от приобретенных в процессе карьеры привычек и будут испытывать тоску по сильной руке, плетке, искусственному члену в жопе. Я очень рассчитывал, что утолить эту их тоску смогут запертые на подлодке ткачихи. Воспитанные как спартанцы, ткачихи знали, что и как вставить будущим хозяевам жизни по самое “не могу”.
Косберг создал универсальный ключ. Я нашел двери, которые требовалось открыть. Мы могли начинать свою собственную игру. Оставалось дождаться, когда Косберг закончит пить.
Глава 23. ВЫДРЫ И СКУНСЫ
Исписав две трети тетради, я вернулся на подводную лодку. Я был готов к бою и способен вести в бой других.
Я принес осунувшимся без тепла и опеки швеям сладости и полезные книжки: “Этикет в картинках”, “Полный курс истории проституции”, “Сексуальные извращения в странах капитализма”. С практикой у девушек все было в ажуре, но теорию следовало подтянуть.
В тот же день я сводил их в баню на улицу Братьев Васильевых. А затем — на рынок за косметикой и колготками. Вещи для швей выбирал сам, так как изучил вкусы и пристрастия богатого и богатеющего сословия.
Становилось холодно. На набережной лежал первый снег. Ночевать на скамейках в парках становилось небезопасно. Но Косберг не спешил появляться. Больше ждать было нельзя, и я решился на поиски.
Мы начали на рассвете — времени суток, когда дикая жажда и тяга к забвению толкает алкоголиков на мелкие преступления и торговлю последним исподним. В эти тихие сумеречные часы алкоголики выходят на улицы и бредут на тусклый свет ларьков под гулкий и неровный стук сердца. Бедный Косберг был в их числе — я это чувствовал.
Нам пришлось прочесать всю Петроградскую и большую часть Выборгской стороны, но, прежде чем взошло солнце, мы нашли нашего командира. Нашли лежащим возле дощатого вагончика с бытовой химией. Рядом с ним валялся использованный флакон — средство от мух. Каперанг был грязен и худ и, не признав в нас своих, запустил учебной гранатой, а затем пополз по-пластунски в сторону морского вокзала, громко и фальшиво напевая “Прощание славянки”. Несмотря на токсическое опьянение, он полз нечеловечески быстро, и мы нагнали его только на набережной и потом долго пеленали рыболовецкой сетью, захваченной мною с субмарины. Великий человек не сдается ни при каких обстоятельствах, подумалось мне тогда.
С большим трудом мы отбуксировали Косберга до альма-матер и положили просыхать в центральном отсеке, где меньше качало.
Пока начальник метался в горячке, я подсчитал потери утренней экспедиции. Итоги оказались неутешительными: во время охоты на каперанга мы потеряли до тридцати процентов личного состава швей. Почуяв в утреннем воздухе табачно-пивной аромат половозрелых мужчин, они рассосались по городу. Я не винил тех, кто ушел. Я винил себя, я недооценил особенности женской биохимии: в период овуляции гормоны у женщин доминируют над импульсами коры головного мозга. То был научный факт, и он объяснял моральную неустойчивость женского контингента в определенные календарные даты.
Я оглушительно выругался, витиевато, восьмиэтажно, чтоб достать до печенок всех оставшихся на борту девушек. От упоения матом мне в голову пришла мысль о необходимости создании системы контроля за швеями, некоего особенного отряда, если угодно, органа, индифферентного к плотским соблазнам. Этот бесчувственный аналитический орган выполнял бы функцию “пояса верности” у горячих, чувственных, думающих ниже пояса швей. Большая холодная голова и длинные, лишенные растительности, ноги — вот каким представлялся мне идеальный сотрудник нашей с Косбергом группы быстрого реагирования. К сожалению, два этих качества были несовместимы в реальной жизни.
Тем не менее, отряд всеобщего контроля за всем, что обычно исчезает из виду, скоро возникнет. Сформированный из наукоемких и лишенных прелестей бытовых сторон жизни альтруистов-профессионалов, отряд появится в канун группового захвата швеями олигархов. Непризнанные гении-одиночки, невостребованные умы, отличающиеся от тупого агрессивно-унылого большинства полной неспособностью извлекать коммерческую выгоду из своего дара. Этот отряд будет действовать незаметно и безошибочно и постепенно установит контроль над швеями, лицами других профессий и лицами, профессий не имеющих. За скрупулезность, въедливость, дотошность, не брезгливость он получит название “СКУНС”, чем будет гордиться. Неприметные скромные люди без знаков отличий составят гвардию “Родины-6”. Их прямым командиром буду я. Ввиду строгой секретности я и сам не всегда буду помнить об этом…
А теперь еще немного об исчезнувших швеях. Жизнь на улице не так прекрасна, как кажется на первый взгляд, поэтому многие девушки скоро вернулись. Первых беглянок мы приняли дружелюбно, и впоследствии они отхватили свой жирный куш. Объявившимся позже, когда захват олигархов произошел, и самые богатые из интересующих нас персон уже были окучены, пришлось унижаться до олигархов второго сорта.
Пришедшим с повинной ткачихам уже после формального возникновения “Родины-6” либо выявленным и пойманным группой “СКУНС”, иждивения за счет толстосумов не предусматривалось. Из них, после санитарной и строевой обработки, формировались мужеподобные армейские подразделения “ВЫДРЫ” с уклоном в тяжелое садо-мазо. Облаченные в металл и кожу, вооруженные шокерами и резиновыми дубинками, “выдры” выполняли второстепенные вспомогательные функции, в основном нагоняли жути на всякого рода интеллигенцию при патрулировании улиц…
Дух Косберга вернулся в тело в канун Великой Октябрьской социалистической революции.
Был поздний вечер. Я пожелал будущим “выдрам” спокойной ночи и, как повелось, запер их на замок до утра. На полпути к своей каюте, той самой, где я отходил от пьянства и учился разбираться в чужих мозгах, я остановился. Мне почудились странные шорохи в торпедном отсеке, и, прихватив тяжелый разводной ключ для возможной самозащиты, я поспешил туда, на ходу соображая, кто бы это мог быть. Внешние люки задраены, значит, шуршать могли только свои. Швей я пересчитал дважды — они отпадали, значит, либо проснулся Косберг, либо завелась крыса.
Подняв над головой ключ, я ворвался в торпедный отсек. Я успел вовремя. Минута-другая, и всех нас было бы не спасти.
Источником шума являлся Косберг. Стоя спиной к двери, он зубилом и молотком пытался разгерметизировать торпедный аппарат, чтобы пустить внутрь “Родины” воду. Так поступали все капитаны, когда не хотели, чтобы лодка досталась врагу.
Я не был психологически готов бить каперанга, меня хватило только на крик:
— Что вы делаете, капитан?
— Витька, ты? Как хорошо, что ты здесь! — Косберг обернулся, в его глазах стоял глубинный неосознанный ужас, как у свежепойманной каракатицы. — Помоги мне!
— Нет! Мы все погибнем!
— Пусть. Может быть, нам поставят памятник!
— Не поставят, каперанг! Разве вам одному. А я не хочу умирать. И швеи.
Косберг с досадой взмахнул молотком:
— Дурак, будет гораздо печальней, если мы попадем к ним в лапы.
— К кому? К бандитам? К спецслужбам?
— Ха-ха-ха, — рассмеялся Косберг. — Неужели ты думаешь, что Косберг боится каких-то бандитов или гебушников? Ха-ха-ха-ха…
Когда приступ смеха прошел, лицо каперанга снова стало безумным:
— Виктор, эти чудовища, они пришли за мной из той океанской впадины!
— Не может быть, каперанг. Это не океан, это Карповка. В ее мутной воде не водится ничего, кроме говна.
— Нет, Виктор, нет. Все меняется. Я знал: придет время, и они достанут меня. Я чувствовал: все океаны, все реки, все грунтовые воды соединены между собой под землей. Посмотри за иллюминатор. Ты увидишь черную воду бездны и чудовищ в той черной воде. Посмотри!
— Не хочу никуда смотреть и не буду, — сказал я, с трудом удерживая себя от иррационального желания развернуться и убежать.
— Тогда я все сделаю сам, — Косберг снова взялся за инструмент.
— Нет, каперанг, нет! Подождите минуту, послушайте меня!
— Ну, что еще? — мой тон заставил его остановиться.
— Сядьте, пожалуйста!
Он тяжело опустился на лафет.
Я сел прямо на пол и, не сводя с него глаз, продолжил. Пытаясь успокоить Косберга, я старался говорить монотонно и ровно, акцентируясь на тоне, а не на смысле. Смысл же сказанного тогда дошел до меня много позже. И поразил в самое сердце. Ибо то, что я сказал, оказалось пророчеством от первого до последнего слова.
— Товарищ капитан, поздно открывать кингстоны! Вся эта темень вокруг, весь этот холод внутри, вся эта разруха, нелюбовь и неверие, ложь, предательство и измена, эти жирные ублюдочные морды, мародерствующие на руинах Отечества, — все говорит о том, что вы абсолютно правы. И время, это смутное время, о котором вы говорите — время воды — уже наступило. И чудовища давно среди нас. И мы сами становимся чудовищами, живя среди них. Капитан! Мне следовало понять это еще на перроне Финляндского вокзала в день дембеля. Но я был слишком глуп. Я понял это только сейчас, благодаря вам…
Мой тон сработал. Косберг зажмурился, плечи его опустились, из груди вырвался всхлип.
— Товарищ капитан, мы все надеемся на вас и ваш план, который позволит замедлить ход этого времени. Замедлить, а затем пустить вспять. Нам нужна ваша “Родина”, капитан. Вы слышите меня, каперанг? Каперанг!
Косберг спал. Его лицевые мышцы разгладились, гримаса безумия уступила место детской наивности. Я спрятал с глаз зубило и молоток, еще раз посмотрел на капитана и понял, что угроза самозатопления позади. Мне удалось загипнотизировать Косберга. Обычно происходило наоборот. Но вместо гордости я почувствовал неимоверную слабость и уснул, едва растянувшись в сетке своего гамака…
Разбудил меня дикий вой. Его издавал капитан первого ранга Косберг. Он стоял в метре от моего уха и изо всех сил дул в боцманский горн.
— Бодрей, юнга! — приказал он раскатисто и громоподобно, заметив, что я встрепенулся. — Проспишь революцию!
Каперанг загудел пронзительнее и звонче и продолжал дуть до тех пор, пока я не оделся по полной форме. Только тогда он оторвал военно-музыкальный инструмент от своих губ.
— Юнга, — сказал каперанг тожественно. — Время пришло!
— Какое время? — спросил я с удивлением.
— Время воды! — пояснил каперанг.
Он выглядел бодрым, полным сил и здоровья. Был одет в белоснежный парадный китель и белую фуражку с черной каймой. На вышитом золотом поясе блестел кортик, а в петлице искрилась росой гвоздика, алая, словно кровь.
— Воды? — переспросил я, причесываясь пятерней.
— Ну, не водки же, Виктор. Не водки же! — начал он, расхаживая взад-вперед. — А известно ли тебе, храбрый юнга, что жизнь зародилась в воде?
Я не знал, что отвечать.
— Вижу по глазам: неизвестно… Виктор, жизнь зародилась в воде и затем покорила сушу… Пойдем дальше: известно ли тебе, Виктор, что все великие революции начинались с воды? — продолжил он.
Я опять промолчал. У меня было странное ощущение, что я уже где-то слышал подобное, причем совсем недавно.
— И об этом не знаешь? — каперанг хохотнул. — Ты что же, у меня на занятиях совсем ничего не слушал?
— Слушал, — начал я без всякой охоты. — Крейсер “Аврора”.
— Хорошо. Что еще?
— Ботик Петра, “Наутилус”, “Титаник”.
— Допустим. Еще?
— “Желтая подводная лодка”.
— Это что?
— Революция в музыке.
— В музыке? Не слыхал. А еще?
— А еще — наша “Родина”, — выпалил я.
— Точно! — мой ответ наконец удовлетворил Косберга. — Значит, так, юнга, вольно! Есть пожелания, вопросы?
— Только один.
— Валяй.
— Вы помните, что хотели сделать вчера?
— Вчера?
— Да, вчера.
— Помню.
— И что же?
— Это, Виктор, уже второй вопрос. Но, так уж и быть, отвечу и на него. Вчера, юнга, я разрабатывал план. План революции.
— Революции?
— Да. Еще вопросы?
— Нет.
— Тогда слушай. Как и все великие, мы начинаем с воды. Классики двадцатого века при узурпации власти рекомендовали начинать с захвата коммуникационных и транспортных узлов: телеграфа, телефона, мостов и вокзалов. Поступи мы так сейчас, нас бы ждал незамедлительный и полный разгром, не замеченный никем, даже скандальными продажными газетенками. Телефон давным-давно перестал являться предметом роскоши, о телеграфе вообще можно забыть, мосты и вокзалы также сильно потеряли в стратегическом смысле, представляя интерес для цыган, клошаров и дрожащих от холода тупых иностранцев, непонятно каким образом оказавшихся здесь в самом начале зимы. В наше время, — вещал Косберг, склонившись над геодезической картой Санкт-Петербурга, — места силы определяют не сами места, а люди. Что это значит, Попов?
— Это значит, товарищ капитан, что теперь места силы возникают там, где образуются скопления людей силы.
— Правильно. И где они, по-твоему, сейчас эти места?
— Казино, рестораны, массажные сауны…
— Правильно. К сожалению, их слишком много на карте, даже если отминусовать всякие сомнительные чебуречные, рюмочные и подвалы с минетчицами. Для экономии средств и времени нам нужно, чтобы люди силы собрались в одном месте.
— На подлодке? — предположил я.
— Отставить, Попов! — Косберг сверкнул глазами. — Никому не позволено на подлодке заниматься развратом. Устав забыл?
— Никак нет!
— Ладно, посмотри вот сюда. Узнаешь это место сверху в масштабе?
— Ну да, конечно. Это ресторан “Русский мир”.
— Правильно. Мы соберем их здесь. Всех до одного. Мы воспользуемся их неумеренной жадностью и безудержной страстью к халяве. Мы объявим в “Русском мире” благотворительную неделю для олигархов.
— А это не унизит их чувства собственного достоинства? — поинтересовался я осторожно.
— Нельзя унизить то, чего нет. К тому же, богатые думают, что халява и благотворительность — это одно и то же. А раз так, они будут есть и пить за троих. Запасов в холодильниках и на складах “Русского мира” хватит на неделю, не больше. За это время нужно успеть их опутать и взять в оборот, — Косберг мерил шагами комнату, я едва поспевал поворачивать голову. — Понимаешь меня?
Я кивнул.
— Виктор, швеи готовы?
— Швеи всегда, — отрапортовал я.
— Тогда возьми фотоаппарат, сними их как следует. Ну, сам понимаешь, что надо показывать. Да и они в этом деле не дуры, подскажут, если начнешь стесняться, — Косберг внезапно порозовел.
“Аскет, бессребреник, пуританин”, — подумал я.
— Потом отвезешь пленку в типографию и закажешь тираж. Самые большие плакаты. И крупными буквами на фоне швейных прелестей: “Русский хеллоуин в ресторане “Русский мир””. Становление элиты. Всего одна неделя. Пивные реки, мясистые берега. За все заплачено. Вход только для избранных”. Ну, как, звучит?
— Я бы не пошел, — сказал я, подумав.
— Поэтому ты и нищий, — не моргнув, объяснил Косберг. — Расклеивать плакаты будем сами. На лобных местах, ночью. Бюджет у нас пока маленький…
— А что сказать швеям про их работу?
— Да ничего. Они сами во всем разберутся, когда дело начнется. У них в генах такое записано, что нам, мужикам, не дай Бог.
— Тогда, каперанг, тем более… — начал я и осекся.
— Тем более — что?
— Вы не знаете еще, но часть швей разбежалась по городу, когда мы вас искали по дворам и помойкам.
— Меня по помойкам? Когда?
Я понял, что сказал опасную глупость, нужно было исправляться:
— Однажды вы спали особенно крепко после глубоких серьезных дум о судьбах страны, и, чтобы не помешать вашему отдыху, я решил провести уличные тактические учения под названием “Поиски лидера нации”.
— Меня? — приятно удивился Косберг.
— Вас, — подтвердил я. — Так точно! Так вот, тогда же они и разбежались.
— Они что, меня с кем-то спутали?
— Вас не спутать. Вероятно, их сбили с толку фаллические символы старого города.
— Только символы?
— Не только… Каперанг, этот инцидент доказывает, что швеи не слишком надежны. Гормоны — вот в чем беда. Свое-то они не упустят, но на этом наше влияние на них может закончиться. Кто владеет гормонами, тот владеет швеями — есть такое определение в психоанализе.
— У меня на лодке служил срочник-ветеринар, он говорил, что после кастрации воздействие гормонов на мозг перестает быть решающим фактором. Но кастрировать их нельзя, — рассудил каперанг.
— К сожалению, да, — согласился я с каперангом. — Но мы можем вызвать у швей глубокую убежденность, что каждый их шаг находится под нашим контролем. Они будут знать, что неправильное движение грозит им кастрацией с последующей потерей к ним гендерного интереса, а значит, и с потерей всего остального. Для этого нам нужны люди, способные заранее распознавать неверные и ошибочные намерения швей.
— Что ж это за люди такие? — нахмурился Косберг.
— У меня нет списка фамилий, — ответил я сдержанно. — Но я знаю, как их искать.
— Найди их мне, Виктор! Срочно, — приказал каперанг. — Помни, счет идет на минуты. У меня ощущение, что не только мы предпринимаем попытки восстановления Родины, на пятки нам наступает кто-то еще. Да и швеи стареют быстрее мужчин. Трое суток, юнга, всего трое суток… И про рекламную акцию не забудь.
— Есть!..
Через три дня я вернулся на лодку и привел с собой шесть человек. Шесть человек, в которых присутствовали: безусловный талант, профессиональная невостребованность, бытовая беспомощность, коммерческая непригодность и женобоязнь. Как и я сам, все они умели “читать” людей нетрадиционными способами. Разнообразие применяемых методов увеличивало точность оценки до максимально возможной величины.
Я искал их по заброшенным лабораториям научно-исследовательских институтов. Молчаливых, замкнутых, гениальных одиночек. Отыскать их оказалось не так уж сложно, как могло показаться неискушенным. Наша Родина богата талантами, как никакая другая.
Первым был тридцатипятилетний лысеющий санитарно-гигиенический врач. Он считал, что первая утренняя моча, омывая за ночь контур человеческого тела, сканирует и повторяет в себе информацию, заложенную в больных и здоровых клетках. Если суметь расшифровать заложенный в моче код, можно охарактеризовать ее донора, а при должном развитии науки и техники воссоздать его точную копию, которую врач называл “отпрыском”. Полный бред, но… все же я принес ему на испытание майонезную банку утренней урины Косберга и спустя час получил на руки рисунок, который немедленно уничтожил — с клочка бумаги на меня пристально смотрел получеловек-полуосьминог, бледное лицо чудовища было в желто-багровых пятнах, точь-в-точь как у разгневанного каперанга.
