Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 2, 2010
“ДРУГОЙ МНЕ РОДИНЫ
НЕ НАДО…”
Балачан В.Ф. Красота Отечества. Стихи и поэмы. — Омск: Кн. Изд-во, 2009.
“Вот стихи, а все понятно, / Все на русском языке”, — писал А. Твардовский в своей бессмертной поэме “Василий Теркин”. Вернее, в “книге про бойца”, как определил жанр книги сам поэт, подчеркивая нестандартность своего произведения. Где стихи звучат и читаются с предельной ясностью, обеспечиваемой чисто русским, почти фольклорным языком.
Жанр новой книги Владимира Балачана тоже особый, на современные стихи и поэмы также мало похожий. Ибо между стихотворной формой произведений омского поэта и их смыслом нет никаких противоречий и затруднений. Это абсолютно нерасторжимое единство, обеспечиваемое простотой содержания, излагаемых мыслей, узнаваемостью образов. Последних у В. Балачана, однако, не густо: поэт предпочитает рассказывать, а не изображать, описывать, а не сравнивать и уподоблять. Такая стихотворная манера, напоминающая образцы риторическо-гражданственной поэзии эпох противостояния власти и народа, как правило, “работает” на лозунге и плакате, в газетных передовицах и журнальной публицистике. Ее душа, ее огонь — патриотический пафос, вольное или невольное использование высоких банальностей. Сродни она и песне, слова которой больше поют, чем мыслят, звучат, чем убеждают.
Именно такой образ мысли и ее стихотворного выражения автор считает подлинно русским, о чем он и сообщает нам уже в заголовке первого раздела книги “Живу и думаю по-русски”. Живет же и думает он прежде всего в деревне, на земле, жизнью крестьянина-хлебопашца, кормильца Всея Руси. Отсюда и едва ли не в каждом стихотворении есть пашня и хлеб, неважно, чему оно посвящено: “Меня учили дома, в школе, / И хлеборобы в чистом поле” (“Стержень”), “Поднимаются в поле овсы, / В рост пошли яровые пшеницы” (“Лето”), “Мой лучший друг — он землю пашет” (“Поэт и власть”), “Мы просыпались рано, и с утра / Просили есть, а хлеба — ни пылинки” (“Победа”), “И всяк из нас несет свои вериги: / Рисует, пашет…” (“Земля и мы”), “Пахали ровно. Гладко боронили” (“Твоя земля”), “Остановлены заводы. / Пашня гибнет” (“Портрет Пушкина”), “Москва не сеет и не пашет” (“Москва”). И это только на первых тридцати страницах 255-страничной книги. И только стихи с ключевыми для поэта словами. А там, где их нет, деревенское, крестьянское, хлеборобское присутствует так или иначе.
Назвать горячую приверженность одной, мировоззренчески значимой теме можно и учеными словами: патриархальность и почвенность, консерватизм и реакционность и даже, если впасть в крайность, национализм. И В. Балачан иногда их оправдывает, когда пишет: “Живем под гнетом западных культур” (“Еще раз о душе”), “Чужеродным повеяло духом / В нашем городе, нашей стране” (“Тревожные мысли”), “Залетела в русский дом / Воронова стая. / И давай все кверху дном, / Вверх ногами ставить” (“Все народы”), “Говорят: мы вам Бога родили! / В прошлом веке мы видим и так: / Миллионы славян угодили / На тот свет и в тюрьму, и в ГУЛАГ” (“Они”), “В стране хоть и смердит нечистый, / Кремень защиты не растерт” (“Тысячелистник”), “Теперь в России строят храмы, / Но убивают русский дух” (“На нашей стороне”).
