Стихи
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 1, 2010
Владимиру Мандриченко
Безнадежный художник ужасно хандрит,
Но надеется: только закончится пост —
Из пространства и времени метеорит
Вдохновения свалится прямо на холст.
Ветер примется с кленов сдирать кожуру,
Хочет кобальт и кадмий смешать,
Чтобы тени деревьев вмешались в игру
И к холсту приложили печать.
Несмотря на работу и в ведро, и в зной,
Дна успеха никто не достиг,
Потому что себя беспредметной мазней
Выражал безответный инстинкт.
И поодаль от стаи берез-недотрог,
Так как не с кем про жизнь говорить,
Рыжий тополь смотрел, как метался Ван Гог
Перед тем, как себя застрелить.
Пока образы сон упакует в снопы
На глаза епитимью наложит луна,
Чтобы встретиться с лицами листьев слепых
И узорами льда на фрагменте окна.
* * *
Вновь проселка сиротский суглинок покрывает ковром снегопад.
Слышишь — нежные кости снежинок по утрам под ногами хрустят?
Разве прав громовержец Юпитер, заставляя любить этот шум?
И взбивает из снега кондитер крем для торта зимы наобум.
Но инкогнито реквием в маске репетирует месяц навзрыд,
Чтоб Сальери, готовясь к развязке, испытал на себе цианид.
Почему ж после этого гений добровольно садится в тюрьму,
Где танцуют чугунные тени и визжит соловей, как Му-му?
Разрядилась души батарейка — надоело возиться с душой,
И нельзя обойтись без римейка, обдирая оазис чужой.
Но кому-то угодна работа — выковыривать мысли из книг.
Шить шинель себе из шевиота и пристраивать к ней воротник.
Собирать упаковки от жвачки, разводить на эон канитель…
Ты же мертвый, Акакий Башмачкин, на хрена тебе эта шинель?
* * *
Обманы Пушкина и Тютчева
Дороже низких истин тьмы,
И произвол веленья щучьего
Сумы желанней и тюрьмы
Для сердца русского… От бешенства
Сгорела в сотый раз Москва,
И сушатся портянки беженца
В версальских парках Бенуа.
Погребена идея нации,
Но крот истории не сыт —
Пора ль капитулянтке Франции
Привить кусающийся стыд?
Или давно протухла Дания,
А Гамлет родом из цыган?
Сгинь, липкий вирус сострадания,
“Как сон, как утренний туман!”
РОССИЯ
Ты вдруг налетишь на меня как осенняя буря,
Мою одноместную жизнь отправляя на дно,
То с тихой улыбкой, то с злобным оскалом питбуля
Умелой рукой разливаешь в стаканы вино…
А мне экзотическим кажется этот напиток,
Я пью с отвращением этот любовный нектар,
И ревность мне сердце сосет миллионом улиток,
И хмель ударяет мне в голову как янычар.
Из всех кавалеров в часы мировой распродажи
Особенно нежными будут любовники зим.
Но ты на лице никогда не меняешь пейзажи,
И выберешь ткань для нарядов — туман или дым.
Как мы осторожны, пугаясь огласки и света,
Нам стыд дальнозоркий дополнит сверхточный инстинкт…
По сердцу стреляет октябрьской ласки ракета,
Но русское сердце в роскошных чертогах грустит.
Пусть чувства корчует десница осеннего ветра —
Посмотришь, а в окнах: равнины, как кости, белы…
И в клетке груди разрывают чертеж геометра
Деревни глаза голубые и полные мглы.
Покрытые пылью от демисезонных бомбежек,
Приснившись случайно, Баграм, Хаса-Вьюрт и Шали,
Как в детстве Дик Сэнд, дядя Степа и серенький ежик,
К глазам твоим за ночь уже навсегда приросли.
Под лампой ума размножаются мелкие гады,
Но жизнь на бумаге течет без курьезных помех…
Когда я ловил на тебе восхищенные взгляды,
Души дирижабль поднимался от гордости вверх.
* * *
Преврати в источник вдохновенья,
Сэр Оскар Уайльд,
Перпендикулярное паденье
Снега на асфальт.
У истока Красного проспекта
Ты, как Одиссей,
Требуешь от каждого субъекта:
“Дай пятьсот рублей?”
Подставляешь голову и плечи
Под удар стихий,
Чтобы жестким сделать орган речи,
Как бильярдный кий.
От тебя шарахаются птицы,
Вянут кроны лип,
Красно-желтый лист клеймом убийцы
К волосам прилип.