Второй будущий “скунс” — сорокатрехлетний микробиолог — изучал грибки. Не те лесные грибы, которые любит есть человек, а те, которые сами едят человека — микозы. Он считал их обладающими сознанием организмами, гораздо более разумными, чем мы. Он был уверен, что колонии грибков, посеянные на эпидермисе, используют человека в собственных целях как средство перемещения или как орудие экспансии, например. Впрыснув в человека некий вызывающий влечение токсин, микозы побуждали его к совокуплению и получали доступ к другому человеческому телу. Этот микозовед по кусочку эпидермиса с моей ладони безошибочно восстановил психологические портреты некоторых моих бывших подруг, я, не раздумывая, записал его в будущую команду, назначив старшим, и выдал денег на одеколон и приличный костюм.
Четверо других членов группы не имели собственных теорий, но выполняли профессиональные обязанности столь скрупулезно, что отпугнули от себя не только коллег и начальство, но также друзей детства и близких родственников. Маниакальная въедливость, параноидальная точность, абсолютная аморальность (в том смысле, что их искусство не измерялось понятиями добра и зла) являлись для группы общими качествами. Увешанный колбами и приборами гидро-метеоролог, диалектический марксист-ленинист, списанный вместе с марксизмом в историческое небытие, светящийся в темноте радиохимик, врач-нарколог, практикующий сам с собой, несмотря на тяжелую форму цирроза, — все они происходили из того рода чудаков, которые не умеют варить макароны, но способны изобрести колючую проволоку или водородную бомбу.
В качестве лаборатории я предложил этой шестерке весь мир… Впоследствии группа “СКУНС” оказалась самым не коррумпированным и лояльным органом из всевозможных спецорганов, когда-либо стоявших на службе у “родин”.
Глава 24. РАЗВРАТ РОЖДАЕТ ПОРЯДОК
— Смотри, Виктор, смотри. Может быть, когда-нибудь ты напишешь об этом книгу. Мы — те немногочисленные счастливчики, которым доводится видеть, как женщины, преследуя весьма банальные цели, разворачивают курс огромной страны, — Косберг говорил странным охрипшим голосом, часто и нервно моргая. — Женщины! Женщины будут править Россией, поверь мне, Витек.
С каперангом было сложно не согласиться. В мягком освещении банкетного зала “Русского мира”, среди отвратительных сатироподобных тел олигархов, хмельные изящные швеи выглядели божественно. Опутанные паутинами диадем, едва прикрытые лепестками вечерних платьев, они уже управляли реальностью. Желание подарить каждой из них особняк или яхту, забросать с ног до головы акциями газодобывающих предприятий, завещать нефтяную скважину или цементную фабрику — становилось практически непреодолимым.
— Жаль, что мы оба нищие, — пробормотал Косберг, с хрустом сжимая и разжимая пальцы. — Будь моя воля, ни одной не отдал бы этим свиньям. Если б ты знал, как я ненавижу эту большую политику… А может, хрен с ними? Может, рванем? Как тогда из “Авроры”.
— Держите себя в руках, каперанг, — поспешил сказать я, почувствовав, что командир распаляется. — Вы же сами учили меня, что с изобретением телевидения революции старого образца стали невозможны… и мы с вами придем к власти не на штыках восстания, а посредством революции сексуальной.
— Да, да, — согласился он. — Спасибо, Виктор. Главное, не отчаиваться. С такими девчатами мы и до телевидения с тобой доберемся. С такими девчатами, ух!
Одновременно мы сдвинули на затылки белоснежные колпаки и вытерли пот со лбов. При составлении плана мы решили не фигурировать на месте событий и наблюдали за “пивным марафоном” из духоты горячего цеха. Шестерка “скунсов” — говнокопателей человеческих душ — в нарядных ливреях официантов, напротив, была брошена в суть событий и теперь увивалась вокруг столов, подсматривала в щели VIP-кабинок, просачивалась в туалетные комнаты, собирала оттиски и отпечатки, мысли, намерения и воспоминания. Их отчеты и доклады я запоминал и переписывал в клетчатую тетрадь.
Острая еда, обильное питье, отупляющая ресторанная музыка, обнаженные плечи швей делали свое дело — олигархи размягчались, теряли бдительность, становились амебными. В их сердцах распускались доселе неведомые сентиментальные чувства, побуждающие творить бескорыстное и хорошее… Но в тот самый миг, когда люди силы уединялись со швеями для нежных ласк, мы настигали олигархов. Застигали врасплох в привычной для них позе со спущенными до колен шелковыми панталонами.
Мы — это капитан первого ранга Косберг, старший сержант запаса Виктор Попов и два крупных парня из разделочного цеха ресторана “Русский мир”. Парни привлекались для погашения нездоровых эмоций и нелепых телодвижений задерживаемых. Мы входили в апартаменты стремительно и бесшумно и, прежде чем наш визави успевал натянуть штаны, усаживались вокруг него на стулья.
Косберг спрашивал:
— Сынок, что ты делаешь тут на полу в таком виде? Ты случайно не болен?
— Нет, — ошеломленно отвечал тот.
— А выглядишь плохо, — продолжал каперанг. — Можно сказать, хреново. Мучает тебя что-то. Я угадал?
Олигарх тупо кивал головой.
— Угадал. Ты налоги-то платишь в казну?
— Угу.
— А не врешь? По глазам вижу: врешь! А может, ты и в армии не служил, сынок?
— Никак нет.
— О-о! Тогда совсем плохо, — голос каперанга грознел. — У врача справку купил?
— Никак нет, — шептал олигарх, снизу вверх глядя на Косберга, страх не позволял ему подняться с колен.
— С тех пор ты думаешь, что можешь купить за деньги все что угодно.
— Нет, не все…
— Молчи, сволочь! И не плюйся на мои брюки, — каперанг брезгливо поднимал ноги. — Ребята, что будем делать с этим ничтожеством?
— Порубим, на хрен, в азу, — дуэтом отвечали ребята из разделочного цеха.
— Не надо, — завывал олигарх. — Я заплачу.
— Нам не нужны твои деньги, — морщился Косберг и, после долгой наигранной паузы, за время которой потерпевший успевал вспомнить всю свою неприличную жизнь, добавлял: — Но деньги, мерзавец, нужны твоей Родине.
— Сколько?
— Сколько? — ревел каперанг. — Ты что, думаешь, Родина это кусок колбасы? Ты хочешь откупиться от Родины какой-то одной подачкой?
— Нет, нет… — шептал олигарх. — Я…
— Ты будешь давать, сколько потребуется, понял?
— Понял…
— Молодец. К тебе скоро придут. Жди. Пойдем отсюда, ребята, — командовал каперанг. — Здесь плохо пахнет.
И уже в дверях поворачивался и, впиваясь взглядом в распластавшегося на полу олигарха, бросал:
— А эта девка, которая тут была с тобой, она кто тебе?
— Так, никто…
— А на вид хорошая. Ты женись на ней, понял?
— Понял…
— И чтоб с платьем, с лимузином, с кольцом, со всем этим говном, понял?
— Понял…
— Я многому от вас научился, товарищ капитан первого ранга, многому научился сам, — говорил я вечером того же дня Косбергу. — Но не ожидал, что приручить олигарха будет так просто.
Мы стояли посередине поскрипывающего от ветра моста лейтенанта Шмидта и смотрели в темноту морского порта.
— В жизни, Виктор, все просто, — с печалью ответил Косберг. — Оттого все так сложно.
— Понимаю, — ответил я.
— Ну, тогда пошли спать. Нужно торопиться. Нужно успеть взять под себя как можно больше пузатых “тузов”. Чует мое сердце, по нашим следам идут.
— Кто?
— Думаешь, патриотов в России мало? Офицеров, прапорщиков, милиционеров, пожарных?
— Думаю, слишком много.
— И я тоже так думаю. И многие из них, как и мы, одержимы понятием родины. Только вот понятия у всех разные, и одну общую родину больше нам не построить. Скоро свободные олигархи закончатся, нам станет тесно и придется сражаться друг с другом.
— Как во времена Ясно-Солнышка?
— Да. Только другим оружием. А пока иди спать. На сон — два часа…
Наш небольшой, но сплоченный отряд охотился днем и ночью. Мы расширяли невидимые границы Родины силой слова, почти никого не ударив. Через швей мы стали кровными родственниками со многими олигархами. Мы обрастали собственностью, как снежный ком, катящийся с вершины в пропасть.
За крупными олигархами последовали средние. За средними — мелкие, те, которых даже как-то стыдно было называть олигархами. А за мелкими — просто никто — неразличимые в лупу владельцы палаток с батарейками, зажигалками, петушками из жженого сахара и мохеровыми платками. За ними пришла очередь ходоков из дальних запущенных мест. Денег у них не было, но они несли с собой то, что смогли добыть: капусту, рыбу, грибы, пеньку и брус.
Как и предвещал Косберг, слух о новой “Родине” превратился в миф, миф — в былину, былина — в быль. Поделиться с Родиной теперь жаждали многие, хотя это чувство нельзя было назвать искренним. Это была защитная реакция на неизбежное зло. Или добро, если хотите.
Вскоре подконтрольная нам территория увеличилась настолько, что мы были вынуждены заняться вербовкой. Первой к нам пошла молодежь, та самая, что совсем недавно мечтала стать бандитами, теперь грезила о пятнистой форме с черной нашивкой “БОБР” на рукаве, наплечной кобуре толстой кожи, пружинистой койке в казарме и усиленном пайке из трех блюд. Военная форма придает человеку, особенно необразованному, ощущение силы и защищенности. Это я помнил по Костамукшам.
С каждым днем очертания “Родины” прорисовывались яснее и четче. Сферы интересов предприятия вышли далеко за границы города. Для управления и координации нам уже не хватало помещений подводной лодки, и в один прекрасный день мы, применив бессловесную психическую атаку, выбили из особняка на Фонтанке группу розоволицых чухонцев, занимавшихся скупкой и перепродажей наших природных богатств.
Косберг оккупировал бальную залу, пустую и гулкую. Эхо голоса каперанга летало в ней совершенно свободно, создавая эффект присутствия, даже когда капитан неделями не показывался на работе. На стене висела огромная геомагнитная карта, которая ежедневно обогащалась новыми стрелками и флажками подчиненных нам объектов, например: “Бакалея для гурманов Портос” или ООО “Нефтепридур”.
Мне достался непосредственно кабинет, каким-то чудом уцелевший в жестких рамках пролетарской культуры, а с исчезновением пролетариата как класса и без всякой культуры вообще. Письменный стол из мореного дуба, обитый зеленым сукном. Высокое резное кресло. Потертый кожаный диван. Источающий малиновый свет абажур. Книжные шкафы, поблескивающие чешским стеклом из мягкого сумрака.
В верхнем ящике стола я нашел золотое перо, пачку выбеленной бумаги и круглые очки в черной оправе. Видеть я лучше не стал, но роговая оправа придала мне солидности, столь необходимой для государственного мужа. Вид очков, особенно у умственно близоруких людей, уже вызывает уважение и доверие. Сидя за столом в очках, с золотым пером между пальцев, среди тысяч книг с позолоченными корешками, я чувствовал себя крупным руководителем. Я извел пачку листков и полбанки чернил, выбирая, а потом, закрепляя манеру подписи, под конец тренировки прежняя моя закорюка “Попов” обрела вид изящных неповторимых завитков, достойных скреплять знаковые решения и договоры.
Кроме нас с Косбергом, в штаб-квартире нашлось место целой группе доверенных лиц. Всепроникающий ум каперанга и в этом вопросе разложил всех по своим полочкам (то есть по комнатам). Например, детскую оборудовали для холостых “выдр”, дворницкую — для дежурной группы “БОБРа”. Что касается “скунсов”, то они находились повсюду и в то же время нигде. После операции “Пивной марафон” шестерка неприкасаемых перестала каким-либо боком предъявлять себя в обществе, тихо перебравшись на работу в тот невидимый фронт, который не способен заметить среднестатистический потребитель. Жалования они не просили, очередных званий не требовали. Я, пожалуй, забыл бы о существовании “скунсов”, если бы не периодически подбрасываемые их отчеты и весьма интересные досье. Процесс сбора анализов, отпечатков пальцев, составления ментальных масок, слепков человеческих пороков и снимков человеческих слабостей развивался сам по себе, как самоцель, вне зависимости от моей воли, воли Косберга и, вероятно, воли самих “невидимок”. Рафинированное бескорыстие, талант и профессионализм могут свернуть горы, сравнять их с землей, превратить землю в пыль космоса…
Началась большая работа, за которой время-оборот осознавался фрагментарно и смутно. То вдруг в шапке становилось невыносимо жарко, то, наоборот, ни с того, ни с сего сандалии примерзали ко льду.
Лишь две даты в году изменяли мое состояние: пятнадцатое мая и пятнадцатое октября — числа перехода формы одежды с зимней на летнюю и наоборот. Два времени года вместо четырех, утвержденные маршалом Ворошиловым и позаимствованные Косбергом, облегчали жизнь подчиненных, позволяя им не отвлекаться на пустяки. Пятнадцатого мая я выбрасывал в мусорный бак пальто и ботинки, а пятнадцатого октября снимал точно такие же предметы с манекена в принадлежащем нашей “Родине” магазине на Невском проспекте.
День за днем, месяц за месяцем, год за годом складывались в одну ровную, серую, крепкую, как бетонный забор, картину. Я работал без выходных, без бухла и пределы кабинета покидал только на выезды: расширять границы или пополнять бюджет. Я определял степень полезности, метод воздействия и возможную роль в системе “Родины” лиц, занимающихся предпринимательской деятельностью. Я выносил решение на основании коротких, ничего не значащих встреч, но чаще хватало нескольких качественных фотографий либо трехминутной любительской киносъемки. Несколько раз мне удавалось расшифровать код личности по газетным карикатурам.
В отчетные периоды я наряду со всеми участвовал в погрузочно-разгрузочных работах, выгружая или загружая из пятнистых экспедиторских машин мешки с деньгами. Деньги пахли деньгами и казались мне тяжелее сахара, который я когда-то таскал на своей спине.
Как действия “Родины-6” выглядели со стороны — я не знаю (это знают лишь “скунсы”). Может быть, наша деятельность походила на реформаторство, может быть — на вандализм. Но одно могу сказать точно: по вновь натянутым проводам пошел ток, в домах стало тепло, а на дверях парадных засверкали начищенные медные ручки.
Глава 25. РЕПРОДУКЦИЯ
Итак, будущее не волновало меня. Прошлое — тоже, хотя и проявлялось изредка в момент засыпания. Прошлое в настоящем напомнило о себе всего один раз, когда я случайно встретился с Димой.
Наша встреча произошла при следующих обстоятельствах. Я тогда “слушал” директора крупного завода, известного на всю страну. Завод выпускал сверхточные приборы навигации для кораблей и подводных лодок. Точнее, не выпускал, чем не отличался от многих прочих заводов. Каперангу понадобилась новая многократная лупа, и он спешно отдал приказ принять движущееся и недвижущееся имущество и личный состав разрушающегося производства под флаги своей эскадры. При всей очевидной необходимости лупа являлась предлогом, заинтересованность Косберга в данном вопросе объяснялась особенностью психотравмы, полученной в батискафе глубоко под водой, и страстью к точным навигационным приборам, имеющей те же подводные корни.
Дело казалось легким. Директор был человеком старой закалки и новой закваски, то есть безынициативным, жадным, хамоватым, с острым чувством иерархии. Его понимание долга было развращено и разрушено “перестройкой”, поэтому жадность существенно превалировала над страхом. В Бога директор не верил, но в складках его ума пряталось понятие некоего “черного дня” — упрощенной схемы страшного суда. Впрочем, неограниченная власть над заводскими активами, простота слива денег в различные “левые” фирмы — наводила директора на мысль о возможности реинкарнации. И не где-нибудь, а на спокойном, стабильном, демократическом Западе.
Вот таким неказистым был внутренний мир этого неказистого постсоветского человека, плотного, краснолицего, одевающегося по моде членов политбюро. Чтобы узнать о нем все, мне хватило полчаса отдаленного “слушания”.
Сжатые сроки, положенные Косбергом на решение вопроса, не предполагали изящества и экспромта, так приятного профессионалу, да и сам директор не заслуживал изящества, поэтому я действовал прямолинейно и грубо. Я взял с собой четверых очень крепких и очень тупых ребят, помешанных на сиамских близнецах Брюсе Ли и Чаке Норисе, и под видом госзаказчика из Великого Устюга проник на территорию завода, а затем и в директорскую приемную. Мы выпили по две чашки чая и съели коробку конфет, пока до директора дошло, кто мы такие. Он попытался кричать, и ребятам пришлось повозить его по дубовому паркету. Кабинет был просторный, и после трех кругов по полу понимание пришло — директор выразил готовность внести необходимые изменения в учредительные документы, которые вводили производство в состав наземной флотилии Косберга, или, говоря юридическим языком, ставили заводские активы на баланс госкорпорации “Родина-6”, собственноручно подписать и тихо уйти на пенсию.
Эта рядовая история не имеет прямого отношения к Диме. Это всего лишь маленький паззл в мозаике возрождающейся империи. Просто ее окончание соприкасается с Диминым появлением. Я встретил Репу, когда покидал проходную завода, оставив “бобров” следить за легитимным переоформлением документов.
Я выходил из дверей проходной, он вылезал из разрисованного драконами джипа с хромированным кенгурятником — подобием средневекового тарана. Дверь Диме угодливо открывал большой бесформенный человек, дымящийся на морозе, словно свежая куча навоза. Другой навозник, размером чуть больше, исходил испарениями возле капота. Куртка большего человека топорщилась под левой подмышкой, намекая на кобуру, а взгляд блуждал по темнеющему пространству в поисках возможной угрозы. По мне этот взгляд пробежался, не останавливаясь, словно я был барельефом, частью заводского фасада. Мы же с Димой заметили друг друга, причем одновременно.
Я отвел взгляд и попытался завернуть за угол в тихий слабоэлектрифицированный переулок, где бы меня растворил полумрак. Он же, видимо, до сих пор остро нуждался в одобрении одноклассников и товарищей по двору, отчего закричал по-бабьи:
— Витька, стой!
Я чертыхнулся, но повернулся и махнул рукой.
Перед тем, как посмотреть ему в глаза, я пообещал себе не залезать глубоко в его голову, так как не хотел портить воспоминаний о давней дружбе.
— Бухаешь, бл…дь? — спросил он, приблизившись.
Два его приятеля остались стоять у автомобиля. Один достал похожую на кирпич рацию и сказал в нее нечто малоразборчивое. Другой ударил ботинком по колесу, но, видимо, неудачно, так как “ойкнул” и схватился за ногу.
— Бухаешь, бл…дь? — повторил Дима настойчивее.
— Типа того, — ответил я.
— Так я и думал, — Дима окинул меня цепким взглядом, вероятно, производя кое-какие подсчеты. — Неважно выглядишь. На заводе, что ли, работаешь?
— Ну.
— Инженер или конструктор. Угадал?
— А то, — согласился я.
— Наверно, и жена от тебя сбежала. Ну, скажи, что я не прав?
— Не скажу.
