Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 1, 2010
“ЖИВОЙ КОСМОС”
Соловьева О., Тяботин В. Непридуманные истории ХХ века. Новосибирцы о времени и о себе. — Новосибирск, ИД “Историческое наследие Сибири”, 2009.
Есть “большая” история, обитающая в учебниках и энциклопедиях, которая живет эпохами и измеряется веками. И есть история “малая”, измеряющаяся судьбами простых, не “исторических” людей. Если собрать много таких историй в целую книгу, получится повествование в лицах о жизни того или иного поколения, самое что ни на есть правдивое. Неприглаженное и непридуманное.
Так вот и появилась книга Ольги Соловьевой и Вячеслава Тяботина — журналистов, работавших на ТВ и радио, записывавших рассказы своих гостей, что называется, вживую. Может, поэтому книга “историй” имеет очевидный “журналистский” характер, а их “непридуманность” соотносится с жанром “человеческого документа”, свойственного всем видам СМИ. На данной стадии развития нашей литературы, увлекающейся игрой в фикции и безудержное фантазирование, это явно обозначившееся стремление вернуться к “нон-фикшн” вполне естественно.
Впрочем, уже давно известно, что сама жизнь куда богаче любых вымыслов самых завзятых лит. фантазеров. И с этой точки зрения истории, записанные авторами книги, иногда весьма ощутимо отличаются от сюжетов “большой” истории. Можно ли, например, так сразу поверить, что вернуть дом простой новосибирской прачке Акулине, уличенной в 1933 году в “пособничестве кулацким настроениям и действиям, препятствующим строительству социализма”, помог сам М. Калинин. “Знакомый юрист, — рассказывает ее внучка Г.С. Петрова, — написал за нее письмо” лично тогдашнему Председателю Верховного Совета СССР. И, представьте себе, “пришла официальная бумага, и дом бабушке Акулине вернули” (очерк “Ответ Всесоюзного старосты”). Или в то, что арестованный в страшном 1937-м за сочувствие оппозиции красный офицер Г.М. Медведев избежал расстрела. Все решила его “защитительная речь, на которую он решился с отчаянья и злости”, и суд даровал ему жизнь. Хоть и в придачу к десяти годам заключения и пяти годам поражения в правах с конфискацией имущества (“Надежда Георгия Медведева”).
Еще больше “непридуманного” происходило в пору Великой Отечественной войны. Были, оказывается, “немцы, простые солдаты”, которые “что-то давали поесть голодным и заплаканным детям” (“Девочка из Брестской крепости”). Например, мандарины (“Немецкие мандарины”). Но были и англичане, которые, с разрешения властей, вывезли из блокадного Ленинграда “пять тысяч советских мальчиков и девочек”, которых потом “взяли на воспитание английские семьи” и обратно не отдали. “Так и живут где-то, не ведая того, английские граждане с русской ментальностью в крови”, — завершают одноименную (“С русской ментальностью в крови”) историю авторы книги.
Здесь-то и кроется разгадка того, почему столь часто истории простых советских граждан уклоняются от магистральной линии “большой” истории большого государства подчас так радикально (почти все в книге происходит в советскую эпоху, с 20-х по начало 90-х гг.). Именно эта неповторимая “русская ментальность” и является причиной необычных поворотов тех или иных жизненных сюжетов в сторону “непридуманности”. Определить словами эту “ментальность” трудно. Но непременными ее составляющими являются мягкость и стойкость, доброта и мужество, бескорыстие и трудолюбие, постоянная готовность к самопожертвованию и ненависть к врагам внешним и внутренним. Все это можно было бы обозначить одним, истинно русским словом — душевность, которая тем ярче и выпуклей, чем жестче и жесточе обстоятельства жизни.
