Повесть
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 11, 2010
Петр БЕЛЯНИН
ВЕДЬМА
Повесть
Ярко-красные языки пламени исполняли пляску жизни и смерти. Костер то победно вспыхивал, с хрустом вгрызаясь в сочное полено, то утихал и, успокоившись, умиротворенно лизал почерневшую головешку, словно сытый пес обглоданную косточку.
Ребята приутихли у костра, гитару отложили в сторону — напелись до хрипоты. Наступают такие минуты, когда и песни перепеты, и спать не хочется, костер завораживает, побуждает к размышлению. Вот тут-то и начинаются откровения, интересные разговоры, необыкновенные истории.
— Ребят, смотрите, полная луна и звезд мириады. Здорово-о!
— Сегодня, кстати, тринадцатое число, пятница и полная луна….
— Ну и что, что тринадцатое, ну и что, что пятница?
— А то, дорогие девчонки, что сегодня у ведьм шабаш.
— Рома, ты явно начитался Булгакова.
— Я хотела, чтобы ведьмы существовали, — тихо сказала Лена.
— И ведьмаки тоже, — улыбнувшись, добавил Ромка.
— А может, они и есть?
Кто-то из ребят пошурудил костер, и в небо взвились сотни искорок, чтобы ярко вспыхнуть и затем погаснуть.
“Вот так и наша жизнь, — почему-то подумалось мне. — Из этих ребят, уже бывших школьников, кто-то вспыхнет, а кто-то будет тлеть… А ты, ты сам-то горишь или тлеешь? — спросил меня тот, второй я, который сидит в каждом из нас. — Может, я та палка, которой шурудят костер жизни?..”
— Иван Петрович, — из задумчивости меня вывел голос Лены, — Иван Петрович, вы почти всю страну объехали, пешком обошли, вы встречали что-нибудь такое… ну… необъяснимое, колдовское, сказочное?
— Встречал. Однажды я встретил ведьму…
Ребята замолчали и с любопытством повернули головы в мою сторону, а у Лены в восторженных глазках запрыгали искорки любопытства.
— Да, да, ребята, однажды я повстречал старую женщину, обладающую невероятными, необъяснимыми способностями.
— Иван Петрович, расскажите…
— Расскажите…
— Ладно, ребята, расскажу. Но прежде чем начать свой рассказ, хочу сказать, что я не верю в существование ни ведьм, ни ведьмаков. Я считаю, что в человеке заложены необыкновенные способности, которые мы не используем. А тех людей, которые сумели раскрыть и развить в себе удивительные способности, мы называем ведьмами и ведьмаками. Кстати, слово ведьма произошло от хорошего старинного слова “ведать”, что означает “знать”. А теперь слушайте…
* * *
Середина лета. Природа буйствовала. Налево и направо, метрах в двадцати от дороги, стоял стеной хвойный лес, иногда перемежающийся поникшими стыдливыми березками, а между лесом и дорогой расстилался зеленый травяной ковер, усыпанный полевыми и лесными цветами. Кровохлебка приветливо кивала темно-красными головками, на длинных стебельках улыбалась, подмигивая желтыми глазками, белая ромашка, мощные стволы тмина помахивали зонтиками белых цветков, пурпурно-розовые соцветия душицы источали дурманящие запахи… Ну кто сможет пройти мимо такой красоты? Я сошел с дороги, опустился на колени.
— “Как прекрасен этот мир, посмотри…”, — замурлыкал я и тут увидел его.
Красавец, белый гриб, боровичок в коричневатой шляпке на крепкой ножке, примостился возле пенька спиленной березы в трех метрах от меня. Я, не вставая с коленок, подошел, точнее сказать, подполз к нему. Левой рукой я оперся на пень, а правой хотел погладить этого красавца.
Вдруг запястье левой руки обожгла боль, словно иголкой кольнули. Я отдернул руку и вскочил на ноги. Рядом с пнем мелькнул радужный хвост черной змеи. Запястье на глазах стало опухать. “Что же делать?” Конечно же, теоретически я знал, что делают при укусе змеи. Можно ртом высосать и выплюнуть вместе со слюной яд, можно ранку разрезать ножом и вместе с кровью выдавить яд, да и, кажется, руку надо перетянуть чуть выше укуса, чтобы яд меньше распространялся по организму.
Но меня никогда не кусала змея, и я никогда не делал этого, кроме того, самоврачевание чревато последствиями, поэтому я ограничился тем, что выдернул шнурок из ботинка и перетянул руку чуть выше локтя. “Куда же двинуться? — подумал я. — Вернуться назад на тракт, на шоссе, но до ближайшей деревни по шоссе более десяти километров, да будут ли попутные машины? Или двинуться вперед по зарастающей травой лесной дороге? Пойду вперед”, — решил я.
Через десять минут рука у меня распухла и отливала синевой, в висках стучали молотки, во рту чувствовался металлический привкус, язык одеревенел и, казалось, не вмещался во рту, в глазах плавали радужные круги. Вот и деревня. Вошел в первый двор — калитка сорвана с петель, двери и окна зияют пустотой, во второй — то же самое. Ну, наконец-то, в третьем дворе залаяла собачонка и навстречу мне вышла девочка лет двенадцати. Я опустился на скамейку рядом с калиткой, силы меня покинули.
— Девочка, — с усилием ворочая языком, сказал я, — позови, пожалуйста, взрослых, меня укусила змея.
Остальное помню как в тумане. Помню, подбежал сухонький пожилой мужчина лет шестидесяти, посмотрел мою руку, сокрушенно помотал головой, поцокал языком и проворчал:
— Вот незадача. И отвезти тебя в больницу-то не на чем. Мотоцикл я разобрал, а больше здесь транспорту нету, — затем крикнул то ли той же девочке, то ли кому другому: — Варька, беги срочно к энтой ведьме, Марьянихе, скажи, если не придет, то здесь человек помрет от змеиного укуса, скажи, что тогда ей точно копец будет.
Мужчина подхватил меня под правую руку и завел в дом, где уложил на диван.
Через пять минут в комнату вошла высокая сгорбленная старуха. Крючковатый нос, выдающийся вперед подбородок, густые брови над глубоко посаженными, сверкающими в темноте комнаты, глазами, седые пряди волос, выбивающиеся из-под выцветшего ситцевого платка, — и точно делали ее похожей на ведьму. Не хватало клюки и черного ворона на плече. Старуха осмотрела комнату. Увидев меня, она заговорила низким скрипучим голосом:
— Что ж в городе-то не сидится, и ездют, и ездют тута, — затем, гневно сверкнув глазами, обратилась к хозяину: — Ты мне здеся не указчик. Чё стоишь-то, приготовь миску с водой, кружку, нож, соль и уходи отсюдова.
Хозяин исполнил указания старухи, но уходить не собирался, остался стоять в дверях. Старуха смерила его колючим взглядом и сказала:
— Когда я уйду, он спать будет, — она кивнула в мою сторону, — цельные сутки спать будет, ты ослабони его от одежд-то и укрой простынкой, а теперь уйди, нечево тебе здеся делать.
— Раскомандовалась тут, — мужчина с ворчанием удалился.
Старуха взяла в правую руку нож, левой рукой подцепила щепотку соли и бросила в миску с водой. Делая пассы над миской, она напевно зашептала на воду. Мне показалось, я услышал знакомый напевный стих Пушкина, что-то про Гвидона, но сказан он был каким-то уж очень древним языком. Я, пожалуй, слышал такой говор в православных церквях при молебнах, похож на древнеславянский.
— В море-океяне, на острове Буяне…
Три раза старуха бросала в миску щепотки соли и три раза нашептывала заклинания, размахивая над миской ножом. Закончив заклинания, она встала, освободила мою руку от шнурка и несколько раз протерла водой из миски, при этом еще раз пошептала над ранкой. Затем из холщовой сумки, которую принесла с собой, старуха достала крынку, вылила оттуда в кружку пахучую жидкость и подала мне:
— Травяной отвар. Выпей-ка, милок!
Отвар был слегка горьковат. Видя, что я не допил его и остановился передохнуть, она властно приказала:
— Допивай до конца, и спать, спать, спать….
Проснулся я от чьего-то взгляда, почувствовал его еще до того, как открыл глаза, через закрытые веки. Рядом стояла девочка и с любопытством смотрела на меня, ее большие глаза с огромными черными зрачками изумили меня. “Разве бывают такие глаза, такие зрачки? Где я? Что со мной?”
— Девочка?.. — и тут, словно щелкнул выключатель в моей голове, в памяти всплыли события, случившиеся со мной. Я вспомнил и укус змеи, и деревню, и эту девочку, и старуху-целительницу… — Девочка, тебя, верно, зовут Варей? Варюша…
Но девочка недослушала меня, быстро повернулась и выбежала из комнаты.
Я осмотрел комнату. У противоположной стены, в углу, стоял телевизор старой марки, такой разве в музее встретишь. Рядом с ним красовался еще один телевизор новейшей марки, такой только по блату можно купить. На стене висела цветная фотография в рамке — миловидная женщина в подвенечном платье и молодой мужчина в строгом черном пиджаке. В мужчине я с трудом узнал хозяина (видно, много времени утекло). У входа в комнату примостилось антикварное, в розетках и завитушках, старинное трюмо, на его тумбочке красовалась вазочка со свежими полевыми цветами. Чисто. Уютно. А вот и мои вещи: рубашка и джинсы аккуратно уложены на рюкзаке рядом с диваном.
Я отбросил одеяло и стал одеваться. Необыкновенная легкость была в теле. “А рука?.. — я стал изучать свою руку, словно и не было той ужасающей опухоли, только небольшая, еле заметная точка просматривалась на запястье. — Это и есть, верно, след от укуса”.
В комнату вошел хозяин.
— Ну, ты даешь! Ты знаешь, сколько проспал? Полдня, ночь, день и еще ночь — почти двое суток, сейчас давно день на улице, десятый час. Я уж Варьку сгонял к нашей ведьме. Говорит: не буди, сам проснется, знать, организм евоный молодой, здоровый, раз много спит. Ну чё, вылечила? Как рука-то?
Я показал ему руку.
— Я ж говорю: ведьма и есть ведьма. В больнице неделю бы провалялся, если не больше. Кстати, как тебя зовут-то?
— Иваном.
— О-о, хорошее имя и, главное, редкое, вот ведь как, среди русских имя Иван стало редким. Каково, а? А меня Зиновием Кузьмичом кличут, зови просто Кузьмичом… Ладно, пойдем, Ваня, позавтракаем. Погодка сегодня прекрасная, солнце. Поедим на веранде, а умывальник на улице, на столбике, рядом с входом… Варька! — закричал Кузьмич. — Ставь завтрак на стол, — и затем, опять обращаясь ко мне, сказал: — Ты иди, Ваня, я сейчас в подпол загляну, — сказал и хитро подмигнул.
На веранде у стола хлопотала девочка. На столе стояли соленья: огурцы, помидоры, грибочки, квашеная капуста. Наряду с ними горкой лежали свежие овощи с огорода: опять же огурчики, редиска, зеленый лучок, укроп. Посреди стола дымилась вареная картошка в чугунке.
— Когда же ты успела, Варя?
Я уже не сомневался, что именно эту маленькую девчушку зовут Варей.
Девочка улыбнулась и указала мне на табуретку, тем самым приглашая к столу.
— Что ж ты не разговариваешь, Варюш?
Но выяснить, почему Варя не говорит, я не успел. На пороге дома появился Зиновий Кузьмич с пол-литровой бутылкой в руках.
— Ваня, давай по сто грамм за твое исцеление и за знакомство, — он потряс бутылкой. — Самодельная, из натуральных продуктов — первосортная пшеничка, очищена кристаллами марганцовки от сивушных маслов, на кедровых орешках настояна, горит синим пламенем. А-а?
Тут я вспомнил, что у меня в рюкзаке продукты.