Логика у Димы имелась: когда я собирался к директору, то хотел выглядеть именно как инженер-конструктор из уездного города. Потому на мне были серая ушанка из кролика, серое в рубчик пальто до колен, мятая рубашка в крупную клетку и жеваный галстук с окислившейся латунной заколкой. В руке я держал дерматиновый “дипломат”, перетянутый пружиной от эспандера для подстраховки, так как один из язычков-замков на “дипломате” не застегивался. Моя внешность располагала к себе мелких жуликов и усыпляла бдительность преступников крупных.
Дима был одет как человек, который сам берет биту, когда надо ударить, и надевает очки, когда надо позаниматься коммерческими делами. То есть в очках с дымчатыми стеклами, в большой черной кепке с висящими, как у таксы, ушами, в зимнем термокостюме “Адидас” и с “дипломатом”, который, в отличие от моего, закрывался надежно и был выполнен из легкого пластика, покрашенного под “металлик”.
— А ты дела крутишь? — спросил его я.
— Какие уж тут дела, так, делишки, — Дима насторожился и спрятал “дипломат” за спину. — А почему ты спрашиваешь?
Вопрос заставил меня прислушаться. В голове у Димы сквозило, как в туннеле метро, но мысленные потоки были разбиты на два главных маршрута. Одни маршрут назывался “как бы чего отжать”, другой — “как спрятать отжатое, чтобы другие не отобрали”. По этим туннелям и двигались его мысли туда и обратно, обратно и туда. Достаточно примитивная, но устойчивая и потому часто встречающаяся в безыдейном пространстве система. Психика его выглядела разбалансированной, сильно искаженной эмоциональной рябью. Это могли быть и наркотики, и азартные игры, и истеричная, но умная женщина-манипулятор.
— А почему ты спрашиваешь? — опять повторил Дима, на этот раз он взял выше почти на октаву. — Объясни!
Два навозных дымящихся человека уловили Димину напряженность, переглянулись и попытались зайти мне за спину.
Я не отвечал, и напрасно, потому что в голове Димы плодились неверные и опасные предположения: Витя, ты что, следишь за мной? Причиной агрессивного поведения Димы был иррациональный страх. Самые разнообразные страхи ходили ветрами по стране и преследовали не только людей бедных и маленьких, но и больших. Только у больших и богатых была возможность спрятать свой страх за яростью или высокими воротами загородного особняка. Этот страх заставлял многих терять человеческое достоинство. Чтобы погасить нарастающую паранойю, я мог попытаться отвлечь Репу чем-нибудь либо запугать еще больше. Так как я был в меньшинстве, то решил действовать по первому пункту.
Я сказал ровным усыпляющим тоном:
— Мне чужие дела не интересны. Я закончил работу и иду в баню, у меня горячей воды нет дома.
— В баню? — переспросил Дима.
— В баню, — нежно повторил я. — Русскую. Свежий березовый веник. Две бутылки пива. Хвостик колюшки.
— Хвостик?
Дима повелся, но, чтобы не показаться слабым, прикусил задрожавшую было губу. Соленый рыбий хвостик вызвал в его мозгу позитивные ассоциации, воспоминания о безмятежной юности, когда он пил пиво ради удовольствия в компании преданных друзей и красивых, но верных и не коммерчески настроенных девушек. Пил от любви, а не от страха.
— Колюшки, — подсказал я.
— Неужели той самой? — переспросил он снова, все еще не доверяя мне до конца. — Не слышал я, чтобы в наше время можно было свободно разжиться колюшкой. Сухариков, чипсов и другого говна навалом. А колюшки нет.
— Есть. Мужики безработные на заливе из лунок цепляют на донки, солят, сушат, продают незадорого.
— Без глистов?
— Обижаешь, Дим. Это не китайская кухня.
— А в какую баню ты ходишь? С кабинками, где массаж с пузырьками и шлюхи?
— Я хожу в настоящую. С реальными тазиками вместо дутых твоих пузырьков.
— Экономия?
— Ностальгия.
— Ностальгия… — повторил он за мной. — Понимаю. А одежду у меня там не скоммуниздят?
— Как спрячешь.
— Хорошо, — согласился он и, повернув голову, крикнул бесформенным бабуинам по-девичьи высоко и звонко: — Что стоите? В баню! В баню, козлы!
В бане оказалось необычайно чисто и пусто. Банщики выглядели трезвыми, напуганными и вели себя крайне любезно. Вероятно, это было делом рук и ног Диминых бабуинов, которые успели выставить лишних свидетелей и навести порядок, пока мы с Димой заправлялись пивом у ларька напротив бань.
Теперь бабуины дымились и прели в своих черных костюмах, как два спящих вулкана, в парной. Дима сидел на верхней полке, вцепившись в пивную бутылку, и улыбался блаженной улыбкой.
— Ты не представляешь, Витек, чего я добился. И ты не представляешь, как я устал. Некоторые говорят: “Иди в баню”. Они думают, что это ругательство. Они не понимают, Витек, как здесь кайфово. Как мне кайфово, а-а-а… — ему явно не хватало слов, и он многозначительно растягивал звуки. — Типа мне двадцать лет, и у меня еще все впереди. Нет, пусть двенадцать, не двадцать. И мне еще не нужно ни денег, ни баб, ни бухла, и я еще хочу сделать что-то полезное, настоящее. Понимаешь?
Я слушал вполуха, изредка кивал, устроившись двумя ступеньками ниже. Определенно, сейчас он не врал, больше того, он был со мною откровенен, как откровенны сильно пьяные, потерявшие контроль люди или люди трезвые, но почуявшие близость раскаленного утюга возле оголенного живота. Я являлся уполномоченным органом “Родины-6”, но еще не был наделен правом отпускать чужие грехи, да и смысл Диминых слов не интересовал меня. Я глядел сквозь его красный, покрытый слипшимися волосами лоб и видел прошлое. Тот злополучный день, когда Дима и Шнейдер, не став будить меня, получили по накладным Снеткова товар, а затем перепродали его группе ребят с характерными мало-охтинскими лицами. Когда Снетков и товарищи гасили меня в моей же квартире, Дима летел на юга, посасывая мартини. Это выглядело как предательство, причем не спонтанное, а спланированное. Я смотрел на детский Димин лоб, и мне хотелось, чтобы это была ошибка обретенного мною видения, но… К сожалению, я не ошибался. Я уже не умел ошибаться.
По неписанным правилам деловой этики мне следовало отомстить Диме, но я колебался и с какой-то озверелостью запихивал в рот куски недочищенной воблы, кровожадно рвал высушенное мясо зубами и топил в больших глотках пива. Я пытался успокоить себя. Я ждал насыщения, пресыщения, которое сделает меня безразличным.
А Дима все плел какую-то ересь, пил пиво, смеялся. Два его телохранителя — две дымящиеся кучи говна — хотя и высились рядом, но уже не представляли опасности. Пот тек ручьями по их изможденным от жара телам, по рукавам и штанинам, по швам бронежилетов и низким бугристым лбам.
Все, что можно было узнать, я узнал, но не мог определиться с решением. Только Косберг мог дать совет. Косберг мог стать третьей независимой стороной, способной объективно оценить положение. Но в планах каперанга пока ни Диме, ни его бизнесу не было места. Время Косберга стоило несоизмеримо дороже. Поэтому я сказал своему товарищу, что иду в туалет, и покинул парилку. В предбаннике я быстро оделся и вышел на зимнюю улицу распаренный и недомытый. Я решил подождать того времени, когда бизнес Димы вырастет до интересующих “Родину-6” размеров и автоматически попадет в зону наших интересов. Я надеялся, что встреча — это знак, и ждать придется недолго.
Таким образом, прошлое, вмешавшись в настоящее всего один раз, отразилось на моих будущих предпочтениях.
Глава 26. ТЕНЬ ИМПЕРАТОРА
Повторю еще раз: в годы восстановления, восхождения и возрождения никто из нас, членов ядра “Родины-6”, не жил. Внутри нас и вокруг нас не было ничего. Был только долг. Все мы жили долгом. Мы собирали долги. Мы отдавали долги. Мы искупали вину перед Родиной…
Искупление пришло неожиданно. Я проснулся посреди ночи от сигнала тревоги. Не раздумывая, выскочил в коридор и бросился к кабинету Косберга. По пути я несколько раз столкнулся с особо безмозглыми “бобрами”, которые, запутавшись в планировке дома, бежали в противоположную сторону.
То ли я двигался слишком медленно, то ли спал слишком крепко и не смог вовремя среагировать на сигнал тревоги, но в зале было уже полно народу: “выдры”, “бобры”, какие-то гражданские лица. Все они смотрели на меня, улыбаясь. Это казалось странным, обычно зал пустовал: распластанная во всю стену гигантская карта, низкий письменный стол точно под люстрой, гавайский гамак в правом углу и лежащий в нем Косберг — вот и вся утварь, которую я когда-либо видел здесь. Теперь зал был полон столами, заставленными напитками и едой. Допотопный катушечный магнитофон тянул “Малиновку”. Под потолком покачивались синие и розовые воздушные шарики. Как на свадьбе у прапорщика, подумал про себя я и спросил, натягивая на нос очки, чтобы скрыть удивление:
— Что происходит? Где Косберг?
В ответ раздалось сиплое и нестройное “хи-хи-хи”, будто присутствующие пропустили по паре стаканчиков.
Я попытался разглядеть среди толпы человека с красной повязкой на рукаве, но не нашел, поэтому сказал как можно суше:
— Дежурный по штабу, доложите, где Косберг?
— Косберг теперь вы, товарищ Попов! — отрапортовал из толпы некто невидимый.
— Что это значит?
— Это значит, дорогой Виктор… — раздался знакомый голос за спиной.
Я обернулся. Косберг стоял в двух шагах от меня с бутылкой детского шампанского и шоколадкой. На нем были лимонного цвета френч с аксельбантами и красные шелковые панталоны — одежда африканских диктаторов-каннибалов.
— Это значит, дорогой Виктор, — продолжил капитан, — что теперь ты вместо меня назначен руководить системой обогащения “Родины-6”. И весь этот маскарад вокруг — ради тебя.
Толпа заулюлюкала и захлопала, но Косберг заглушил шум едва заметным взмахом руки:
— Ты, конечно, не будешь называться каперангом, потому что не может быть двух каперангов на одном корабле. Но кавторангом — пожалуйста.
— Кавторангом?
— Да, капитаном второго ранга. Согласись, неплохая карьера: в кавторанги из юнг.
— В общем да. Но что будете делать вы?
— Я? “Родина” делает успехи, и меня, Виктор, поэтому тоже повысили. Но где бы я ни был и кем бы я ни был, я буду оставаться твоим капитаном и буду продолжать курировать твою личность. Это моя обязанность, мы ведь дали друг другу клятву, ты помнишь?
В логическую кладку каперанга некуда было вставить лезвие бритвы, не то что мое одинокое слово. И все же одна его фраза меня поразила: он сказал, что его тоже повысили. Кто мог повысить его? Как такое вообще могло быть?
— Вас повысили, каперанг? Разве вы не сами?.. — начал я.
Косберг перебил:
— Каждый подчиняется кому-то. Каждый, кто руководит. И закончим на этом. Ты лучше спроси: почему именно сегодня?
— Хорошо. Почему?
— Потому что у тебя день рождения, юнга.
— Кавторанг, — поправил я каперанга.
Но он не разобрал моих слов. Их не услышал никто. Мои слова утонули в гуле музыки — кто-то включил магнитофон на полную громкость.
— К нам приехал, к нам приехал Виктор Владимирч дорогой… — донеслось оттуда. И было нестройно, но бодро подхвачено полутора сотнями голосов под выстрелы винных пробок.
Не разделяя всеобщих восторгов, я приблизился к каперангу и крикнул в его ухо:
— Я не хочу праздника, Косберг. И не собираюсь находиться здесь с этими людьми.
— Правильно, с подчиненными пить — себя не уважать. С другой стороны, пьянки способствуют укреплению коллектива, так что рюмку-другую пропустить, может, и стоит, и я бы за компанию, а?
— Не хочу.
— Твое право, я тебя догоню, — каперанг дал отмашку, и музыка смолкла, а за ней замолчали присутствующие, в тишине стало слышно, как пена шампанского стекает по стенкам бокалов. — Вот что такое скромность. Берите пример с подполковника, — назидательно сказал Косберг. — Но не пропадать же еде, черт возьми! Приказываю всем есть и пить. Через четыре часа отбой. Время пошло…
Как и куда пошла пища, вылилось шампанское, пролилась водка, и чем все это закончилось — предугадать было нетрудно. Я потерял к винопитию и сопутствующим ему процессам научный и человеческий интерес. Я возвратился к себе в кабинет, сел за стол и, чтобы привести мысли в порядок, принялся отшлифовывать подпись. Назначение вызвало во мне приступ мизантропии. Впервые за много лет захотелось домой, но дома у меня не было.
Тяжелые мысли мог развеять только каперанг и он их развеял, ворвавшись внезапно и шумно и, похоже, уже изрядно приняв на грудь:
— Стихи пишешь, философ?
— Ну что вы…
Каперанг уперся кулаками в поверхность стола и с интересом посмотрел на меня:
— Тоска по суше?
— Типа того.
— По дому?
— Точно.
— Я так и думал. Я долго думал, что подарить тебе и… Вот, держи, — он протянул мне пару ключей, соединенных медным кольцом, длинный ригельный и короткий английский.
— Это же ключи от моей комнаты! — догадался я. — Но она не принадлежит мне больше. Я отдал ее за долги.
— За долги отдал, за долги и возьмешь, — подмигнул капитан.
— Это невозможно.
— Невозможно? Вздор! — каперанг недовольно наморщил нос. — Сверхвозможно, говорю тебе я. Берешь полный “уазик” “бобров” и — вперед.
— Юридически невозможно, — пояснил я.
— Юридически? — смутился Косберг, но тут же нашелся: — Ну, и юриста по дороге найдешь. Сейчас юристов — как грязи. На месте и переоформишь.
— А так честно?
— Конечно. Ты работал на Родину. И она на тебя поработает: поощрит комнатой. Даже не комнатой, отдельной квартирой. Так что, как приедешь, забирай всю. Ну, что сидишь? Собирайся, а то я передумаю…
Для отбора квартиры у мало-охтинских я рекрутировал самых низкорослых “бобров”, постриг наголо и одел в яркие костюмы “ПУМА” китайской работы, чтобы спецназовцев приняли в криминальной среде за своих. Я не хотел кровавых разборок, поэтому каждый прошел инструктаж и был экипирован ящиком дагестанской паленой водки.
План захвата бандитов по сути и духу повторял “Благотворительный пивной марафон” для олигархов в ресторане “Русский мир”, план основывался на устойчивых человеческих качествах: неумеренности, жадности и безусловной любви к халяве. “Бобрам” надлежало проникнуть в квартиру под видом ищущих “дел” гастролеров, войти в доверие мало-охтинских путем совместного распития алкоголя, дождаться, когда бандиты напьются, перемотать их скотчем и вызвать меня.
Я понял свою ошибку, когда, не дождавшись условленного сигнала, самостоятельно пробрался в квартиру. Грязь, пыль, копоть, остатки еды, осколки посуды и двадцать два поверженных тела — вот что я обнаружил, проводя археологические раскопки. И ни капли свободного алкоголя, только переработанный. Похоже, “бойня” продолжалась всю ночь.
Двадцать две проспиртованных мумии в спортивных костюмах я выложил в ряд в коридоре. Я собирался отыскать среди них старых знакомых — Ваню и Леху, тех самых, которые вымогали у меня комнату. Они были здесь, я это чувствовал, но отличить от прочих не мог. Так же как не мог опознать среди пьяных бандитов четверку “бобров”. Пьяные люди похожи, пьяные гопники — похожи особенно.
Следуя “букве”, мне требовалось привести компанию в чувство, промыв им мозги и желудки и облив холодной водой. Затем провести допрос по всей форме и установить истину. Зная истину, можно было начинать мстить. А можно было следовать “духу” и ничего не устанавливать, разыскать Серафиму и Генофона и жить, как прежде, мирно и тихо.
Я словно стоял на развилке дороги, не зная, какую сторону выбрать. Вспомнил все хорошее, что случилось со мной. Затем вспомнил плохое. И не ощутил ни горечи, ни обиды. Я чувствовал только скверный запах в квартире. Что бы я ни выбрал, начинать следовало с уборки, поэтому вызвал на помощь дежурное отделение.
Грузовик закряхтел под окном минут через двадцать. Из него беспорядочно высыпали “бобры” в пятнистых комбинезонах и черных шапочках. Они разбили входную дверь кувалдой, не уточнив, заперта ли она, и загрохотали по ступенькам коваными башмаками. Поднимаясь по лестнице, они сквернословили и толкались. Если бы кто-нибудь хотел убежать от них, он бы наверняка убежал.
— Кто это их так? — спросил старший группы, широкий детина с маленькой ореховой головой, который первым вошел и увидел полутрупы. — Вы, Виктор Владимирович?
— Это спирт, — нехотя пояснил я.
— А-а-а… — протянул он. — Понятно. Я-то подумал, они того, умерли, а им оказывается хорошо.
— Думаешь? — с удивлением переспросил я, мне показалось, что этот “бобер” умеет шутить.
— К колдуну не ходи, — подтвердил тот. — Как иначе. Они щас вообще ничего не соображают.
— Это хорошо? — нахмурился я. — Впрочем, мне без разницы. Проверьте, есть среди них “наши”?
“Бобры” склонились над павшими.
— Вроде бы все не “наши”, — ответил старший после недолгого перешептывания.
— Должны быть, смотрите лучше.
“Бобры” опять осмотрели лежащих, и старший сказал:
— Тогда, выходит, все “наши”.
— Прекрасно, — сощурился я.
Каждый из этих ребят обладал чудовищным здоровьем и силой, мог без портящей воздух техники одним топором вырубить просеку от Пскова до Владивостока, выкорчевать пни и засеять целину рожью и льном. То есть каждый “бобер” по своим потенциальным возможностям был сравним с мини-трактором, а по ряду свойств превосходил агрегат, ибо не требовал специальных масел, тосола, солярки, а, напротив, ел и пил все подряд. Однако, вместо того чтобы реализовать истинное предназначение, “бобер” бегал по городам в стае подобных, в тесной шапочке с прорезями для глаз, размахивал резиновой дубинкой, гнул о шею трамвайные рельсы, дрался, пьянствовал, трахался без любви и ответственности, зачинал идиотов. То же самое касалось и мало-охтинских, и больше-охтинских, и прочих подобных. Я подумал, что стоит изменить некоторые условности и развернуть вектор зависимости в противоположном направлении.
— Обыщите их. Заберите деньги и документы, — приказал я. — Потом грузите в кузов и везите в ближайший колхоз. Какой, кстати, ближайший?
— Шушары, товарищ кавторанг.
— Значит, в Шушары. Когда они придут в чувство, обеспечьте их ручным инструментом и гоните на вырубки.
— На вырубки кого?
— Леса. Теперь только леса, — пояснил я раздраженно.
— Сколько надо рубить?
— Пока не исправятся.
— А куда девать лес?
— Не вашего ума дело.
Это был действительно интересный вопрос. Над его решением мы с каперангом задумались всерьез и надолго.