А были эти обстоятельства таковыми на протяжении чуть ли не всей советской истории. Особенно в 30-40-е годы. В этом смысле всех людей данной эпохи, особенно тех, чье детство пришлось на указанные годы, можно назвать “подранками”. Обычно так принято называть “детей войны”, осиротевших и/или попавших в детские дома и сполна хлебнувших недетского горя. Не менее трудно, однако, было и детям довоенного времени. Об этом говорит история “Два Ивана”. Ее герой И.И. Стрельцов, в поисках лучшей доли уехавший из деревни работать на шахте, едва не стал мирной жертвой советской индустриализации. Сначала он, как ломовая лошадь, возил на себе деревянные сани с 15-пудовым грузом угля. Потом перешел на повышение в забойщики, и, сидя, в страшной жаре, рубил вручную уголь “ударами балдой по поддиру”, игнорируя частые случаи гибели шахтеров под обвалами. Оставшись живым, он умудрился, несмотря на полное отсутствие образования, поступить на рабфак. И как раз в годину страшного голода начала 30-х, когда из 67 рабфаковцев “мало кто выжил”. А выживали тем, что питание, состоящее из 200 граммов хлеба в сутки и “болтушки из ржаной муки без соли”, дополняли воровством картофеля прямо с полей железнодорожного хозяйства, часто под обстрелом вооруженной охраны. В конце концов, Иван добился всего, чего хотел, хоть и стал инвалидом по зрению. И вопреки этим ужасам, он сохранил веру в “высокие идеалы социализма и, как мог, старался соответствовать им”.
Очередную проверку на стойкость устроила советским детям и подросткам война — синоним постоянного голода и холода, малодушия, трусости, жадности взрослых, смерти и, наконец, опасности быть убитыми в любой момент. Героиня истории, которая так и называется “Подранки”, Э.Н. Полякова видела все это с первого дня войны. Видела мать, получившую “полное расстройство нервной системы”, видела “сплошное кровавое месиво”, оставшееся от толпы женщин и детей после авиабомбежки, озверение беженцев, разорвавших “в клочья” ее красное пальто — потенциальную мишень для бомбардировщиков. Добравшись до Башкирии, медленно привыкала к еде, когда “и двигаться от голода не могли”. И вот награда после двух лет мучений: в лежавшем в руинах родном Орле — представление Московского цирка. А уж что творилось при известии о Победе — “не передать…”. Ныне жительница Новосибирска, героиня “Подранков” стала школьной учительницей, чтобы детям другого поколения рассказывать о войне, так резко меняющей человеческие судьбы, ранящей души, но сохраняющей русскую душевность.
О том, что военные годы проверяли людей на их человеческие качества, рассказывают многие истории книги. Например, “Вредительница с косичками”. Шестнадцатилетняя девочка, только-только освоившаяся на оборонном заводе, нечаянно сорвала задание, наделав брак. Трусливый мастер цеха кричит: “— Судить ее надо, судить… Вредительница!..” На что главный инженер с гневом отвечает: “— Это тебя, мерзавец, надо судить! Ей еще в детский сад ходить, а она на завод пришла, чтобы фронту помогать! А ты оставил ее одну ночью в пустом цехе…” Столь же порядочен оказался и директор завода, заставивший мастера помогать детям, таскавшим тяжелые ящики. “Удивительно красивым был этот человек. Во всех отношениях”, — вспоминает героиня истории А.А. Гончарова.
Таких “красивых” людей в “Непридуманных историях” немало. Это и фронтовик-ветеран И.Я. Гончаров, который пять лет подряд ездил в Сталинград, чтобы власти удосужились, наконец, захоронить останки павших воинов и поставить памятники (“Россошинский рубеж”). Это и героиня рассказа “Хлебные карточки” Агафья Федоровна, которой “за кристальную честность… доверили отоваривать хлебные карточки” и которая приносила домой с работы “хлебные крошки, аккуратно собранные в холщовый мешочек”. Что ныне, действительно, можно расценить как “сказки для простаков и дураков”, настолько трудно в это поверить. Как и в то, что таким-то и должен быть человек в его подлинности. И тогда он заслуживает самых чистых сравнений, подобных этому: “Если б не было в природе родников, и воду бы мы пили из мутных водоемов, то откуда бы знать нам о кристально свежей воде?”