— Ой! Что же это я, Кузьмич, Варя, я мигом, — через минуту я вытряхивал на стол содержимое рюкзака: — Сыр, колбаса, конфеты, шоколад… Варя, угощайся, пожалуйста! Вот и водка. Кузьмич, может быть, из моей тары, заводская, высшей пробы…
— Не, я не любитель казенной, лучше своя, опробованная. Садись, Ваня, садись…
Мы выпили граммов по сто самогона и теперь ели молча. У меня накопилось множество вопросов, я не смог утерпеть и первый нарушил застольное молчание:
— Кузьмич, а почему деревню назвали Бесовка?
— А бес его знает, — улыбнулся своей шутке Кузьмич. — Погодь, счас перекусим, тогда наговоримся, давай еще по чуть-чуть.
Я замахал руками, а он плеснул себе полстакана самогонки, выпил, крякнул и обратился к дочери, которая, не отрываясь, смотрела на него:
— Ну, да ладно, беги, куда хотела.
Варька радостно подпрыгнула и бросилась со двора, а Кузьмич проворчал:
— Вот ведь ведьма приворожила-таки девчонку.
— Кузьмич, — не вытерпел я, — ведьма — та старушка, что вылечила меня, а почему ты ее ведьмой зовешь?
— Старушка, — хмыкнул Кузьмич и отмахнулся от меня, как от надоедливой мухи.— Ты, что ли, уезжать собираешься?
— Нет, я специально именно сюда и ехал.
— Вот и она сказала, что ты здесь надолго задержишься, а значит, успеем, наговоримся.
Я удивился, откуда она могла знать, на какое время я задержусь здесь, но спрашивать Кузьмича об этом не стал.
— Я хочу пожить у вас недельку. Можно?
— Чё ж нельзя, можно. У нас места много, — ответил Кузьмич и опять замолчал. По-видимому, собственная проблема сильно волновала его, и он не вытерпел, заговорил о своем: — Зараза такая, мотоцикл не могу отремонтировать, три раза разбирал да собирал — не заводится, я уж и свечи заменил, нет искры, и все тут. А на центральную усадьбу пешком-то не находишься, почитай, пятнадцать километров.
— Кузьмич, а давай я тебе помогу.
— А ты можешь?
— Могу. Я ведь инженер, собираю авиационные двигатели и с мотоциклом постараюсь разобраться.
— Ну что ж, помоги. Только спасибо скажу. Вот, пока ремонтом будем заниматься, ты, Ваня, о себе расскажешь, и что тебя привело к нам в деревню-то.
— Да-а, Кузьмич, о себе мне говорить, пожалуй, и нечего. Работаю инженером на авиационном заводе в городе Н-ске. Работаю второй год, живу в общежитии, холост. Учился в городе Д-ске, там у меня родители. Люблю выезжать на природу. Нет, я не рыбак, не охотник, просто люблю природу, я турист, так сказать, способ активного отдыха во время отпуска. Ко мне должны были присоединиться друзья, но у них что-то не заладилось. Тогда я взял подробную карту области и, не глядя, ткнул пальцем в зеленое море, обозначающее таежные края. И вот я здесь. И еще меня заинтересовало, буквально заинтриговало название деревушки Бесовка.
— Вот надо ж, название-то у деревни было другое, а не прижилось. Ну, что же, Иван, расскажу тебе о деревне, правда, рассказчик с меня никудышный, только немного попозже. Хорошо?
— С удовольствием послушаю тебя, Кузьмич…
Неисправность мотоцикла была несложной, и через полчаса я вытирал руки. Довольный Кузьмич бегал вокруг и похлопывал меня по плечам.
— Вот, не зря же говорят, “дело мастера боится”. Ты поглянь-ка, а, и заводится с пол-оборота, да он новый так не работал. Давай, съездим на центральную усадьбу, хлеба, мучки, сахару, соли надо подкупить.
— Кузьмич, ты уж без меня, пожалуйста, уволь от поездки. По деревне пройдусь, да в лес хочу заглянуть. Я ведь на недельку сюда приехал, а уже два дня прошло.
— А чё деревню-то смотреть? Пустая деревня. Мы с Варькой остались здесь да бабка Марьяниха, а остальные съехали на центральную усадьбу. Вот к осени и мы переедем. Не хочется уезжать, я, почитай, жизнь здесь свою прожил. Ну ладно, иди, я один съезжу. Увидишь Варьку, скажи, пусть обед, нет, теперь уже ужин готовит, а я приеду часика через три-четыре.
Кузьмич уехал, а я вышел на улицу. Опустевшую, покинутую деревню я видел впервые. Картина была не радостной. Заборы, ворота повалены в разные стороны, напоминают торосы, нагромождения льдин, наползших друг на друга (такую картину я видел на Севере, на Карском море). Избы, иные без крыш, чернели амбразурами пустых окон и дверей. Заросли крапивы и полыни обступили нежилые дома, заполнили палисадники, огороды, некогда отвоеванные у природы. Деревня была небольшая, домов двадцать пять. На одном из домов висела вывеска: “Сельский совет, с. Таежное, 3-е отделение совхоза “Власть Труда””. Рядом с вывеской на древке болтался флаг, вернее, то, что от него осталось — выцветшая тряпица, некогда имевшая красный цвет. Двери, окна бывшего сельсовета были целы, чего не скажешь про остальные дома, но заколочены крест-накрест досками. “Не хватает надписи “Все ушли на фронт”, — подумал я. — Да, удивительная деревушка. Почему же на карте обозначена как Бесовка? Где-то здесь должен быть домик Марьянихи. Он-то, точно, не должен быть разрушен”.
Избушку, чуть покосившуюся и вросшую в землю по самые окна, обросшую мхом и почерневшую от времени, с входом со стороны леса, я увидел на краю деревни. От избушки веяло сказкой, правда, несколько мрачноватой сказкой. Помните состояние, когда читаешь “Вия” на ночь — замирает сердчишко, в то же время разбирает любопытство и легкий страх будоражит кровь. “Зайти, не зайти? А-а, зайду”, — решился я.
— Избушка, избушка, повернись ко мне передом, а к лесу задом. Не поворачиваешься? И не надо, я все равно войду.
Скрипучее крылечко из двух ступенек. Темные сенцы. Вот и дверь. Я постучал. Никто не ответил. Постучал еще раз. Тишина. Толкнул слегка дверь, она со скрипом открылась.
— Хозяева, бабушка, вы здесь? — я шагнул через порог в комнату.
Это была прихожая и кухня вместе взятые: небольшая, чисто побеленная печурка на одну конфорку, окно с белой узорчатой занавеской, у окна стол, застеленный поблекшей от старости клеенкой, у стола два табурета, покрытые разноцветными вязаными дерюжками, самотканый коврик на полу. Справа у входа примостилась скамья, на которой стояла деревянная бадейка с водой, на бадейке был прикреплен ковш, тоже деревянный, с длинной ручкой. Напротив входа в левом углу комнаты висела икона, почерневшая от времени массивная доска, на которой просматривался темный лик святого с ярко выраженными рисованными глазами. Мне показалось, что глаза святого на иконе ожили, засветились при моем появлении, взгляд пронзал, как рентген, просвечивал насквозь. Мне стало не по себе. “Есть такая техника у художников, когда кажется, что взгляд с портрета (в данном случае с иконы) следит за вами”, — успокоил я себя, с усилием оторвал взгляд от иконы и продолжил осмотр комнаты. Бревенчатые стены сплошь были увешаны пучками трав и кореньев, и от этого в комнате стоял приятный запах законсервированного лета. Двустворчатая дверь в другую комнату была приоткрыта. Я насмелился и заглянул в нее.
— Бабушка, можно?
Посреди комнаты возвышался черный столб, разрисованный узорами и письменами (так мне показалось), а рядом — “О, ужас!” — на двух табуретках стоял гроб, прикрытый крышкой и обитый черной материей. Я резко развернулся и вышел вон. Вслед сверкнули глаза с иконы. С детства боялся покойников, а все атрибуты, связанные с ними, были не то чтобы неприятны, скорее всего, вселяли какое-то смутное томление. Вот и сейчас в душе поселилось необъяснимое чувство тревоги. “Ну, гроб… Старая одинокая старушка, вот и приготовила гроб… Взгляд с иконы?.. Да накрутил себя, вот и мерещится всякое, — думал я. — Но возвратиться в избу никто не заставит”.
Солнце клонилось к полудню, было жарко. По небу плыли небольшие облака. До вечера довольно далеко, и я решил пройтись по лесу. Еловый лес стоял сплошной стеной. Я вошел в него по еле заметной тропинке, протоптанной когда-то домашними животными, о чем свидетельствовали старые засохшие коровьи лепешки, я вошел в лес, словно в комнату с кондиционером — повеяло прохладой. Чем дальше я углублялся в лес, тем темнее становилось, тропинка пропала, сошла на “нет”, и мне несколько раз пришлось проламываться через чащобу.
Наконец впереди я увидел просвет. “Вот дойду до этой полянки и поверну назад, в незнакомый лес надо ходить серьезно, с компасом и картой”, — подумал я.
Лес поредел, елки сменились соснами. В воздухе стояла влажность, грибной дух витал вокруг. А вот и подтверждение — масленок, гриб со скользким коричневым верхом и желтым брюшком красовался на мху, рядом еще один, и еще. Я срезал один гриб, а видел уже другой. Азарт захватил меня. “Наберу грибков на жареху”. Куртку я снял, связал ее — получилось что-то наподобие сумки — и теперь складывал туда срезанные грибы.
Вдруг в лесу резко потемнело, невесть откуда набежавшие тучи основательно укрыли солнце. Хватит, пора в деревню, но я совершенно не знал, в какую сторону мне двигаться. Невнятная тревога, зародившаяся в доме старухи, разрасталась в моей душе и мешала сосредоточиться. “Думай, — заставлял я себя, пытаясь успокоить бешено колотившееся сердце. — Так, — я вспомнил положение солнца, — вошел в лес со стороны севера, значит, должен возвращаться на юг. Но где же этот чертов юг? Солнца нету, а мох — он везде, со всех сторон одинаков”.
Я считал себя опытным туристом. Ну как же, пять лет участия в институтской секции туризма, походы дневные, ночные, с ориентацией на местности по компасу, по солнцу, по звездам… А тут растерялся. Там всегда со мной рядом были друзья, а с друзьями “море по колено”. В конце концов я заставил себя успокоиться и определил направление движения. Но, сделав шагов двадцать, я почувствовал, что под ногами стала колыхаться почва и хлюпать вода. Болото. Я взял левее — опять болото. Пошел вправо, вернулся назад — кругом болото. “Как же так? Как сюда попал? Как очутился на острове?” — лихорадочно думал я.
Выглянуло солнце, и я уточнил направление движения. Оказывается, первоначально выбранное направление было точным. “Что ж пойду по болоту”, — решил я. Пройдя метров десять по колышущейся почве и по щиколотку в воде, совсем рядом я увидел сухую землю, до нее было метра три. Я, потеряв бдительность, прыгнул на ближайшую кочку, чтобы затем перескочить на твердую почву. Но прыжка не получилось, и я всем телом упал на кочку. Кочка вместе со мной стала погружаться в трясину. Мне бы распластаться, лечь на трясину, разбросив по сторонам руки и ноги, а затем постараться выползти, но я растерялся, я очень испугался — отчаянно задрыгал ногами, замолотил руками и от этого по грудь оказался в вязкой, липкой болотной жиже. “Стоп, не паниковать, — мысленно приказал я себе. — Нельзя делать резких суматошных движений, от них только быстрее погружаюсь в трясину. Так, рядом ствол березки, до него надо дотянуться рукой, помоги родная…” Мои тревоги ушли прочь, во мне осталось только одно желание — выжить, выжить, во что бы то ни стало выжить…
Дотянуться до деревца я так и не смог, трясина вцепилась в меня мертвой хваткой. “Ну нет, не сдамся”. Я освободил куртку от грибов. Затем, опустив руку в болотную грязь, достал из кармана брюк нож. Ножом располосовал куртку на четыре ленты и связал их вместе, изготовив таким образом веревку длиной метра два. К концу ее привязал нож. “Теперь бросить веревку так, чтобы она обогнула ствол березы, а конец с ножом вернулся ко мне. Есть! Получилось!” Уцепившись за два конца веревки, я медленно подтянулся на руках. Трясина с неохотой отпускала меня. Рукой дотянулся до ствола березы, еще рывок — и я стоял на сухой почве. Руки и ноги дрожали, но я был рад, рад освобождению.