Взращенный как личность и возмужавший как особь среди бескрайних водных просторов, Косберг боялся леса, особенно хвойного. Я, как в меру образованный городской житель, считал лес пережитком прошлого и имел к нему такое же отношение, как и расположенный в помещениях “ЛенЛесТорга” склад, в котором Керим хранил замороженные куриные ноги. Вместе с тем, суровая действительность требовала пересмотра привычек и мнений — наша “Родина”, как и предсказал Косберг, оказалась далеко не единственной. Отчеты и рапорты, поступавшие от невидимых “скунсов”, свидетельствовали, что свободное экономическое пространство стремительно и неуклонно сужается, попытки проникновения на сопредельные территории грозят многосторонней войной. Последний отчет и вовсе показывал, что на просторах внешне единой и неделимой страны насчитывается около десятка самостоятельных “родин” с ярко очерченными интересами в определенных отраслях экономики.
Верховный аппарат той из “родин”, что села своей безразмерной задницей на нефтяную иглу, состоял из выходцев и выбросов бывших органов внутренних дел. Их коммандос были малообщительными и скрытными, хотя узнаваемыми издалека — все они имели апоплексический нервозный вид.
“Родиной-0,5” и монополизированным ею спиртом заправляли бывшие комсомольские вожаки, мятые и испитые, горько ностальгирующие по ушедшим временам. Они отличались особым коварством и подлостью.
Еще одна “родина” была представлена кланом пожарников. Пожарные справедливо считались самыми ограниченными и консервативными. Зная, что все на свете может сгореть до золы, они не признавали ни банкнот, ни векселей, ни кредитных карточек, они копили средства в пузатых золотых слитках, золото же хранили не в банках, а в красных пожарных грузовиках. В них же они ходили в свои походы на бизнес.
По тем же принципам формировалась и складывалась человеческая инфраструктура в тех “родинах”, которым удалось застолбить за собой уголь, металлы и газ.
Кланы комплектовались бюрократами, судьями, разведчиками и контрразведчиками, предприимчивыми представителями духовенства и лицами, призванными охранять природу и культуру от посягательств интеллигенции.
Свою “отчизну” пытались создать даже гомики. Начав скромно и тихо с пирсингов и педикюров, они постепенно захватили все коммерчески выгодные участки искусства.
И это были не какие-нибудь бандиты, а люди, пребывающие на весьма почетных и уважаемых должностях. Все они, в силу профессиональной и личностной выучки, являлись носителями насилия: отъемщиками, фискалами и провокаторами — и не могли быть полезны в созидательных областях. Население, подпавшее под перекрестный гнет целой сети государственных аппаратов, привычно помалкивало, язык не поворачивался от страха или от пьянства. Общество переваривало само себя, становясь собственной противоположностью — антиобществом. Впрочем, мотивы населения интересовали меня меньше всего, в период реабилитации на подводной лодке Косберга я навсегда утратил с ним связь.
В основе развития малых “родин”, в том числе и нашей, лежала потребность в экспансии. Без экспансии наступает стагнация. Без экспансии невозможно счастье как государственное понятие.
Поначалу, когда “родины” больше походили на шайки, чем на державы, они развивались достаточно хаотично — каждая пыталась забрать себе то, что находилось ближе. Но вскоре (практически одновременно) у “родин” проявился инстинкт самосохранения, подтолкнувший их к четкой специализации. Был ли этот инстинкт врожденным свойством родинообразующих индивидуумов или же был привит неким находящимся над схваткой субъектом, разводящим участвующие в процессе огосударствления стороны по разным углам, я не знал, а Косберг говорить на эту тему отказывался, буквально выходил из себя, когда замечал, что мои вопросы касаются этой темы.
Но именно инстинкт самосохранения вкупе с самобытностью личности Косберга повел “Родину-6” в леса, в то время как остальные устремились к более понятным вещам: спирту, нефти и газу. Лес на тот момент принадлежал биологическим, а не названным зайцам, медведям и лосям, то есть был абсолютно ничьим. Поэтому, даже ничего не зная о лесе, глупо было бы не наложить монополию на все, что в нем находится. Данное решение в перспективе оказалось стратегически верным. Пусть из леса больше не делали кораблей, пеньку заменили синтетические канаты, но кругляк с удовольствием покупали жадные до чужого “западники”, вероятно, чтобы не рубить у себя, и дальневосточные и центрально-азиатские племена, у которых все свое давно было вырублено.
На лесозаготовки было рекрутировано максимальное количество “бобров”, чья психика сравнима с полупроводником и зачастую перегорает от сложных перипетий городской жизни. В черте города остались два взвода для охраны особо важных объектов, ибо бездействующая армия представляет опасность, особенно в мирное время. В эргономических целях решено было не приобретать технически сложных машин и механизмов. В дело пошли проверенные тысячелетиями лопаты, тачки и топоры. Высокая производительность обеспечивалась четким разделением труда на “первых бобров” и “вторых”. Сначала работали “первые” номера, в то время как “вторые” их надзирали и конвоировали. На следующий день они менялись ролями и “первые” вымещали на “вторых” горечи и обиды. В результате и суммарная агрессия была на нуле, и кривая добычи леса неуклонно шла вверх.
Сам я в лесу бывал редко, ограничился тем, что сварганил ксиву ведущего специалиста по чаге. Косберг — и того реже, с тех пор, как мы избавились от избытка “бобров”, он увлекся кредитно-финансовой деятельностью, в его кабинете появились говорящие по-японски весы, на которых он взвешивал и перевешивал мешки с валютой. Иностранные деньги он отправлял в Москву спецавтотранспортом, которым вывозят из города мусор.
— Вы до сих пор презираете деньги, каперанг? — спросил я однажды.
— Да разве это деньги? — в ответ спросил Косберг, отвлекшись от перевешивания. — А знаешь ли ты, Виктор, что я, как командир лодки, получал триста “рэ” на берегу и еще плюс столько же в море — походные, а еще паек и амуниция, включая нижнее белье. Вот это были деньги. А сейчас… от этих денег все зло.
— Тогда зачем все это нам? — недоумевал я. — Упраздним деньги, введем честный товарообмен…
— Было бы справедливо поступить так, но… — Косберг наморщил нос. — Но, видишь ли, этого я не решаю. Там, наверху, знают больше.
— Где это “там”?
— Ну, там, — неопределенно ответил он, сплюнув под ноги. — В общем, мне так сказали: та из “родин”, которая привезет больше всех денег в Москву, получит право подмять под себя все остальные.
— В Москву? Вот, значит, откуда растут эти ноги, — пробормотал я, поняв намек о природе хозяина Косберга. — Значит, скоро деньги обесценятся окончательно. Но, товарищ капитан, они не обманут?
— Не знаю, — Косберг почесал за ухом. — Вроде бы, не должны. Кое-какие правила их игры я понимаю, кое-какие — нет. Думаю, они выбирают самую жизнеспособную “родину”, изучали Дарвина и испытывают теперь его постулаты на нас.
— А вы?
— Зачем мне какой-то Дарвин? Я побывал во внутренностях океана, в самых темных его уголках. Океан не сюсюкается с тобой, он либо учит тебя, либо убивает. Неопытному подводнику кажется, что в мутной воде основная борьба ведется между хищниками и планктоноядными, но на самом деле это всего лишь процесс питания. Настоящая борьба идет среди родственников: окунь против окуня, акула — против акулы, осьминог — против осьминога. Так выясняется слабый. Слабого можно есть. У людей точно так же, а у “родин” — тем более.
— Хорошо. Допустим, мы первыми соберем деньги. А они возьмут нас и кинут. И плевали они на Дарвина и на виды.
— Да, такая вероятность имеется, но не хотелось бы в нее верить. Они там, наверху, считают себя офицерами, а значит, у них честь, долг, присяга…
— А если они не настоящие офицеры?
— Мне иной раз тоже так кажется, Виктор. На этот случай я держу субмарину под парами. Там хватит места и для тебя.
— Чем в сложившейся ситуации заняться мне? Может, тоже отправиться рубить лес? — предложил я. — Чтобы быстрее собрать эти деньги.
— Нет, Виктор, ты нужен здесь. Следи за событиями. С твоим даром ты должен первым почувствовать, если что-то пойдет не так. Ходи туда, где собираются серьезные люди, смотри и слушай, фильтруй — это ведь тоже труд. Думаю, что в твоей тетради еще остаются пустые места.
— А могу я заняться личным вопросом?
— Ты, как офицер, как кавторанг, имеешь на это право. Только без бухалова и бл…тва.
— Товарищ капитан, сколько времени прошло, я исправился.
— Вот и проверим…
Глава 27. ТАНЕЦ С САБЛЯМИ
Вечером того же дня я воспользовался опрометчивым разрешением Косберга и пустился в одиночное плавание по маленькому океану своей собственной жизни. Я не собирался ограничивать себя в желаниях, средствах и способах. Я отпустил охрану, выключил мобильный телефон и экипировался, как подобает преуспевающему обывателю, скопировав костюм с рекламной растяжки, на которой примерная упитанная семья из четырех человек и мохнатой собачки любовно гладила корейский джип, взятый в кредит. Выражение лица я позаимствовал у главы семьи и, оправив помпон на красно-зеленой шапочке, шагнул в серую слякоть улицы.
От света разноцветных лампочек, густо опутавших фасады магазинов и супермаркетов, рябило в глазах. Я повернул прочь от пестрящей коммерции и побрел в сторону жилых кварталов, где начинались сумрак и хмарь.
Я давно не ходил пешком, поэтому двигался медленно, поглядывая по сторонам и втягивая воздух. Дома стояли подсвеченные, но обшарпанные, некоторые были затянуты москитной сеткой. Экспансия закончилась, развитие не началось. Восстановление и реставрация не интересовали ни одну из действующих “родин”. Зато вопросы собственности, казалось, были решены окончательно и бесповоротно. Все видимое, осязаемое, обоняемое пространство было четко поделено, не оставалось пустот и зазоров. Специальными водяными знаками отраслевой принадлежности “родинам”, значение которых лежало за пределами понимания рядового потребителя-обывателя, были помечены все офисные центры, рестораны, магазины, супер- и пупер-маркеты, случайным образом уцелевшие производства. Маркировка стояла на музеях, мостах, станциях метро, игровых и детских площадках, парках, садиках, лестничных пролетах, на бачках мусоросборников.
Проходных дворов почти не осталось, в арках встали литые металлические ворота, как в мрачные феодальные времена. Со стен фасадов гроздьями свисали мутноглазые видеокамеры. Черные ходы в парадных были забиты или замурованы. Город скрывал свою изнанку от посторонних. Редкие прохожие были лишены возможности самостоятельной работы с пространством, произвольного перемещения из пункта “Б” в пункт “А”. Они двигались по узким тротуарам, каждый их шаг писался на пленку, словно они были шпионами. Автомобилистов ограничения затрагивали в еще большей степени, хотя последние были уверены в обратном. Автомобиль дает иллюзию свободы, даже когда пристегиваешь себя к креслу ремнем.
Жизненное пространство обывателя сжалось и упорядочилось: рабочий уголок — ящичек банкомата — прямоугольник супермаркета — куб однокомнатной квартиры — параллелепипед телевизора — коробка еды. Ничего лишнего, ничего выбивающего из колеи. Население выглядело подкормленным, самодовольным, загорелым, ощипанным и готовым к использованию. Дешевая еда, доступный загар, просторные автомобили с большими багажниками, толстые глупые дети. Всеобщая благодать.
Хотя, когда приходило время удовлетворения потребностей, обыватель вел себя по-прежнему дико. А желание потреблять охватывало обывателя после каждого блока рекламы, предсказуемо, но нестерпимо, как дефекация при дизентерии. Охваченный желанием обыватель бросал заведенный автомобиль на дороге и исчезал в близлежащем магазине или кафе, чтобы купить себе новую кофточку или набить брюхо. Обыватель совсем разучился терпеть. И если с местом обывателя в обществе все было понятно, то с ролью его дело обстояло сложней. Кто такой обыватель, зачем он, и может ли он однажды стать гражданином? Пока ответа на этот вопрос не существовало, и обыватель был предоставлен сам себе. Бегло “прослушав” и “просмотрев” дюжину первых попавшихся на пути обывателей, я потерял интерес к дальнейшим исследованиям.
Впрочем, в иных девушках-обывателях проглядывало вполне человеческое желание, хотя сами они это скрывали. Они, казалось, были заколдованы и остро нуждались в странствующем Дон-Кихоте или хотя бы в его помощнике. Мне хотелось избавить таких девушек от внутренних противоречий. Для этого нужно было выудить их из машины и завалить в ближайшем отеле или подъезде, где за пятнадцать минут снять интоксикацию.
К сожалению, все подъезды были плотно закрыты, и мне оставалось идти дальше, оставляя гражданок один на один с их комплексами.
Прекратив внешнее наблюдение, я обнаружил себя вышагивающим взад-вперед по Мучному переулку возле здания, где когда-то размещался мой склад. На месте скромной таблички “ЛенЛесТорг” поблескивало мраморное панно, черное с золотом “ООО Три Героглу”. Хотел ли я видеть Машу или меня как профессионала интересовал вопрос собственности? Ответ лежал внутри. Но внутрь я попасть не мог: фасад здания был утыкан штампами “Родины-4”. Конечно, я имел право поднять на ноги оперативный отряд, и, скорее всего, нам бы удалось прорваться внутрь здания и удерживать его сколько понадобится. Вне сомнения, Косберг отругал бы меня, но затем поддержал огнем с воды и воздуха.
Но так начинаются войны. Я постарался отвлечься, глядя на островки серо-желтого льда, дрейфующего вдоль канала Грибоедова. Пересчитав окурки и пустые банки на прибившейся к берегу льдине, я успокоился: мысли о войне достойны мальчика — не мужа. Благородный муж не будет действовать спонтанно, он выбирает неброский, но эффективный путь ростовщика. Путь виделся таким: сейчас пойти спать, а завтра с утра пораньше приехать в центральный офис “Родины-4” на четырех-пяти машинах и, предъявив удостоверение главного специалиста по чаге, перекупить здание “ЛенЛесТорга” вместе со всем, что там находится. Купить, конечно, не так эффектно, как завоевать, но для Маши, как женщины современной, деньги важнее эффектов…
На следующий день я взял у Косберга кредит — двадцать “дипломатов”, доверху наполненных долларами, с условием вернуть двадцать один через два месяца.
— Шесть процентов годовых, выраженных в дипломатических единицах. Что ты смотришь на меня, Виктор? Я придерживаюсь определенных правил. Как во всем цивилизованном мире, — так Косберг объяснил ставку. — Если “четвертая” заартачится, можешь прибавить кусочек земли с рабочими.
Смысл фразы показался мне неоднозначным: слово “цивилизованный” подкупало, а “проценты” — пугали. Но я обошелся без лишних вопросов. Необходимые пояснения я нашел в хитром блеске глаз капитана.
Его глаза не соврали: за девятнадцать “дипломатов” и одну деревню Пилющабы с бригадой непьющих “бобров” я приобрел у “Родины-4” “ЛенЛесТорг” вместе со всеми его потрохами. Под потрохами мы установили понимать все движимое и недвижимое имущество, которое имелось в здании, а также самого Керима, включая его дом, гараж и стоящую в гараже тачку.
Один “дипломат” я приберег для Маши. Эту денежную единицу я предполагал использовать в качестве подарка или покупки — если с Керимом было все понятно, то с Машей существовали варианты.
День и ночь ушли на разные юридические формальности, смену замков, штампов и логотипов на комбинезонах персонала. Морозным темным утром следующего дня я занял господствующую позицию — кабинет директора склада и через толстое сверхпрочное стекло принялся наблюдать за подъездом к переулку.
Спустя четверть часа открылся склад, по роликам поехали коробки, наполняя собой пустые кузова “Газелей” с надписью “продукты”. Работа шла размеренно и четко. Смена “родин” воспринималась работающим людом как нечто неизбежное. Подчиненные вообще переносят перемены легче хозяев. Сенсорные датчики хозяина (термин этот весьма абстрактен) настроены на деньги, а мир денег — есть пространство зыбкое и соприкасающееся с реальностью лишь местами. Когда Х 5-й “BMW” Керима появился в переулке, никто не бросился открывать дверь, раскатывать ковровую дорожку и подавать халат и тюбетейку, как это было принято в некоторых подразделениях “Родины-4”.
Терпения Керима хватило ненадолго, он выбрался из машины самостоятельно, а вслед за ним показалась Маша. Она-то и надела тюбетейку на лысеющую голову бывшего эксплуататора. Керим взобрался на ступеньку перед входом, принялся бить в дверь и кричать, глядя в камеру, то есть прямо на меня.
Но и теперь никто не спешил впускать Керима и его спутницу внутрь. Они размахивали руками, неуклюже прыгали в своих тяжелых шубах, пытаясь сломать дверь или хотя бы дотянуться до видеокамеры. Они сердились, недоумевали, выходили из себя и ничего не понимали. Керим орал на видеокамеру, Маша орала на Керима — два толстых, некрасивых, постаревших человека, две глупых зверушки. А я сидел на стуле, расслабленный и неподвижный, глядел на них, рассматривал сквозь лупу и думал, что время беспощадно, и люди беспощадны, и женщины беспощадны особенно. Я пожалел, что вижу их такими, но временем я управлять не мог.
— Этот пусть стоит на месте, а женщину пропустите, — сказал я в коммутатор, когда устали глаза.
Машу впустили, Керима толкнули в грудь, он упал в снег, и тюбетейка слетела с его головы.
— Вы рейдер? — это были первые слова Маши, которые я услышал.
Ее голос огрубел от острой еды и сигарет. Она стояла на пороге кабинета в расстегнутой промокшей шубе и тяжело дышала.
— Я — Виктор, — ответил я без интонаций, что означало некую многозначительность.
— Виктор? — вскрикнула она. — Скобов, ты?
— Нет, — мое лицо скрывала тень. — Зачем же Скобов? Как-то неприлично звучит эта фамилия.
— Ах да, конечно, — сказала она чуть менее уверенно. — Лопухин?
— Опять неверно, — я поморщился.
— Ну вот, фамилию не помню, но — август, Гагры, танцы в темноте? — прошептала она уже без всякой надежды.
— Нет, — я подвинул ботинок вплотную к “дипломату” с деньгами, чтобы почувствовать, кто здесь хозяин, и включил лампу на столе.
— Попов! — Маша потянулась телом вперед. — Витеныш…
— Да, это я, — я попытался произнести эти слова сурово и строго. — Мария, как ты…
— Постарела? — фразу назад она была готова броситься ко мне, но замерла в полупозиции.
— Нет, совсем нет, — решил я ее успокоить. — Может быть, располнела немного.
— Располнела? — Машины глаза округлились. — А ты? Ты сам себя давно видел?
— Давно, — я еще не оценил степень своей ошибки.
— Оно и видно. И что ты вообще делаешь здесь? Ты что, не пьян? Тебе что, нужны деньги?
— Деньги, — повторил я. — А что нужно тебе?
— Сейчас же уходи, — голос Марии окреп, стал металлическим. — Тебя побьют и выгонят. Сейчас придет Керим. Вот двести рублей, возьми и уходи.
— Я взял бы и ушел, — ответил я, кончиком ботинка задвигая “дипломат” под стол. — Но не могу, прости.
— Что ты несешь?