Впрочем, чистая вода — это ведь не пресный дистиллят. В ней обязательно есть какие-то природные примеси, как в человеке всегда есть особинка, а в жизни часто соседствуют героическое и комическое. Один из самых контрастных примеров такого сочетания — эпизод из истории летчицы-штурмана Е.Ф. Шиповой. Ей однажды пришлось “вылезать из кабины на крыло”, чтобы столкнуть ногой зацепившуюся бомбу (“Первым делом самолеты”). В другом случае нет ничего героического. Но столь артистически подделать хлебную карточку — проступок, оправданный голодным 1946-м — мог только человек незаурядный. Им был впоследствии известный в Новосибирске энтомолог, фотограф, художник, писатель В.С. Гребенников (“Прасковья”). Двадцать лет тюрьмы, явно неадекватных совершенному по молодости (21 год) деянию, с лихвой искупили вину этого заслуженного новосибирца, оставшегося в памяти земляков своими книгами, изобретениями и уникальной панорамой “Реликтовая сибирская степь”.
И это еще одна важная составляющая книги — присутствие на ее страницах именитых и известных жителей или уроженцев Новосибирска, рассказывающих об интересных моментах своей биографии. Порой с подкупающей честностью. И.И. Индинок, например, бывший глава администрации Новосибирской области, поведал о том, как в голодном деревенском детстве с мальчишками они проковыряли дырку в амбаре и набили семенным зерном полные карманы. Так что отец потом пообещал его, не шутя, убить. Это также свидетельство того, как “далеко не всегда” эта “наука” — “воспитания чести, формирования порядочности”, возведения “храма нашей совести” — “давалась легко” (“Малой”). В годы войны, правда, эти “университеты нравственности” юноши и девушки проходили быстрее. Так, М.Н. Мельников, ученый-фольклорист, профессор НГПИ утверждает, что он “прошел всю войну в рядах удивительной дивизии рядом с удивительными людьми”, среди которых не было “ни одного труса” и царил дух истинно русского патриотизма, восходящего еще к былинным временам (“Приоритеты Михаила Мельникова”).
Во второй, “мирной” части “Непридуманных историй” речь идет в основном о патриотах Новосибирска. Ими являются люди самых разных должностей и профессий. А.П. Филатов, руководитель Новосибирской области в 70-80-е годы, все свои силы отдал развитию города, в первую очередь строительству. Венчает эти немалые усилия введение в строй первой очереди метро, что стало “большим действительно всенародным праздником” и даже подвигло героя очерка на сочинение четверостишия. Но немало тех, кого новосибирская земля вдохновила на сочинение целых произведений, сделала их людьми искусства. Немало их и в книге. А. Плитченко и В. Балачан, Н. Кудрин и А. Чернобровцев, А. Смирнова и И. Ромашко, В. Мочалов и А. Дорожко, А. Кац, А. и О. Выхристюк, А. и Г. Заволокины, В. Егудин и Ю. Ключников. Поэты, композиторы, архитекторы, актеры, дирижеры — их имена и их творчество знают и любят новосибирцы.
Тем интереснее было узнать их “непридуманные истории”, добавить живых подробностей и деталей в известные портреты. А что-то узнать и впервые. Например, из страстного монолога А. Плитченко в защиту крестьянства и деревенской цивилизации следует и то, что уроженец деревни и женщин теперь “будет воспринимать только через своих деревенских”. Власть же вообще пусть будет любой, “лишь бы была устойчивой” (“Ветви и корни”). Если человек русский, а еще лучше деревенский, значит православный, считает В. Балачан. И неважно, “верующий ты или неверующий — но дух-то православия, он все равно ведь приживается в каждом, крещен или некрещен”, — столь же категоричен поэт, родившийся в Новосибирской области. Но вот объяснить своему брату, чем он занимается и где работает, ему так и не удалось: “Книжки сочиняю” — для брата не является работой (“Кормильцы всея Руси”).