Случайно я бросил взгляд вперед и там, метрах в десяти, под развесистой сосной увидел старуху. В руках ее была сучковатая палка — клюка, на плече сидел черный ворон. (Именно такой я представил ее при первой встрече). Она пристально посмотрела на меня и одобрительно кивнула головой.
— Бабушка? Бабушка, подождите, я хотел сказать вам спасибо…
Я наклонился, чтобы поднять нож, и на секунду потерял ее из виду. Когда я поднял голову, никого уже не было. “Неужели показалось? Никогда не страдал галлюцинациями, но не может человек так быстро исчезнуть. Значит, галлюцинация…” На всякий случай я громко крикнул:
— Бабушка, спасибо! Спасибо за лечение!
Через сорок минут я был в деревне. Солнце садилось, повисло на вершине елки. Кузьмич встретил меня во дворе.
— Ваня, а мы уж волноваться стали. Ты что такой грязный? Ладно, пойди умойся, и ждем тебя к ужину, Варька грибков нажарила — и, не дождавшись моего ответа, крикнул Варе, копошившейся на веранде у стола: — Варька! Давай ужин в дом. Неча комаров кормить на улице. И свечки приготовь.
— А я в болото угодил, сейчас переоденусь, расскажу, — сказал я.
Через десять минут, умытый, в чистой рубашке, я сидел в доме на кухне. Варя зажгла свечи и раскладывала на тарелки жареную картошку и грибы. Кузьмич достал недопитую с утра бутылку.
— Стресс снять, Ваня?
Я перевернул стакан вверх дном.
— Спасибо, Кузьмич. Я ее не очень уважаю.
— Молодец, Ваня, я ее тоже только по праздникам, да вот с тобой, чтобы разговор поддержать, — Кузьмич вздохнул и указал на свечи. — Вишь, свечи приходится жечь. Электричество уж второй год как отключили и даже провода со столбов поснимали, жмут, чтобы переехали на центральную усадьбу. Ну, говори, что там с тобой приключилось?
Я рассказал Кузьмичу, как заходил к старухе, про гроб, про то, как, собирая грибы, чуть было не утонул в болоте. Но про то, что видел у болота старуху, я умолчал.
— Вот, Ваня, а ты спрашиваешь, почему деревня Бесовкой зовется. Это ж тебя бесы завели. Здесь зачастую такое творится. А был ты, Ваня, знаешь где? Есть у нас здесь, как раз на север идти, место одно, называется “Чертова Пятка”. Мы там по морозу клюкву собираем. Так летом со стороны деревни к Чертовой Пятке не подойти, болота кругом. А если обойти вкругаля болота, то с северной стороны туда можно пройти посуху, там тропинка метров сто, такая узкая, шаг влево, шаг вправо — завязнешь. Вот там-то, Ваня, ты и побывал, вот по той тропинке, не замечая, что кругом болота, ты и прошел, не иначе нечистая сила туда тебя и завела. А по болотам-то, Ваня, надо ходить со слегой. Тебе повезло, что жив остался, хорошо отделался, — Кузьмич помолчал, затем продолжил: — Ну, а гроб-то, Ваня, я сам Марьянихе намедни привез. Помирать она собралась. Даже число наметила. Сегодня какое будет-то?
— Семнадцатое июля.
— Осталось-то ей два дня. Девятнадцатого, сказывала, помрет. Сказала — знать, помрет. Спрашивал ее: где могилку копнуть? Говорит: не надо. Ну, не надо, значит, не надо. Мол, ветром развеет. Ее ж не понять.
Краем глаза я заметил, что при этих словах Кузьмича у Вари глаза наполнились слезами.
Ужинать мы закончили. Варя занялась уборкой, а я обратился к Кузьмичу:
— Кузьмич, а ты обещал мне рассказать о деревне, о ее названии, о бабушке Марьянихе…
— Ну, раз обещал, значит, расскажу, — Кузьмич из буфета достал курительную трубку, набил табаком, но курить не стал, а просто зажал ее в зубах. — Я для куража, раньше курил, лет десять назад бросил, после того, как прихватило, — старик похлопал себя по левой стороне груди. — Варьк, — обратился он к дочери, хлопотавшей с грязной посудой, — оставь посуду-то, завтра помоем, иди-ка ты спать, да вон ему на диване постели, а мы здесь поговорим, — и на пристальный взгляд девочки продолжил: — Нет, Варенька, я ни пить, ни курить не буду.
Варя ушла спать, а я уселся поудобнее, слушать рассказ Кузьмича.
Первый рассказ Кузьмича
1954 год. Год освоения целинных земель. Мои родители, уже немолодые люди (мне же в ту пору шел четырнадцатый год), бросили свое насиженное место в центральной России (небольшой поселок возле Воронежа) и подались на освоение целинных земель. Но обстоятельства сложились так, что на целинные земли они не попали, а были направлены с такими же переселенцами-добровольцами в таежный район Н-ского края для создания совхоза по разведению пушного зверя, а также хозяйства по откорму бычков.
А чё, идея-то была хорошая, края богатейшие, природа сама отдает свои богатства, бери с умом… Эх-х, “дерьмократы”, развалили Союз и наше некогда богатое хозяйство развалили. “Хватай, кто больше унесет” — лозунг у них такой, у “дерьмократов”-то. Видел, чё в деревне-то, раскардаш полный, вот и фермы разграбили, делили меж собой. Бычков — под нож, и зверьков тоже извели… Прихватизация называется — “по-дерьмократски”. Эх-х, люди!.. Да-а… Ладно, отвлекся, слушай дальше.
Завезли первые десять семей переселенцев, бригаду строителей, в дальнейшем работников совхоза, по зимнику в декабре. Хороших дорог тогда не было. Весной, вплоть до июня, да и в непогоду здешние дороги превращались в болото, вот и завозили оборудование, стройматериалы, а также людей в основном в зимнее время. Это сейчас шоссейных дорог понастроили. Поселили нас в большом сибирском селе Трофимовка, сейчас там центральна усадьба. Оттуда мужчин-переселенцев ежедневно возили за пятнадцать километров на строительство нового хозяйства, а с приходом весны семьи строителей нового совхоза переехали на новое место. По десять семей жили в двух-трех домах, возведенных зимой. Мужчины, женщины и даже дети работали от зари до зари — строили сообща жилые дома, возводили фермы для животных. В общем, к осени поселок на тридцать семей и производственные помещения были построены. А к ноябрьским праздникам совхоз заработал в полную силу. Во где был энтузиазм! Во как раньше, Ваня, работали.
В Трофимовке от местных жителей я впервые услышал байки о гибельном месте, на котором строился наш новый совхоз. Узнал о том, что в тех местах бесследно исчезают люди, о ведьме, которая живет там с незапамятных времен, о том, что в тех местах уже было поселение староверов, люди из которого исчезли, не оставив после себя никаких следов. Дома, скарб и даже домашние животные остались целые, а вот люди исчезли. Сказывали, что пастырь их пошел против бесов, населявших те места, хотел изничтожить их, вот и превратили те людей в бестелесных духов. Кто побывал в том пустом поселении, зачастую слышали шепоты и разговоры людские. А в революцию тот поселок сгорел. То место теперь зовется Горелой Пустошью. Тут история вообще детективная. В том пустом поселке остановился отряд колчаковцев-пепеляевцев. Сказывают, поручено им было припрятать в надежном месте часть золотого запаса, что достался адмиралу Колчаку в наследство от царской России. Отряд преследовали чекисты и вот здесь-то они настигли его, окружили и потребовали сдаться. Пепеляевцы же каким-то образом сожгли себя, заодно и чекистов. А золото, говорят, ведьма прибрала. Это о нашей Марьянихе так сказывали.
О самом селе Трофимовка хочу особо рассказать. Уникальное село. Большое сибирское село. Дома в селе добротные, пятистенки, строены на века. И сейчас стоят, и сноса им нету. Жители, сказывают, все богатеями были, хозяевами, революция их здорово пощипала, почитай, полсела были раскулачены и сосланы дальше на север, в болота, хотя куда еще дальше-то?..
Так вот, о первых жителях села Трофимовка, о первой встрече их с бесовой неведомой силой есть у меня байка, слушай.
Байка первая
Первые переселенцы из России, огромная семья крестьянина Трофима (фамилию его никто не помнит, а может быть, фамилий-то тогда вовсе не было) и с ними несколько семей с Урал-Камня, тем же Трофимом подговоренные для дорожки дальней, пришли в эти места в конце XVIII века. После долгих скитаний и лишений место для поселения было найдено. Глава семьи ткнул посохом в землю и сказал:
— Место подходящее, здеся будем обживать земли. Теперя здесь наша Рассея будет. Почитай, край света, цельных два года шли. Вот и хлебушко по земельке стосковался, — Трофим снял с плеч котомку, развязал ее и погрузил свои руки в зерна ржи, принесенные из самой Рассеи-матушки. — Хлеб наш батюшка, не взыщи, что пролежал без дела, дай нам урожай богатый, — затем пал на колени и возвел руки к небу: — Возблагодарим же Бога нашего за то, что привел нас к сим местам благодатным.
Места в самом деле были прекрасными. С одной стороны — тайга, зеленое бескрайнее море, уходящее далеко за горизонты, вперед, влево и вправо. С другой стороны — лесостепь, большие и небольшие участки земли, словно специально обсаженные березками, ну чем не наделы — хочешь, паши, а хочешь, под сенокосные угодья. Весна только-только на лето перевалила, а трава уже по пояс.
Избы поставили на самом высоком месте, с которого окрестности просматривались, как на ладони. А внизу под горой текла речушка — небольшая, но глубокая, с чистой, прозрачной, как слеза, водой. Переселенцы были люди добрые, приветливые и всем приходящим в эти края (а люди шли сюда, шли семьями и в одиночку) давали приют, выделяли наделы земли под пашню, под покос для домашней животины, помогали строить дома, делились урожаем.
— Что ж не помочь-то, землицы вона скоко, а лесу-то вообще не меряно, токо работай…
Вот и росла деревня, бедных в ней, почитай, и не было. С некоторых пор деревня получила название Трофимово, или Трофимовка, а жителям поголовно определили фамилию Трофимовы (таков указ был царев, чтоб всем фамилию дать и пачпорта, где те фамилии описаны).
С первых дней поселенцы стали изучать ближайшие окрестности. В километре от деревни, через заросшее проходимое болото, нашли остров вековых кедровых деревьев, а это “сибирский хлеб”, тайга вокруг кишела непуганым зверьем, лесные озера были полны рыбой. Но русский люд любознателен, поэтому дальше и дальше уходили в тайгу жители деревни Трофимовки, чтобы обследовать природную кладовую.
Однажды два брата, два взрослых внука Трофима — Никита и Ефим, двигаясь на северо-восток, в тринадцати-четырнадцати верстах от поселка обнаружили капище. Это было необыкновенное капище, совсем не похожее на алтарь местных аборигенов. Под сводами огромной пещеры, в самой середине, возвышался столб с узорами и письменами, а вокруг расположились идолы разных размеров, иные с ладонь, а иные в рост человека. Идолы были деревянные, только один, рядом со столбом, отливал желтым цветом. Старший брат, смелый, но безрассудный человек, подошел к идолу, перекрестившись, взял его в руки и, взвесив в руке, сказал:
— Ого, не иначе как чисто золото, тута ево фунта три буде.
Младший брат, тоже смелый, но осторожный и совестливый человек, остался стоять у входа в пещеру.
— Никита, положь божка на место, негоже чужо святище разорять, чую, не доброе будет, лучше идем скорее отсюдова.
— Ну, чё ты боишься, Фимка, у нас во, — и старший брат Никита помахал кремневым ружьем, — как бухну ружем-то, всех богов басурмановых разгоню.
Сунул божка Никита в котомку и братья вышли из пещеры наружу. Солнце, доселе ярко светившее, упряталось за черные тучи, невесть откуда пришедшие. В тайге темно стало, словно сумерек наступил, хотя середина дня была.
— Эх, Никита, Никита, вернул бы ты им боженьку, чую недоброе… — запричитал младшой Ефимка.