— Керим все объяснит. Думаю, он уже понял.
— Ты забираешь у нас бизнес? — догадалась Маша. — Ты милиционер? Пожарный?
— Я лесник. И бизнес ваш мне не нужен. Можешь забрать его с собой. Вот он, весь тут. Могу завернуть в целлофан, — я показал на лежащую на полу табличку с золотыми буквами: “ООО Три Героглу”. — Ты ведь тоже Героглу, не так ли?
— Да.
— Ну вот, бери. Она твоя.
— И что я буду с ней делать? И с ним, с Керимом?
— Я не знаю. Пусть подскажут твои юристы-одноклассники.
— А как же все, что с нами было?
— Не нужно теперь вспоминать про совесть. Я на работе.
— Попов, ты негодяй!
В критических ситуациях женщины действуют решительнее мужчин, у них меньше мозгов и больше отваги. Мария отказалась покидать помещение, пришлось ее нести. Ее накладные когти так и норовили впиться мне в глаза. Впрочем, я легко уклонялся и даже успел прощупать дорогие мне прежде места через густой мех мутона. С памятными местами все было в порядке. Возможно, мы могли бы подружиться с Марией вновь, но не хватило длины коридора.
Керим, напротив, проявил отчаянное малодушие. Он сказал, что Маша ему встала поперек горла, он готов с ней расстаться. Потому что у него уже три жены и один простатит. Говоря о простатите, он почему-то держался за голову. А затем, без какой-либо паузы, попросился ко мне на работу.
— Ты умеешь собирать чагу? — спросил я его, вспомнив о процентах, которые нужно было выплачивать Косбергу.
— Научусь, — закивал он. — Научусь, мамой клянусь!
— А она?
— И ее научу. И братьев.
— Хорошо. Теперь можешь идти.
Сделка была завершена.
Я вернулся в кабинет, посидел там минут пять, покрутил в руках авторучку, посмотрел в Интернете на шлюх и почувствовал, как во мне просыпается аппетит. Жажда бизнеса.
Я набрал номер Косберга:
— Товарищ каперанг, это Попов. Мне нужны еще кредиты. Это возможно?
— Входишь во вкус? — в голосе Косберга звучало нетрезвое добродушие.
— Нет, чистый бизнес.
— Чистый? В “пирамиду”, что ли, втянулся? А на квартиру попасть не боишься?
— Не боюсь.
— Давай отгадаю. Вторая попытка. Ты собираешься вернуть себе моральные долги, скупив предприятия твоих бывших друзей и компаньонов? Так?
— Так.
— Неплохая идея. Очень по-человечески. Я сам в свое время так сделал. И знаю многих людей, которые в нашей ситуации поступили подобным же образом. Но будет ли от всего этого прибыль для “Родины”?
Я задумался.
— Так и быть, подскажу: прибыль возможна. Если объединить скупленные предприятия в холдинг, потом выпустить акции и в полном объеме вбросить на рынок. Продать все до одной.
— Ну и что? — я почесал авторучкой макушку.
Мое действие не осталось незаметным для Косберга, возможно, он догадался по характеру звука:
— Ты не чешись, а записывай. Так ты сможешь заработать денег для “Родины” и уничтожить своих недругов. Они будут продолжать ходить по земле, но их уже не будет фактически.
— Я не совсем понимаю.
— Это объяснимо. Во-первых, ты пока еще кавторанг и смотришь на мир не с капитанского мостика, а из каюты старпома. Во-вторых, в твоих соображениях очень много личного. А нужно отвлечься, возвыситься над событиями, только так можно стать настоящим капитаном. Поэтому давай решим абстрактную задачу.
— Давайте. Только чтобы я понял.
— Поймешь, обязан понять. Итак. Что есть человек в мире денег?
— Ничто.
— Неправильно. Человек в мире денег есть функция денег.
— Если интегрировать функцию, можно избавиться от аргумента, — догадался я.
— Наконец-то.
— Это мне подходит.
— Мне тоже. Под двадцать пять процентов в валюте.
— Сколько я смогу взять?
— Сколько унесешь.
Я унес много, я нес через силу — в карманах, в руках, за спиной, между ног и во рту. В моем случае качество определялось количеством.
Мне не составило труда отыскать Снеткова и Диму, пару юристов-мошенников и всех тех, о ком я вспоминал на подводной лодке. Я расправился со своими недругами за календарный квартал. Я ни с кем не встречался лично. Не разговаривал, не бил, не душил. За меня все делали деньги. Деньги — смертельное оружие для тех, кто в них верит. Для денег нет расстояний. Деньги не знают границ. От них невозможно спрятаться и укрыться. Единственное, что может принести временное облегчение, это откупиться от них. Мои представители, используя модное слово “прозрачность” и обещая умножение капиталов, убедили моих недругов объединиться в холдинг и выпустить IPO, печать и контроль которых обеспечивал новообразованный банк “ЛенЛесТорг”.
За акциями выстроились очереди из бизнесменов и простолюдинов. Котировки пошли вверх. Портреты Снеткова и Димы смотрели на обывателя с именных акций, с бортов автобусов, со стен домов, подписи под портретами обещали геометрические прогрессии прибылей.
Так оно первое время и было. И станок, который печатал акции, не останавливался ни на минуту, я знал это точно — станок стоял за стеной моего кабинета. Прежде чем у господ акционеров возникли сомнения, я успел перепродать холдинг четыре раза.
В конце концов, чтобы обесценить акции окончательно, я распорядился выбрасывать их прямо на улицы с вертолетов. “Ценными бумагами” набивали карманы и шапки все кому не лень: дворники, дорожные рабочие, пенсионеры и бомжи. Собственность Снеткова и Ко, прежде чем перестать существовать, стала народной.
Это была победа, однако победа неполная: в моем подсознании еще оставалось большое темное пятно. Последняя причина моих неврозов и комплексов. Пятно принимало разные формы, то отталкивающие меня, то, наоборот, возбуждающие. Это пятно скрывало и хранило воспоминания о Жанне.
Жанна съехала из родного дома вскоре после окончания института. Я обнаружил ее следы в НИИ точного приборостроения, точнее, обнаружил на остатках НИИ (который классическим образом был разбит на части, приватизирован и обанкрочен) остатки ее следов. Это была оболочка от ее личного дела — бумажная папка на лохматых тесемках. Само же дело было утеряно или пущено на растопку в одну из холодных зимних ночей. Прямо скажем, маловато для моих способностей. Поэтому на поиски пришлось подключить “скунсов”, вызвать их из небытия сверхсекретной работы.
Поиски моей первой любви заняли у них пять банковских дней. На шестой день я имел на руках телефон, адрес, краткую биографию, медицинскую карту и копии ключей от квартиры Жанны. Информации накопали с избытком, я нуждался только в номере ее телефона, хотел ограничиться одним телефонным звонком. Во мне не было лирики, только конкретика. Чтобы выстроить пламенный монолог, я взял пару женских журналов, прочитал и набросал на бумаге свой текст.
Я позвонил Жанне вечером.
— Жанна, это я, Виктор. Мне нужно сказать тебе несколько слов. Не перебивай, это важно…
Уверенный тон, мыльное содержание и никаких обещаний сделали свое дело — Жанна приехала.
Не унижая себя сантиментами, мы углубились в апартаменты “Октябрьской”, где незамедлительно объединились. И на время исчезли, заблудившись в отражениях зеркал, утонув в складках огромной кровати, превратившись в тысячи пузырьков в бокале шампанского…
Реальность бытия проявилась спустя несколько дней и ночей. Губы Жанны отцепились от моей шеи и медленно поползли вниз. Я не препятствовал, но и не помогал. Хотел я этого или нет, но комната стала погружаться в туман, а я — превращаться в стоящую в тумане ракету, но вдруг… мне почудилось, что комната наполнилась зрителями и свидетелями нашей игры: мало-охтинскими, Снетковым, Машей, Керимом, Леной, Димой, зачем-то шофером Шнейдером и самой Жанной, той, что жила в моих мыслях и сильно отличалась от себя настоящей. Все эти мои недруги появлялись и раньше, но по отдельности, а не вместе. И раньше они смеялись, глядя мне прямо в глаза, теперь же все они о чем-то просили. Они шептали одновременно, поэтому я не мог разобрать, что именно они хотят. Я надеялся, что, расквитавшись с ними, забуду, наконец, их лица и голоса, избавлюсь от необходимости помнить, утоплю в темных водах забвения. Я был готов забыть о них навсегда, но они не уходили. Вероятно, теперь они не были готовы забывать.
— Мы обязательно купим квартиру с видом на зоосад, — донесся до меня голос Жанны, которая освободила свой рот от меня.
Она выглядела довольной, она нежно шептала:
— И высокие сапожки с мехом и зразами. И еще пылесос, который сам умеет мыть пол…
— Да, да, да, — ответил я на все ее предложения вперед и перевернулся на бок.
— Что, и то самое можно? — промурлыкала моя барышня.
— Да, да, да…
— Странно, — Жанна оттопырила бронзовый зад. — Ты понимаешь, что я имею в виду?
— Да.
— Ты совсем не слушаешь! Ты что, опять думаешь?
— Нет, больше не думаю, — ответил я. — Думать не о ком. Их больше нет.
— Кого? Тех сапог? Пылесосов?
— Их. То есть вас.
— Ну… ты же обещал.
— Там в шкафу стоит “дипломат”, все купишь сама.
— Правда?
Я не стал повторять, я заглянул в ее большие, пожалуй, даже слишком большие глаза и понял, что утром уйду от нее навсегда. Это чувство меня очищало: у меня не осталось больше женщин, друзей, приятелей, неприятелей, недругов и врагов, и, как следствие, — ощущений. Не осталось и никогда больше не будет…
Только Родина.
Только Родина притягивала меня, только она была настоящей, хотя и отсутствовала на карте.
Я увлекся и снова забыл о времени. И оно опять напомнило о себе. Время снова показало, что я ошибался.
Глава 28. ИГРЫ ГУН
Жажда мести была утолена. В душе воцарился мир. Я испытывал незнакомое прежде чувство. Чувство чистого одиночества, одиночества победителя. Мир вокруг был уравновешен настолько, что почти не дышал. Самоутвердившиеся структуры “родин” охраняли от смуты и мути общественный анабиоз. Устремления, потребности, вкусы и взгляды определялись рекламой и ограничивались покупательной способностью. Социальные группы сформировались. Социальные соты заполнились. Самоидентификация общества была завершена.
Рахитичные умники, шепелявя и брызгая слюной, говорили о конце времен. Их невнятные речи, как обычно, никто не слушал. Ощущение окончания времени висело в воздухе, проникая и в мозги умных, и в мозжечки тупых. Время было побеждено. Стрелки на часах еще двигались, но все отчеты и новости, если я вдруг начинал их читать, оказывались копиями новостей вчерашнего дня, скопированными в свою очередь из дня позавчерашнего.
Косберг взвешивал деньги. “Бобры” грызли лес. “Выдры” рожали детей. Я ездил на торжественные приемы. Конкуренты соседних “родин” больше не выглядели конкурентами. Все казались членами одной огромной семьи, собранной вместе для бесконечной попойки. Загадочная Москва молчала, вероятно, умилившись идиллией, толстела, копила деньжата, конвертировала и пересчитывала. Время остановилось, уперлось в серую плотину стабильности. Затвердело, загустело по ту сторону бытия, превратилось в кусок янтаря — кулон на шее у вечности. Я, мой город, моя страна находились в этом застывшем кусочке смолы.
Кто бы мог подумать, что всю эту монолитную незыблемую плотину сможет прорвать единственный звук? Одинокий и слабый звук человеческого голоса?..
Все началось в частном дворце Белозерских (принадлежавшим ныне олигарху по фамилии Быдлин) на том самом балу, куда привез меня похмельный Василий. Набив брюхо по самое “не могу”, “прослушав” тонны всяческой бессмысленной чепухи, я собирался отчаливать к дому, как вдруг что-то заставило меня насторожиться и оглянуться. Этим чем-то был голос. Женский голос. Я почувствовал, что пропаду, еще до того, как увидел ее. А когда увидел — предпринимать что-либо стало поздно.
Она шла ровно по центру зала, шла прямо на меня, не огибая препятствий, они как-то сами исчезали с линии ее маршрута. Она была выше среднего роста, стройная, сильная, с такой тонкой талией, которая бывает только у манекена в дорогом магазине. В черном платье до пола, чрезвычайно открытом, с черными волосами. В соответствии с выбранным стилем у нее были большие глаза того же всепоглощающего черного цвета. Смотреть в них — значило превратиться в камень, в лишенное мозга чучело. Однако я смог оторвать от них взгляд, потому что… потому что главным в ее лице были губы. Именно губы дали мне понять, что она здесь ради меня, и все мои попытки скрыться, исчезнуть, оказать сопротивление или убежать обречены на неудачу.
Я знал о женщинах много, в основном это была всякая дрянь. Я знал, что современные женщины нестоящие и ненастоящие. Я знал, что чем выше качество мазей, помад и запахов, чем легче и податливее материал имплантатов, чем выше мастерство микро-хирургов, тем быстрее и охотнее женщина превращается в самодвижущуюся скульптуру, интимные отношения с такой носят сугубо технический характер. Но она… явно была другая.
— Коньяку? — спросила она.
— Почему бы и нет? — мне было стыдно признаться, что я в завязке.
— Меня зовут Катя, — сказала она.
— Виктор, — я не собирался вставать, но встал. — Пойдемте к столу?
— Ну нет, там такая свалка… Эти господа и их так называемые дамы жрут, как свиньи. Или это не господа?
— Вероятно… не знаю…
Я не мог “услышать” ее истинных мыслей, то есть, вполне вероятно, мог, но отчего-то совсем не хотел. Я вдруг захотел положиться на ненадежную интуицию. И сказал, понижая голос, чтобы казаться увереннее:
— Но здесь нет другого места, где можно раздобыть спиртные напитки.
— Думаю, есть. Одно такое место есть точно. Идите за мной.
Не дожидаясь согласия, Катя развернулась ко мне спиной и пошла к противоположной стороне зала, где устроился ряд бело-серых колонн. Я тронулся следом, часто моргая. Но моргание не помогало. Медленный танец ее полусфер, обернутых черным шелком, загипнотизировал меня, как кролика.
Катя остановилась в промежутке между мрамором стены и колонны. Ягодицы послушно замерли. Я, в свою очередь, смог перевести дух.
— Встаньте здесь. Прикройте меня.
Прежде чем я понял, волна шелка поплыла вверх, увлекая мой взгляд, забирая разум. Между ажурной резинкой чулка и шелковистой кожей я увидел плоскую фляжку, чуть меньше той, которой я пользовался когда-то на складе. Через мгновение виденье закончилось: ткань заскользила вниз по ногам, беззвучно искря (или это мерцало в моих глазах), и укрыла собой все тайны. Все, кроме одной: фляга с коньяком оказалась у нее в руках.
Я закашлялся.
— Не нужно так напрягаться. Пейте, — сказала Катя, протягивая флакон.
“Косберг все узнает и не простит. С другой стороны, может, и не узнает. Главное, правильно настроить себя и не думать при нем о пьянстве с восторгом”, — подумал я. А подумав, отвинтил пробку, сделал глоток, другой, третий и почувствовал, что не могу остановиться.
— Однако… — протянула она, когда я передал ей пустую жестянку.
Я не разобрал: восхищение это или насмешка?
— Извините, задумался. Очень жарко сегодня, сильная жажда.
— Понимаю. А я вот что хотела спросить у вас, — ее хищные губы оказались возле моего уха, которое, судя по ощущениям, стало горячим и красным. — Вы хорошо танцуете вальс?
— Я? — я снова закашлялся, неловко отодвигаясь.
— Именно вы, Виктор, именно вы. Не хотите танцевать — давайте уедем.
— Я не могу. То есть, конечно, — я согласился, хотя понимал, что совершаю ошибку.
Я не знал, в чем она заключается, но в том, что ошибке предстоит стать роковой, я был уверен. Ситуация еще не стала необратимой, можно было найти сотню убедительных причин для отказа — от служения родине до поноса — но в моей голове уже свободно бродили пары коньяка. Так устроены мужчины: они пишут стихи, убивают конкурентов, работают говночистами в две смены, и все это ради того, чтобы выпустить семя, причем чаще всего в никуда.
Она опять шла впереди. Кто-то окликнул меня, похлопал по плечу, пытался ухватить за рукав, но я даже не поднял головы. Я не мог отвлекаться, я неотрывно смотрел, как черный шелк гладит физическое отражение ее янь.
В гардеробе я взялся помочь ей одеться, выхватив у лакея шубу. В результате мне удалось коснуться Катиного туловища в нескольких стратегически важных местах.
— Вася! Вася! Быстрее ко мне! — крикнул я, когда мы вышли на воздух.
Вася подъехал немедля.
— О! — сказала Катя.
Из ее уст это звучало как комплимент, и я решил выписать Василию премию.
— Может быть, вы скажете, Виктор, куда вы собираетесь меня отвезти? — спросила она, усаживаясь в салон.
Я сел вслед за ней, захлопнул дверь, обдумывая ответ. Специфика служения “Родине” требовала конспирации, значит, не следовало приглашать ее к себе. Но куда? В баню? Не та птица. Хотя кто ее знает?.. В музей? Мы только что были в музее. К ней? Но кто она? У нее может оказаться засада. Стоит спросить у нее.
Я спросил:
— А вы, Катерина, куда бы хотели поехать?
— Я, возможно, хотела бы здесь.
— Хотите выпить? У меня небольшой бар.
— Может быть, не сейчас.
— А я выпью.
— Думаю, пока хватит. Тебе придется нелегко.
Я обернулся за пояснениями, но они не потребовались: гусеницы ее губ уже присосались ко мне. Они были хищниками. Они заглатывали глупых кроликов целиком.
— Василий, ко мне, — позвал я на помощь.
Получилось, однако, невнятно, ибо мой рот был забит Катерининым языком, и Василий остался в неведении, остался за скобкой, точнее, за прозрачной шумопоглощающей перегородкой. Я попробовал постучать ему и протянул руку, но Катя поймала ее на смуглое от бронзажа бедро. Я подумал, что аборигены ловят павлинов точно так же, как женщины ловят мужчин: сначала отвлекают внимание, а потом хватают за яйца. Катерина уже поймала меня.
— Я тебя совсем не знаю. Ты ткачиха? — прошептал я, сдаваясь.
— Ну уж нет, — выдохнула она. — Я… Я тебе не скажу. Если ты не дурак, сейчас сам узнаешь. Ну, не медли. Снимай с меня все…
— А как же Василий?
— Василий перебьется.
— Но он может все пересказать Косбергу.
— Пересказать что?
— Ну, вот это…
— “Это” он не сможет пересказать…
Далее произошло нечто важное. Важное обычно содержится в мелких количествах в куче рутины, его приходится собирать по частицам, складывать и очищать, чтобы оно сделалось очевидным. Гораздо реже важное является сразу. Тогда оно действует беспощадно, объявляя бессмысленным то, чем ты занимался всю предыдущую жизнь. Все, что в этом случае может сделать сознание, это скрыться за подсознанием, обозвав важное неправдоподобным и нереальным. Между двумя этими крайностями важного не существует, а есть только мелочи жизни.
