Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 10, 2010
Галина УЛЬЯНОВА
“…СЛУЖИЛ ДЕЙСТВИТЕЛЬНУЮ
ВО ФЛОТЕ…”
Большой поклон всему военно-морскому флоту
от матери Василия Макаровича!
Из письма М.С. Куксиной, матери
В.М. Шукшина, сослуживцам сына
Летом 1977 года черноморские моряки прислали Марии Сергеевне в город Бийск, где она жила, бескозырку. Какой это был подарок для матери, лучше всего сказала она сама в письме к сослуживцу сына Владимиру Мироненко.
“…Большое спасибо вам за бескозырку. Поплакала я над ней, приставила к бескозырке рубаху матросскую суконную… Вот бы приставить ещё и головоньку дитятка любимого…”.
Ещё один товарищ Шукшина по флоту Владимир Жупина вспоминает:
“Василий Макарович никогда не жаловался на здоровье, хотя по внешнему его виду можно было заметить, что с ним не всё благополучно… Как-то корабли Черноморского флота готовились в поход в Болгарию и Албанию с дружеским визитом. Это был один из первых выходов наших боевых кораблей за пределы своих вод в послевоенный период… Группу лучших радистов откомандировали на один из кораблей для опробования нового вида полученной техники. Среди радистов был и В.М. Шукшин. Но не пришлось Василию побывать в Болгарии и на Адриатике. Он был с корабля направлен в госпиталь”.
Это произошло осенью 1952 года. А призван-то В. Шукшин в армию в 1949 году. Как прошли эти три года? Попробуем проследить.
В алфавитной книге переменного состава Специальных курсов ВМС записано: “Шукшин Василий Макарович, матрос, ученик-радист, личный знак № 297, зачислен в часть приказом от 30.8.1949 г. № 324; 1929 года рождения, русский, слесарь, беспартийный, 7 классов, призван 20 августа 1949 г. Ленинским райвоенкоматом Московской области в в/ч 22966…”.
И ещё: в официальном документе Центрального Военно-Морского архива есть такая запись: “Василий Макарович Шукшин в 1949 году призван Ленинским РВК Московской области, службу проходил в Балтийском флотском экипаже, в 1950 году окончил по первому разряду специальные радиокурсы и в 1950—1952 гг. служил в одной из частей Черноморского флота как радист”.
“Учебку”, как звали моряки, Шукшин проходил в г. Ломоносове Ленинградской области. И уже в первый год службы в приказе Специальных курсов ВМС от 23 февраля 1950 года значится:
“…В ознаменование 32-й годовщины Советской Армии и Военно-Морского Флота за отличные успехи в боевой и политической подготовке объявить благодарность матросу Шукшину В.М.”.
А приказом от 18 июля 1950 года Шукшин отправлен “для прохождения дальнейшей службы на флоты г. Севастополя”. И служба, действительно, до декабрьского приказа 1952 г. проходила на Черноморском флоте. Приказ этот до сих пор хранится в Центральном военно-морском архиве.
“Радист, старший матрос Шукшин Василий Макарович, рождения 1929 г., срока службы 1950 г., беспартийный, образование 9 классов, русский, рабочий, холост. 17 декабря уволен из Военно-Морских сил Союза ССР по болезни, согласно свидетельства о болезни…, признан: негоден к военной службе с исключением с учёта — направляется в распоряжение Сростинского РВК Алтайского края”.
Об этом, матросском, периоде В.М. Шукшина написано не так уж и много. Особенно в первые годы после его смерти. Даже в серьёзных исследованиях жизни и творчества нашего земляка можно найти лишь несколько фраз: “…овладел специальностью радиста. Как радист плавал по морям” (В. Коробов).
На самом же деле “по морям” Шукшин-матрос не плавал. Его служба проходила в легендарном городе Севастополе, на суше. Но у этой суши было имя — крейсер “Лукомск” (“Лукомский”). Это по названию хуторка, где располагалась часть. Моряки (это же молодые парни, в первые послевоенные годы), видимо, все хотели быть “морскими волками”. Хотелось “форсануть” перед родными, друзьями, конечно, и, в первую очередь, перед девушками. Потому в письмах домой называли своё место службы кто “крейсером”, кто “эсминцем”.