Последняя цитата наводит на мысль о знакомом мифологическом сюжете: “чужеродное”, значит, бесовское, антихристианское, оккупирующее уже не только страну, Москву, но и главную опору — Церковь. Поэт не просто обо всем этом пишет, повторяя из стиха в стих, но и вопиет, бьет в набат. К цепочке понятий-тождеств: РУССКИЙ = ДЕРЕВЕНСКИЙ = ПРАВОСЛАВНЫЙ (“Я русский — значит, православный…”), добавляется еще и = ВОИН, СОЛДАТ. И это еще один мотив первого раздела книги — служение заветной триаде, готовность вступить за эти святые понятия в бой: “А мы стоим на правде всякий раз, / Как на посту” (“Русские”), “В душе, как войско, соберешь ты силы — / Народу слово верное сказать?” (“Еще раз о душе”), “Красоту России нашей / Сторожит, как часовой” (“Портрет Пушкина”), “Летаю! / Стало быть, расту… / Для битвы за Россию” (“Ночные полеты”), “А я — солдат и полководец, — / Когда потребует страна” (“Святой колодец”). И в полном соответствии с заветами лучших наших гражданских лириков В. Балачан взлетает на небесную вершину больших букв и грандиозных понятий: “Давно известно: Слово — это Бог. / Служу во имя и во славу Слова… / Пишу по зову Слова и природы — / Пока огонь гражданства не потух / Духовного служения народу” (“Во имя и во славу”).
Поэт, как видим, “открытым текстом” произносит и пишет слова, от которых современные поэты отвыкли или которые держат в глубоком резерве, в темницах своего сознания. На них лежит табу утонченности и глубокомыслия усложненных контекстов их стихов или боковых ходов мыслей и чувств. В конце концов, многие просто стесняются: не 30-е же с 50-ми все-таки на дворе, а загадочно-нулевые, на втором десятке нового века.
В. Балачану неведомы и не нужны ни ложные сложности, ни стеснения. Право прямоговорения он заслужил от рождения: “Я не боюсь ни капли повториться / И так сказать, как будто песню спеть. / Отечество мое и материнство — / Родимая Барабинская степь!” (“Исповедальное”). Проще говоря, он пишет, как поет — то, что видит, целиком доверяясь своей песне, которую не остановишь, “не задушишь, не убьешь”. А такая неостановимая, как река, песня чревата эпосом, поэмой. Жанр, который В. Балачан так любит и которому он отвел всю вторую половину книги. Но его поэмы удачными вряд ли назовешь. Это просто очень большие стихотворения на уже известные нам темы открещивания от либерального настоящего и защиты всего русского, что еще теплится в деревне. Всех их, а не только “Покушение”, но и “Черную черту”, “Гулливер и лилипутов”, “Колокола”, “Знамя победы”, можно назвать “поэмами-памфлетами”. А по сути, “газетами”, естественно, оппозиционными. Достается тут всем “бесам” — демократам-“лилипутам”, Горбачеву, Ельцину, Гайдару, кремлевским “врунам”, “пионерам”-олигархам, вроде Абрамовича, горе-реформатору Знамени Победы депутату Сигуткину и даже с виду безобидному ведущему “Поля чудес” Якубовичу, о котором автор пишет так: “Лишенный чести и стыда, / И меры и таланта, / берет колбасы и меда, / Короче, провианты” (“Покушение”).
В этом “короче, провианты” — другая ипостась творчества В. Балачана и хорошая пожива для пародистов — легко дозволяемое косноязычие. Сам поэт, с большим (сорок лет) стажем, достаточной эрудицией и чувством слова, этих ляпов будто не замечает, отправляя их в плавание по строкам своих стихов такими, как они родились. Считает ли он такие “провианты” и другие неприглаженные словечки элементами народно-фольклорно-частушечной культуры в противовес книжно-городской, или просто не хочет / не может остановить свой стихопоток, но в этой гражданственной книге они далеко не редкость. Благословляемые автором, они объединяются в словосочетания, четверостишия и т.д.: “Девки — светлой и зрелой красы, / Парни — тоже готовы жениться” (“Лето”), “Живет вольготно он и сыто: / Есть что одеть и сунуть в рот” (“Поэт и власть”), “Страна была могучим хором, / Позывом к свету и теплу” (“Слово о песне”), “Он (Пушкин. — В. Я.) порой дается диву, / Откровенно матерясь: / Как Россию угодило наступить в такую грязь?” (“Портрет Пушкина”), “Обустроился — не без причины, — / Чтоб в душе обозначился штиль” (“Бедный и богатый”), “Но истина шарашится в народе, / Как пьяный бомж, и — жалко! — лишь в уме” (“Тюрьма народов”), “Здоровый дух остался чистым, / Не покатился кувырком” (На нашей стороне”), “Вся правда от истины чистой / И, как ты ее не толки…” (“Сибиряки”), “Заговоренные любовью, / Идут потомыши на свет” (“Любовь! Она, как манна с неба…”), “Как весной на ветке завязь / Предстоящего цветка” (“Душ броженье…”).