— Ну, хватит! Хватит кликать беду. Мы по зусекам быстро дойдем до дому-то, еще свечереть не успеет. Не отставай лучше, — сказал старшой Никита и быстрым шагом пошел в обратную сторону.
С полверсты прошли. Нету зусеки, а должна уж быть, давно должна.
— Давай ворочаться к капищу, да божка вернем… — опять заговорил Ефим.
— Здеся, здеся где-то зусека, ищи лучше, а про божка замолкни, не то осерчаю да тумаков навешаю, — оборвал его Никита.
Долго искали братья сосенку, на которой топориком засечку оставили. Нету. Наконец удрученный Никита согласился повернуть назад к капищу. И до капища не дошли, не могут его найти, совсем заплутали братья. Вот ведь какая тайга. Сызмальства по лесу ходят братья, а вот заблудились, ноги исходили, не знают, в какую сторону им идти. Вот уж вечер, в тайге быстро темнеет.
— Не иначе, нечистый нас водит, эх, Никита, Никита, — не выдержал Ефим.
— Ничё, не впервой, вот переночуем под елочкой, а с утреца по солнышку до дому пойдем, утро-то вечера мудренее, — хорохорился Никита, снимая с себя котомку и усаживаясь под елку. — Доставай, Фима, хлебушко…
Вот тут-то братья увидали впереди себя огонек, вроде костер горит и разговор слышен, а Никита даже по говору дедушку Ерошку узнал.
— Ефимка, кажись, наши, слышь, дедушка Ерошка балагурит.
Бросился Никита к костру, подхватив ружье и на ходу забрасывая котомку за плечи. Ефимка за ним бежит, еле поспевает, в мозгу мысль свербит: “Дедушка Ерошка год как помер”, — а сказать вслух не может и Никиту остановить тоже не может. Вот под ногами захлюпало, но братья на то внимания не обратили, костер-то вот он, совсем рядом, а там свои…
Вдруг впереди ухнул и захохотал филин. Никита резко остановился, почувствовал, что стал быстро погружаться в трясину.
— Фимка, не подходи, уходи прочь, здесь болото! — закричал Никита.
Но было поздно, Ефим был уж рядом и тоже погружался в вязкое болотное месиво.
Никита был уже по грудь в болотной жиже. Он снял котомку и отшвырнул подальше от себя, затем протянул ружье Ефиму.
— Опирайся на ружо… — сказал Никита и его голова скрылась в болотной трясине.
Ефим задыхался, воздуху не хватало, вдруг он почувствовал, что его подтолкнули снизу. “Это ж Никита”, — мелькнула мысль.
— По-мо-ги-те! По-мо-и-те… — зазвучало и эхом откликнулось над болотом.
Ефим нащупал под рукой веточку и потянул за нее. Это была крепкая веточка, не оборвалась. Ефим перехватил ветку другой рукой, еще подтянул, над ним склонилась, касаясь вершинкой, молодая березка.
— Никита, Никита… — шептал Ефим, выползая по стволу березки на твердую землю. Силы и сознание покинули молодого человека, и он склонил голову тут же у ствола своей спасительницы.
Очнулся Ефим рано утром. В памяти всплыл вчерашний кошмар.
— Никита-а-а! — закричал от отчаянья Ефим, вместе с травой рванул ком земли и швырнул его во вчерашнюю болотную полынью, но безмолвная трясина, покрытая зеленым одеялом ряски, даже не колыхнулась, — Никита, прости меня, — уж тихим голосом повторил младший брат, — за все прости.
Тут же, возле березки, Ефим увидел котомку Никиты. Он бросился к ней. “Это он, он виноват. Это он ослепил брата, он лишил его разума. Это он завел нас в дебри, он утопил Никиту”, — так думал Ефим и лихорадочно искал божка, чтобы бросить его в эту же трясину. Но в котомке божка не оказалось, не было его и поблизости…
Только через месяц исхудавший, обросший пришел Ефим в деревню. Больше молчал, насилу выпытали односельчане его историю. А через год собрался Ефим и ушел из деревни.
— Служить ему буду, божку тому бесову, и чую, жив мой брат, зовет он меня.
С той поры никто не видел Ефима. А те края дурною славой у людей стали пользоваться, и места те прозвали бесовыми.
— Вот так-то, паря, — закончил байку Кузьмич, — знать, про наши места сказывалось. Люди говорят, что после того случая в эти места ходили смельчаки, искали капище и золотого божка, но никакого капища не находили, а пропадали здесь чаще, чем в других местах. Да и в мое время пропадали люди в тайге, но на то она и тайга, с ней на “вы” надо… Вот так-то… А может, то байки людские. Однако повторяюсь. Ладно, слушай далее мой рассказ…
Как бы там ни было, но к концу лета 1955 года моя семья заехала в новый дом нового поселка. Честно говоря, трудности, с которыми столкнулись первые поселенцы и мои родители в том числе, прошли мимо меня. В 1955 году в Трофимовке я окончил школу-восьмилетку, а осенью этого же года поступил в ветеринарный техникум в городе Н-ске. После техникума был призван в армию, где честно отслужил четыре года. В 1963 году, отслужив армию, я приехал к родителям в новенькое таежное село, которое, кстати, поселенцы назвали “Таежное”. Уже тогда наш совхоз стал одним из лучших и в районе, и в области. Вот!..
Первый год я работал на ферме фельдшером, а на следующий год был назначен на должность главного ветеринарного врача совхоза. Пришлось мне достать свои техникумовские конспекты.
В 70-е годы опять новое веянье. Поступило сверху указание об укрупнении совхозных хозяйств. Наш совхоз стал отделением, а Трофимовку назвали сельхозобъединением “Власть Труда”. В новом объединении мне предложили должность главного ветеринарного врача, но я отказался переезжать в Трофимовку, и меня назначили управляющим отделения. И все же в те годы наши хозяйства были богатейшими, в те же годы в эти края были проложены хорошие дороги, на наши же денежки… В конце 80-х, в начале 90-х годов вместе со страной стало разваливаться хозяйство. Вначале увезли бычков на мясокомбинаты, а новых для откорма не завезли. Затем начался падеж пушных зверьков, просто их нечем стало кормить. По моей инициативе последних зверьков перевезли на центральную усадьбу, они бы здесь погибли. Работы в селе не стало, люди стали уезжать. Вот так мы с Варей остались одни в деревне, не считая Марьянихи. Куда нам ехать, здесь у меня родители и жена похоронены. Вот и живем, огородничаем — огурчики, помидорчики, картошечка на зиму, пасеку завел — четыре улья поставил, да коровка — вот нам и хватает…
Кузьмич замолчал. Поправил свечи, снял нагар.
— А как же Варя? — не вытерпел я молчания Кузьмича. — Ведь ей учиться надо.
— Надо, Ваня. Вот поэтому придется мне уезжать отсюда. Только не знаю, куда я ее отдам учиться, ведь она все это время со мной была, — Кузьмич помолчал, затем продолжил: — Ладно, слушай дальше, “нет повести печальнее на свете…”
Второй рассказ Кузьмича
В 1966 году на одном из семинаров ветеринарных врачей, которые два раза в году проводились в городе Н-ске, я встретил свою Машеньку. Мы поженились, и Маша переехала из города ко мне в деревню, в эту глубинку. А через год нас постигло несчастье. Умерли мои родители. Вначале отец застудился в тайге на охоте, а затем мать тихо ушла из жизни — видно, с тоски. Остались мы вдвоем с Машей. С Машей мы прожили пятнадцать лет, и эти годы были самыми лучшими в моей жизни.
Своих детей у нас с Машей не было, бог не дал, вот мы и решили на двенадцатом году совместной жизни взять ребеночка из детского дома. Нам очень понравилась двухлетняя девочка с большими глазками, она очень походила на мою жену. Девочку звали Варя, и мы привезли ее домой. С этого момента в нашем доме зазвучал детский смех, а в моем сердце поселилась еще одна любовь, любовь к моему ребенку…
Прошло три года. Жизнь жестока. Новая беда подстерегла меня. Машенька поехала навестить своих родственников в Н-ск и попала в жесточайшую аварию. Умерла на моих руках, так и не приходя в сознание.
Но беда, как говорят в народе, не ходит в одиночку: “Пришла беда, отворяй ворота”. Заболела Варенька. Началось с легкой простуды, затем воспаление легких, и в итоге врачи признали болезнь мозга — менингит. Три месяца я не отходил от постели дочери, три месяца за ее жизнь боролись врачи в Н-ске… В конце концов врачи опустили руки. “Болезнь прогрессирует, девочка неизлечима, и жить ей осталось день-два”, — констатировали врачи. Тогда я завернул Вареньку в одеяло, взял на руки и повез в деревню, к бабке Марьянихе — последняя моя надежда.
В деревне, да и во всей округе, бабку Марьяниху боялись и считали ведьмой, колдуньей, однако нередко многие приходили к ней лечиться. Люди поговаривали, что у тех, кто у нее лечился, она забирала душу. О Марьянихе у меня будет особый рассказ. Я ж в то время был коммунистом и материалистом, но готов был поверить хоть в бога, хоть в черта и передать свою душу тому или другому, лишь бы вылечить мою дочь.
До райцентра я доехал на такси, а до деревни помогли добраться знакомые геологи, выделили мне вездеход. Было четыре часа утра, когда я добрался до места. Подъехал прямо к домику Марьянихи. В доме горел свет, а сама Марьяниха встречала меня у дверей. Она взяла у меня мой бесценный сверток, гневно сверкнула глазами и сказала:
— Я давно тебя поджидаю, а теперь уходи и не появляйся здесь три дня.
Еле-еле дождался, когда пройдут эти долгие три дня. Рано утром, с восходом солнца, я был у крыльца дома Марьянихи. Старуха впустила меня в дом. На кровати у окна лежала моя дочь. Она спала, ее щечки порозовели, она ровно дышала и улыбалась во сне.
— Пусть девочка побудет у меня еще с недельку, она очень слаба. А ты можешь приходить сюда, навещать, она только тобой бредит, — сказала старуха.
Через неделю Варя уже вставала с кроватки, и мы с ней прогуливались по лесу, а через месяц от болезни, вроде бы, не осталось и следа. Варя бегала, прыгала, играла в куклы, но не говорила.
Прошло два года, а Варя не желала говорить. Я решил показать Варю докторам в городе. Марьяниха категорически не советовала этого делать.
— Что могут сделать энти дохтора, еслив не смогли вылечить от головной болезни? Только зря время затратишь.
— Но ты же не смогла ничего сама сделать, а Варе скоро в школу. Может быть, какой-либо совет дадут, хуже не будет.
Варю я привел к тому же доктору, медицинскому светилу, который лечил ее два года назад. Он с трудом узнал нас, а когда просмотрел Варину историю болезни, очень удивился. Светило долго изучал Варю, осматривал, обстукивал, заставлял показывать язык и наконец изрек:
— Да-а, очень, очень любопытный случай. Удивительно, что девочка выжила. По-видимому, и есть тот самый один процент из ста. Но такая болезнь не может пройти бесследно, затронуты важнейшие мозговые центры, они разрушены, ваша девочка никогда не сможет говорить и навсегда отстала в развитии от сверстников.
На следующей неделе меня встретила Марьяниха, похоже, она специально поджидала меня. Я рассказал о диагнозе, который поставил моей девочке городской врач. Старуха презрительно поджала губы и сказала:
— Я ж тебе говорила, не езжай ты в энтот город. Будет твоя Варюша говорить еще лучше, чем тот профессор. Пусть приходит кажный день ко мне утречком, как только солнце верхушки елей осветит.
— Ну, это рано, семь утра, — возразил я, — давай через часик, хотя бы в восемь, будить ребенка жалко.
— Пусть будет так, — сказала старуха.
Чуть потрескивая, горели свечки. Кузьмич вздохнул и сказал:
— Вот с тех пор Варюша учится у этой ведьмы. В школу она никогда не ходила. Варя у меня умная, очень умная, читать и считать умеет, писать умеет и книжки читает. А как рисует! Хочешь, покажу?