Вот так и Мария Сергеевна, мать Василия Макаровича, наверняка, по письмам сына была убеждена, что тот служит на корабле под названием “Эсминец”. Убедить её в обратном было невозможно, она не принимала никаких доводов. А когда кто-то из сослуживцев сына осмелился ей написать, что Вася не “плавал по морям и океанам” (он нёс службу на берегу, на довольно сложной, по тем временам, аппаратуре, держал связь с кораблями, ушедшими в море), мать в ответ написала гневное письмо, в котором была такая фраза: “Это он не о моём Васе говорит”. Она так обиделась, что даже не захотела отвечать адресату, а выразила своё возмущение человеку, которому доверяла, с кем долго переписывалась, — Михаилу Лезинскому. Именно он собирал бережно и кропотливо скупые материалы о годах службы Шукшина.
То, что служившие вместе с Василием Макаровичем моряки, посылая домой фотографии, подписывали на них: “Крейсер Лукомский”, подтверждается во многих воспоминаниях.
Ещё одно важное сообщение находим у Владимира Жупины:
“Молодые радиотелеграфисты разделялись по сроку службы и опыту… Старший по службе учил младшего, а тот в свою очередь — новичка. Нам, молодым, в апреле 1951 года была присвоена квалификация “третий класс”, а Вася Шукшин повысил свои знания до уровня “второго класса” и получил звание “старший матрос” с назначением на должность командира отделения — старшего радиотелеграфиста…”.
Это была группа старшины второй статьи Василия Ермилова.
Я думаю, самое время сказать “о службе морской, о дружбе большой” двух Василиев. Этот факт подтверждают товарищи по флоту Николай Шмаков и Валентин Мерзликин:
“…Василий Матвеевич Ермилов был в дружеских отношениях с Шукшиным… Эта дружба, начавшаяся в Севастополе, продолжалась затем долгие годы в Москве, когда Шукшин стал известным актёром и писателем. Это, возможно, была не только дружба, это было родство душ, ибо Василий Ермилов — самобытный талант: старший лейтенант флота в запасе, наладчик токарно-револьверных станков в московском объединении “Фотон” (после увольнения в запас), художник”, я бы добавила: от Бога.
В 1991 году, зимой, мне тоже посчастливилось встретиться с этим интересным человеком. Вечер общения с ним пролетел незаметно, понятнее и ближе стали многие факты биографии Василия Шукшина именно благодаря рассказу Василия Ермилова о своей, очень нелёгкой, жизни.
Бывший детдомовец (круглый сирота), Василий Ермилов всю жизнь пытался найти хотя бы одну родную душу, родного человека, но, увы, безуспешно. Эта боль постоянно жила в нём, мучила. С ней, этой болью и одиночеством, он и ушёл из жизни уже много лет назад… “Василий Ермилов был очень толковым младшим командиром, — вспоминают сослуживцы. — Благодаря его уважительности, никто из нас не чувствовал себя угнетённым…”.
В годы Великой Отечественной войны Вася Ермилов (он с 1928 года рождения) вместе с детским домом был на какое-то время эвакуирован на Алтай, в город Славгород. Может, это и сблизило Василия Шукшина и Василия Ермилова — Алтай?
И ещё — “безотцовщина” первого (отец Шукшина Макар был арестован в конце марта 1933 года, а через месяц после ареста расстрелян как “враг народа”) и — круглое сиротство второго. Сам Ермилов в разговоре со мной называл себя “Иваном, родства не помнящим”. В этой шутке слышались горечь и тоска.
…Спустя какое-то время после нашей встречи с В. Ермиловым в Москве, я получила от него большое письмо на четырёх листах писчей бумаги. В нём есть такие строки:
“Мы знали друг друга по службе на флоте. Делили всё поровну: все удачи и прелести флотской жизни. Я — старшина, он — старший матрос. И как старшина я всегда питал искреннюю любовь и уважение к деревенским ребятам. Ценил их упрямство, скрытую замкнутость, силу и волю и всегда был уверен, что с ними идти в разведку можно, ни в чём не сомневаясь…”.
Такую же мысль о Шукшине-матросе высказывает мичман запаса Владимир Жупина:
“В первое после знакомства время Василий Шукшин произвёл на меня впечатление хмурого и, на удивление, молчаливого парня. На самом деле, как я убедился впоследствии, он, хотя и казался несколько замкнутым, но был по-крестьянски добрым, чутким человеком. Хочется отметить его чрезвычайную работоспособность. Ему никогда не приказывали дважды, и, будьте уверены, работу его никогда не переделывали…”.
