Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 9, 2009
В декабре этого года исполняется 100 лет со дня рождения выдающегося русского поэта П.Н. Васильева — одной из ярчайших звезд на небосводе советской поэзии. Сын казахской земли, он родился в Зайсане, свои первые стихи написал в Павлодаре, Москва стала городом его поэтического взлета и трагической гибели в застенках НКВД в 1937 году.
Вообще в истории СССР этот год, ознаменованный грандиозными трудовыми победами и свершениями, юным задором и энтузиазмом, занимает особое место.
Не спи, вставай, кудрявая!
В цехах звеня,
Страна встает со славою
На встречу дня…—
распевала вся страна песенку из популярного кинофильма и даже не подозревала, что автором слов является репрессированный поэт Б. Корнилов, друг П. Васильева.
Действительно, молодой советской республике в юбилейный год Октябрьской революции было чем гордиться: это и досрочное выполнение пятилетнего плана, и завершение коллективизации, и строительство канала Москва — Волга, и покорение Северного полюса…
Было широко отмечено 100-летие со дня гибели А.С. Пушкина, издано полное собрание его сочинений в 6-ти томах. С этого же времени стали выходить в свет книги по русской истории, еще недавно запрещенные, стали создаваться кинофильмы о великих полководцах и исследователях.
Уже прошел год со времени принятия новой Конституции, которая впервые устанавливала демократические принципы развития страны, снимала все ограничения в избирательных правах со всех категорий граждан. И осенью должны были состояться первые выборы. Однако в условиях того времени многие положения Конституции, получившей имя “Сталинской”, хотя основным автором текста был Н.И. Бухарин, остались лишь на бумаге.
По утверждению В. Кожинова, 37-й — это год “грандиозного исторического поворота”, а И. Шафаревич считал, что тогда “страх стал постоянным фактором управления жизнью”.
На февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) Сталин провозгласил начало “очистки страны от враждебных элементов”, связывая это как раз с новым этапом советской демократии: “Мы приняли советскую конституцию, но у нас есть еще враги, которые мешают нам жить, портят нам нашу пролетарскую работу. Их надо выкорчевывать”. И хоть речь главным образом шла о внутренних “врагах”, действительность показала, что замысел был значительно шире. После подписания 2 июля “директивы об антисоветских элементах” за № 863/ш, были начаты массовые репрессии.
16 июля по ложному обвинению в намерении совершить террористический акт против Сталина в Лефортовской тюрьме был расстрелян поэт Павел Николаевич Васильев, а вместе с ним крестьянские писатели Михаил Карпов, Иван Васильев, Иван Макаров.
Их арестовали почти в одно время. Только Михаила Карпова взяли в ноябре 1936-го. И именно с него, если не учитывать арест Николая Клюева в 1934 году, началось методичное истребление крестьянских писателей, в которых власть всегда видела потенциальных “врагов”.
Михаил Карпов, творчество которого сейчас совсем забыто, уж никак не подходил под определение “террорист”. Он был выходцем из народа, очень скромным, вполне благонадежным писателем. Был членом ВКП(б) с 20-ти лет, учился в университете и комвузе, являлся автором нескольких сборников рассказов, повестей и романов, один из которых — “Пятая любовь”. В своих произведениях он описывал события крестьянской жизни в первые годы советской власти, противоборство комсомольской молодежи, вдохновленной идеями новой жизни, и кулаков, а также несознательной части деревенской бедноты. Критиковали его в основном за многословие и натурализм в описании любовных сцен. Но причиной ареста стало не его творчество, а дружеские отношения с Н. Бухариным. Знакомство с главным идеологом и “любимцем партии”, как называл его Ленин, вскоре припомнят и поставят в вину многим крестьянским писателям.
Сталин, всегда стремившийся к единоличной и безграничной власти в партии и в стране и считавший Бухарина, Рыкова, Томского препятствиями в достижении своей цели, еще в 1929 году на XVI партийной конференции и ноябрьском пленуме ЦК добился их осуждения как лидеров “правого уклона”. В ноябре 1929 г. Бухарин был выведен из состава Политбюро. Но тогда все эти старания еще не смогли окончательно подорвать их авторитет и убрать с политической арены. Они были избраны XVI съездом в ЦК и продолжали работать на ответственных постах. Однако кампания травли, направленная на то, чтобы представить их политическими двурушниками, ведущими скрытую антипартийную борьбу, продолжалась. Особенно накалилась обстановка после убийства Кирова. Из арестованных по делу “объединенного троцкистско-зиновьевского центра” всеми методами “выколачивались” показания о террористических замыслах и намерениях Бухарина, Рыкова и Томского.
