Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 11, 2010
БИБЛИОГРАФИЯ
Бесподобный Юрий КАЗАРИН в октябрьском “Урале”. “Бесподобный”, дело ясное, не то слово, каждый лирический шаг — уподобление, но маленькая целостность казаринского стиха всенепременно бьет в точку. Идет с водой и не расплескивает — потому и замечателен — на фоне угрюмой толстожурнальной болтовни. И точка, бесцельная цель стихотворения, расширяется у Казарина до предела и далее: точка — “просто Бог”. Как не вспомнить Кузанца…
* * *
Четвёртый день лицом к стене —
к чужой больничной белизне,
к невероятной прямизне
очей, взыскующих извне
всего, что светится во мне…
Как не вспомнить и Заболоцкого, и Тарковского, и Кобенкова? Да только к чему — Казарин пишет, и слава богу:
* * *
1.
Високосное лунное темя
ловит редкой волной водоём.
Всё кончается. Всё. Только время
остаётся на месте своём.
Как тяжёлый туман по утрам.
Как листвы перемокшая стая.
Как живая пчела между рам —
очи чёрные и золотая…
2.
Всё, что воздух услышал от птицы,
он расскажет тебе и траве
перед тем, как опять раствориться
в невозможной своей синеве.
Здравствуй, воздух. Я небу послушный,
но тяжелый, чтоб было трудней
отделять от лазури воздушной
шум неведомой речи твоей.
“Что со мною? / Слово короче слога”, — говорит Казарин. Может, оно, слово, и содержит в себе этот беспокойный, единственный смысл: стать короче слога, стать не-словом — границей, чем-то непроизносимым?
Одно в этой подборке Юрия Казарина настораживает: количество ангелов. По одному на стихотворение. Будто в Витебске живет.
В журнале “Арион” № 3-2010 запомнилось маленькое стихотворение Владимира ВАСИЛЬЕВА:
* * *
Смотрело малое дитя
В вагонное окно,
Как шпалы белые летя
Сливались в полотно.
А взгляд пустой его отца
В других снегах тонул.
Была дорога без конца,
И ветер в щели дул.
И совершенно не запомнились другие — нынешних деланных “классиков”… Им бы помолчать годик-другой, этим галиным, фанайловым да херсонским — глядишь, из молчания что и вышло бы… Куда там, такие вороха выдают — союзписательским графоманам и не снилось… Мария ГАЛИНА:
* * *
Там, где трамвай сворачивает на круг,
Есть секретное место, тоннель под пологой горой,
Тот, кто туда заберется, увидит веселый юг,
Пальмы и море, и это не будет игрой,
Что бы там ни твердили взрослые. Взрослые врут.
Говорят, что эдак можно и вовсе исчезнуть с лица земли.
Борька и Вовка с Артема лазили тут,
Их искали специальные люди с собаками, но не нашли.
На самом деле сейчас Вовка и Борька лежат на песке,
Смотрят, как чайки пикируют с высоты,
У каждого по бокалу в горячей руке,
Рядом с каждым женщина ослепительной красоты.
Они и сами взрослые — тот, кто попадает сюда,
Сразу становится взрослым, но живет тысячу лет,
Слышны голоса загорелых друзей, подруг…
<…>
Etc. Ну просто не оторваться.
И уж совсем откровенные провалы “Ариона”: некто Олеся БАЛТУСОВА:
* * *
Угасает очень быстро
В человеке божья искра.
И до боли мне знакома
В человеке божья дрема.
Происходит целый день
В человеке божья лень.
Или некто Евгений КАРАСЕВ:
НАД ЛИСТОМ БУМАГИ
Сижу за письменным столом,
стиснув голову.
Черновиками завален мой верстак.
А Господь и не думает подсказать
искомое слово,
одно твердит: “Не так, не так”.
Видимо, не зря говорят
о Божьей искре —
я впустую усердствующий чудак.
Всевышний осеняет избранных,
а мне долдонит нескончаемое:
“Не так, не так”.
О Борисе Херсонском, к слову, в том же “Арионе” высказался Илья ФАЛИКОВ в статье “Знать грамоте”:
Праздники, впрочем, подбрасывает жизнь. В частности, всяческие юбилеи. Появляются стихи. В частности, “Гоголь-фест” Херсонского в “Крещатике” № 3/2010. Написано здорово. Есть все — широкое дыхание, ритмическая свобода, богатая лексика. Сбои и спотыкания не оттого, что настолько сопротивляется материал и автору трудно. Ему легко. Он и оскальзывается не то чтобы понарошку, но сознательно. Чтобы избежать гладкописи. Вообще говоря, Херсонский, соглашусь, — случай, но больше все-таки вопрос. Это — легкость или ловкость? Гоголь у него по существу ни при чем. Гоголевская аура — возможно, да. Полет фантазии — да, почти оттуда. Но это лишь точка отталкивания, и хорошо, что фантазия летит-таки. Получается что-то причудливо-притчевое, сказово-сказочное. Разумеется, это не хождение в народ, не фольклорная экспедиция, это, пардон, литературщина, то есть то, что рождено в недрах самой литературы и — очень умело — переведено в плоскость злободневности. “Столик красного дерева одиноко стоит в степи, / общее благо повсюду, куда ни ступи. / Вставай-поднимайся, народ. Любимая — спи”. Вот вам и центон (двойной), а про любимую — еще и из Евтушенко. К которому Херсонский небезразличен, боюсь, — не меньше, чем к Бродскому. С каким знаком — плюсом ли, минусом ли — неважно. Вещание на массы, по возможности просвещенные, имеет место и нередко преобладает над веществом стиха. Однако, повторяю, написано здорово. “Потешит староста барина, репу сгрузят в подвал, / а там со времен Фелицы — картофель, не то / проросший, не то прогнивший. В подвале сам не бывал, / людей — посылал, но не вернулся никто”. Почему же сердце не щемит? Наряд, костюм, ансамбль “Березка”. У Херсонского всегда что-то похоже на что-то. Может быть, его оригинальность — сумма похожестей?
Бесконечные оговорки, разумеется, прекрасны — блестяще, мол, но тут вот у вас запятая нехорошо вышла, а тут восклицательный знак — кривоват, а? Но в целом блестяще, блестяще. Теперь многие критики такие — тихо матерятся, но челом бьют. “Нам с ними жить, о них писать”. Однако И. Фаликовым подмечено точно: “Наряд, костюм, ансамбль “Березка””.
В.Т.