Бросишься с Парнаса в гущу улиц,
Может, зря,
Добывая, словно тот же Улисс,
Банку янтаря.
Грандиозно, впившись в губы кружки,
Пить янтарь взасос…
На закуску вобла, сыр и сушки —
Что воротишь нос?
Ничему дурак не научился:
Не посмел…
В толстых пальцах Бога раскрошился
Мел.
* * *
С календарика отрывного
Отколупывая листок,
Совесть мучает Соколова,
Если нет давно свежих строк.
Что же делать? — “Ни дня без строчки”! —
Но нет строчек и слов давно…
Строчки — сизые голубочки,
Вот вода для вас и пшено!
Ветер, листья срывая с веток,
Отпускает искать свобод
Желто-розовых малолеток
Под заклеенный небосвод.
И летят они врассыпную,
Застилая Красный проспект…
В сквере снега пасту зубную
Ест сошедший с ума субъект.
* * *
Василию Соколову
В трезвон колокольный с звонками пустого трамвая
Вмешался гудок парохода с открытой реки…
Я сплю, и летает по комнате мама живая,
И стелет по полу лоскутные половики.
И бабушка, в гости приехав, вздыхает, не плачет,
Молитву творит и у Господа просит: прости…
Десяток яиц в узелке и пшеничный калачик
Для внука она сберегла, голодая в пути.
Ах, бабушка Анна, с тобой не пришлось мне проститься,
И вряд ли могилку твою я найду в Ерестной.
Нет памятней в жизни того дорогого гостинца —
Когда это было? Наверное, ранней весной…
Повеяло влажным теплом из добротного хлева,
И вспомнил вкус черных картошин из недр чугуна,
Корова стояла там гордая, как королева,
Под нею на корточках благоговела страна…
Скорбит Богоматерь с младенцем на темной иконе,
И страхи растут, будто близятся судные дни:
Ужели засохли мои деревенские корни,
Ужели в деревне совсем не осталось родни?
Ужели и я, расцветавший в стране нелюдимой,
Где папа в шинели и мама в тяжелом пальто,
Как легкий листок, оторвавшись от ветки родимой,
Лечу в неизвестность, лечу, превращаясь в ничто?
Молчи, не мычи с хомутами печали на шее:
Холодная печка в избе, и не светят огни…
Мы стали разборчивей, жестче, хитрей и умнее,
Но так бескорыстно не можем любить, как они.
* * *
Половозрелый, чуждый прозы, разочарованный в вине,
Поэт взирает, как березы ворон гоняют в вышине.
Любого ободрать до нитки стремится встречный снегопад,
И пышной флоры пережитки к земле безропотно летят.
Снег рухнет целеустремленно, чуть-чуть, пожалуй, запоздав…
Посеребренный отпрыск клена зубами вцепится в рукав,
Поскольку в поисках спасенья к поэту льнет любая тварь…
Весь бронзовый от огорченья, стоит, как вкопанный, фонарь.
Разинув рот, с улыбкой детской, он днем и ночью на посту
На скате улицы Советской, спиной к горбатому мосту,
К мосту Спартаковскому. В яме клубится электричек тьма —
Как клетка с злыми соловьями, всю ночь сводящими с ума,
Ста поездов, сошедших с рельсов, трагичней их сумбурный вой.
Напоминают погорельцев кусты, бредущие гурьбой
На фоне чугуна и стали… В себя заглянешь: как на грех,
Жизнь мчится по горизонтали, а надо, чтобы снизу — вверх.
С похмелья примешь снег за перхоть, а похоть выдашь за любовь…
За город хочется уехать, где сосны рвут друг друга в кровь,
Где пьяные от свежей злобы к поверженному вдрызг врагу
Белогвардейские сугробы засели в Заячьем логу.
* * *
О чудной Елене в квартире пустой затоскую,
И черные мысли примчатся верхом на химере.
И тотчас Мартынов зарежет княжну Лиговскую,
И Лермонтов в петле пеньковой умрет в “Англетере”.
Субъекты, на горе себе расщепившие атом,
И дети с пеленок до мозга костей почемучки,
Поедем со мной любоваться ночным снегопадом,
Когда Академгородок уже в полной отключке.
Отправимся в полночь не к диким зверям на съеденье,
А прямо к костру, разожженному лешим на базе,
Где мозг отправляет в полет за виденьем виденье,
И нет никого, кто не верит в реальность фантазий…
* * *
Октябрь, ноябрь… Календарь неизбежно закончится,
И требует вечность с живущих оброк ежедневный,
Посмотришь в бинокль: мимо окон летит велогонщица
С фигурой Дианы и профилем юной царевны.