Из протокола допроса Михаила
Карпова 28 декабря 1936 года:
“Вопрос: Сообщите следствию, при каких обстоятельствах вы были вовлечены в контрреволюционную организацию?
Ответ: Сталкиваясь с Макаровым с 1929 года при встречах, мы обычно вели разговоры на политические темы, обсуждали политику ВКП(б), положение в стране с контрреволюционных позиций… Макаров, выражая свои тенденции к борьбе, заявил о том, что в этой борьбе необходимо следовать примеру правых, опираться на крестьянство, так как оно, “будучи крайне озлобленным против советской власти, явится массовой опорой. Надо зажечь восстание бунта в деревне — это заставит партию и Сталина сдать позиции”…
Вопрос: Что вам еще известно о контрреволюционной деятельности Макарова?
Ответ: …Кроме того, он мне сообщил о состоявшемся между ним и Бухариным разговоре, указав, что, по мнению Бухарина, наиболее действенным средством борьбы против партии и Сталина является террор, что он, Макаров, эту директиву Бухарина о терроре целиком разделяет и готов сам лично принять участие в ее практическом осуществлении. Здесь же он рассказал мне о том, что физическим исполнителем террористического акта против Сталина намечен поэт Павел Васильев, привлеченный к этому делу лично Макаровым на основании указания Бухарина, который знает его террористические намерения из личных бесед.
Вопрос: Из каких соображений намечен как исполнитель террористического акта Павел Васильев?
Ответ: Макаров во время этого же разговора сообщил мне о том, что выбор пал на Павла Васильева именно потому, что он весьма озлоблен против ВКП(б) и Сталина и изъявил личное согласие на совершение террористического акта. Бухарин одобрил этот выбор. Вместе с этим Макаров заявил, что П. Васильев, будучи беспартийным, наиболее подходит для роли исполнителя террористического акта против Сталина, так как при этом удается зашифровать участие “правых” в террористическом акте и в случае его провала организация “правых” не будет разгромлена.
Выбор Васильева мотивировался и тем, как утверждал Макаров, что “убийство Сталина поэтом, вышедшим из среды крестьян, то есть всего народа СССР, и за границей будет ясно говорить о том, что это убийство не является результатом ущемленности отдельного представителя какой-либо политической группировки, претендующей на портфель. Это будет воспринято как результат гнева народного против ВКП(б) и ее политики”.
Все будут говорить, что диктатора убил талантливейший поэт эпохи.
Вопрос: Как практически намечалось осуществление террористического акта?
Ответ: Макаров на мой вопрос в этой плоскости ответил, что Васильев, “в силу родственной близости к Гронскому И.М., редактору журнала “Новый мир”, имеет большие связи, через которые можно добиться личного приема у Сталина якобы для разрешения вопроса о его положении в литературе (было известно, что Сталин беседует с писателями), и при этом тем или иным способом осуществить террористический акт”. О других подробностях он не сообщал” [2; 265-267].
Вот такие показания, после непрерывных допросов и избиений, Михаил Карпов дал на И. Макарова, В. Наседкина, П. Васильева. Была состряпана “антисоветская террористическая группа “правых” из среды писателей”, которую теперь осталось только уничтожить.
П. Васильева арестовали вечером 6 февраля. Из-за большой спешки даже не выписали ордер на арест, потом оформили задним числом. Произвели обыск на его квартире. А на самого поэта завели “дело” за № 11245.
Оценка П. Васильева, как человека “с исключительно большими поэтическими возможностями… который займет почетное место в нашей поэзии, если ему удастся обломать в себе углы собственнической дикости и окончательно причалить к социалистическим берегам”, которую дал в докладе на Первом съезде писателей Н.И. Бухарин, стала клеймом и приговором для поэта.