Древние философы считали, что какая-то часть человека знает все, что с ним произойдет. С тех пор философы сильно деградировали. Не говоря уже о людях простых, как, например, я…
Когда я проснулся, сознательная часть меня была бесцветной и мятой, как вываренные в хлорке носки, лишенная памяти не только о будущем, но и о прошлом. Только тело запомнило что-то, о чем и пыталось сказать посредством болевых сигналов, адресованных спинному мозгу. Поясницу, бедра, мышцы таза ломило, словно я скакал на дикой неоседланной лошади. Скакал и пил. Пил и скакал всю ночь.
Я лежал на голубом кафеле рядом с белоснежной мраморной ванной, полуобернутый половым ковриком, расслабленный и малокровный, то ли похмельный сатир, то ли недобитый Марат.
Вокруг меня сконцентрировалась вязкая ватная тишина. Изредка ее тяжелая вязь сотрясалась падением водяных капель, которые, словно почки весной, набухали на кончике крана. Набухнув как следует, они с чмоканьем отрывались, с тупым безразличием летели вниз и разбивались в блестящую пыль о твердый холодный мрамор.
Острое желание вспомнить, что же все-таки произошло, заставило меня подняться на четвереньки, то есть перейти с уровня насекомого до животного уровня, что было уже неплохо. Чтобы стать человеком, мне нужно было добраться до бара “Гена и Фима”, где было все достаточное и необходимое для возобновления и продолжения разумной жизни.
Сходу встать и пойти, держась ровно и прямо, как плоскостопный курсант кремлевской дивизии, я не решался. Но ползти было долго, поэтому я продвигался полупрыжками, как раненый тигр или человек, идущий ради подвига на зияющую амбразуру.
Бар оказался невежливым образом взломан, скорее всего, вчера, скорее всего, именно мной. Внутри было ароматно и скользко от пролитых мимо рта вин. Я тяжело привалился к первой нетронутой бочке и крутанул кран на два оборота, предварительно открыв рот. Приблизительно шестьсот граммов, или три стакана сухого из южной Бургундии, восстановили во мне некое подобие интеллекта. Я закрыл глаза и несколько минут беспечно рассматривал радужные пузыри, плавно колыхающиеся на внутренней стороне век. А затем, когда совсем отпустило, начал последовательно вспоминать вчерашний день.
Утро, день, рождение вечера я вспомнил досконально, до самых казенных бытовых мелочей. Ничего особенного, обычная возня. Но вот возникает женщина!..
Дальше процесс вспоминания пошел тяжелее, с разрывами… Вот она меня собою смутила, напугала чем-то внутренним, тем, от чего затем отвлекла внешним. Внешними данными. Видимо, они были неординарными… Вот она отвела меня за колонну и опоила зельем. Затем я пошел за ней на выход, пошел, как приклеенный. Затем ее капроновое колено уперлось мне в грудь, это происходило уже на заднем сиденье автомобиля. Я мог отличить это колено от тысяч других, я запомнил его навсегда, как и выпученные от восторга и страха глаза наблюдающего за нами Василия… Затем место действия перенеслось в мою квартиру. Я лежал поперек кровати, обездвиженный, обессиленный, практически парализованный, но почему-то счастливый, и, удерживая пальцем правой руки тяжелое веко, сквозь пьяный туман наблюдал за Катериной. На ней не было ничего лишнего. Немыслимо дорогие вещи бессмысленного назначения были с неистовством разбросаны по квартире. Не помню, чтобы я их срывал, наверное, эти вещи были сшиты каким-то особенным способом и в нужный момент спадали сами собой. На Кате были только перчатки из молочно-белой резины и высокие сапоги, переливающиеся, как чешуя у кобры. Прежде я видел нечто такое в фильмах для неуверенных в либидо мужчин, видел нечасто и в плохих копиях. Этот бизнес был вне нашей правовой компетенции, порно-индустрию монополизировала “Родина-3” и, надо сказать, небезуспешно применяла для управления настроением люмпенов и прочих плебейски ориентированных элементов. В порнографии же, демонстрируемой Катей, напротив, проявлялся некий аристократизм. В ее действиях улавливался четкий, призывающий совокупиться ритм. Словно дикая голодная хищница, преследующая дичь, она ловко, изящно и эротично потрошила содержимое моих вещей, виртуозно взламывала створки платяного шкафа и ящики письменного стола.
Я любовался ею и одновременно недоумевал, отчего моя персона вызывает у нее столь буйный интерес. Такой женщине полагалось быть не здесь, рядом с пьяным неприметным человеком, не гражданским и не офицером, обеспечивающим избирательную дезодорацию общества. Ее место там, где круглый год лето, где получают Оскары, изобретают моды, катаются на яхтах, жуют пищащих от ужаса мидий с золоченых тарелок, среди одного процента обезумевших от безнаказанности дорого одетых обезьян, среди моих потенциальных противников. Мы с ней были безнадежно несоединимы, безнадежно разнородны. Но она была здесь. И я не смел да и не мог об этом спросить. Я просто смотрел.
Но все же она не нашла в моем доме интересующих ее документов. Ни в компьютере, ни в морозильнике, ни под паркетом, ни за портретом Косберга, который висел над письменным столом в кабинете. Не нашла, главным образом, потому, что их не было. Ибо самые важные сведения были спрятаны в надежном месте, недоступном для вульгарного вскрытия — у меня в голове. А моя голова в тот момент находилась не на моих сильных плечах, но катилась, блаженствуя и смеясь, сама по себе, а точнее, по мягкой сочной траве — где-то в незапатентованном филиале райского сада на границе царств Бахуса и Морфея.
Малопьющей Екатерине путь туда был заказан. Чтобы оказаться рядом с моей головой в том саду, ей элементарно не хватало воображения, коньяка и тех снотворных таблеток, которые она добавила в мой коньяк…
Если так, то не произошло ничего страшного и ни мне, ни “Родине-6” ничего не угрожало.
С этой мыслью я выпил еще вина. Вино пробудило во мне сладковато-томное предчувствие праздника. Я имел нечто, в чем нуждалась она, имел в своей голове. А раз так, то Катя обязательно проявится в моей жизни хотя бы еще один раз.
Протрезвев, я стал ждать…
В сладостно-тягучем ожидании прошла неделя, за ней другая. Но Катя не появлялась. И без того не слишком четкие воспоминания о ней теряли объективность, медленно, но неуклонно мигрируя за границу реальности в сторону неподвластных волевым импульсам ночных фантазий, домыслов и вымыслов, часто безумных, еще чаще неприличных. Неприличным было не столько то, что вытворяла Катя, сколько то, с кем она это проделывала. Ее спутниками были какие-то тяжело дышащие полулюди-полукозлы с копытцами и рожками, с грязными обслюнявленными бородами. У Катерины тоже были рожки и копытца, и это было странно: исходя из увиденного, рожкам надлежало расти не на ее голове, а на моей. Сам же я с незавидным постоянством раз за разом оказывался сторонним наблюдателем, человеком, не прошедшим фейс-контроль для участия в своих же сновидениях.
Я старался не спать, но это не помогало, подсознание переполнялось Катей и к концу второй недели принялось выплескиваться в сознательную часть жизни. Мысли о работе, долге, Косберге замещались мечтами о Катерине.
Когда же в важном телефонном разговоре я назвал Катей Косберга, то понял, что ждать больше невозможно. Опытный Косберг не поленится расшифровать мою оговорку и со временем доберется до сути руками моих же “скунсов”.
Так и случилось. Косберг неожиданно позвонил по обычной связи и пригасил в неформальной обстановке съесть пару “настоящих” шаверм. У меня сразу заболела печень, но отказаться могло стоить дороже.
Мы встретились в полночь в Купчино возле одного из трех “разрешенных” ларьков с шавермой. Косберг, как обычно, взял две двойные с собакой и курицей. Тайком от него я заказал вегетарианскую. Сочно откусывая, он пошел в сторону пустыря, оставляя за собой белый след соуса. Я последовал за ним, ища глазами урну.
Косберг неожиданно обернулся:
— Витя, скажи, где тетрадь?
— Тетрадь? — переспросил я, хотя все уже понял.
Тетрадь — вот что ей было нужно. Я забыл про тетрадь, черт ее подери. Женщины никогда не читают рукописей, но Катя… Катя — особый случай. Этикет стал бессмысленным, и я забросил шаверму подальше в кусты.
— Я все знаю, Виктор. Та женщина… — начал Косберг. — Мне вообще наплевать, женщина она или кто, но… она украла мою вещь, находясь в твоем доме. Кража этой вещи угрожает существованию “Родины”. Понимаешь?
Не понять было трудно, но я спросил:
— Что, все так плохо?
— Наоборот, Виктор, — Косберг выпрямился и сложил на груди руки.
На его волосатом мизинце зажегся огромный бриллиант и два чуть поменьше сверкнули на запонках, их величественный блеск как-то не вязался с аскетическим образом духовного лидера “Родины-6”.
— Наоборот, Виктор, мне еще никогда не было так хорошо, как сейчас. Для того, чтобы наша с тобой “Родина” стала единственной легитимной, нам осталось отгрузить в Москву последний “КамАЗ”. Один “КамАЗ” в любой конвертируемой валюте. Теперь понимаешь?
— Понимаю: это шанс для меня стать каперангом, а вам — контр-адмиралом.
— Намного, намного больше.
— Но как же может помешать доставке денег моя клетчатая тетрадь? Все люди, о которых написано там, уже, можно сказать, наши подданные.
— А я? Виктор, ответь, ты писал про меня? — Косберг посмотрел тяжело и сурово.
Я не посмел соврать:
— Да. Но только хорошее.
— Что значит хорошее?
— Прозу. Рассказы для поднятия духа будущих поколений. Я хотел вкрапить вас в анналы истории.
— Дурак! — вскрикнул Косберг.
С верхушек стоящих рядом берез сорвались испуганные вороны. Мне показалось, что сам каперанг испугался звука своего голоса, он съежился, огляделся, стянул с пальца перстень и сунул в карман брюк.
— Пошли отсюда скорей, — шепнул он и побежал трусцой в сторону скрытого мраком парка.
Я побежал за ним и вскоре нагнал.
— Виктор, слушай внимательно, — не сбавляя взятого темпа, Косберг шептал. — Ты даже не представляешь, какая над нами возникла опасность. Мы или победим, или погибнем. И не в последнюю очередь из-за твоей тетради. Слушай мои указания: на работе не появляйся, не смей мне звонить, не пытайся связаться иным способом, пока не найдешь эту женщину.
Путая след, он взял в сторону, с разбегу перепрыгнул канаву и продолжил:
— И теперь, Виктор, самое важное. Каждого из нас иногда покидает самообладание. Нам кажется, что хуже уже быть не может. Только в том случае, если с тобой случится подобное, ты имеешь право воспользоваться тайником.
— Где он находится?
— В Ботаническом саду, возле нашей с тобой скамейки есть урна, помнишь?
— Помню.
— Тайник — в урне. Ну, все, Виктор, на этом прощай. И что бы ты ни делал, помни о Родине. Разбегаемся в стороны!
— Нет, — простонал я. — Я с вами.
— Со мной нельзя.
Косберг резко прибавил. Но я не отставал, хотя уже задыхался — сказывалось отсутствие аэробной выносливости. Вдруг каперанг сгруппировался и ткнул мне под дых острым локтем. Я поперхнулся, закашлялся и упал.
А Косберга поглотили сумерки.
Глава 29. КРАКОВЯК
Итак, я должен найти Катерину до того исторического момента, как последний самосвал со спецгрузом приедет в Москву. Я начал раздавать распоряжения, едва добравшись до дома. Я очищал желудок от шавермы, а “скунсы” уже рыли, копали и грызли информационное поле. На ноги был поставлен взвод отборных “бобров”, “выдрам” было строго указано незамедлительно сообщать обо всех новых “шмарах”, замеченных ими в массажных салонах, ресторанах, на шопинге.
Поздно вечером “скунсу-химику” удалось выяснить фамилию моей роковой возлюбленной.
Герпес.
Катя Герпес — вот как ее звали!
Это звучало более чем возбуждающе. До встречи с ней я привык считать, что у женщин не бывает фамилий собственных, все женщины, с которыми я начинал общаться, становились носителями моей фамилии по умолчанию, все они считались мною Поповыми, членами большого гарема, даже те, которые крутили мной или уходили к другим.
Всегда в мире оставалось два легитимных субъекта: я и шестая “Родина”. Два взаимозависимых симбионта. Один субъект на службе другого. Теперь появился еще один. Еще одна. Женщина-любовница, женщина-неприятель, женщина-враг. Возник неклассический треугольник. Катя опоила меня и выудила все, что ей было нужно. Но я рассчитывал, что не сдался без боя и в пьяном угаре сумел-таки проявить свое мужское достоинство. Если так, то я наверняка заинтересовал ее. И не как напомаженный стерильный тенорок и носитель секретных сведений, не как влиятельный государственный муж, не как распухший от купюр кошелек на косолапых ножках, но как могучий осеменитель, владелец редкого по качеству генофонда.
Во мне кипело неизвестное мощное чувство, которое невозможно было удерживать внутри, оно разрывало меня и требовало в срочном порядке выплеснуться в кого-либо или во что-то. Но Кати не было рядом, а другие женщины не могли ее заменить, поэтому я сел за стол, чтобы писать стихи.
Я писал долго и напряженно. Старательно выводил вензеля, пытаясь достичь гармонии смысла и формы. Но если форма была на высоте, то смысл существенно отставал. Тогда в поисках смысла я отказался от формы и начал писать обычным своим не слишком разборчивым почерком. Однако каракули не превратили в стихи написанные мною слова. Я разрывал исчирканные листки и швырял в корзину для мусора. Потом приходил в себя, стоя возле раскрытой форточки и жадно дыша. Отдышавшись и успокоившись, я принимался выкладывать кусочки из корзины обратно на стол, расправлял, складывал клочок к клочку и снова сминал и выбрасывал. Я не находил очистительных слов. И мне очень хотелось курить. Я перерыл содержимое комнаты в поисках табака и ничего не нашел. Меня тряс озноб, и пот с моего лица промочил зеленое сукно стола насквозь.
И все-таки мое упорство было вознаграждено, глубоко за полночь я родил нужное хокку, зафиксировал на бумаге и прочитал на всю комнату:
— “Катя — сука!”
Смесь русского и японского многое упростила. Я понял, я хотел взять ее лично. Я не нуждался в разрешениях. В отсутствии каперанга я сам становился каперангом.
Я набрал Васю.
— Да, Виктор Владимирович, слушаю.
— Скажи честно, Василий, бухал сегодня?
— Никак нет.
— Пиз…шь.
— Совсем чутка. Хоккей смотрел. Болел за наших.
— Кто наши?
— “Лесовики”.
— А с кем играли?
— С “Газовиками”.
— Понятно. Значит, одевайся в цивильное, но оружие возьми. Подгонишь красный “Бентли”, который мы выиграли у пожарных.
— Есть, товарищ кавторанг.
— Стой! По дороге заскочи в “Русский мир”, возьми ящик шампанского, самого дорогого.
— А деньги?
— Денег не надо. Скажи: для меня.
Я повесил трубку, встал и заходил по комнате. От шкафа до окна и обратно, как собака, которой пора на прогулку.
Герпес! Где тебя искать?
Я включил ноутбук и просмотрел почтовые ящики. Секретные, как мы с Косбергом думали. Тридцать новых сообщений, в основном порнография, насилие, спам. Нужной же информации не поступало, молчание информаторов недвусмысленно намекало: поиски зашли в тупик. Силовые методы “бобров”, параноидальная дедукция “скунсов”, бл…ское обаяние “выдр” — все эти приемчики не работали в моем случае.
Я закрыл окно, выключил свет, сел и прислушался. Я выбирал метод, подбирал настройку. Опыт поколений — всех моих предков от пращуров до обезьян, дельфинов, жуков-паразитов — молчал. Собственные наработки казались скудными. Моральные принципы не работали. Логика не спасала. Оставалось рассчитывать на интуицию, на познание мира глазами, руками и носом. Как ребенок после сна, старик после запора или дембель в первый день на гражданке…
Я не успел настроиться, Василий доложил о прибытии.
Хищно прищурившись в зеркало, я закрыл дверь и вышел на лестницу.
Я преодолел два пролета и уперся своим животом в чей-то живот. Среагировал я мгновенно: свалил нападавшего крюком слева, правой рукой нащупал в кармане револьвер и приготовился стрелять прямо сквозь ткань пальто. Но вместо звуков надвигающейся атаки я услышал лишь жалобный стон.
Я закричал:
— Встать! Руки вверх! Подойти к окну, чтобы я видел лицо!
Он оказался худым и сутулым, с русой паутиной волос на подбородке.
— Студент? — спросил я его.
— Студент, — с вызовом ответил он.
— Что здесь делаешь? Почему не в институте?
Вместо ответа он сунул руку за пазуху.
Я вновь оказался быстрее и направил на него револьвер:
— Что там у тебя, бомба?
Он промолчал.
— Вынимай, только медленно.
Парень достал из-под пальто сложенный в трубочку лист ватмана и развернул:
— Читайте, это про вас.
Я тоже послушался и прочитал вслух:
— “Кровопийцы — прочь из России!”
— Смешно. Ты это сам придумал?
— Нет.
— Тебя подослали из четвертой “Родины”?
— Нет.
— Значит, идейный?
— Да.
— Какой партии?
— Не скажу.
— Ну, тогда с нами поедешь.
— Куда?
— Узнаешь. Топай давай, — я взмахнул револьвером.
У тротуара бесшумно работал “Бентли”. Я велел парню сесть сзади рядом со мной. Василий обернулся:
— Кто это, товарищ кавторанг?
— Это… — я переадресовал вопрос пленному неизвестному: — Ты кто в самом деле?
— Я ничего не скажу. Я буду молчать. Даже под пытками.
— Посмотрим, — буркнул я. — Василий, трогай! Пока едем прямо и тихо. Ты захватил выпивку?
— Как велели, целый ящик. У меня на переднем сиденье.
Мы тронулись с места, Вася включил Свиридова.
— Вася, где бы ты стал искать очень красивую женщину? — спросил я.
— В тупиках Старо-Невского. Сами знаете лучше меня.
— Дурак. Я говорю: очень красивую.
— Тогда не знаю. У меня с красивыми не получается, товарищ кавторанг.
— Ладно, не надо шансона, — перебил я, думая о том, что в его логике что-то есть. — Лучше дай мне бутылочку.
Он подал:
— Отличный виски, товарищ кавторанг.
— Я просил шампанского, Вася, ты что, забыл?
— Шампанского нет нигде, все точки объездил. Говорят: перебои в снабжении, — ответил Василий, выезжая под “кирпич” на Чкаловский.
— Дождались системного кризиса! — вмешался парень. — Вы и за это ответите.
— Ты обещал молчать и молчи! — напомнил я. — Пока не начались пытки.
— Палачи! — парень отвернулся к окну.
— Как перебои? — спросил я, рассматривая бутылку. — Мы сами контролируем шипучие и игристые. Не понимаю.