Последние две цитаты — из второго раздела книги “Земное и небесное”, пограничного между патриотическими стихами и поэмами. Этот лирический раздел в книге, как свет в окне, где означенные косноязычности двоятся в откровенно “ершистую”, но трогающую образность: “Отведу рукою ветку — / Распахну простор вокруг. / Много ль надо человеку, / Чтоб возрадоваться вдруг”. Это “распахну простор” столь же неправильно, сколько и дерзко по-русски, по-сибирски, без оглядки на словари и грамматики. Особенно в сочетании с “возрадовался” — “тихим” словом из церковно-православного лексикона. Эту идею-заготовку небесного восторга можно было бы, наверное, выразить поизящнее. Но сорокалетняя поэтическая практика уроженца Барабинской степи уже утвердила раз и навсегда выбранный тон и лад стихов. Их лексика и ритмика, освященная устоями и традициями сугубо сельской, крестьянской трудовой жизни с ее простыми и ясными ценностями, чурающимися всяких околичностей ума и чувства, действует как отлаженный механизм. Хоть и старой, советской конструкции, зато надежный.
Да и сам поэт достаточно хорошо свыкся с пушкинским четырехстопным ямбом, на котором А. Твардовский взрастил своего “Василия Теркина”. И который так ко двору пришелся В. Балачану, однажды даже написавшему продолжение приключений героя Твардовского — “сказание” “Возвращение Василия Теркина” (Омск, 2003). Там вместе с Теркиным автор мечтал вернуть России “духовно нравственное сознание, с которым советские люди разгромили фашистскую Германию”, чтобы “в наше время безжалостного, грандиозного разрушения Отечества провести его (Теркина. — В. Я.) по всем социальным слоям современного общества”. Подвигов, однако, совершить воскресшему герою не удалось, кроме подвига самоспасения от бомжей, милиции и психбольницы. После всех злоключений автор нашел своему Теркину тихую гавань у одной деревенской вдовы, оставив последнее слово за собой. То есть за гимном “русскому вону”, который “был всегда зодчий и кормилец”.
Этого эпического “Теркина” В. Балачан и продолжил в своей новой книге. Окрасить ее пафос в лирические тона поэт пытался, внеся исповедальную ноту в патриотические стихи. Но и исповедь у него зазвучала как манифест борьбы “во славу большой и малой родины моей” (“Исповедальное”). С этой же беспокойной мыслью пишет он и о своей душе, которая, “раздвоилась” было на деревенскую и городскую, но в действительности так и осталась цельной — все той же “крепостью”, “чтобы нас и душу нашу… / Ни хитростью, ни приступом не взять!”
И все-таки есть в “Красоте отечества” стихи красивые, “тихие”, без “душевных вериг” патриотического долга. На них отдыхает и читатель, и, видимо, сам автор. Смолкает грозный судия и вития и появляется мастер лаконичного, как восточный малострочный стих, пейзажа: “Солнце скрылось. / Потемнело. / Убежал в туман лесок… / Млечный Путь Земля одела, / Как жемчужный поясок” (“Ночь”). Или такое, с привкусом Есенина: “Чаны. Деревня на яру. / На поле — трактор. / Дальше — стадо. / Я здесь родился. И не вру: / Другой мне родины не надо” (“Родина”).