Куда ее тащит порыв без значенья конкретного?
Полны антресоли доверху добром барахольным:
Мешок антреприз, театрального сора конфетного…
И гибнет Декарт, пораженный холодным Стокгольмом.
И миф раздувает октябрьский пузырь революции,
С певцами империи Тютчев, Леонтьев, Гораций…
И змеи дождя по стене расползаются, вьются и льются.
И нет эволюции — только поток эманаций.
Скажи: энтропия — и сразу такое мерещится:
В дождливую осень из дома не сделать ни шага,
И по миру ходит с сумой молодая помещица,
А рядом с ней тащится еле живая дворняга…
Срастаются в узел глухие собачьи страдания,
И драмы людские в чужом непристойном обличьи
То в хрипах из крана, то в труб водосточных рыданиях,
То в рвущихся в окна снаружи стенаниях птичьих.
Рассудком, как липка ободранным, видишь растерянно,
Как к пристани сердца пристало прохожее судно,
И желтые листья (не ясно, с какого растения)
На землю стремятся упасть, чтобы спать беспробудно.
Уволь капитана в украшенном золотом кителе,
И некому станет отдать роковую команду:
Отправиться в прошлое, где безутешные зрители
Душой заполняют плывущую в бездну веранду.
Давно вторсырью обещала Фабричная улица
Отдать пароходы, сосущие берега вымя…
И женщина в белом с картины художника Шурица
На выставке вертит глазами, узнав мое имя.
* * *
Из леса попадешь однажды в Дом ученых,
Там новый вернисаж, там Шуриц Александр.
Ноябрь. Душа в плену иллюзий полусонных:
В созвездии блудниц, гепардов, саламандр.
Там гости на пиру страдают от мигрени,
И арии поют бродячие коты,
И ангел, бросив дом в густых кустах сирени,
Как бабочка на свет летит из темноты…
Хотелось рассмотреть, как Александр Шуриц
Изображает шум крадущихся минут,
И женщины в цвету, похожие на куриц,
Из глубины холстов зрачками сердце жгут.
Здесь явный перебор причудливых пейзажей,
Но в них, хоть пропади, нельзя попасть извне,
Так хочется обнять прекрасных персонажей,
Но с ними дураку нельзя сойтись в цене.
Легко ли ощущать любви осадок в мышцах,
Придя назад в приют, холодный и пустой,
Где беспокойный ум всегда понять стремится,
Как тарахтит в груди контейнер встреч с мечтой.
И некому сказать, что сердцу одиноко,
Но, сев за монитор, раскусит джентльмен:
Расцвет или закат сибирского барокко,
Покой картин в кольце кусающихся цен…
Ужель пришла пора поговорить о главном —
Прервав ночлеги глаз в пустотах серых стен?
Красавиц напиши, беседующих с фавном
Среди зверей и птиц, на вздрогнувшем холсте.
* * *
Вдруг истина явит себя в существе мутноглазом,
С растрепанной книгой, насквозь бормотухой пропахшем.
И сразу же взбесится мой непричесанный разум,
Накормленный впрок пирогом с хвойно-лиственным фаршем,
Привыкший об облике истины думать иначе:
Ее обряжать в креп-жоржет, возводя на котурны,
Не ведьмой костлявой — красавицей видеть, тем паче
Район, окружающий нас непристойно-сумбурный…
Назло пожирателям истин, студенткам филфака,
Вдруг Гоголь как моль вылетает из складок “Шинели”
Сгущать над отечеством тучи душевного мрака
И жизнь превращать в суматоху без смысла и цели.
Но мысль о случившемся сразу же делает сальто, —
Паскаль, огорошенный истиной, платит ей тем же:
Пейзажи Моне, по признанью Оскара Уайльда, —
Причина прекрасных туманов, цветущих на Темзе.
* * *
Валерию Кузнецову
Глина в чутких пальцах у Валерия, словно птица, дышит и поет.
Будто в ней сидит гомеомерия, исподволь готовая в полет —
Дрожь высоких крыльев нетерпения, прекратись! Звенит огонь в печи!
Вдохновенья смесь с отравой бдения — к собственной мелодии ключи.
И когда из глины, как динамика, заструится музыки ручей —
Станет бесполезная керамика людям хлеба Божьего важней.
И давно известно меланхолику: чтобы обессмертить запах бурь,
Глянцевую нежную майолику покрывает пестрая глазурь.
Как изъян на коже терракотовой, выест солнце слезы Аонид,
Но тебе уже по связи сотовой ни одна звезда не позвонит…