Но разве умение человека дать отдохновение людям после их трудов праведных не есть работа в высшем смысле слова? И что, как не музыка, является лучшим средством для этого? Н. Кудрин уже “в свои семь лет стал в деревне лучшим гармонистом”. Прошло не так много лет, и сама Л. Зыкина, спев сочиненную им “Перепелку”, дала начало его “звездному пути”. Эту песню, как и некоторые другие, многие знают как народную — это ли не главная награда за талант, за работу? (“Жизнь и песни Николая Кудрина”).
В судьбах людей искусства большую роль играет случай — и это еще один сюжет книги “Непридуманных историй”. Так произошло с оперным певцом В. Егудиным, которого буквально спас “вечный абитуриент Лева Штабской”, приказав: “Иди и поступай (в консерваторию. — В. Я.)!” Правда, пришлось потом, когда он стал знаменит не только в Новосибирске, платить за везение: “Новосибирск мне многое дал, но он меня и не отпускал никуда… держал, как магнит” (“Протеже Левы Штабского”).
Действительно, есть здесь, в Новосибирске, “особая аура”. К которой особо чувствительны люди искусства и которая появляется у тех, кто обладает даром универсального, синтетического постижения мира. Такова аура В. Казначеева, который тоже мечтал быть оперным певцом и уже “должен был” поступить в Московскую консерваторию. Но, в отличие от В. Егудина, ему не повезло: тяжелое ранение на фронте сковало его возможности. Повезло же, когда поступил в Новосибирский мединститут, чтобы десятилетия спустя создать свой НИИ патологии и экологии человека. И прийти к вере в “живой Космос”, который “создал жизнь, биосферу и Человека как частное проявление”.
Тут-то, с подачи ученого и философа, и хочется назвать таким “живым Космосом” сам Новосибирск. Настолько широким и неисчерпаемым предстает он в этой книге, насколько щедр он был, на протяжении своей стремительной 116-летней истории, на талантливых и замечательных людей с такими разнообразными судьбами. А если учесть (или даже подсчитать!), из скольких городов, краев, республик, стран приезжали жить в Новосибирск будущие его горожане и где потом жили его горожане бывшие, то масштабы будут под стать космическим. В. Казначеев, скажем, имеет “крымские и волжские корни”, а родился в Томске. И. Индинок, В. Балачан, М. Мельников и знаменитый председатель СО АН СССР В. Коптюг — с белорусскими корнями. Особенно много новосибирских ленинградцев, а в пору создания Академгородка — и москвичей. Откроешь книгу в одном месте — встретишь Муром, в другом — Гусь-Хрустальный, в третьем — Нижний Тагил, а еще — Брест, Минск, Котлас, Одессу, Якутск и т.д. и т.п., и, наконец, США, куда в годы войны плавали моряки-сибиряки за подаренным американским судном.
Словом, обо всех героях этой книги, в том числе исторических, — есть еще “истории” о Ю. Кондратюке, Г. Байдукове, В. Итине, А. Покрышкине, — рассказать здесь, в коротком тексте, невозможно. Да и не нужно. В пересказе теряется впечатление живого присутствия собеседников авторов книги, называемых “нашими героями и соавторами”. С другой стороны, этот “эффект радио”, когда автор-“ведущий”, едва начав рассказ о своем персонаже, тут же передает ему слово, можно счесть и недостатком. При создании книги авторы должны делать выбор: или лит. редактирование, приглаживание живой речи героев, или сохранение того языка, каким они привыкли говорить и мыслить, с неизбежным при устной речи косноязычием. И хоть видно, что авторы пытались сохранить баланс между собой и соавторами, “литературностью” и “устностью”, нельзя не ощутить перегруженности иных историй “разговорными” подробностями, уже со второй сотни страниц (всего их свыше шестисот). Видишь повторы сюжетных коллизий, изредка недоумеваешь, чем эта история (из 91 напечатанных) может быть интересна, помимо нескольких деталей на фоне общего жизненного и бытового материала.