И даже наиболее удачные любовные стихи — о той любви, которая обрамлена пейзажем, живет и дышит им. Особенно любы поэту звезды, так часто встречающиеся в его стихах: “Светлый — без печали — / Приозерный лес. / Заезды — за плечами — / Падали с небес… / И горели звезды / У тебя в глазах… / Раскаленный воздух — / На моих губах” (“Завивалась полночь…”), “Любовь — космическое чувство! / Она, как звездная метель, / Несет, несет свое искусство, / Необъяснимое досель” (“О любви”), “Под звездным небом / Ставлю пианино — / Хочу тебя, любимая, воспеть… / Я буду петь, / И заезды будут, падая, / О клавиши тихонько задевать” (“Широкая сибирская равнина…”), “Ты поешь, и вспыхивают звезды, / Словно откликаются тебе” (“Вечерняя песня”), “И гадают думку обо мне /Звезды, прилетевшие вчера… / Никакой другой заботы нет: / О тебе вздыхаю и молчу” (“У костра”), “Когда в степи — росно. / Роса — в траве, в хлебе… / Твои глаза — звезды / Горят в моем небе” (“Я прихожу поздно…”).
Эта звездная романтика, скорее всего, наследие “космических” 60-х, когда поэзия вновь стала необычайно популярной, выражая суть этой светлой эпохи. Именно тогда В. Балачан пришел в поэзию, опубликовал свои стихи в “Сибирских огнях”, издал в Новосибирске свои первые книги “Теплынь” и “Добрая погода”, начал писать для композиторов-песенников. Так, наверное, он и нашел свою счастливую звезду, и звезды стали спутниками его творчества, любви и природы. Их дружный, спевшийся ансамбль дан в таком, например, стихе: “Дум броженье, / Звезд кипенье… / Ты стояла за спиной, / Словно бы стихотворенье, / Ненаписанное мной”. // Где счастливо завязалась / Только первая строка, / Как весной на ветке завязь / Предстоящего цветка”.
Этот “предстоящий цветок”, он же “ненаписанный стих”, — еще один симптом поэзии В. Балачана. Свои стихи — риторические, лирические, пейзажные — он зачастую стремится оснастить, а лучше — завершить афористичным двустрочием. С разной степенью успешности, но все же замкнуть стих эффектной концовкой: “Душа! Она — святой колодец. / Его не вычерпать до дна” (“Святой колодец”), “Конечно, мне любовь твоя нужна, / Но без моей — у нас не будет счастья” (“Ты говоришь: люблю, люблю, люблю…”), “Доброта стремится к совершенству, / Но и совершенствуется зло” (“Добро и зло”), “Измена — в сущности — любовь / К другому человеку” (“Я не поверю в те слова…”).
Но не всегда читатель готов принять балачановские словечки и двустрочия, ставящие его стихи на грань самопародии: “Теперь мне море по колено! / И в небо тычусь головой” (“Прощение”), “Должно же что-то в самом деле / В тебе остаться от меня!” (“Ищу себя в твоей улыбке”), “И по тебе стихотворенье / В моей соскучилось груди” (“Ты — мой покой”).
Недоумевая, улыбаясь, ухмыляясь, но мы, в конечном счете, готовы принять все эти “неправильности” поэта. Тем более что уважаем его солидный лит. стаж и твердые убеждения несгибаемого “почвенника”. Потому и не ставим к иным его стихам вопросительные, восклицательные или вопросительно-восклицательные знаки. Ибо это действительно стихи — хоть в них и “все понятно, все на русском языке”. И замолкают уже готовые высказаться упреки в излишней политизированности или “газетности” его стихов. Не ощущаешь в них косности, окостенелости или самодовольства, наоборот, стремление совершенствоваться. “Если этого не происходит, — пишет он в предисловии под названием “Желание подняться выше”, — то значит, что твоя кавалерия пегасов не может одолеть какого-то творческого пути… Поэтому с годами и опытом писать нисколько не легче — наоборот”.
Этот поэтический труд, святую преданность поэзии, которая живет везде — и в патриотике, и в лирике — и предстоит оценить читателю в новой книге Владимира Балачана. Искренней, предельно, по-русски открытой, широкой. Как горизонты его родной Барабинской степи.
Владимир ЯРАНЦЕВ