— Ну, я-то не понимаю тем более, — пожал Вася плечами. — Говорят, что в некоторых “родинах” поняли, что границы между ними условные, и начали таскать добро друг у друга. Типа того: передел собственности, конец истории. Фукуяма настал, говорят, одним словом.
— Кто, на хрен, говорит? — спросил я, поглаживая гладкий зеленый бок пузыря.
— “Бобры” говорят. Люди.
— Люди? А у Косберга спросить ума не хватило? — я взялся скручивать крышку.
— Косберга нет. Он пропал.
— Пропал? — виски пришлось отложить.
— Внезапно. Он всегда пропадает внезапно. Авторитарный стиль управления. Никто никогда не знает, когда он забухает.
— Почему мне не доложили?
— Вы на особом задании. С вами, значит, связываться запретили.
— Логично. Что еще, говори все, что знаешь?
— Люда, “выдра” из второго взвода, залетела от начальника автороты.
— Ну и что? — не понял я.
— А то, что замужем она за этим гребаным олигархом, который тухлой рыбой торгует, как его, не помню…
— Вася, говори не все, что знаешь, а только по делу, по сути.
— По сути? А кто его знает, в чем суть? — Василий поскреб затылок. — Говорят, в городе появились матросы с винтовками. Пьяные. Вообще появились целые вооруженные группы без знаков и униформы. Типа как партизаны, лесные братья. Пьяные тоже. Днем они тихорятся, бздят, ну, может, нападают на старух, сумки из рук выхватывают, ночью — смелеют, подбираются к магазинам, складам. Мы уже палили по ним из помп, но пока не попали.
— Твои дружки? — толкнул я в плечо парня.
— Нет, — отрезал он, не оборачиваясь.
— Врешь, — не поверил я и снова спросил у Васи: — Всё или что-то еще?
— Говорят, в Москве умные люди решили не назначать главную “Родину” сверху указом. А решили поступить по науке, по Дарвину.
— Это как? — попросил разъяснить я.
— Ну, столкнуть лбами и посмотреть, кто кого сдюжит, — Вася вырулил на Зверинскую. — Естественный отбор, значит.
— Волчьи законы, — с возмущением проблеял парень.
— Ты заткнись, — приказал я. — А ты, Василий, панику брось.
— Какая же тут паника, сами смотрите, справа впереди, — Вася указал рукой.
Картина, которую я увидел, в самом деле была непривычной: по Зверинской в сторону зоопарка бежал изможденный худой человек с зажатой под мышкой коровьей ногой. Его преследовали мясник и двое охранников. В руке мясника поблескивал окровавленный нож, охранники размахивали дубинками и наручниками. Все трое были слишком толсты, чтобы догнать похитителя туш, они и сами уже догадались об этом и бежали, скорей, по инерции, чтоб один не настучал на другого.
— Поможем? — выказал готовность Василий.
— Кому? — я закоротил справедливую мысль Василия, потому что не хотел вылезать из машины. — Едем дальше.
Василий выехал на Кронверкский. Здесь тоже было неладно: возле сетевого магазина “Мир спирта” дралась группа лиц. Судя по одежде и спецодежде, сражались алкоголики и продавцы алкоголя. Алкоголики, как более заинтересованные, побеждали.
— Это революция, — восторженно прошептал парень, но запнулся, поймав на себе мой взгляд.
— Поможем? — снова предложил вышедший из интеллектуального коллапса Василий.
Я пресек его дальнейшую риторику, повторив прежний вопрос…
В Александровском парке непонятные люди стреляли друг в друга из помповых ружей, не шариками с краской, надо думать. Я заметил двоих, лежащих на земле в неестественных позах.
На следующем перекрестке нас чуть не сплющил в лепешку пролетевший на красный свет грузовик, полный вооруженных винтовками матросов. Вася едва успел затормозить. Двигатель заглох. Парень попытался выбраться из машины с криком “наши”, но я поймал его за шиворот одной рукой, другой взялся за бутылку:
— Заводи!
Василий поехал вперед.
Вокруг творилось что-то неладное, не запланированное ни Косбергом, ни Москвой. То и дело нам на глаза попадались разбитые витрины и сгоревшие автомобили. Поражало количество вооруженных людей. И никто не пытался прекратить столкновения. Казавшийся незыблемым порядок начинал рушиться, причем рушиться стремительно. Чем больше я смотрел по сторонам, тем меньше понимал, кому сейчас следует помогать, с кем бороться, что делать и куда ехать. Долг требовал немедленно рвануть в штаб на Фонтанку, призвать верные подразделения и пойти в атаку или, хотя бы, занять оборону. Зов природы, подсознательная тяга к продолжению рода в минуты опасности заставляли продолжать поиски Кати. Вот только где мне искать их? Ее и ее? Тетрадь и Катерину?..
Время работало против меня, а в арсенале не было эффективных поисковых средств, кроме виски. Победу мог обеспечить только оригинальный нестандартный ход. Призывая на помощь внутренний компас, я поступил так, как поступил бы на моем месте Косберг. Я взял в руки бутылку и сделал самый большой глоток, на какой был способен. На вкус виски оказался терпким, крепким и по-хорошему ядовитым. Когда же его обжигающий ручеек побежал по кишкам, я почувствовал, что все его молекулы несут в себе некое знание, оно подсказало мне, что лучший ход в сложившейся ситуации — это Г-образный, молниевидный, кривой ход конем. Прыжок без разбега через забор. Чтобы осуществить такой сложный ход, нужно в правильной пропорции соединить силу интуиции и силу виски.
Я сказал:
— Господа, хватит этого грязного быта! Мне кажется, мы уже не сможем изменить то, что происходит в городе. А поэтому и не будем. К черту революцию, к черту политику, к черту капитализм, к черту буржуазию! Я ищу женщину! Женщину, понимаете? Поэтому пейте! Пейте, господа! Это последний штурм!
— Не буду, — буркнул парень, уткнувшись носом в воротник пальто.
— А я — с удовольствием, — не отрывая взгляд от дороги, Василий вытащил флакон из коробки и с хрустом свернул ему горло. — Ух, хорошо, — через минуту выдохнул он, протягивая напиток пленнику. — Пей, студент.
— Не буду, — повторил тот, но взял.
А взяв, принялся крутить бутылкой в руках, видимо, решая, попытаться ударить кого-то из нас или выпить? И поступил, как большинство взрослого населения, то есть выпил.
Я сделал свой глоток вслед за ними.
Вася выключил музыку и два квартала мы проехали в тишине, после чего повторили круг.
— Ну, мир меняется? — спросил я, ощущая, как мой внутренний компас мониторит покрытое легким туманом пространство города.
Удивительно, как легко разруха, грязь и бардак вернулись обратно. А может быть, никакого порядка и не было? Может быть, мне так только казалось? Ну да хрен с ними, я ехал за Катей.
— Мир меняется? — повторил я.
— Еще как! — осклабился Вася. — Но для полной картины надо бы маленько добавить.
— А тебе, чувак? — толкнул я пленника в бок.
— Я — Игорь, — ответил он. — И я бы тоже выпил еще.
— Понятно.
Его ответ уже кое-что значил, и я распорядился выдать по бутылке на брата. Мы выпили, и каждый сосредоточенно замолчал, помогая алкоголю правильно расщепляться.
Так прошло около часа. Обстановка на улицах перестала интересовать меня совершенно, зато внутренний компас устойчиво показывал в направлении Старо-Невского. Сомневаться казалось унизительным. Это было то самое место. Я открыл глаза. Вася и Игорь вяло переговаривались.
— Ну вот ответь, Игореха: зачем вам все это нужно? — спрашивал Вася, глядя на Игоря исподлобья.
— Мы изменим несправедливый мир, — бесстрашно икая, ответил тот.
— Вы что, типа боги?
— Мы и есть боги, мы — члены организации “БОГ”. “Боевая организация граждан” — в расшифровке.
— А не перегибаете с крутизной? — Вася сунул под нос Игорю большой узловатый кулак.
— Уже не боюсь, — пьяно засмеялся парень.
— Вижу, что все готовы, — прервал я их диалог. — Василий, дорогу видишь?
— Много дорог, — ответил мне он.
— Тогда трогай!
— Есть, — отозвался он. — Куда едем, Виктор Владимирович?
— Искать женщину!
— Значит, на Старо-Невский? — Вася завел мотор. — В рабочее время. Ух, ты!
— Полный вперед!
Вася повел по двойной сплошной, обгоняя звуки сирены, мигающей сине-фиолетовым цветом, и никакой грузовик с матросами не мог стать ему помехой…
В конце Старо-Невского имелся квартал, который не подпадал под юрисдикцию ни одной из существующих “родин” и функционировал сам по себе. Так сложилось с допетровских времен. Когда Петербург еще только задумывался, на этом месте стояла деревня, жители которой (все жители там были жительницами) заманивали охотников-чухонцев, вепсов, собирателей корней, и просто путешественников в свои хоромы и доводили ласками до безумия или смерти. Спустя триста лет мы с Косбергом неоднократно пытались закрыть это место. Но все, чего нам удалось добиться, так это выцыганить бессрочный абонемент на предъявителя. Что выглядело, скорее, как поражение, нежели победа. Но другим “родинам” не удавалось и этого. Абонемент лежал в моем нагрудном кармане, и мне казалось, что я нащупал след Катерины.
Мы затормозили у первого подъезда серого здания с осыпающейся лепниной, этим зданием начинался знаменитый квартал. Вход не обещал ничего необычного. Стандартная металлическая дверь, выкрашенная в зеленый цвет. Видеокамера над косым ржавеющим козырьком. Пахнущая мочой лестница, на которой мы очутились после того, как я поводил бессрочным абонементом возле замочной щелки.
Мне рассказывали, что все квартиры здесь соединены между собой, и опытный пользователь мог пройти ими достаточно далеко и очутиться хоть на Харьковской, хоть на Тележной, даже на Конной мог очутиться каким-то образом. И даже в дурдоме на Пряжке, за много километров отсюда.
Здесь имелось все, до чего могли дотянуться эрегированные фантазии современного человека. Массажные салоны. Оральные кабинеты. Вагинальные комнаты. Смотровые боксы для озабоченных. Машины и механизмы для поднятия усталого либидо. Воняющие нечистотами подвалы для садо-мазо. Темные чердаки для кровосмешения коллективного бессознательного.
Перебирая в уме варианты, я почувствовал потребность проинструктировать своих коллег, а заодно и себя самого. Я сказал, выдавая членам своего маленького отряда еще по бутылке:
— Помните, это не обычное бл-тво, это — задание. Поэтому не поддавайтесь на провокации. Держимся вместе. Не пьем без повода. Не бьем без повода никого. Повторяю: мы ищем женщину. Женщину! Ее приметы…
Тут я задумался. О чужой любви можно говорить много, но очень трудно описать того, кого любишь. Преодолевая стыд, я попробовал:
— Она… она как тростник на ветру. Нет, не то… Она похожа на снежинку, таящую у тебя на ладони… Нет… Она теплая… Я вижу свет, оттого что ее сердце бьется. Вот! Все понятно?
Василий с Игорем нехорошо переглянулись и сказали в один голос:
— Вроде бы все.
— Тогда вперед! Виски к бою. Возьмем эту крепость приступом!..
В моем возрасте следовало учесть, что такие крепости не берутся штурмом. Они вообще не берутся… Мы атаковали резко и мощно. Думаю, со стороны мы походили на богатырей — Илью, Добрыню и Алешу. Застигнутый врасплох ворог бежал без оглядки.
Мы прочесали вдоль и поперек первый дом и двинулись дальше. В безудержном рывке мы потеряли тылы, тогда-то постепенно и стало сказываться численное преимущество наших врагов. Сначала, как менее опытный, от атакующей группы был отсечен Игорь: захвачен и скручен количественно превосходящим отрядом садо-мазо фурий. Затем пришла очередь Василия. Что произошло с ним — я не знаю. Не видел. Я слышал лишь его дикие крики. Надеюсь, ему пришлось хорошо.
Надо отдать мне должное, я продержался дольше других. Но в конце концов и я оказался в окружение четырех прекрасных блондинок и виски.
Так или примерно так закончился этот день.
Глава 30. ОКОНЧАТЕЛЬНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ
И так начинался день следующий.
Я, капитан второго ранга Виктор Попов, второе лицо в иерархии “Родины-6”, лежал связанным на соломенном тюфяке в мятой исподней одежде, в комнате с бурыми кирпичными стенами и сырым каменным полом. В комнате без мебели, окон и, как мне сперва показалось, без двери. Судя по жажде и чувству стыда, вчера я жестоко бухал. Память играла со мною нечестно, в закрытую. Она подсказывала мне только то, что хотела сама.
Я поехал искать Катю, чтобы, во-первых, конфисковать у нее клетчатую тетрадь и, во-вторых, добиться ее руки и сердца. Встреча с ней должна была кардинально изменить судьбу “Родины-6”, всех ее сотрудников, граждан и жителей, а также мою личную жизнь и личную жизнь Катерины.
Вместо этого я встретил множество других женщин. Я пил, смеялся и с каждым тостом все больше терял человеческий облик. Собственно, если бы я просто пил, но я еще вытворял разные непристойные глупости. И всему виной был виски. Эфирные масла, содержащиеся в нем, сменяют состояние тихого отупения вспышками разнузданной гиперактивности.
Мог ли я предоставить что-нибудь оригинальное в свое оправдание? Вряд ли. Сплошные банальности. Пьянство как способ забыться. Забытье как модель бытия. Камера как жизненная позиция. Жизнь как тюрьма.
Собственно, я непосредственно был в тюрьме, ибо комната, в которой я находился, больше всего походила на конуру равелина Петропавловской крепости. Однако я не чувствовал страха, я чувствовал жажду. Чтобы начать бояться, мне необходимо было напиться воды и поспать. Воды не было, сон не задавался из-за приступов мигрени и тошноты. Так пытают себя алкоголики. Я отвернулся к стене, накрылся пиджаком от позора, крепко зажмурился и вроде бы стал засыпать, как вдруг щелкнули засовы, и на пороге камеры показалась Катя. Она была в военном френче, туго перетянутом широким ремнем с кобурой. На ее восхитительной голове алела косынка. Выражение лица было измученным и суровым, словно после аборта.
— Посадите его на стул, развяжите и ждите за дверью, — бросила она долговязому молодому охраннику, по виду непрофессионалу, вошедшему вслед за ней.
Тот выполнил задание без слов, стараясь не касаться меня лишний раз, и удалился поспешно.
— Интуиция меня не подвела, — процедил я небрежно. — Я нашел тебя, киска.
— Прекратите, Попов, — Катерина опустилась на стул и скрестила на груди руки. — Не мелите чепухи. Вы валялись пьяный в притоне, когда мои люди нашли вас.
— Приятно слышать, что ты тоже нуждалась во мне.
— Прекратите. Мы искали вас, чтобы зачитать и привести в исполнение приговор!
— Позвольте узнать, кто это “мы”? — спросил я, потирая опухшие руки.
— Боевая организация граждан, — произнесла Катя с вызовом.
— Ты тоже “БОГ”? Мне следует пасть на колени? — я представлял нашу встречу иначе и, чтобы не скисать, язвил. — К сожалению, во мне не осталось веры, ибо я уже видел одного “бога” совсем недавно в обстоятельствах не слишком приличных.
— Это я послала Игоря на одиночный пикет. Он должен был показать вам транспарант, где было написано, кто вы такой на самом деле. Он должен был заставить вас задуматься о том, что вы делаете.
— По-моему, у него не получилось.
— Прекратите паясничать. Вы развратили Игоря!
— Я не знал, что он “бог”, и угостил его виски. А он выпил.
— Нас еще называют “красными косынками”, — Катя демонстрировала твердость и не собиралась шутить.
— Не знаю. Не слышал. Слышал только про красные трусы, что они больше не в моде.
— Вы лжете. Мы действуем больше года. Мы представляем интересы “Родины-8”, которая защищает интересы народа, в отличие от прочих так называемых “родин”, — Катя нахмурилась. — И прекратите мне “тыкать”.
— Вы что же, Катерина, заодно с теми матросами, которые ездят на грузовиках и грабят винные магазины?
— Не смейте! — Катя схватилась за портупею, видимо, для поддержки. — Эти матросы обычные гопники, маргинальная секта.
— А ваши люди не грабят?
— Наши люди — экспроприируют, — Катя встала и села, она разволновалась больше меня. — Мы ничего не оставляем себе. Все отправляем на дело.
— В Москву? — спросил я, удивившись собственной прозорливости.
— В Москву, — кивнула она по-детски.
— Все как у Чехова. Милая Катерина, мы тоже отправляем в Москву.
— Не надо называть меня милой. И я вам не верю.
— Да, Катя, да. Так и есть. Москва собирает со всех: с революционеров, с реакционеров, с патриотов, с диссидентов — и всем обещает что-то. А раз Москва обещает всем, то ничего не даст никому. Вы понимаете, что происходит, Катя? Вы понимаете! Мне нужно позвонить.
— Это исключено, вы под арестом. И я вам не верю. Ни одному слову. Но как вы умеете лгать, боже мой!
— Вы про ту нашу встречу?
— Забудьте! Ничего не было. В общем-то я узнала от вас почти все, что мне нужно. Если вам больше нечего мне сообщить, извольте слушать. Мы, “красные косынки” “Боевой организации граждан”, судим вас, коллаборациониста Попова, за пьянство, разврат и предательство, за разбазаривание общественного имущества и порчу памятников архитектуры…
Здесь я перестал ее слушать. Я думал о том, что всегда доверял женщинам чересчур и через женщин лишился сначала покоя, потом работы, жилища и вот теперь, возможно, жизни и половых органов. Даже если живешь, не зная законов, закономерно все то, что происходит с тобой.
— Попов, прекратите все время кивать. Вы не слушаете меня, — повысила Катя голос. — Вы можете не слушать, это вас не спасет, Попов, ответьте мне на последний вопрос!
— Я пока ни на один не ответил, — сказал я удивленно.
— Достаточно одного ответа, Попов. Но сначала подумайте хорошенько, от этого зависит ваша жизнь.
— Катя…
— Молчать! Отвечайте: это писали вы? — она бросила мне на колени такую знакомую тетрадь в клетку.
— Дались вам всем эти досье, — выдавил я почти с ненавистью.
— Досье меня не интересуют. Это не досье — это бред, демагогия, маразм и софистика. Я говорю о текстах, написанных с обратной стороны, смотрите сюда. Это писали вы?
Я перевернул тетрадь и увидел наезжающие друг на друга строчки стихов. Я покраснел и подумал, что теперь между нами точно все кончено. Если и стоило уничтожить эту злосчастную тетрадь, то именно из-за стихов. Стихи были ужасны, беспомощны и убоги. Обычно я писал их, напившись в сиську. Я писал про Жанну, про Машу, про Лену, про каких-то случайных дур. Я ничего не успел написать о Кате, не мог найти слов.
— Ты писал? — Катя подошла так близко, что я ощутил ярость, кипящую в ее теле. — Говори!
— Да, — сказал я и зажмурился, ожидая, что она ударит меня по щеке.
Но Катя не ударила. Катя отчего-то медлила.
— Это все обо мне? — спросила она очень тихо.
— Да, — решив идти до конца, выдохнул я и с вызовом посмотрел ей в глаза.