Кузьмич встал, взял одну из свечек и принес из другой комнаты несколько альбомных листов. Рисунки в самом деле были прекрасны, особенно один, на котором цветными карандашами во весь лист была изображена божья коровка на березовом листочке.
— Она обучила… А вот говорить так и не может… Однако спасибо ей, — Кузьмич мотнул головой в темноту окна, в сторону леса.
— Кузьмич, а что ж ты ее ведьмой зовешь, ведь она твою дочь вылечила и грамоте учит? — спросил я.
— А кто же она? Она и есть ведьма. Разве простой человек может такое? Вот ты или я, например, сможем погоду изменить или быть сразу в двух местах одновременно? Нет. А она может. Я рядом с ней жизнь прожил и видел и наслышан о ее чудесах. За Варьку я, конечно, благодарен ей, но в глаза сказал, чтобы Варину душу не трогала, пусть только мою забирает… — Кузьмич замолчал.
— Ну и что же Марьяниха, что она сказала? — не вытерпел я.
— Чё, чё да ничё, вроде как смеется в глаза.
— Кузьмич, а ты мне расскажи о ней, о Марьянихе.
Третий рассказ Кузьмича
— Сколько помню, — начал рассказывать Кузьмич, — Марьяниха всегда была в одном возрасте — что в пятидесятые годы, когда мне было четырнадцать и я впервые увидел ее, что сейчас, когда мне уже за шестьдесят. Больше восьмидесяти годков ей не дашь, хотя знаю, что ей далеко за сто — седая, лицо морщинистое, что печеное яблоко, нос крючком, борода торчком — ну, вылитая Баба-Яга из детской сказки. Вот только сгорбилась со временем сильнее, раньше не так заметно было.
Когда она появилась в этих местах — никто не знает. Поговаривали, что пришла она в эти края вместе с бандитами еще в Гражданскую или, может, раньше, со староверами, которые потом невесть куда пропали. Так и жила отшельницей. И когда строились дома для нового поселка, ее избенка уже стояла в отдалении от всех, вжатая в лес. Казалось бы, ветхое сооружение, вот-вот развалится. Ей предложили новый дом в поселке, она отказалась, предлагали облагородить, отремонтировать избенку, провести электричество, но получили категорический отказ. А домишко-то по сей день стоит и, однако, перестоит все дома в поселке…
Кузьмич пососал трубку. Где-то ухнул филин. В окно заглядывала растущая луна.
— Такое чувство, что она меня слышит, — произнес Кузьмич.
Я поежился, а Кузьмич продолжил рассказ.
Как была отшельницей, так и осталась ею. Ни с кем в деревне не сблизилась старуха. Жители ее побаивались и за глаза ведьмой звали, хотя это не мешало женщинам лечить у нее своих детей от грыжи или узнавать судьбу-судьбинушку, а то и заказывать привороты разные, какие у баб водятся. Но, надо сказать, не всех привечала Марьяниха, иных близко к дому не подпускала. Кстати, про приворот случай мне по этому поводу вспомнился, вот послушай-ка…
Байка вторая
В деревне у нас проживала одна семья. Его звали Сергеем, ее — Дарьей. Он шоферил, она работала на ферме. Было у них три девочки, почти погодки, старшей десять, средней восемь, а младшей семь лет. Семья неплохая, он и она работящие, достаток в семье был, детки умницы, в школе “на отлично” учились.
Но вот беда, глава семьи был запойный. Раз в году уходил Сергей в запой, и всегда весной. В первых числах мая он начинал пить, девятого мая, в День Победы, пил уже по-черному, пил порой три-четыре дня подряд без просыху, и остановить его было невозможно. Раньше-то не было “торпед” и про гипнотизеров, снимающих алкогольную зависимость, не слыхивали. Правда, он горьким пьяницей не был, иной раз выпивал в другое время года (не весной, значит) где-то с мужиками после работы или в праздничный день пропустит стакан-два. А что для русского мужика стакан-два? Тьфу! Ни в одном глазу. Если сегодня, в пример, пил, то на следующий день ни-ни, даже не опохмелялся. Спокойный и даже рассудительный был мужчина. А вот весной, в мае, прорывало мужика, словно тихую речушку в половодье.
То, что весной это происходило — тому, верно, есть оправдание, так как весной была Победа в жесточайшей многолетней войне, а ту войну Серега вынес на своем горбу. Пришлось ему послужить и в пехоте, и в разведке, и даже в штрафбате полгода воевал, отчего на груди у него у самого сердца отметина осталась от немецкого штыка, и весной же, в мае 45-го, встретил он победу в Берлине.
А еще просыпалась в нем какая-то жгучая ревность. Дело в том, что на фронт Сергей ушел прямо со своей свадьбы, и первую брачную ночь совсем не помнил; не помнил, было ли у него чего с Дарьей или нет. И там, на фронте, в минуты затишья иногда наплывали паскудные мысли: “А вдруг Дарья милуется с кем-то, например, с бухгалтером Артемом Семенычем?” У него, у бухгалтера Артема Семеныча, он отбил ее, первую красавицу на селе. Вот от этих ревностей и чтобы не видеть злополучного бухгалтера, хоть и старик он был, после демобилизации Сергей и Дарья покинули родное село. Долго мотались по стране, пока не прижились здесь, в таежной глуши.
То, что был Серега запойный, то беда, но хуже было то, что после выпитого литра спиртного он зверел, и больше всех от этого страдали жена Дарья и его дети.
Подогретый первомайскими праздниками, Серега пил первый стакан с друзьями за Победу, второй, не чокаясь, за погибших товарищей, после третьего брал гитару (надо сказать, Серега неплохо пел и играл на гитаре).
Я был батальонный разведчик,
А он писаришка штабной.
Я был за Рассею ответчик,
А он спал с моею женой…
Серега выпивал четвертый стакан и скрежетал зубами:
Ах, Клава, ты милая Клава…
Уж видно судьбой решено.
Зачем променяла, шалава,
Орла на такое дерьмо?..
После пятого стакана он ничего не помнил, не помнил, как строил свою жену, детей.
— Хенде хох! Гитлеровское отродье!..
Не помнил, как дрался с друзьями, опять пил и опять дрался. А так как рядом с ним всегда была его жена, его дети, то в первую очередь перепадало им. Порой полураздетые детишки и жена, избитая в кровь, бежали укрываться к соседям, а пьяный Серега рыскал по деревне в поисках выпивки и обидчиков.
Так проходило три-четыре дня. В конце концов он, весь избитый, в ссадинах и синяках, в разорванной до пупа рубашке, приходил в разум в “холодной” у местного участкового, пожилого лейтенанта милиции Кравцова Петра Никанорыча, прошагавшего так же, как Серега, по тропам войны. (Кстати, у него же, у Петра Никанорыча, Серега обычно и начинал свою пьяную одиссею). Узнав о своих похождениях, Серега ползал на коленях у ног Дарьи, умолял не уходить от него, просил прощения у детей и друзей.
Дарья его очень любила и, повоспитав немного, прощала: “Знать, доля моя такая”. Начальство тоже бралось воспитывать Серегу. Погрозив большими неприятностями, ограничивалось тем, что влепляло ему строгача в личное дело. Уж больно классный был водитель, да и неисправности любого агрегата, что тебе трактора, что комбайна, что автомашины, определял по звуку, и руки у него были золотые — любой мотор разберет и соберет с закрытыми глазами. Жалко терять такого специалиста… Но проходил год, и все опять повторялось.
Вот однажды бабы и посоветовали Дарье:
— Ты сходила бы к ведьме нашей, она тебе каких корешков и дала б от запоя твоего муженька.
А как раз весна на дворе была, и Дарья с ужасом думала о предстоящем празднике Победы. Кому праздник, а кому беда. Хоть и боялась Дарья колдунью, а предстоящих побоев боялась больше.
Собрала Дарья с десяток яиц и пошла к Марьянихе.
— Чего тебе надобно, молодуха? — сурово встретила ее старуха.
— Бабушка Марьяниха, — взмолилась Дарья, — помоги ты мне, муж у меня запойный, в майские дни опять начнет куролесить. Помоги! Пожалуйста! Помоги отвадить от водки. Он вообще-то у меня хороший. Это война проклятая его таким сделала, это он ею, проклятущей, весной-то бредит. Как зальет глаза, так и начинает воевать с врагами, только их и видит во всех окружающих.
— Что ж, помогу, — говорит ей старуха. — Вот тебе травка, запах как у укропа, ты бросай по щепотке ему в еду в обеденное время. Через месяц он и смотреть на водку проклятущую не захочет и на дух она ему будет не нужна.
— Ой, спасибо, бабушка! — прижала сверток к груди Дарья и бросилась к двери.
— Погодь-ка, молодуха. Ребеночек у тебя, неладно с ним, мертвеньким может родиться… — попыталась остановить старуха Дарью.
Да где там, не остановить молодую женщину, только и видела ее Марьяниха.
Через месяц майские праздники подошли. Первого мая Серега не выпил ни грамма: “Смотреть на нее не могу”. Дарья так обрадовалась… Девятого мая фронтовики (а было их в деревне человек пять-шесть) собрались, как обычно, у Петра Никанорыча, и Серега туда пришел. Налили ему стакан водки, выпил он, а она обратно. Еще налили, и та не пошла. “Да что же это такое, уж не заболел ли?” — подумал Серега.
Тут шепнули ему дружки, что видели, как его благоверная бегала к ведьме Марьянихе.
— Вот потому и не можешь ты теперь алкоголь употреблять.
— Ну уж нет, — сказал Серега, — павших товарищей я помяну. Помяну назло разным там ведьмам.
И давай Серега водку глотать. Нальет стакан, выпьет, а она обратно, нальет, выпьет, она обратно. Так литр водки, а может, и два, извел.
— Что ж ты, стерва, творишь? — взревел Серега. — Что ж ты не даешь помянуть моих боевых товарищей, безвременно сложивших свои геройские головы?.. Ваня Головин! Где твоя могилка, знать бы. Меня полуживого вытащил из пекла, а сам ушел в небытие… Венька Поспелов, Санька Жмаев, Мишка Груздев… И ты, лейтенант… Милые боевые друзья-товарищи… Эх-х… мать твою!
Сорвал Серега со стены ружье, патронташ и выбежал на улицу. Друзья-собутыльники не успели и глазом моргнуть. А Серега бежал к дому Марьянихи, на ходу забивая в стволы патроны.
— Счас ты у меня попляшешь, старая карга. Врешь, Серега не забыл и никогда не забудет своих фронтовых друзей… — шептал он.
Выстрел с двух стволов. Брызнули стекла в оконной раме. На крыльце домика появилась старуха. Она совсем не испугалась пьяного мужика, она шла на Сергея, глаза ее гневно сверкали.
— Ирод! И племя твое иродово!
Сергей стушевался и лихорадочно перезаряжал ружье. Перед ним была сейчас не старуха, перед ним был враг, недобитый им противник… Приклад коснулся плеча. Выстрел громом пронесся по селу и эхом отразился от стены леса.
Когда пороховой дым рассеялся, люди, прибежавшие на выстрелы, увидели старуху и рядом с ней Сергея с ружьем, стволы которого были исковерканы. Сергей, широко раскрыв глаза, смотрел на старуху. Кого видел он и видел ли?
— Ты больше никогда не возьмешь в руки оружие. Прекратишь выпивать, а вспоминать своих товарищей можно без вина. Жена ж твоя верна только тебе. Боль и ревность уйдут из твоего сердца, — сказала старая женщина и, развернувшись, удалилась в дом.
А Сергей еще долго стоял, понурив голову.
После того случая никто не видел Сергея пьяным. Через полгода в его семье произошел несчастный случай. Дарья родила мертвого ребенка, девочку. И только на похоронах своей кровиночки мать вспомнила предостережения Марьянихи.
— Ведьма! Ведьма! — шептала заплаканная женщина…
Кузьмич молчал и посасывал трубку.
— Как же она испортила ружье? — спросил я.