Свою замкнутость, даже скрытность, объясняет и сам В.М. Шукшин в статье “Слово о “малой родине””:
“Я долго стыдился, что я из деревни и что деревня моя, чёрт знает, где далеко. Любил её молчком, не говорил много. Служил действительную, как на грех, во флоте, где в то время, не знаю, как теперь, витал душок некоторого пижонства: ребятки в основном все из городов, из больших городов, я и помалкивал со своей деревней. Но потом — и дальше, в жизни — заметил: чем открытее человек, чем меньше он чего-нибудь стыдится или боится, тем меньше желания вызывает у людей дотронуться в нём до того места, которое он бы хотел, чтоб не трогали. Смотрит какой-нибудь ясными-ясными глазами и просто говорит: “вяцкий”. И с него взятки гладки. Я удивился — до чего это хорошо, не стал больше прятаться со своей деревней. Конечно, родина простит мне эту молодую дурь, но впредь я зарёкся скрывать что-нибудь, что люблю и о чём думаю. То есть нельзя надоедать со своей любовью, но как прижмут — говорю прямо”.
Это признание Шукшина объясняет и то, что в графе “адрес родственников” указал: “Московская область, Щербинки Московско-Курской ж. д., горем № 15”. Довольно интересно и творчески талантливо, тем более, если учесть, что в Московской области у Шукшина не было ни единой родной души.
Бывший командир отделения Николай Шмаков характеризовал матроса-радиста Шукшина:
“Он сразу привлёк внимание своей серьёзностью, взрослостью, был старательным, работящим, работал молча, сосредоточенно. Несмотря на отсутствие достаточного опыта, нёс вахту наравне с лучшими специалистами. Потому неудивительно, что вскоре он повысил свой класс. Выделялся он среди других и характером. В общении с товарищами был немногословен, пустословия не любил, однако его уважали. Много читал, посещал Морскую библиотеку, а вот писал ли что, сказать не могу…”.
А вот другой товарищ по службе Валентин Мерзликин подтверждает, что Шукшин уже тогда писал.
“…Ни от Сашки (Маевского), ни от меня он никогда не имел секретов. Мы знали тогда очень много, чего многие из нас не знали. Но не знали, что он пишет. Что мечтает стать писателем, актёром… Наконец, о том, что он разучивает… “Гамлета, принца Датского”.
Не обижайся, друг, я считал и считаю тебя прекрасным товарищем (обращаясь к Николаю Шмакову), но в чём-то ты ему не показался, а возможно, и разница в “чинах и рангах”.
Мы же в то время были единомышленниками и единоверцами: все трое хотели учиться, все пробовали писать, все стремились понять и познать жизнь… Он (Шукшин, автор.) читал мне первые свои три рассказа: “Разыгрались же кони в поле”, “Двое на телеге”, название третьего я не помню. Прежде чем они были опубликованы, минуло 7 лет. Первые два я узнал не по названиям, а по сюжетам. А третий… я только помню, что речь шла о каком-то пьянчужке, который целый день молотил то ли лён, то ли коноплю за ведро водки.
Язык был ужасен, сплошь вульгаризмы. Эту сцену, только переделанную, я отыскал у него в романе “Я пришёл дать вам волю”…”.
То, что Шукшин и на службе уже писал, подтверждает Владимир Жупина:
“…Но со временем в кругу служивых пошёл разговор, что Шукшин “заболел на писательство”. Доверившись мне, Василий читал краткие рассказы, эскизы и очерки из крестьянской жизни. Писал о себе, о своих односельчанах. На стадионе мы устраивались на траве, и он говорил: “Послушай!”
Прочитав два маленьких рассказа, он никогда не допытывался, что я думаю о них. Мне кажется, что читал больше для того, чтобы кому-нибудь почитать. К тому же он знал, что я не посмеюсь над ним, ни в чём не упрекну его… Но такие минуты доверительного чтения были очень редки…”.
Значит, всё-таки писал, и тексты учил, и в драмкружке участие принимал, и даже какое-то время руководил этим кружком… Друзья-моряки с недоверием отнеслись даже к автобиографическим строчкам самого Шукшина: “…Автомобильный техникум кинул, ибо не понимал поведения поршней в цилиндрах…”.