— Зачем же ты, такой талантливый, такой хороший человек, занимался всем этим грязным делом?
— “Зачем”? Это долгий разговор, не сейчас и не здесь, но в общих чертах звучит так: мы живем в такое время, когда от нас ничего не зависит. Я не знаю, как ты, но я всегда оказывался там, где оказывался, вопреки пожеланиям и, чаще всего, случайно. Я действовал так, как предлагали мне обстоятельства места. Сначала таскал мешки, потом строил “Родину-6”… Теперь-то я понимаю, что мне просто надо было искать тебя. С самого начала. Искать тебя и ничего больше не делать. На этом точка, не будем медлить — стреляй скорей.
Первая часть моего ответа была вызвана желанием потянуть время, вторая — выдумкой, третья — правдой. Правду говорить труднее, чем врать, поэтому начал я бодро, а заканчивал сбивчиво. Однако я попал в цель.
Катины глаза хищно расширились.
— Конвой! — позвала она.
Вошли двое, тот хлипкий парень, который меня развязал, и с ним еще один, еще хлипче. Во времена техпрогресса выигрывают одни слабаки.
— Он во всем сознался. Отведите его в туалет, верните шнурки и ремень, а затем выведете во двор. Я сама приведу приговор в исполнение.
— Слушаемся, — ответили они вразнобой и, с опаской посмотрев в мою сторону, попросили: — Товарищ, пойдемте выполнять распоряжение.
Наверное, я мог их скрутить. Мог бы, по крайней мере, попробовать, вместо этого я сказал:
— Катя, я не хочу… в туалет.
Она ничего не ответила, я послушно встал и пошел по коридору.
Как же так, как же так, думал я, разглядывая серый, с каждым шагом меняющий угол наклона, пол. Не может быть, не может быть, думал я. Ноги были ватные, в голове шумел колокол.
В туалет я сходить не смог, шнурки вставить — тоже, сложил их в карман, неряшливо спутав в клубок. Я читал, что приговор исполняется на каком-нибудь условленном участке длинного коридора во время перемещения, когда осужденный меньше всего этого ждет. А я ждал, и поэтому, когда Катерина внезапно вышла из-за поворота, я повалился на пол, теряя чувство. Выстрел раздался, когда я уже лежал на полу. Я определенно не должен был видеть пули, но я видел, как вращающийся металлический конус, размером с навозную муху, приближается к моему лбу.
Жизнь померкла.
Только померкла. На пару часов.
Я очнулся на заднем сиденье легкового автомобиля, оно было кожаным, красным и пахло дорогой парфюмерией. Я лежал лицом вниз, уткнувшись носом в кожаный шов. Лежал и испытывал трудно-описываемое блаженство.
— Виктор, вставайте, — услышал я знакомый голос. — Я знаю, что вы не спите.
— Катя? — вырвалось из меня.
— Что? — таков был ее ответ.
— Я ранен. Зачем вы стреляли в меня? — сказал я, со стоном принимая вертикальное положение.
— Никто в вас, молодой человек, не стрелял.
— Но я слышал выстрел.
— Мне нужно было напугать конвоиров, — ответила Катя, разглядывая меня в зеркало заднего вида.
Под ее взглядом я немного смутился, торопливо пригладил волосы, застегнул пуговицы на рубашке, а затем огляделся по сторонам. Мы с Катериной были одни, за окнами стоял полумрак — светало или темнело. Временами машину трясло, временами подкидывало, мы ехали по разбитой дороге.
— Я отчетливо видел пулю, летевшую мне в лоб, — не согласился я, ощупывая голову.
— У вас, Виктор, богатая фантазия и не очень хорошо с нервами, — обернулась ко мне Катерина.
— Я поэт, — ответил я, оставив в покое голову и хмуро глядя, как мимо несутся обледенелые ряды сосен. — Куда мы едем?
Она не ответила.
— Катя, почему ты не застрелила меня? — зашел я с другой стороны.
— Может быть, я вас люблю, — таков был ее ответ.
Для столь серьезного признания очень мало эмоций. Мне стало тревожно, и я спросил:
— Катя, у вас больше нет коньяку?
— Мы снова на “вы”? Как интересно, — Катя хмыкнула.
— Я хочу пить… Раз уж ты спасла меня, то теперь за меня в ответе, — я попытался занять доминирующую позицию.
— Так и есть, поэтому коньяку больше не будет.
— Как это так? Ты же пила, как лошадь, тем вечером?
— Женщина пьет только тогда, когда хочет стреножить мужчину.
— А потом?
— А потом больше не пьет.
— Ты что же, меня стреножила?
— Думаю, да.
— Куда мы едем? — повторил я.
— Это ты должен мне сообщить.
— Шутишь?
— Женщины не умеют шутить.
— Это кто так сказал?
— Это ты так сказал. Мы едем на тот самый остров, который ты описывал в своих стихах.
— Остров? Полная хрень! Это был только образ, мечта.
— Так я тебе и поверила.
— Ну, может быть, остров и существует в природе, но он мне не принадлежит. Денег, чтобы его купить, у меня нет и никогда не будет. Все деньги, которая зарабатывает наша “Родина”, мы отвозим в Москву… Я, конечно, не нищий, но… я честно не знаю, где этот остров находится.
— Попов, из-за тебя я чуть не убила двух своих соратников, бросила карьеру в “красных косынках”, поставила под угрозу срыва план революции. А ты…
— Косберг тоже меня уволит, когда вернется, — развел я руками. — Впрочем, это не важно.
— А что важно? — спросила она.
— Важно то, милая Катя, что история подходит к концу. Все восемь “родин” рубят один и тот же сук: следят друг за другом, стучат друг на друга, возят деньги в Москву и ждут, какую из них сделают главной… Катя, твоя красота служит делу разрухи. Никто в этой стране за последние двадцать лет не пытался освободить человека от рабской работы, никто не построил ни одного завода, ни одной тележки нет собственного производства, только рестораны, бизнес-центры и сауны. А улицы, между тем, опять живут по своим диким законам. Матросы, “косынки”, сбежавшие с лесопилок “бобры” — все они пьяны и стреляют друг в друга, грабят бары и магазины, скоро начнут скручивать кабель и свинчивать ручки с дверей…
— Ты любишь меня, Виктор? — перебила Катя.
— Да.
— Придумай тогда что-нибудь.
— Хорошо, — сказал я, поняв, что объяснять бесполезно. — Ты станешь моей женой?
— Да, — прозвучало без тени кокетства.
— Навеки? — спросил я, скрепляя невидимую печать.
— Навеки, — ответила Катя металлическим голосом.
— Разворачивай машину. Или нет, лучше я сяду за руль. Нам нужно обратно в город.
— Там беспорядки. Нас ищут.
— Нам надо прорваться в Ботанический сад.
— Тоска по березкам?
— Там почти нет берез. Это культурное место. Музей. Музей цветов и деревьев. Поэтому там наверняка нет матросов, матросы валяются по кабакам. Вот когда у них кончатся деньги на водку… Но мы успеем раньше, я думаю…
Через два с половиной часа мы влетели в город со стороны Колтушей. В городе было темно, как в лесу. Окна домов казались пустующими глазницами, в них не просматривалось ни тихого отблеска ночника, ни синего отсвета работающего телевизора. Фонари и светофоры были обесточены или разбиты. То и дело из дикой пустой темноты нам навстречу выскакивали автомобили, к счастью, я успевал увернуться от столкновения. Я старался держаться Невы, так как на набережных было светлее. Иногда то с правого, то с левого берега до нас доносились выстрелы. Иногда целые грозди автоматных очередей. Иногда дальний свет фар открывал нашему зрению кучки дерущихся между собой людей.
— “Красные косынки” взяли власть в городе, — высказала предположение Катерина. — Вырубили свет и режут буржуев.
— Не обязательно, — ответил я. — Может быть, Москва назначила старшую “Родину” и теперь она на законной основе устраняет конкурентов.
— Циник и приспособленец! — огрызнулась она.
— Пускай. Главное — мы приехали.
Я вырулил к Ботаническому со стороны Карповки, к тому месту, где еще в доисторические времена местными алкашами, любителями выпить на свежем воздухе и закусить ароматом сирени, в заборе была проделана щель.
— Лезь первой, — скомандовал я.
— Что мы там будем делать? — спросила Катя, насторожившись.
— Искать грибы.
— В темноте?
— Мы большую часть жизни живем в темноте, Катерина, — сказал я для убедительности.
Продравшись сквозь кустарник, растущий вдоль забора, мы ступили на покрытую ледяной коркой аллею. Я шел впереди, считая скамейки и держа за руку Катю, которая то и дело поскальзывалась в дрянной импортной обуви. Метров через пятьсот я наткнулся на вмерзшую в снег скамейку, сел и уставился в небо, ища над собой четвертую звезду в созвездии Девы, чтобы проверить месторасположение. Звезда горела ровно над моим лбом. Я встал и опрокинул урну, примостившуюся у левого бока седалища. Вместе с фантиками и окурками оттуда выпал запаянный в пленку пакет. Катя восторженно вскрикнула.
Я поднял сверток и вскрыл.
Там лежала записка: “Десять градусов. Зюйд-зюйд-вест”.
Косберг никогда не предлагал простых решений. К счастью, я знал, что он имеет в виду, и, отсчитав положенное расстояние, принялся разгребать ладонями снег. Вскоре я нашел еще один пакет. “Молодец. Двадцать пять градусов. Норд-норд-ост”, — прочитал я и выругался. Катя разочарованно пискнула.
Мы откопали четырнадцать тайников, прежде чем криптологический гений Косберга вывел нас обратно к той же самой скамейке. Катя успела расплакаться, а я уже не сдерживал себя и ругался в голос, распугав дремавших на деревьях ворон.
Пятнадцатый — последний — пакет не был спрятан. Он просто лежал в снегу возле огромной сосны. Вот что в нем было написано:
“Дорогой Виктор!
Теперь я знаю, что это можешь быть только ты.
Не люблю писать писем, но заставляет необходимость.
За мной уже неделю следят. Уже неделю совсем не пью. Чертовски хочется пива и шавермы. Но нынешние возможности мои ограничены. Пытаюсь оторваться от слежки путем левитирования. Пока безуспешно.
Смею предположить, что ты сумел обнаружить тайник самостоятельно. Это значит, что ты кое-чему у меня научился. Из этого же следует, что дела у тебя складываются хреново, а меня в городе по-прежнему нет. Может быть, тебе доложили, что я схвачен или убит. Может быть, это правда, может быть, только слух. Мне самому не хотелось бы в это верить. Я моряк, для меня лучше утонуть, чем быть застреленным.
Я также надеюсь, ты читаешь эту записку не под дулом пистолета.
В этом свертке — загранпаспорта на тебя и твою подругу (думаю, что она у тебя все-таки есть), а также карта маршрута с подробными пояснениями.
Действуй немедленно.
Следуй не букве, а духу.
Помни: побеждает не тот, кто держит под контролем реальность, а тот, кто контролирует фантазии.
Вечно Ваш К.”
Эпилог
Мы добирались до острова целую вечность. Сначала самолетом, который, как мне показалось, просто застрял в сгустках багрово-синих туч. Потом тряслись в душном автобусе вместе с папуасами и их домашним скотом. Затем болтались на корме огромной моторной лодки, где я то и дело свешивался с борта, делясь с океаном скромным пайком. Если я засыпал, то ненадолго. Во сне мне чудилась погоня: какие-то невзрачные, но быстрые люди бежали за мной, догоняли, хватали за руки и надевали на голову мешок.
Катерине качка была нипочем, она жевала тунца, пила “Петит-шаблиз” из бутылки и читала комментарии Набокова к роману “Евгений Онегин” на английском. Последнее испугало меня всерьез.
Когда мы наконец сошли на берег (это был горячий белоснежный песок), я попробовал убежать от нее, но не смог: моя голова закружилась, и, чтобы успокоить колебания внутри, я замер, облокотившись о шероховатую пальму. С одного из деревьев раздался пронзительный смех, напомнивший мне о Родине. Я не стал поднимать голову. Кто смеялся — обезьяна или попугай — и над кем — мне было безразлично в ту минуту. Катя сбросила с себя туфли (шпильки застревали в песке) и строгую колониальную двойку, облачилась в невесомый полупрозрачный хитон цвета спелой лесной земляники, цвета и запаха ее губ.
— Что ты чувствуешь? — спросила она, прислонив к моему паху обтянутое алым шелком бедро.
— Я хочу пить, — ответил я, вздрагивая.
— Пойдем, до бунгало недалеко, — сказала она и погладила мою спину своей волшебной рукой, вверх-вниз, вверх-вниз.
Ее прикосновение помогло — все во мне поднялось и наполнилось силой. Она гладила меня, и мы шли. Это был физиологический феномен, приятный и необъяснимый.
Бунгало нехотя приближалось. Двухэтажная бревенчатая постройка с верандой, оборудованной под летний бар. К стойке сбегались семь столиков, проткнутых посередине пестрыми зонтиками. Все свободны. Вокруг них росли пальмы с бананами. В центре участка в песок был врыт псевдо-тотемный столб с вырезанным на нем чем-то многоруким, многоглазым и улыбающимся.
Позже я узнал, что это было основное и единственное строение острова. Очищающий минимализм, раскрывающий бесконечность пространства. Несбыточная мечта человека, запертого в душной коробке посреди кровожадного города. Точка между небом и морем.
— Точка свободы, — сказала Катя.
“Умна, — подумал я, — умна и хороша, мне будет с ней удобно”.
Добредя до первого столика, я опустился в шезлонг, Катя села напротив, скрестив гладкие голые ноги. Обезвоженная, непричесанная, в имитирующем одежду хитоне, она казалась божеством и животным одновременно.
— Погоди, я устрою тебе, — сказал я сдавленным голосом. — Вот только немного попью.
— Торопись, — улыбнулась Катя. — Эй, гарсон, принесите воды!
Из-за стойки выпрыгнул смуглый, обросший белой бородой человек в гавайской рубахе и направился к нам, изображая руками какие-то знаки.
— A cup of water, boy, —
попросил я.— Не понимаю, — осклабился он.
— Воды! — повторил я на уже неродном.
— Сам возьми, — ответил мужчина и смахнул с лица прядь длинных седых волос.
— Косберг? — я подпрыгнул в шезлонге.
— А ты думал — кто? — прогоготал он. — Обезьяна в трико?
— Как же вы здесь?..
— Нормально. Это мой остров.
— А как же Родина?
— “Родина” пришвартована.
— Нет, я имею в виду нашу, шестую.
— Это долгий разговор, может быть, я присяду? — Косберг уселся в свободный шезлонг между мною и Катей.
— Конечно, — с запозданием согласился я.
— Тогда представь меня свой спутнице, — скомандовал он, выкладывая из рюкзака, который висел у него на плече, коробку сигар, минеральную воду, бутылку капитанского рома и пластиковый пузырь со льдом.
— Это Катерина, — сказал я без помпы. — А это каперанг Косберг.
— Теперь просто Косберг, — поправил меня он, закончив сервировку тремя глубокими бокалами, после чего на минуту затих, сосредоточившись на разжигании курительной трубки с длинным лакированным мундштуком. — Военное время закончилось.
— Очень приятно, — ответила Катя.
— И мне, — каперанг выдул густое ароматное облако. — А главное — что ему. Я бы на его месте тоже наделал глупостей. Давайте выпьем за встречу.
— Мы, пожалуй, воды, — я посмотрел на Катерину. — У нас есть кое-какие дела.
— Понимаю, собираетесь завести папуасиков. Дело хорошее. Ну а мне уже поздно по возрасту, поэтому я просто выпью.
Косберг бросил в свой бокал пригоршню льда, залил доверху ромом и, запустив круговым движением руки “винт” в бокале, выпил все до последней капли. Не успевшие растаять кусочки льда он отправил себе за шиворот.
— Жарко тут, особенно после первой бутылки, — подмигнул он. — Давайте пять минут помолчим, посмотрим на море.
Море дремало, блестело под солнцем. Ни одной черточки, вплоть до самого горизонта. Море, казалось, затопило собой всю сушу. Глядя на мир с этой точки, становилось понятно, что нет больше суши, кроме этого острова.
— Косберг, — прервал я молчание. — Я, кажется, понял.
— Нет, погоди. Перед тем, как приступить к практике, давай закончим с теорией. Родина. Что ты понимаешь под этим словом, Виктор?
— Это место, где человек родился, где сложился, где возник этнос, — выдал я все, что знал.
— Об этносе сразу можешь забыть. О том, что сложился, — тоже. Теперь к слову “место”. Родина — это понятие, а не территория. Это не набор предметов и людей, язык которых ты понимаешь, людей, которые кажутся тебе знакомыми. Родина — это не четыре китайских ресторана в престижных местах, не дачный участок в Кирилловском, не лесные делянки с хвоей, не жирная нефтяная лужа у ног, не газовая труба у носа, не Тверь и не Москва. Ее структура иная. Если хочешь знать, она всегда там, где ты. Чтобы понять это, мне понадобилось сперва умереть под водой, — Косберг отхлебнул рому и кашлянул. — А затем умереть на берегу. Но не в этом дело. Родина у каждого своя, Виктор! Для меня Родина — это моя подводная лодка и только; но когда я встаю на рейд — Родиной становится весь океан.
Каперанг замолчал, раскуривая погасшую трубку. Он делал это очень умело, и вскоре ароматные облака потекли на восток. Косберг проследил их полет и продолжил:
— Я уже старый, Виктор. Я многого не могу понять и почувствовать. Но ты, Виктор, еще обязан думать и чувствовать шире. Эта девушка с тобой — та самая Катерина?
— Да. Вы же только что познакомились.
— Ну, Виктор, не обессудь, такой тут ром. Так вот сейчас вся твоя Родина — это ее зад. А с другой стороны, твоя Родина — это весь мир. И то, и другое безгранично прекрасно. Не будь дураком, живи.
— Зачем же тогда вы возили деньги в Москву?
— Я ничего не возил. Ну, может быть, один раз. Отвез один раз и понял, что они нас дурачат. Понимаешь, Виктор, Москва — это не город, не столица империи. Там нет людей, Виктор. Там люди — не люди, а функции, функции денежных аргументов. А Москва — просто перевалочный пункт. Я догадался, что деньги, которые мы с тобой отправляли в Москву, там не задерживаются. Их тоже отправляют куда-то, но уже не грузовиками, а самолетами. Когда я это увидел, Виктор, я умер опять, как тогда в батискафе, умер уже как гражданин. Я понял, что наша Родина не может быть там. И я стал искать ее. И нашел, как ты теперь видишь. Тебе нравится здесь, Виктор?
— Да, — без раздумий ответил я.
— А вам, Катерина?
— Да, — Катя посмотрела на меня и облизнулась.
— Тогда все это ваше, — развел Косберг руками. — Берите.
— А вы, каперанг?
— А я дожидался вас. Сейчас я допью бутылку, запущу ее подальше в кусты, докурю и отправлюсь в плаванье. Мне по душе это место, но, боюсь, на берегу я сбухаюсь. К тому же, “Родина” давно готова и просится в кругосветное. Так что прощайте!
— Косберг, мы увидимся снова? — спросил я, едва не всхлипнув.
— Может быть. Все может быть…