— Как-как! Серега, переливая водку через себя, здорово опьянел и, по-видимому, перезаряжая ружье, ткнул стволами в грязь. А вот как не покалечился, когда стволы разнесло — это вопрос. Повезло, верно… Сергей Захарович года три как помер. На пенсию вышел, и переехали они с Дарьей в Н-ск, поближе к дочерям. Они у него все высшее образование получили, институты пооканчивали. Сюда ж он каждый год наведывался, пока жив был. А Дарья и по сей день, кажись, жива… Ну, а Марьяниха еще больше отдалилась от общества. В деревне ее уж не встречали, все больше в лесу проводила время. Лесной она человек, леший в юбке. Ты бы видел, как животины к ней льнут… Вот и Варька у нее переняла, то зайчонка, то косуленка в дом принесет, мол, от мамки отбились. Я раньше охотой баловался, так Варька запретила, я и продал свое ружье… Все-таки ведьма она. Вот как объяснить? Деревушка наша таежная. Кругом зверя полно, сейчас, правда, поубавилось, а раньше зайцев, лис, косуль полно было, да и крупной дичи много. Тут и олени, и лоси, и рыси, и медведи водились. Ну, естественно, в каждом двору ружье имелось, и частенько мужики на охоту бегали, ходить-то далеко не надо было, вон, за околицу выйди и охоться. А вот как встретишь ее, Марьяниху, веришь ли ты, не только зайчонка не встретишь, мухи не увидишь. Если встретил старуху, то возвращайся домой. Во как.
— Кузьмич, а сколько же ей все-таки лет? Ты говорил, что она, сколько ты помнишь, жила здесь. Должен же быть у нее какой-то документ? Ты же начальством здесь был, должен ведь знать.
— Не очень-то она нас здесь праздновала, но паспорт ее я все-таки видел. Так вот, если верить паспортным данным, то родилась она еще в ХIХ веке — то ли в 1876, то ли в 1878 году… По фамилии — Марьянова (отсюда, видно, и пошло прозвание Марьяниха), зовут Пелагеей, отчество мудреное, то ли Евстафьевна, то ли Евграфьевна…
— Ого, так ей сейчас около ста двадцати лет, она, может быть, соратница самого Ленина, может быть, она революционерка, сосланная в эти края, может, она по сей день еще революцию творит, не ведая, что самодержавие свергнуто в семнадцатом году. Я где-то читал про японца-самурая, который, верный присяге императору, лет сорок после окончания войны охранял объект. А объект тот находился в непроходимых джунглях. Может быть, и она такая, самурай революции? — не вытерпел и съерничал я.
— Революционерка она или не революционерка, такая или не такая, а все ж знаменитость, да и ведает, думаю, поболе твоего. Лет десять назад в деревню приезжал корреспондент, хотел взять у нее интервью, расспросить за жизнь, как говорится. Бесполезно. Неделю жил в деревне, но с нею так и не встретился. Ушла старуха в тайгу, не пожелала его видеть. Но статья о ней в областной газете все-таки появилась. Оказывается, Марьяниха в войну сдала государству около полутора килограммов золота, одним слитком. Так вот, Ваня. Я думаю, что это был тот самый божок, о котором тебе рассказывал. Не удивлюсь, если она знает, где пепеляевское золото припрятано.
— Это же очень интересно! Кузьмич, мы должны с ней поговорить. Это же кладезь. Сто двадцать лет! Тут такие истории от нее можно услышать. Помнишь, я тебе сказал, что видел гроб в комнате, так вот там был не только гроб, но и черный столб с рисунками, может быть, с письменами, явно тотем с капища.
— Так она с тобой и поговорит. Тут до тебя много было охотичей до ее рассказов, хоть пруд пруди. Кроме того корреспондента из газеты, сюда разные люди приезжали, были здесь и краеведы, и историки, и писатели, и даже академик по филологической части пытался встретиться с ней. Ни с кем не желала говорить старуха, а то уйдет в тайгу и не появляется, пока гость не уедет, — Кузьмич помолчал (похоже, это был его излюбленный прием, чтобы слушатель раскалился добела от любопытства), пососал трубку и продолжил: — Хотя один случай, припоминаю, был, когда Марьяниха приветила ученого, профессора от медицины. Но это особый случай…
Байка третья
В городе Н-ске, лет двадцать тому назад, работал знаменитый на весь мир ученый, нейрохирург, профессор медицины, без пяти минут академик, по фамилии Витебский. (Ты, Ваня, может, слышал о нем, хотя навряд ли, ты, верно, тогда еще пешком под стол хаживал). Его уникальные операции, проделанные простым скальпелем, не могут повторить даже сейчас при имеющихся современных технологиях и лазерных скальпелях. Говорят, он мог извлечь человеческий мозг из черепной коробки, подержать на ладони, провести с ним определенные манипуляции — удалить пораженный участок, и затем уложить обратно. Многим людям помог, многих поставил на ноги, а вот сам заболел. Как ни парадоксально звучит, у врача, изучающего центральный отдел нервной системы человека — мозг и успешно лечащего этот самый сложный орган, была обнаружена болезнь именно этого органа, обнаружена злокачественная опухоль в правом мозговом полушарии.
На очередном заседании ученого совета в Москве, в Институте мозга при Академии медицинских наук, он встал и сказал следующую речь:
— Дорогие коллеги! Нам предоставляется уникальная возможность определить причины возникновения злокачественной опухоли и ее диссеминацию на мозге человека. А затем попробовать удалить эту опухоль хирургическим путем. Пациент, разрешивший провести эти исследования и последующую операцию, перед вами. Это я. Я болен, коллеги. История болезни перед вами, — и он достал из своего потрепанного портфеля бумажную папку. — Здесь необходимое: описание симптомов болезни на ранней стадии и, можно сказать, до поздней стадии, анализы, пробы, электроэнцефалограммы, и прочее, прочее… Операция сложнейшая и любой результат будет ценен для науки… — в заключение профессор сказал: — Дорогие друзья, коллеги, я бы и сам с удовольствием проделал эту операцию, но, увы…
В этот же день был созван консилиум с привлечением лучших докторов медицины, ученых, специалистов по мозгу. История болезни была изучена, повторно проведены анализы, исследования. Диагноз подтвердился: у профессора Витебского расширенная злокачественная опухоль в правом полушарии мозга. Дебатов не было. На консилиуме единогласно было принято решение: “Операцию проводить. Единственный шанс спасти ученого — хирургическое вмешательство. Вероятность того, что операция пройдет успешно, равна одному-двум процентам. Но даже этот шанс необходимо использовать”.
Для проведения операции из Америки приехал опытнейший нейрохирург Чарльз Опенгейм, коллега и друг Витебского. Но операции практически не было. После трепанации черепа Опенгейм пришел к выводу, что дальнейшая операция невозможна, так как правая половина мозга была сплошной опухолью. Метастаз проник так глубоко, что о положительных результатах операции не могло быть и речи. “Убить” коллегу у хирурга не поднялась рука. На этом операция закончилась, так и не начавшись.
— Я не представляю, как этот мужественный человек жил и продолжает жить. С этим невозможно жить, — таковы были заключительные слова американского хирурга.
Сам профессор результатом (хотя какой это результат — попытка…) операции остался недоволен. Придя в себя после наркоза, он сказал:
— Жаль! Я бы не упустил возможности покопаться в своем мозгу. Что ж, в таком случае, коллеги, прошу оказать мне последнюю просьбу, прошу отвезти меня умирать на родину.
В тот же день профессор самолетом был доставлен в Н-ск.
Светило науки умирал в своем доме среди родственников и друзей. Глаза его были закрыты, по лицу растеклась меловая бледность. Один из родственников, а может, это был близкий друг, просто так, даже не рассчитывая, что будет услышан, невнятно произнес:
— В глубинке, в одном таежном селе, знахарка живет, местные жители ведьмой называют. Сказывают, чудеса творит, лечит все болезни… Может, привезти? — сказал и рот рукой прикрыл: “Что же ляпнул?..”
Всем на удивление профессор тут же открыл глаза и заговорил негромко, но отчетливо:
— Она не поедет. Зато я хочу съездить к ней. Друзья, исполните мою прихоть, может быть, последнюю. Я любил и люблю путешествовать. Когда я умру, прошу, не хороните меня на городском кладбище, а похороните у дороги, на просторе, чтобы ветры обдували могилку. В тайгу же с удовольствием поеду, к тому же, интересно посмотреть на живую колдунью. Вроде, когда-то что-то я слышал о целительнице из тайги и даже одно время хотел съездить к ней…
До деревни ехали более двух суток с остановками и с большой осторожностью, не дай бог растрясти больного. Марьяниха встретила кортеж из двух машин возле дома. Такое ощущение, что она знала, кто к ней едет, и гость ей симпатичен, иначе ушла бы в тайгу.
Профессор был в забытьи. Боль не отпускала.
— Что ж, милок, в бинтах весь, и мысли-то твои, как бинты, белы, — непонятно прошептала старуха. — Ну, что встали? — грубо прикрикнула она на сопровождающих его врачей. — Несите в дом, положите на лавку, там уж постелено, и уходите, нечего здесь зенки пялить… И ты иди, — сказала жене Витебского, взяв ее под локоток.
— Мне уходить? — запротестовала женщина.
— Иди-иди, девонька, — повторила Марьяниха.
— Ну, во-первых, я не девонька, во-вторых, я ему жена, в-третьих, кто за ним будет ухаживать? — настаивала женщина.
— Иди же, не беспокойся, он сам скоро будет за собой ухаживать. Для меня счас вы все девоньки, возраст у меня такой.
— Ну, тогда возьмите хоть лекарства. Его мучают страшные боли, ему через каждые два часа необходимо делать уколы.
— Иди-иди, приходи через трое суток, не раньше…
Через трое суток жена профессора и два врача из сопровождения были у Марьянихи. Та ввела их в хату. В комнате был полумрак, стоял густой запах трав. В больницах тоже пахнет, но там лазаретный запах медикаментов и боли, а здесь же — запах лугов, лесов и здоровья. Бритая голова профессора, освобожденная от бинтов, покоилась на подушке. Он, казалось, не дышал.
— Он спит. Он очень долго будет спать. Боль освободила голову, и теперь ей необходимо отдохнуть, — сказала старуха. — Он будет спать неделю, а может быть, и больше.
— Можно мне приходить к нему каждый день? — спросила жена профессора.
— Приходи, — разрешила старуха.
— Вы разрешите провести обследование профессора, взять пробы для анализов? — спросили старуху врачи.
— Нет, — сказала старая женщина, — вы должны уехать.
Через неделю профессор открыл глаза, а через месяц он уже гулял со своей женой под руку. Болезнь ушла, ушла неизлечимая болезнь…
— Вот так, Ваня. А ты говоришь: не ведьма.
Да не говорил я, что Марьяниха не ведьма. А верно, думал об этом, скептически улыбаясь. Так пусть и думает Кузьмич, что говорил.
— А она, между прочим, излечила неизлечимую болезнь и у профессора, и у Вари. Разве может человек без специального образования такие болезни вылечить? Нет, не может. Вся наука руки опустила. А вот она может, она смогла. Знать, обладает сверхъестественными способностями, знать, ведьма, — на протяжении своего рассказа Кузьмич, казалось, убеждал не меня, а самого себя, что Марьяниха ведьма.
— А что с профессором, Кузьмич?
— А чё профессор? — Кузьмич удивленно посмотрел на меня. — Живой профессор, только старый стал. После той болезни отошел он от науки, перестал практиковать в хирургии, переехал в Москву, но каждый год приезжает на день-два сюда. Уйдет к Марьянихе, и о чем-то они там говорят. Приветила она его, вот. В прошлом году приезжал, мне телевизор подарил, только зачем он мне здесь?
За окном стало светать.
— Светает, засиделись мы с тобой Ваня, — Кузьмич встал. — Пойдем-ка, поспим часика два-три. Мне сенца надобно прикосить. А ты чем займешься?
— Я, Кузьмич, хочу сходить к Марьянихе. Уж очень любопытные истории ты мне рассказал. Может быть, поговорит она со мной?
— Может, и поговорит. Ты Варьку возьми.
— Хорошо, Кузьмич.
Проснулся я часов в девять утра, вышел на улицу. Кузьмича не было видно, не было и его мотоцикла, видно, уехал косить сено.