После такого заявления и в литературных кругах отчасти сложилось мнение, что действительно, не всем дано, тем более, если человек — чистый гуманитарий. Сослуживцы все в один голос заверяют, что “старший матрос Шукшин изучил намного сложнейшую технику, чем “поршни в цилиндрах”. Он по косточкам мог разобрать и собрать сложнейшую радиотехническую аппаратуру, став радиотехником высшего разряда, обогнав многих своих ровесников, чистых технарей по складу ума”.
И ещё выводы и убеждения моряков-сослуживцев:
“Служба в армии и на флоте никогда не была лёгкой в физическом и психологическом отношении. Но именно на флоте и окрепла вера Шукшина в справедливость. Вера, израненная в детстве”.
Или ещё:
“Можно смело утверждать, что на Черноморском флоте Василий Шукшин, задолго до высшего кинематографического образования, закончил настоящий, не менее высокий, “матросский университет”, плюс высшие курсы сердечной благожелательности”.
Дружба с сослуживцами-моряками у Шукшина (как это часто бывает после демобилизации) оборвалась. Но с одним из них она возобновилась в Москве и продолжалась до конца жизни. Это уже выше упомянутый Василий Ермилов.
“Васе, Старшине 1 статьи, Ермилову, в знак памяти и дружбы
Василий Шукшин. Февраль 1965 г.”.
Так подписана “Трудная книга” писателя Григория Медынского, причём на той странице, где эпиграфом приведены слова Феликса Дзержинского: “Идти вперёд можно лишь тогда, когда шаг за шагом отыскиваешь зло и преодолеваешь его”.
Это, действительно, говорит о многом. О родстве душ двух бывших моряков, взглядов на жизнь. Об этом родстве пишет и сам Василий Матвеевич Ермилов: “Я рассказал ему многое о себе, о своём сиротском детстве, о работе, о любви и своих идеалах и убеждениях, которые полностью совпадали с его взглядами и убеждениями. Единственно, что я чувствовал, а иногда в душе было неспокойно, что я отстаю от него образованием…
Держался я с ним запросто, как и он со мной. Мы говорили обо всём смело, не стесняясь и не боясь друг друга, хотя наши встречи были не так часты…
Он заставил меня взяться за кисть, оценив мой природный талант, когда увидел мою первую картину “Три грации”. Часто советовал поступать в училище (художественное, авт.) и заняться иконами…
В фильмах “Печки-лавочки” и “Ваш сын и брат” он показал мои работы. Заказал и сам три портрета: деда, бабки и матери за 75 рублей. Сделал я ему за один присест, и в один вечер пропили мой заработок. Так он дал мне честно заработать. О нём можно писать до бесконечности…”.
Эти строчки абсолютно достоверны. Василий Ермилов мастерски делал копии с картин (портреты) известных художников и с фотографий.
В. Шукшин заказал ему в 1965 году портреты своих деда с бабкой по материнской линии (Поповых Сергея Фёдоровича и Агафьи Михайловны), а также портрет матери (Марии Сергеевны). И, думается, не только для того, чтобы, как пишет Ермилов, “дать честно заработать”. Нет, не только поэтому. Доверял другу как художнику. Верил в его талант. Знал, что напишет от души. Портреты хранятся в музее В.М. Шукшина в Сростках. Не просто хранятся. Портреты деда с бабкой находятся в постоянной экспозиции Дома матери.
Тогда, в феврале 1991, при встрече с Василием Матвеевичем и долгом разговоре с ним, я не только узнала много нового, интересного, но привезла в музей книгу В.М. Шукшина “Земляки”, подаренную В.М. Ермилову, вот с таким автографом:
“Василию Ермилову, прообразу Пашки Колокольникова,
на память.
В. Шукшин. 22 май. 1971 г. Москва”.
Всё становится понятно и в отношениях друзей, и никаких сомнений по поводу того, с кого же взят образ шофёра Чуйского тракта, который на своей “полуторке развозит людям счастье”, в фильме Шукшина “Живёт такой парень”. И ещё одну очень ценную вещь передал тогда Василий Матвеевич — зажигалку-кораблик, которую Шукшин подарил ему на 45-летие в память о службе.
Многое связывало двух Василиев, но самым крепким, наверное, был “морской узел”.
О службе Василий Макарович говорил очень мало, скупо. Отдельными крупицами рассыпаны по его творчеству эти упоминания. Даже в письмах с флота к матери и сестре подробностей почти нет. Не любил хвастать, да и не всё можно было писать. Может, и стеснялся, потому что “по морям и океанам” не плавал.