Всевозможные ярлыки враги и завистники вешали на самобытного поэта и раньше. “…Павел Васильев, — вспоминала его вдова Е.А. Вялова, — легко наживал себе врагов… непосредственность, открытость и горячность его натуры не могли ужиться с отрицательными сторонами бытовавшей тогда групповщины, с ее подсиживаниями, демагогией и т.п. Скандалы и даже “хулиганство”, о которых стали поговаривать, были пусть слепым, но все же протестом против той литературной среды, в которой он оказался… Слухи раздували, выдумывали невероятные подробности. Одним словом, все эти истории докатились до А.М. Горького, вызвав его достаточно широко известную статью” [4;183]. Речь идет о разгромной статье “Литературные забавы”, опубликованной одновременно в “Правде”, “Известиях” и “Литературной газете” 14 июня 1934 года, в которой Горький подверг резкой критике “порчу нравов” в писательской среде: “Жалуются, — подчеркивал он, — что поэт Павел Васильев хулиганит хуже, чем хулиганил Сергей Есенин. Но в то время как одни порицают хулигана, другие восхищаются его даровитостью, “широтой натуры”, его “кондовой мужицкой силищей” и т. д. Но порицающие ничего не делают для того, чтобы обеззаразить свою среду от присутствия в ней хулигана, хотя ясно, что, если он действительно является заразным началом, его следует как-то изолировать… от хулиганства до фашизма расстояние “короче воробьиного носа””. И в подтверждение своего вердикта Горький цитирует высказывание анонимного “партийца, ознакомившегося с писательской ячейкой комсомола”: “…Нет ничего грязнее этого осколка буржуазно-литературной богемы. Политически (это не ново знающим творчество Павла Васильева) это враг…” [5; 12].
Статья, по утверждению Е.А. Вяловой, больно задела Павла, но оптимизма не лишила. Он ответил эпиграммой:
Пью за здравие Трехгорки,
Эй, жена, завесь-ка шторки,
Нас увидят, может быть,
Алексей Максимыч Горький
Приказали дома пить.
“Иван Михайлович Гронский рассказывал, что когда Горький услышал от него эту эпиграмму, то долго смеялся, хотя можно было и обидеться: Какая умница! Ведь вот только одно слово “Приказали”. И одним словом он меня отшлепал! Не придерешься. Приказали. Ведь так в прежние времена говорили о своих господах: “Барин приказали!”” [4;184].
Но на самом деле положение было очень серьезное. После выхода статьи на Васильева обрушился настоящий камнепад обвинений и нападок. Фраза Алексея Максимовича о расстоянии от хулиганства до фашизма стала крылатой. А его изречение, появившееся раньше: “Если враг не сдается, его уничтожают” — вообще превратилось в настоящее руководство к действию для НКВД.
Нужно отметить, что тема “Взаимоотношения А.М. Горького и П. Васильева” сложна и неоднозначна и требует отдельного исследования, здесь же мы ограничимся только констатацией фактов. И согласимся с Н. Примочкиной, считавшей, что “…Трудно сказать теперь, что именно заставило Васильева обратиться с “покаянным” письмом к Горькому: стремление вырваться из тисков критики, надежда вновь обрести подорванную выступлением Горького репутацию или искреннее раскаяние в своих и, правда, не всегда благовидных поступках. Скорее всего, и одно, и другое, и третье” [7; 62]. Добавим, что, наверное, еще и желание защитить себя и “восхищающихся им”. Он, по настоянию И.М. Гронского, пишет Горькому такое письмо:
Глубокоуважаемый Алексей Максимович!
Я вполне понимаю всю серьезность и своевременность вопроса о быте писателей, который Вы поставили в Вашей статье “О литературных забавах”.
Меня лично Ваша статья заставила глубоко задуматься над своим бытом, над своим творчеством и над кругом интересов, которые до сих пор окружали меня и меня волновали.
Я пришел к выводу, что должен коренным образом перестроить свою жизнь и раз и навсегда покончить с хулиганством, от которого, как правильно Вы выразились, до фашизма расстояние короче воробьиного носа. Свою перестройку я покажу на деле.
Но, Алексей Максимович, в письме, которое Вы публикуете в своей статье, неизвестный автор называет меня прямо политическим врагом. Это глубоко неправильно и голословно. Имея в своих произведениях отдельные идеологические срывы, политическим, т.е. сознательным, преднамеренным и расчетливым врагом советской власти и литературы я не являлся и никогда являться не буду.
Вы, Алексей Максимович, человек, окруженный любовным и заботливым дыханием всей нашей великой страны, человек, вооруженный неслыханным в мире авторитетом, больше, чем кто-либо другой, поймете, что позорная кличка “политический враг” является для меня моей литературной смертью.
Большинство литераторов и издателей поняли Вашу статью как директиву не печатать и изолировать меня от общественной работы.
Отдельные же конъюнктурщики, типа Льва Никулина, уже торопятся к слову “политический враг” прибавить и другие, вроде “антисемит”.
Я думаю, Алексей Максимович, что такая заклевывательная кампания вовсе не соответствует Вашим намерениям, что Вы руководитесь другими чувствами, и что мне открыты еще пути к позициям настоящего советского поэта.
Павел Васильев
1934 г. июнь [5; 5]
Но все дело в том, что тон письма показался А.М. Горькому недостаточно самообличительным. Ведь от поэта требовалось “полное покаяние”.