Утро было прекрасное — безоблачное небо, тишина, свежесть. Подошла Варя, тронула меня за рукав и глазами указала на стол. На столе стояла крынка, накрытая ломтем хлеба. “Мой завтрак”, — понял я.
Я пил молоко, а Варя сидела рядом и смотрела на меня.
— Варя, ты пойдешь со мной к бабушке Марьянихе? — обратился я к ней.
Варя радостно закивала головой и протянула мне книжку в потрепанном кожаном переплете.
— О! — это была старинная книга 1864 года издания. — Сочинения Гоголя Н. В., — вслух прочел я. — Ты ее читаешь?
Варя закивала головой.
— Тебе дает книги бабушка Марьяниха?
Варя опять кивнула головой.
“Кто же она, эта Марьяниха?” — любопытство снедало меня.
Я шел по улице, заросшей муравой. Варя, радостная, зажав книжку в руках, семенила рядом.
Домик Марьянихи вынырнул из леса. Сейчас он не казался таким мрачным, как в первый раз. “Наверно, хозяйка дома”, — подумал я, почему-то был уверен, что Марьяниха нас ждет.
Я хотел постучать в двери, но голос, больше напоминающий скрип несмазанной телеги, опередил меня:
— Входите, входите, жду вас уж цельный час.
— Здравствуйте, Пелагея Евстафьевна!
За столом сидела Марьяниха. Старуха была в коричневом платье, строгого покроя (такие платья сейчас не носят, я видел их в кино). Голову прикрывал черный с блеклыми красными цветами платок. Варя с порога бросилась к Марьянихе. Та погладила ее по голове и только затем повернула голову ко мне.
— Здравствуй, здравствуй, милок. Проходи к столу. У тебя, милок, вижу, разговор ко мне.
— Да, Пелагея Евстафьевна. Кузьмич, вернее Зиновий Кузьмич, рассказал о вас много интересного.
— Меня, пожалуй, никто никогда и не называл по отечеству, да и сама забыла, как оно звучит-то, так что зови меня бабушкой Марьянихой или, еслив очень хочешь, бабушкой Пелагеей, как профессор величает, мне так привычнее. Так что там Зиновий наплел-то, поди, ведьмой называл?
— Он о вас, бабушка, очень хорошего мнения. Он упоминал о ваших неординарных способностях, особенно в медицине…
— Каких таких способностях? — удивилась старуха.
— Ну, необычайных способностях, то есть вы можете делать то, что не могут другие, — пояснил я.
— Такие способности, милок, не сразу приходят к человеку. Их надо познать, выстрадать. Боги природы и бог единый вложили в нас, людей, столько знаний, сколько присуще им самим. А вот чтобы раскрыть их и пользоваться ими, надобно душу перевернуть свою так, чтобы суметь заглянуть туда со стороны, надобно с окружающими нас богами жить в мире и согласии, тогда они придут к человеку с помощью, подскажут, что сделать в непростой ситуации. Ох, и сложно это, милок.
Я с трудом понимал рассуждения старухи и про себя подумал: “Да, бабулька еще та, со своей философией”, — а вслух сказал:
— Бабушка Пелагея, то, что вы сказали про познания, очень интересно, но меня интересует ваша жизнь. Расскажите, а?
— А чего ж не рассказать, расскажу. Чем ближе мой судный час, тем отчетливее вижу свой путь, а путь-то у меня ох какой длинный. Садитесь-ка поудобнее и слушайте.
Рассказ Марьянихи
Родилась я и росла в семье староверов в городе З-ске, что на Волге. Училась в местной женской гимназии. Мне не исполнилось и семнадцати лет, когда мой отец, купец первой гильдии, Мартьянов Евстафий Феоктистович продал свое дело (торговал он пшеницей), продал свой дом, несколько магазинов, добротные амбары, до краев наполненные высококачественной пшеницей, и подался со своей семьей и несколькими другими семьями таких же староверов в Сибирь. И тому послужили следующие обстоятельства:
— в 1894 году на престол взошел царь Николай II;
— его царствование началось с гибели сотен людей (столпотворение на Ходынском поле);
— новый царь решил провести в стране перепись населения;
— к тому же, уходил старый век и на смену ему приходил новый XX.
Все это породило множество кривотолков. По городку, население которого в основном составляли староверы, поползли слухи. Говаривали, что царь-иуда (царей староверы не любили со времен Алексей Михайловича, отца Петра I, и считали слугами антихриста) при коронации своей принес в жертву человеческие жизни повелителю тьмы. А сейчас он вместе со своим новым правительством готовит реформы (слово то новое слугами антихриста придумано), то бишь указы, по которым староверческие общины будут разогнаны, а люд божий, вплоть до ребенка, переписан в книги антихристов. Сама перепись придумана слугой антихриста для пополнения войска черного. Все, кто будет отмечен при переписи, иначе, вписан в книгу богопротивную, вольно аль невольно станут в ряды воинов антихриста. Говаривали, что с приходом нового века наступит конец света и мир перейдет во владения самого антихриста. Толкователи слова божьего находили тому подтверждение в священном писании, библии. А посему истинно верующие должны подготовиться к приходу антихриста; уйти в такие края, куда не ступала нога человеческая, куда не дотянутся руки антихриста и его слуг, или же с песнопениями и молитвами, прославляющими Бога нашего единого, покинуть этот бренный мир.
Евстафий Феоктистович строго соблюдал незыблемые каноны старообрядчества и слухам поверил. Потому и собрал он единомышленников и двинулся в путь, в далекую Сибирь. Про Сибирь он слышал от бродяг-каторжников, от купцов-собратьев, от путешественников, что есть там места не тронутые человеком. Вот туда-то они и путь держали. До города Кургана, что за горой Урал, община единоверцев добиралась на поезде. (Евстафий Феоктистович хоть и был ревностный приверженец старой веры, но новшеств технических не чурался. При этом говаривал: “Что человеком делано, то богом дано”). В городе Кургане пришлось зазимовать, а ранней весной, закупив лошадей и подводы, община двинулась дальше. Двигались по обширным просторам Сибири до поздней осени. Наконец место для проживания было выбрано — глухая тайга, окруженная болотами. Строилась община уже по заморозкам. Зиму перезимовали, а весной случилось несчастье.
Евстафий Феоктистович, обследуя тайгу, совсем рядом с возникшим поселением обнаружил капище — искусно замаскированную пещерку с двумя-тремя десятками деревянных истуканов. Пол пещеры и сами идолы были покрыты толстым слоем пыли.
— Тьфу! — с досадой сплюнул Евстафий Феоктистович, — вот тебе и глухая тайга, ведь только-только отстроились на новом месте.
Как же не хотелось сниматься с уже более-менее обжитого места и идти дальше! И тут мой отец, всегда умный и рассудительный человек, поступил безрассудно.
— Сожгу варварское гнездо! Прости меня, Господи. Сожгу! Возьму на себя сей грех… Бог един, а остальное — порождение дьявола. Сожгу варварских божков, — ворчал Евстафий Феоктистович, собирая хворост и поджигая капище. — Вона скоко пылищи-то, сюда лет десять уж никто не хаживал, забыто, поди, капище варварское, — пытался оправдать свои действия Евстафий.
Вот тут-то среди деревянных истуканов на глаза ему попался золотой божок. Сунув божка в карман, Евстафий Феоктистович промолвил:
— На нужды общества, — сказалась жилка бывшего купца.
Вечером, после трудового дня, помолясь в молельном доме, община разошлась по домам. Что случилось в дальнейшем — я совершенно не помню, зато врезался в память удивительный сон, словно реальность. Мне казалось, что я спешу из гимназии домой, что девочки, мои подружки, зовут меня на свидание, на часик, на пир-чаепитие, который они устроили, пригласив знакомых мальчиков из соседней мужской гимназии, а я как обычно отнекиваюсь, боюсь строгих родителей… Очнулась я в домике старца, еще крепкого старика, который жил в этих краях отшельником с давних времен (сколько лет он здесь жил, он уж и сам не помнил). Звали старца Ефимием. Он-то мне и рассказал, что ночью с болот поднялся газ, который делает людей безумными, что всех и погубил этот газ, в безумстве утонули люди в болоте, а меня он успел спасти.
— Виноват энтот божок, — и он извлек из холстины того самого золотого божка, которого мой отец сунул в карман. — Опосля расскажу о нем, — молвил он.
С того момента я стала жить у старца Ефимия, и он стал обучать меня таежной жизни, учил всем премудростям, которые в далекой своей молодости перенял у старца Леты, которого он называл последним русичем из племени Ведов. Хотя к тайге я привыкла и не роптала на отшельническую жизнь, но годы моего детства и юности, проведенные среди людей, давали себя знать. Я тосковала по людскому обществу. Видя мою тоску, Ефимий отвел меня в Трофимовку и поселил у дальнего родственника. Но в деревне я не прожила и месяца, сбежала в тайгу. Я поняла, что среди людей я не смогу жить, меня манила тайга, и одиночество уж не страшило. Я вернулась к старцу. Ефимий был рад моему возвращению, хотя и не подавал виду.
— Ну что? Девонька, теперя ты пришла сюда навсегда, теперя никогда не сможешь вернуться назад к людям. Я дам тебе такие познания, после которых людское общество тебе будет не интересным. Я научу тебя жить в согласии с богами Природы. Я научу тебя языку птиц и зверей. Я открою тебе тайны врачевания живых существ, в том числе и людей. Ты будешь Ведой.
Десять лет я жила у старца. Десять лет он учил меня тайнам Природы.
Однажды он призвал меня к себе и сказал:
— Я стар, моя жизнь на исходе. Я рад, что успел передать тебе свои знания и знания Ведов. Теперь ты знаешь то, что знаю я, ты знаешь, как общаться с богами (духами) Природы, — затем он подал мне золотого божка и поведал его тайну. — “Непосвященный” человек, взявший в руки эту вещь, обрекает себя и своих спутников на верную смерть, — молвил он. — Так случилось с моим братом и с твоим отцом. Ты знаешь, девонька, что каждого отдельного духа можно вызвать заклинаниями, вселить его в тот или иной предмет и затем беседовать с ним. Это уносит много сил физических и духовных, так как удержать духа в бренной оболочке очень сложно. В капище же Веды общались со всеми духами одновременно и поодиночке, не расходуя жизненные силы. Там же Веды проводили посвящения своих учеников. Идолы из дерева или металла являлись оболочками для временного обитания богов Природы. Вот и в золотом божке обитает болотный дух, который так вреден для “непосвященного” человека. Теперь ты можешь общаться с духами. Заклинания Ведов записаны на столпе, что стоит в углу, — и он указал на почерневший от огня столб с рисунками и письменами. — Это все, что осталось от Ведов — столп и божок — храни их. Капища не стало, но в столпе еще осталась сила всех Ведов. Я посвящаю тебя, я посвящаю тебя в Веды. А теперь прощай.
Так сказал последний Вед на земле, уходя в обиталище духов. Ушел из жизни Ефимий так, как уходят Веды, он сжег себя молнией.
С тех пор живу в тайге одна. Домик мне перед первой войной с германцем построили братья Трофимовы из деревни, старый-то совсем обветшалый был. Ты не думай, что я затворницей жила. Ко мне приходили люди, и я часто наведывалась в деревню.
Последнее злодеяние золотого божка произошло в те годы, когда в России брат на брата ружье поднял. Вначале сюда пришли люди в военной форме. Было их человек десять, с винтовками, у каждого из них была котомка за плечами. Я-то знаю, в их котомочках золото было. Место они искали, куда его захоронить, куда свои котомки пристроить до лучших времен, все меня выспрашивали. Они ушли к болотам и остановились в домах, построенных общиной. А через день, рано утром, здесь появились люди в кожанках. Один из них увидел божка в красном углу и забрал его (не успела спрятать), сказал, что конфискует золото в пользу революции. Они тоже ушли, а через час прогремел сильнейший взрыв и был большой пожар. Люди-то сгорели и те, что были в формах, и те, что были в кожанках. Опосля-то я наведывалась туда, котомок и то, что было в них, я не нашла, видно, успели спрятать на дно одного из многочисленных болотцев, а вот золотого божка нашла на пепелище. То место, где раньше стояли домики староверов, по сей день называют “Горелой Пустошью”, это в двух-трех верстах отсюдова.