Самые верные объяснения находим опять, конечно же, у Шукшина в тех флотских письмах, которые считались безвозвратно утерянными.
7 января 2002 года нечаянно был обнаружен семейный архив на чердаке одного из домов, где немного жила мать писателя Мария Сергеевна.
Сестре Наташе в декабре 1950 года из Севастополя Шукшин пишет:
“Ты справедливо упрекнула меня в жалобе на нехватку времени. Действительно, смешно. Прости, пожалуйста. На нехватку времени жалуется тот, кто не умеет использовать его. Я забыл об этом. В отношении нашего старого: милая моя, не могу удовлетворить твоей просьбы. О настоящей жизни (далее неразборчиво, но можно только догадываться, что писать не может. — Г. У.), прошедшую жизнь рассказать тоже не могу. Однажды я поклялся никому и никогда не рассказывать о себе. Смотри, я даже матери ничего не говорю.
А знаешь, как это трудно…
Могу тебе сказать: у меня всё в порядке…”.
И далее, до конца письма, брат проявляет интерес к делам сестры, к учёбе, радуется успехам, даёт советы.
“А вообще есть у меня для тебя хороший совет: смелее во всём, везде и всюду. Смелее! Побеждает тот, кто не думает об отступлении, кто, даже отступая, думает о своём…. И так, спеши, девушка! Только воля, твердость желаний и желание победить помогут тебе…”.
А вот письмо-поздравление любимой девушке Маше Шумской, которая в августе 1956 года станет его законной женой, правда, ненадолго.
“Поздравляю с наступающим Новым годом!
Желаю в этом году быть здоровой! Отличных успехов в учёбе.
Прочитать 100 полезных книг.
Не знать ни одной минуты отдыха. Кроме 6 часов сна (Чтение не отдых, а посещение театра, кино, беседы с товарищами — суть занятия полезные, ежели они в норме).
Учесть ошибки старого года, ежели таковые были, и не повторять их в Новом году.
Оставить всякого рода сомнения, быть решительной всегда и везде.
И, наконец, не забывать, что на свете существует Чёрное море!
Земляк”.
Согласитесь, очень скупо о своём местонахождении и о своих чувствах, но жизненная позиция и целеустремлённость — налицо, редкая для парня 20 лет!
Строчки из письма к матери от 8 февраля 1951 года тоже говорят о многом:
“Я жив, здоров. Изменений особых в жизни нет. Вообще всё, как раньше. Стосковался по вас. Прислали бы мне по фотокарточке. Как живёшь, вообще. Напиши обо всём. Да, ты как-то спрашивала меня, хочу ли я побывать дома в 52 году. Очень хочу, но отпуск мне будет положен только в 53. И тут уж, мама, ни я, ни ты ничего не сделаем. Потерпим. Хлопотать не советую. Кроме того, что из этого ничего не получится, мы ещё можем нажить себе неприятности. В отношении хлопот могу сказать, что хлопочут люди, повыше нас стоящие, однако безрезультатно. Другое дело, если бы я служил в Армии, там гораздо проще. Так что, мамочка, подожди. И 53 год не за горами. Кстати, кое-что сделаем за это время… Целую тебя, родная. Будь здорова! Всё. Василий”.
А вот ещё одно письмо к матери, которое подтверждает серьёзный настрой матроса Шукшина на учёбу. Написано оно в августе 1951 года (после отпуска):
“Здравствуй, мама!
Получил твоё письмо, доехал благополучно. Жив и здоров. Есть к тебе очень важная просьба. Мне потребовалась справка из техникума… Возьми с собой справку о том, что я в настоящее время служу, объясни, что бросил учиться из-за недостатка средств… Постарайся, мама, очень прошу тебя. Вот пока и всё. Будь здорова, дорогая моя”.
И в этом же письме обращение к сестре:
“Наташа! Учебник иностранного языка нужен английский. Учиться буду самостоятельно, а весной сдавать экстерном. Потребуются ещё кое-какие учебники. Программы по всем предметам, начиная с 8 кл. по 10 кл… В отношении программ постарайся, Таля. Ваш Василий…”.
Мудрые мысли, я бы сказала, очень мудрые высказывает Шукшин в письме к своей 20- летней сестре. (А ведь ему самому едва исполнилось 22).