Есть в книге и публицистические места, а вернее, выпады в адрес “лихих 90-х” и их “архитекторов” М. Горбачева и Б. Ельцина (особенно явно в “Двуликом “Горби”” и “Голгофе”). Можно найти и элементы рекламности, например, в историях о работниках сферы дорожного строительства (В.А. Смирнов), инспекции по налогам и сборам (В.А. Лобанов) или бывшем партийном и советском работнике (В.А. Боков). Но можно и не находить: в масштабах “живого космоса” этой книги все эти недостатки и частности сглаживаются. Главное, что читать книгу интересно: хочется проследить за перипетиями судьбы каждого ее героя, знаменитого или нет, до конца. Главное, от них не устаешь, ибо большинство историй все же лаконичны, насколько это возможно.
Больше по душе эта книга будет, конечно, новосибирцам. Но разве мало тех, кто жил, живал, бывал в Новосибирске и успел полюбить его? Так что судьба у “Непридуманных историй”, посвященных судьбам непридуманных людей, должна быть удачной. Как у большинства героев этой книги.
СПАСИБО БЕЛУХЕ
Казаков В. Холопы. Роман-дурь
. — М., АСТ: Астрель; Владимир: ВКТ, 2009.Фантазировать всегда приятнее, чем просто описывать. Придуманное всегда ярче наличного, реального, опостылевшего. Но не всегда это, нафантазированное писателем, близко читателю. Все дело в мере, в той дистанции, которая отделяет придуманное от непридуманного. А также в амбициях и претензиях автора, зачастую превращающего свое фанто-произведение в мир своевольного “Я”, для которого все прочее — только материал для удовлетворения своих творческих инстинктов. И потому, читая асов и мэтров современных фанто-утопо-антиутопо-фэнтэзийных жанров, будто бы озабоченных будущим многострадальной России, видишь, в первую очередь не Россию, а писателей: Т. Толстую и В. Сорокина, О. Славникову и С. Доренко, А. Проханова и П. Крусанова и др. Каждое слово их писаний, безусловно, квалифицированных и высокоумных, так и вопиет: “Это я сочинил! Это я так увидел! Это моя будущая Россия!”
В этом смысле Валерий Казаков в своей книге “Холопы” скромнее и проще коллег по жанру. Отсутствие претензий на высоколобость в книге обнаруживается сразу же — в узнаваемости имен и фамилий персонажей и деятелей середины XXI века, простоте расшифровки российской истории, нам уже знакомой и предлагаемой, придуманной, спрогнозированной на основе российской и мировой современности. Эти простота и прозрачность художественной футурологии В. Казакова, безусловно, привлекают. Хотя перепады в его романной идеологии, композиции, образности, лексике способны шокировать избалованный вкус. Как на качелях: “Холопы” то коробят, то восхищают, огорошат юмором, почти казарменным, и вдруг удивят сатирой, едва ли не салтыковщедринской.
Итак, роман имеет традиционно романный зачин: в сибирскую провинцию приезжает высокопоставленный чиновник, назначенец из Москвы. Но это и не обыкновенный чиновник из обычного романа, прибывающий в обычное захолустье, а человек-недоумение, человек-шифр, человек-фантом. Он и продукт, и фигурант той действительности, которая, волей автора, существует в постдемократической России. Ее быт, обиход, этикет и официоз читателю еще предстоит нарисовать в своем воображении. Поначалу же изумляешься какой-то ядовитой резкости, смехотворной экзотичности карикатур, особенно имен героев. Затем принимаешься за расшифровку заданного “кроссворда”. Енох Минович Понт-Колотийский, посланец самого Президент-Императора Преемника Шестого, прибывает в Чулымский удел Барабинского особого окуема под начальство Генерал-Наместника Урзы Филипповича Воробейчикова. Такова на языке “Холопов” завязка романа и его сюжета. Расшифровка: Россия через пятьдесят лет вновь станет империей, какой была века два-три назад; в ней возрождены сословия, но царит невероятное смешение народов, рас, эпох, языков, о чем и говорят имена. Библейское “Енох”, отцом которого был, вероятно, китаец “Мин”, “Понт” — нечто античное и в то же время жаргонно-блатное, “Колотийский” — на усмотрение читателя. “Урза” — конечно, от тюркского “Мурза” (или “ураза”: праздник, гулянка), чьим отцом был славянин Филипп, а Воробейчиков — фамилия из разряда говорящих, указывает на характер и темперамент генерала-выскочки, недалекого служаки и карьериста с мелкими амбициями.