Много позже я передала божка на благое дело. Вдали от болот он теряет свою силу, зато его драгоценный металл был использован на пользу России в войне с супостатом.
— Ну, вот, милок, весь мой сказ. Жизнь-то ой какая длинная, а рассказ, как стих, короток.
— Бабушка, а кто такие Веды?
— Веды, милок? Ну, слушай-ка, что рассказал мне об этом племени старец Ефимий, а тому в свое время поведал истинный Вед Лета.
Байка четвертая
Веды — искусственное племя древнейших славян, можно сказать, организация, объединившая людей, наделенных знаниями богов. Веды — племя жрецов, познавших “истину”, племя людей “посвященных”, постигших тайны природы, являющихся посредниками между богами и людьми. Сами Веды считали, что раньше они были богами, жили в обиталище богов, в стране бессмертия, и сами были бессмертны, но за то, что они стали помогать людям и стали родниться с ними, они были изгнаны из обиталища богов, они стали смертными, как люди, они стали людьми. “И спустились Веды с небес, и стали жить среди людей обособленным племенем, и стали родниться они с людьми, и стали они людьми…” — так вещал мне Ефимий, а тому последний Вед Лета.
Испокон веков жили Веды на землях славянских, но жили обособленно в недоступных и труднопроходимых местах. О существовании племени жрецов, магов и чародеев знали немногие, и только элитная верхушка славянских племен, а в дальнейшем князья, и только те, которым безоговорочно доверяли Веды.
Во главе племени стоял Совет Мудрейших — умудренные жизненным опытом Веды, численностью семь человек. У племени были жесткие правила, законы, устои, которые выполнялись неукоснительно.
Молодой Вед юноша мог выбрать себе подругу жизни, проще сказать, жениться, только после двадцати одного лета. Церемония была проста. Юноша передавал девушке статуэтку богини любви, изготовленную им же самим из глины или из дерева, а та, в знак согласия, должна водрузить на его голову венок из полевых цветов. Подруга его обязательно должна быть соплеменницей. Соплеменниками считались коренные обитатели племени, рожденные в племени, а также обитатели, попавшие в племя в детском возрасте и воспитанные в племени. Впрочем, о том, кто из Ведов коренной, а кто не коренной, они порой и не знали.
Дети из других племен нужны были для того, как говорили старейшины, “чтобы кровь обновлять”. При этом ребенок из другого племени передавался Ведам только с согласия родителей (куплен или обменен на товар) и возраст его не должен превышать двух-трех лет, и, самое главное, он должен быть рожденным седьмым. Таким образом Совет Мудрейших строго следил, как ныне говорят, за демографической обстановкой в племени.
Как таковой семьи у Ведов не было, и дети, рожденные в племени, а также дети из других племен, отобранные по признаку (рожденный седьмым в семье), воспитывались в специальных школах. Воспитателями избирались самые достойные соплеменники.
После тридцати трех лет Вед проходил ритуал посвящения. Но перед ритуалом он подвергался обряду очищения, он должен был прожить год-два и более (пока Совет не призовет) в полном одиночестве и в самом удаленном от людей месте, благо на Руси в те времена мест таких было бесчисленное множество. Только после очищения Вед наделялся безграничными способностями, ему передавался опыт общения с богами, его посвящали в тайны многоликой Природы, передавались знания, накопленные тысячелетиями. Только после очищения и таинства посвящения Вед мог покинуть племя и самостоятельно решать вопросы, связанные с людьми.
Два запрета были у Веда. Первое — не раскрывать место нахождения племени посторонним. Второе — не покушаться на жизнь человеческую. Жизнь человека священна. Эти установки вдалбливались Веду в его сознание с малых лет. Вед, нарушивший любой из запретов, должен был уйти из жизни.
На Руси Ведов испокон веков звали волхвами, кудесниками и колдунами. Люди их уважали и почитали, порой побаивались, ведь неведомое и необъяснимое всегда страшит. Те в свою очередь помогали людям, где советом, где пророчеством, а то просто лечили от недугов. Они, почитай, всегда были при князьях и боярах в качестве советников и предсказателей, но никогда не служили им. Тому примеров множество. В одной из древнейших славянских летописях упоминается о волхве, предсказавшем гибель от коня своего князю русскому Олегу, прозванному в народе “вещим”, но уберечь князя Вед не смог. Судьба.
В конце тысячелетия Русь под давлением государства Византийского обретает веру христианскую. Крещение принимает вначале князь Владимир, получивший в народе прозвище “Красно Солнышко”, правящий в те времена Русью, затем его дружина, а затем остальное население града Киева и Руси. Вот с этого времени начинаются гонения на волхвов, кудесников и колдунов, олицетворяющих языческую веру, не приемлющих новую христианскую веру в единого бога.
В двенадцатом веке в местечко, где проживало племя Ведов, пришел князь Андрей Боголюбский, сын Юрия Долгорукого, пришел с дружиной, нарушив вето, установленное еще предками, и устроил жестокую резню. Местечко было сожжено, как рассадник языческой веры, а множество Ведов были убиты и рассеяны по Руси. Оставшиеся в живых Веды собрались на совет. И решили Веды уйти из этих земель. Обратились они к богам солнца, ветра и грома, чтобы те помогли им найти земли, где не было бы ни притеснений, ни обид, а также смертей, так ненавистных Ведам. И узнали, и увидели ясновидцы Ведовы, что есть такая земля. Далеко-далеко на востоке, где солнце встает, за лесами дремучими, за горами высокими, за степями бескрайними расстилаются земли новые. Зверь там бродит непуганый по лесам, дебрям непролазным, рыба там кишит в озерах да реках полноводных. Вот так и оказалось племя Ведов на этой земле.
Только со временем поняли мудрецы, волхвы и кудесники, что обрекли они остатки племени на смерть неминуемую. “Племя, оторванное от других племен, от других людей, обрекает себя на медленное вымирание”.
— Вот все, милок, что знаю о племени Ведов. Было племя, племя мудрецов, было, да все вышло. Теперя, ребятки, идите-ка домой, время уж к вечеру, заговорилась я с вами. А это тебе, Варенька, — и старуха передала ей узелок. — Здеся мои семейные драгоценности: серьги и колечко. Мать моя их носила, а я так ни разу и не одевывала, а тебе к лицу будут. Бери, бери, да вот, возьми книжки-то, — Марьяниха указала на стопку книг, перевязанную бечевкой, — пригодятся, я по ним еще в гимназии училась. Ну, идите, идите… Вона и отец, наверно, заждался.
— Бабушка Пелагея Евстафьевна, а можно мне прийти к вам завтра? — спросил я.
Старушка пожала плечами, мол, зачем?
— Сказать, не приходи? Так ведь все равно придешь…
— Бабушка… — насмелился я. — А я ведь вчера чуть-чуть не утонул в болоте и вас увидел…
— Знаю, милок, и видел ты меня в таком виде, в котором хотел увидеть. Теперя прощай! Возьми у Вареньки книги, кавалер, чай тяжело ей, — сказала Марьяниха и тихо добавила: — Вот ведь как судьбы переплетаются.
— До свидания, — на пороге я остановился и взглянул на икону, на которую старался не смотреть, пока был в гостях у старухи. Честно говоря, побаивался пронзительного устрашающего взгляда святого. Но взгляда никакого не было, глаза на темном лике вообще не выделялись.
“Наверно, игра света, — подумал я, — завтра спрошу у старухи, кто из святых изображен на иконе”.
Не спалось. Я лежал на диване и думал: “Удивительная история. Хорошо, что я приехал именно сюда. Завтра пойду к Марьянихе и тщательно расспрошу про Ведов. Надо же, здесь, в Сибири, с древних времен жило славянское племя, да не простое племя, а племя жрецов. Это же сенсация…”
Вдруг яркая вспышка озарила комнату, и сильнейший удар грома разорвал ночную тишину. От неожиданности я подпрыгнул на диване, а в ушах поплыл “малиновый звон”. Еще не отзвучали раскаты первого грома, как новая вспышка, более яркая, вновь осветила комнату, а последующий удар грома резанул по ушам.
“Ничего себе, какие здесь грозы. Молния, по-видимому, совсем рядом бьет. Не попала бы в дом, а то вспыхнем, как факел”.
Я сел на диван и закрыл уши ладонями. Дверь комнаты отворилась. На пороге стоял Кузьмич со свечой, к нему прижималась испуганная Варя.
— Не спишь? Мы к тебе, вместе не так страшно будет.
— Как же, тут уснешь. Это не гроза, это канонада какая-то. Как еще дом дюжит?
— Так я, Ваня, отродясь таких гроз не видывал. Не было у нас таких гроз.
Не успели Кузьмич с Варей сесть на диван, как очередная молния осветила все вокруг, а удар грома был так силен, что я почувствовал, как диван вместе со мной подпрыгнул вверх. Варя плакала. В свете молнии я увидел слезы на глазах девочки. Кузьмич гладил ее по голове и приговаривал:
— Ну, что ты, Варюша, что ты, обыкновенная гроза, щас дождь пойдет и гроза утихнет…
И на самом деле дождь забарабанил по стеклам окон.
— Па-па, я б-боюсь, — Варин голос прозвучал неожиданно в шуме очередного удара грома.
— Чё-о, Варька? Это ты-ы, ты сказала? Повтори, повтори, Варюха! — Кузьмич подскочил на месте, прошелся колесом по комнате, затем подбежал к Варе и затормошил ее, заглядывая в глаза и приплясывая (ну, не мог он удержаться на месте, таков он был, есть, тот еще живчик). — Варька, повтори, повтори, а… Ай, милая моя, заговорила, заговорила…
Варя смотрела на отца и улыбалась, улыбалась сквозь слезы, которые еще не успели высохнуть на лице.
— Па-па…
Кузьмич, не переставая приплясывать, говорил, говорил…
— Варюха, Варя, ты говори, говори, ну не молчи, не молчи… Ты помнишь, как в два года нас с мамой назвала одним словом “мапа”, помнишь? Варя, ну говори, Варя, говори…
— Ма-му помню…
— Ваня, слышишь? Варюха заговорила, слышишь! Я же тоже все время верил, я знал, что будет говорить, знал… Варь, ну скажи, чё-нибудь, скажи…
Гроза уже не страшила, да и утихла она, ушла куда-то в сторону, где-то погромыхивая.
Возбуждение спало только через час. Мы разошлись, договорившись, что завтра утром вместе пойдем к бабушке Марьянихе. Но я-то уже знал, что мы там увидим. В ушах стояла фраза: “Ушел из жизни Ефимий так, как уходили Веды, он сжег себя молнией”.
На следующий день мы пошли к домику Марьянихи. Еще издали увидели, что дома нет, вместо дома — пепелище. Варя всхлипывала, Кузьмич снял шляпу.
— Видно, молния попала прямо в избу, сгорела, что порох…
— Она была Ведой, — тихо и только для себя сказал я. — Ушла и унесла свои тайны.
* * *
Костер прогорал и слегка дымился. Ночь поблекла. Восток заалел новым днем. Предутренняя тишина, готовая вот-вот взорваться щебетом птиц, повисла над палатками. Ребята под впечатлением рассказа сидели молча.
— Так, ребята, по палаткам, — нарушил я тишину, — всем спать до обеда.
— А Варя, что стало с Варей? — спросила Ленка.
— Варвара Зиновьевна — доктор медицинских наук, профессор. Говорит на шести языках: немецком, английском, французском, итальянском, испанском и русском. Работает Варвара Зиновьевна в нашем городе. Зиновий Кузьмич, ее папа, живет в деревне Трофимовка. Завтра, ребята, вы увидите эту легендарную деревню, познакомитесь с Зиновием Кузьмичем. А в болотах у Горелой Пустоши геологи нашли запасы природного газа. Сейчас там ведутся работы по его добыче, а бывшая заброшенная деревня “Таежное” стала поселком газовиков.
— Ой, я знаю, я знаю, — затараторила неугомонная Ленка. — Варвара Зиновьевна меня лечила, когда я была маленькой. Иван Петрович, я знаю, она ваша жена!
— Все, спать ребята, всем спать, спать…