“Кстати, в жизни вообще причин для грусти — нет. О чём можно грустить? И тем более — о чём нужно грустить? Можно ненавидеть, ибо ненависть толкает на деятельность, что очень важно. Можно любить — любовь вдохновляет на деятельность. Но грустить? Грусть, как известно, определяет полное бездействие. Никогда не грусти!”
А о службе опять очень скупые, закодированные строчки даже в письме к матери:
“Жди меня, не скучай, береги здоровье… Ещё раз: береги здоровье! — оно самое ценное и необходимое для человека. Если всё будет хорошо и спокойно, приеду, но чтоб ты была здорова, милая моя. Целую тебя”.
“…Письма пишу редко по известной причине — сейчас ведь лето.
Отпуск? Как ни горько, мама, а не обещаюсь. Это невозможно.
Ты советуешь попросить командира. Родная, ни от меня, ни от него это не зависит. Будем ждать следующего года (Это письмо написано 20 июня 1952 года). Осталось не так уж много. Причём я и тебе не советую там хлопотать. Пустая затея.
У нас сейчас такое положение, при котором отпуск немыслим”.
О каком положении говорит Шукшин, было всем понятно. Ведь это были послевоенные годы службы. Боялись войны и те, кто служил, и те, кто ждал.
В очень коротком письме в июле 1952 года Шукшин выражает надежды на то, что очередной отпуск ему будет в 1953 году, и пишет, что среди моряков ходят слухи о сокращении срока службы до 4 лет…
Но… Его служба закончилась гораздо раньше по уже известной нам причине.
В конце декабря 1952-го Василий Шукшин дома, в Сростках. И отсюда в Новосибирск сестре Наташе пишет:
“Здоров. Живу хорошо. Отдыхаю. Погодка здесь январская. Обморозил левое ухо, но… не сдаюсь: шапку не распускаю, чтобы не опозорить флот”.
Гордость чувствуется, а вот “трёпа” не любил, потому и скуп на слова.
“Ты сначала сделай, потом говори”, — по такому принципу жил этот Человек.
Хочется добавить, что далеко не каждый из нас способен в 20-21 год сделать серьёзный анализ прошедшей жизни, нужные и правильные выводы и наметить дальнейшие планы на будущее. Не всякому это дано.
Ему, Шукшину, было дано.
Очень рано почувствовал, что может сделать что-то “хорошее и полезное для людей”. Эту мысль он высказал в письме к М.И. Шумской ещё в 1954 году.
Василий Макарович всю жизнь постоянно чувствовал духовную связь не только с матерью, но и с дедом Сергеем Фёдоровичем Поповым и любил повторять, глядя на его фотографию: “Я — от деда”.
А дед, в свою очередь, в маленьком внуке заметил большое будущее и говорил об этом дочери: “Ты этого парнишку-то береги…. С него можно много спросить…”.
Но точнее, чем мать, Василия Макаровича никто не понял и не оценил. Сердцем своим материнским, умом крестьянским недюжинным, пониманием жизни (“…понимает она у меня не менее министра”) знала, что нужно сыну, чем живёт и о ком постоянно болит у него сердце.
“У меня много моряков, его друзей по флоту, — сообщала Мария Сергеевна в письме сослуживцу сына Владимиру Мироненко. — Все аккуратно пишут со всего Советского Союза, вроде все в одном круге сидели, все знают, что Вася народ любил…”.
Сам Шукшин ещё в романе “Любавины” высказал своё, сокровенное:
“Я теперь понял, что так и надо: всё время быть с людьми, даже если в землю зароют”.
Есть и ещё более уважительные и проникновенные слова писателя-гражданина-патриота:
“Русский народ за свою историю отобрал, сохранил, возвёл в степень уважения такие человеческие качества, которые не подлежат пересмотру: честность, трудолюбие, совестливость, доброту… Мы из всех исторических катастроф вынесли и сохранили в чистоте великий русский язык, он передан нам нашими дедами и отцами — стоит ли отдавать его за некий трескучий, так называемый “городской язык”, коим владеют всё те же ловкие люди, что и жить как будто умеют, и насквозь фальшивы.
Уверуй, что всё было не зря: наши песни, наши сказки, наши неимоверной тяжести победы, наши страдания — не отдавай всего этого за понюх табаку… Мы умели жить. Помни это. Будь человеком”.