Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 10, 2010
БИБЛИОГРАФИЯ
Журнал “Волга” № 9-10 за нынешний год публикует подборку Олега Дозморова “Кофе, бисквит, пирожок европейский…”. Разумеется: гаерский тон, римско-элегическая описательность, вроде: “Еще есть час. С дрянным британским кофе / посмотрим, как прилив съедает мол, / как птицам пережаренный картофель / швыряет с пирса местный комсомол”, и прочие признаки, делающие любое произведение совершенно незаметным на любом фоне. Впечатление тотальной необязательности и столь же тотальной внутренней пустоты (надо полагать, единственное достоинство автора):
* * *
Пойдем, пусть второсортная погода,
в пол-окоема взбухшая гроза,
пусть половинка облака-урода
холмам, как кепка, лезет на глаза.
Дойдем вдвоем до моря – глаз успеет
увидеть, как там выключают свет,
как напоследок солнце пламенеет,
за две минуты чтоб сойти на нет.
Как на пустой веранде ресторана
худой британец жадно пиво пьет.
На белых брюках кровенеет рана
и горизонт разрезан, как живот.
За окнами своя драматургия –
тень игрока отклячивает кий.
Я говорю: морская хирургия
кровопролитней прочих хирургий,
хоть все заканчивается без “скорой”
при безучастном свете фонаря
на влажной набережной, над которой
срастаются багровые края.
Эта смесь упрощенного Мандельштама с Готфридом Беном — только показатель возможности смешать что угодно с чем угодно: лишь бы “давала” муза: “Муза русская в зеркале в изголовье / обрывает ромашку – дала-не дала-дала. / Сердце бедное злой типографской кровью / наполняет строф пещеристые тела”.
В том же журнале — подборка Алексея Александрова “Как нас накрыло летом и повело…”, в которой очень приглянулось одноименное стихотворение:
* * *
Как нас накрыло летом и повело
Тайной дорожкой, сломанным переулком –
Пело и стружкой отплевывалось сверло,
Дятел без умолку бил молоточком гулким
В самую рань, а когда растекался зной,
В рваные дыры обугленные вороны
Падали по траектории навесной
Где-то за краем облачной обороны.
Там полыхало, и будто в большом кино
Жарило солнце, и доносило ветром
Шепот, уже растаявший за спиной,
Платья из непродувного фетра,
Желтый сквозь щели забора струился свет,
Плавали в нем и вспыхивали пылинки…
И отпустило, и до сих пор нас нет
Там, где свернули мы, там, где сошли с тропинки.
Впечатление портят два момента: “навесная (?) траектория” (впрочем, возможно, до библиографа что-то не доходит) и “непродувной фетр”. Последнему нет оправдания — все-таки “непродуваемый”. Но в целом — изящное произведение. К несчастью, последующие стихотворения подборки до первого не дотягивают — таинственное бормотание в духе предыдущего оратора: “Это катарсис, который ни с чем не рифмуется, / Словно северная Пальмира, не было и вот уже есть / Форма и содержание, секретная кухня и улица / В чешуе, похожей на кровельную жесть”.
И уж совсем к беспросвету скатывается “волжская” поэзия в подборке Анастасии Усачевой “Там хороший ветер…”. Что-то вот такое: “В чужом дому, может, черешня, и даже свечи на вкус фруктовы; / в другом дорого бы дали за восковой бульон. / Зато нет нужды, чтобы услышать, кто вы, / стучать хотя бы в один; но свой уголок быльём / убери, не ожидая милости от двери”.
Совсем не “хороший ветер”, скорее, моровое поветрие.
Не могу пройти мимо стихотворений Елены Игнатовой в “Иерусалимском журнале”, № 35-2010, подборка “Из старой тетради”. Просто напомню:
* * *
Старость не радость, но робость, почти слепота.
Будто бы скатерть цветастая с мира снята,
будто в учебнике изображенный цветок –
пестик, тычинки, в разрезе живой лепесток.
Солнце уже не греет, ничто для бессонницы тьма,
светятся старые здания сквозь новостроек дома,
и обнажается жизнь, обуглена и груба,
словно на пепелище оставшаяся труба.
Жутко прозревшей старости свое откровение несть:
всё суета – лес и вода, жаворонка песнь.
Помнишь, как-то на улице буйствовал инвалид,
кричал, бедолага: “Где стол был,
теперича гроб стоит!”
Журнал “Дети Ра”, № 10-2010, публикует рецензию Елены Сафроновой на книжку стихов красноярского блоггера Антона Нечаева. Цитируется “творческое кредо” поэта:
“<Поэзия> это иномирная сущность, открываемая избранным индивидуумам в процессе творческого вдохновения. У некоторых из них при этом возникает необоримое желание зафиксировать эту сущность в материальном мире при помощи слов либо еще каких-нибудь средств выражения… Но сущность в своей невыразимости неизменна. Она… проскальзывает мимо предметов, мимо любых попыток ее зафиксировать”.
После чего следуют примеры “зафиксирования” этих платонических невыразимостей, как то:
“Мне тридцать лет, я взрослый мужчина. / Немного птица, чуть-чуть скотина, / но, как и в детстве, полон дерьма, / только теперь голова / его производит не плоше толстой кишки / и называет стишки”.
А также: “Спустилась ночь, и женщину в шалаш / Адам повлек, нашла такая блажь — / опять себя почуял кавалером, / и вы…бал особенным манером”.
“Не надо останавливаться, Антон!” — завершает свою рецензию Е. Сафронова, очевидно, разумея дальнейшую творческую реализацию “философской концепции” А. Нечаева: “…философской концепцией поэзии Антона Нечаева я считаю экзистенциализм с его категориями философского и религиозного сознания…”
Цирк да и только.
В последнем “Новом мире” записки Юрия Кублановского “Год за год”:
“Одна швейцарка отправилась в Россию в 70-е гг. с одной целью — пострадать. Мол, хочу на собственном примере узнать: что же это такое — страдание. Сойдясь с богемным алкоголиком, я думаю, она вполне узнала это (в пропорциональной ее возможностям мере)”.
“Вчера вечером в темноте с огнями плыли мимо совсем черного Сан-Микеле, где тлеет Бродский”. Не высказывание, а литературный шедевр.
“Старый барин вернулся из Европы домой. Вот только челядь не встречает. Зажёг лампадку…” Ю. Кублановский через абзац жалуется, что, мол, мало у него (по)читателей дома… Как бы после такой иронии (?) и эти немногие не отвернулись…
В.Т.