Стихи
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 12, 2010
Владимир КРЮКОВ
УТРЕННИЙ ЧЕЛОВЕК
С мороза мама в дом вошла,
Клубился пар трубой.
Пододеяльник принесла
В горошек голубой.
Отгладила и подала
И, утюгом согрет,
Он стал хранителем тепла
На много-много лет.
Давно уже и мамы нет,
Но, потерявши вид,
Он иногда послужит мне,
И память оживит
Клочок картона, что едва
Пристрочен к ткани был.
Я даже прочитал слова
И тут же их забыл.
Но не забыл. И не пойму
Я в меру сил моих:
Зачем ты, память, почему
Мне сохранила их?
Уж столько лет тому назад,
Осталось навсегда:
“Целиноградский комбинат
Надомного труда”.
* * *
Памяти ушедших
Я любил городские прогулки,
Но не улицы, а переулки,
Что душевной беседе нужны,
Воскресенского взвоза брусчатку,
И старинную точную кладку
Вдоль обрыва идущей стены.
Тот же Томск, но по вещему слову
Все былое не сбудется снова,
Не сойдемся, не свидимся в нем.
Отменяются все наши встречи,
И сегодня могу я у печи
Посидеть впереглядки с огнем.
Мы как будто молчим. Но при этом
Хорошо бессловесным дуэтом
Скрасить сумеречные часы.
Поутру задувает за ворот,
В ожиданье автобуса в город
“Yesterday” помурлычешь в усы.
Приезжаю в 11.30.
Все тип-топ, как сейчас говорится,
А с проспекта сверну — маета.
Что же делать, своих убывает.
Привыкай, это с каждым бывает…
Но места, понимаешь, места…
* * *
Снега упадут, а потом лежат.
Сосны стоят, будто их сторожат.
Дни коротки, а морозы злы,
растет в поддувале запас золы.
И сколько быть морозам — бог весть…
Вспомнит Господь, что я где-то есть.
Пошлет ангела навестить меня,
тот опустится на исходе дня
ниже крон сосновых в моём бору
в инее, приближенном к серебру.
Он найдет мой дом, подлетит к окну,
не нарушит белую тишину.
Он увидит стол, он увидит печь
и меня, присевшего её разжечь.
Вот я подкладываю дрова,
вот пишу за столом слова.
Раз трещат поленья — тепло в дому, —
так он скажет Господу моему,
скажет, видел огонь на бересте,
скажет, видел знаки на белом листе.
И кивнет Господь на слова его:
значит, ладно всё, значит, ничего.
Ветер, что слетит к сосняку,
принесёт божественную строку.
ВЕСНА
Только небо вздохнет, и опять по теченью
Льды достойно пойдут по высокой реке.
Ты такая, какой написал Боттичелли,
С зацветающей веткой в руке.
Каждый лист этой ветви разбужен, раскручен.
Помнишь время закатное, время, когда
Расступалась под ржавые всхлипы уключин
Золотая, литая вода.
Для свободы и радости надо немного:
Это голос родной, подкрепленный струной,
Это перетекание света дневного
В океан беспредельный ночной.
Это третья багажная полка вагона,
Прикасание губ, рассыпанье волос,
Это в древней деревне стакан самогона
За счастливый и маетный сенокос.
Все проходит — и трепет, и хрупкость, и талость,
Истончается звук, огрубляется свет.
Все проходит. Но ты вот взяла и осталась,
И в руке твоей свежая ветвь.
* * *
…И, блуждая далеким путем, возвратиться
В дом, милее которого нет.
Этот всплеск за окном! Но увидишь не птицу,
А встревоженный крыльями свет.
Уведенный во мрак рукотворного ада
Петроградской командой ЧК,
Гумилев, вспоминают, читал “Илиаду”
До того рокового щелчка.
Я гляжу, как незримым потоком струится,
Обнимая меня, тишина.
А ему не дано, не дано возвратиться,
И закрыть “Илиаду”, и сесть у окна,
И следить, как сгущается в сумерки время,
И увидеть в положенный час:
Наугад и наощупь уходят деревья,
Пропадая из глаз.
* * *
Вижу: он убирает
У магазина снег.
Пётр Илларионович —
Утренний человек.
Вечны и неизменны
Эти его дела.
Что не возьмёт лопата,
То доберёт метла.
Так старики надёжно
И широко гребли,
Будто им обещали
Сотни, а не рубли.
Так уж они умели
Тропы свои торить
И, усы утирая,
Много не говорить.
Как-то и он при встрече
Посреди холодов
Молвил: “А мне сегодня
Восемьдесят годов”.
“Что же, Илларионыч,
Крепок ты, жить да жить!”
Высморкался, ответил:
“Это, брат, не скажи”.
Видимо, есть такое
Чувство у мужиков:
Через четыре месяца
Взял да и был таков.
Я его вспоминаю,
Как выпадает снег…
Пётр Илларионович,
Дорогой человек.
* * *
Жизнь понемногу вошла в привычку:
отодвинув штору, узнать погоду,
поднести зажженную спичку,
вскипятить на газовой плитке воду.
Я ещё помню, как пахнет дёготь,
не всякий знает, что это такое,
мне ещё доводилось трогать
чуткие ноздри коня рукою.
На моей памяти высохли реки,
на моей памяти оскудели
наши леса, и уже навеки.
Но замолкаю. И в самом деле,
всё, что дорого было и мило,
что и смысл, и вкус придавало,
всё, что радовало и томило,
не обошло и не миновало.
Жизнь далеко за половину,
и можно говорить откровенно:
она права, ни в чём не повинна,
она вообще неприкосновенна.
И вот уже подводя итоги,
видишь: гордиться почти что нечем —
едва ли думал всерьёз о Боге,
о предназначении человечьем.
И не сумел приобщиться даже
к смыслам тайным и полуоткрытым,
и в оправданье своё не скажешь,
что был прибит, заморочен бытом.
Спускался к озеру, рукой тревожа
воду его, — хороша, свежа ли?
И ведь от камушка твоего же
такие круги по воде бежали!