Все это мгновенно проносится в сознании читателя. Он уже подготовлен к восприятию следующих сатирических неуклюжестей, настроен на нечто анекдотическое, в духе “Чонкина” В. Войновича или “Палисандрии” С. Соколова. И В. Казаков дает ему эту комическую пищу, этот материал, на котором построен роман и который писатель взял из политической, экономической и культурной жизни нашей эпохи, из нынешних СМИ, спроецированный на гипотетическую середину XXI века. Легко расшифровывая придумки автора, одновременно следишь за ходом его мысли. Худо, хуже, чем сегодня, будет в той, казаковской России, ставшей Сибруссией. В ней “институт преемничества стал конституционным”, территория урезана от Одинцова на западе до Красноярского края на востоке (Красноярск превратился в китайский Дзин-дзе-мин), государственным языком вот-вот станет гибрид китайского, азербайджанского и разговорного американского (от русского останется только “произношение, ненормативная лексика и жесты”). Книги и газеты останутся, но их “мало кто читает”: “все, что необходимо, записано на маленькие CD-диски”. В страну вернулись помещичье землевладение и крепостное право, дворянство и дворянские звания (Енох, например, мечтает стать графом). Формой народного представительства является Всенародный Всевеликий Курултай, но все решения в стране принимает не он и даже не Августейший Президент-Император-Преемник, а Всемирнейшие Хранители и Великолепная Семерка. Ибо вместо прежних ведущих кап. стран осталась потерявшая могущество Афроюсия (США) и Объевра, т.е. Объединенная Европа.
Удручающая дикость нравов почти узаконена: ритуальная коррупция, животное пьянство, почетная безграмотность (иные чины и читать-то не умеют), полная сексуальная свобода и т.д. Но это не становится поводом для выстраивания писателем каких-то культурологических моделей, конспирологических схем и апокалиптических предсказаний. Очевидно, что В. Казаков пишет не о будущем, а о настоящем с помощью будущего, путем гротескных преувеличений и небольшого временного сдвига. Отсюда-то и эта неподдельная веселость автора книги, фельетонные приемы в конструировании говорящих фамилий, в конце концов, оптимизм.
Вместо нагромождения мифологически-эзотерических рассуждений, он дает пушкински простенький сюжет о любви наивной, светлой, чистой девственницы Маши Званской (след Г. Державина!) к Еноху вкупе с избитой до штампа утопией о Шамбале. Если любовь Маши к столичному пришельцу указывает на “Евгения Онегина”, то “Дубровский” и “Капитанская дочка” дают автору канву для разбойничьей темы и изображения очень похожей на Белогорскую — Чулымской крепости, чей комендант весьма напоминает старика Миронова. На Маше автор оттаивает, а на атамане Макуте-бее и его помощнике Сар-мене отдыхает. И пусть они грубы и разбойны, эти “дети каторги”, зато они свободны, вольны и по-своему благородны, помогая главным героям романа — Маше и ее подруге, бывшей агентше спецслужб Эрмитедоре, а затем Таре, “стражнице Входа” в Шамбалу — спасти святое место от уничтожения. “Никак не можем мы пропасть и раствориться в лесах, попрятаться, ровно холопы Августейшего Демократа, за спины убогих, сирых да обездоленных, потому как, может, мы — последняя опора народная”, — говорит атаман.
В этом монологе мы встречаем расшифровку ключевого слова романа: холопы — это не крепостные крестьяне, не простолюдины, а слуги Царя-Преемника, придворные, или просто чиновники. Здесь, в этой чиновничьей теме В. Казакову трудно найти конкурентов. Ибо он сам чиновник с большим стажем, знает бюрократический аппарат и его людей, интриги и приемы закулисья и подковерной борьбы не понаслышке. Об этом можно судить по его недавней книге “Записки колониального чиновника”. И хоть главным в романе по всем признакам — приключенческий сюжет с похищениями, побегом, погонями, стрельбой и т.д. — является любовь Маши и Еноха и их участие в спасении Шамбалы, писатель немало страниц посвящает чиновникам-холопам, “жадною толпой стоящим у трона”. Автору достаточно назвать этих прохиндеев, подхалимов, лизоблюдов, извращенцев и “лукавых царедворцев”, например, Казимиром Желдорбаевичем Тарабарабуриевым или Юнусом Маодзэдуновичем Ивановым, чтобы почувствовать их вопиющую отрицательность. Если же писатель берет рангом повыше и называет визиря Преемника Владисуром Джахарийским или политолога и “тайного колдуна Кремля” Павлином Тойотовичем Глебовским, то чувствуешь уже нечто большее — политическую ориентацию автора “Холопов”.
О симпатиях же В. Казакова приходится догадываться от противного: это не те, кто служат денежному мешку и тотальной лжи, низким инстинктам властолюбия, похоти, пьянства, раболепства. Это те, о которых величественный старец-“глашатай воскресшего старинного бога”, причастный Шамбале, говорит в своем пророчестве: “Было такое время, когда все люди великого белого племени знали, что они дети великого бога и от прародителей своих — сами боги и равные в силе богам”. Со временем, увы, свет истины погас, и пришли люди-сорняки, а вместе с ними рабство во всех его вышеуказанных проявлениях. Этим рабством больны, хотя бы отчасти, все в романе, кроме Маши, которая еще, по сути, дитя. Да и дождаться в этот раз, в этот год откровения и очищения с помощью посланцев Шамбалы не удалось. Но у таких героев, как она, еще все впереди. Так же, как и у Макуты-бея и Сар-мена, Даши — служанки Маши и ее жениха, отважного Юня. И только Еноху автор не оставил никаких шансов. При известии о готовящемся спецназом взрыве Входа в Шамбалу, им овладевает панический страх, и он кричит Маше: “Кого ты собираешься спасать? Этот сброд, этих ничтожеств… быдло оно и есть быдло… И страна эта проклята, проклята. Может, с ней, действительно, так и надо, бомбу на голову и конец!..” Войдя в раж, он чуть не убивает Машу, зато убивает свои любовь и душу. А вскоре умирает и физически, загрызенный медведем.
Так В. Казаков, в лице не самого худшего среди чиновного сословия Еноха, рассчитывается с “холопами” из среды бюрократов, которые, действительно, могут довести страну до ручки. Но, слава Богу (или Шамбале?), что ими не исчерпывается народ Сибруссии. В момент, когда надежды на возрождение страны людей, равных богам, особенно сильны, в пиковый момент любви Маши и Еноха является величественный пик горы Белухи. “Белоснежная, искрящаяся”, “великая и заповедная”, “одно изображение” которой “творило чудеса, лечило, утешало, помогало многим людям остаться хоть в какой-то мере людьми”, она не позволяет роману скатиться в анекдот, фельетон или “дурь”, как почему-то значится в выходных данных романа, в боевик или love story.
Особенно порадуется этой романной Белухе сибиряк. Ибо гора эта алтайско-сибирская, что можно счесть за иносказание о том, что спасение России от всей этой гибельной карикатурности жизни нынешней и, не дай Бог, будущей, придет отсюда, из Сибири. И вряд ли кто может это серьезно оспорить.
Владимир Яранцев