Васильев же, написав все, что от него хотели, признав даже то, против чего возражал в первом письме, т.е. свое“хулиганское поведение”, являющееся “политическим фактом”, в конце письма попытался выразить протест против травли и несправедливых обвинений: “я никогда не являлся, и не буду являться врагом советской власти”. Горький отредактировал письмо, отбросил это заявление и оставил только безоговорочное признание вины и обещание исправиться. В таком “выправленном” виде, вместе с ответом, оно появилось 12 июля 1934 г. в “Литературной газете”. “Я не стал бы отвечать Вам, Павел Васильев, если бы не думал, что Вы писали искренно и уверенно в силе Вашей воли. Если этой воли хватит Вам для того, чтоб Вы серьезно отнеслись к недюжинному дарованию Вашему, которое — как подросток — требует внимательного воспитания, если это сбудется, тогда Вы, наверное, войдете в советскую литературу как большой и своеобразный поэт.
О поведении Вашем говорили так громко, писали мне так часто, что я должен был упомянуть о Вас, — в числе прочих, как Вы знаете. Мой долг старого литератора, всецело преданного великому делу пролетариата, — охранять литературу Советов от засорения фокусниками слова, хулиганами, халтурщиками и вообще паразитами. Это — не очень легкая и очень неприятная работа…” [5; 13]. Но остановить травлю и спасти поэта А.М. Горькому не удалось, хотя открытое письмо П. Васильеву, возможно, и преследовало такую цель.
10 января 1935 года “Литературная газета” сообщила об исключении П. Васильева из членов Союза писателей. Последствия не заставили себя ждать: его перестали печатать. Не получил он приглашение и на I съезд писателей.
На нападки П. Васильев ответил стихами:
Неужель правители не знают,
Принимая гордость за вражду,
Что пенькой поэта пеленают,
Руки ему крутят на беду?
…Песнь моя! Ты кровью покормила
Всех врагов. В присутствии твоем
Принимаю звание громилы,
Если рокот гуслей — это гром.
5 февраля 1935 года начальник Секретно-политического отдела представил наркому внутренних дел Генриху Ягоде это стихотворение, “контрреволюционного характера, добытое оперативным путем”, с докладной “о продолжающихся антисоветских настроениях” Павла Васильева и с настоятельной просьбой об его аресте. Глава ОГПУ наложил резолюцию: “Надо подсобрать еще несколько стихотворений”. Было ли выполнено это поручение наркома — не известно, однако Васильев по-прежнему находился под колпаком НКВД” [9; 54 — 55].
24 мая газета “Правда” опубликовала письмо двадцати советских поэтов с требованием расправы над Павлом Васильевым. Повод нашелся: якобы избиение П. Васильевым комсомольского поэта Джека Алтаузена с “гнусными антисемитскими и антисоветскими выкриками и угрозами расправы по адресу Асеева и других советских поэтов”, как сформулировано в газете. “Видно, от Васильева всерьез решили избавиться, раз документ этот пришлось подписать не только явным недоброжелателям поэта — Безыменскому, Суркову, Инбер, — но и людям, с которыми у Павла складывались добрые отношения. Васильев был дружен с Корниловым (который, кстати, жил в Ленинграде и потому не мог наблюдать “масштабов васильевского хулиганства”), уважал и любил Николая Асеева. Васильев сумел сохранить эти чувства даже после тюрьмы, куда его не замедлили отправить после “Письма двадцати”” [4; 186].
В колонии, доведенный до отчаяния, замученный непосильным трудом, поэт вновь обращается к человеку, имевшему огромный авторитет в литературной жизни страны. Он просит помощи.
Глубокоуважаемый Алексей Максимович!
В Ваших глазах я, вероятно, похож сейчас на того скверного мальчика, который кричит “не буду, дядя”, когда его секут, но немедленно возобновляет свои пакости по окончании экзекуции.
Аморальный, хулиганский, отвратительный, фашистский — вот эпитеты, которыми хлестали меня безостановочно по глазам и скулам в нашей печати. Я весь оброс этими словами и сам себе кажусь сейчас какой-то помесью Махно с канарейкой.
Ваше чудесное и доброе письмо, Ваша неожиданная помощь, так осчастливившие меня в свое время — теперь превратились в грозное орудие против меня, заслонили мне дорогу назад и зажгли во мне мучительный стыд.
…Я работаю в ночной смене краснознаменной бригады, систематически перевыполняющей план. Мы по двое таскаем восьмипудовые бетонные плахи на леса. Это длится в течение девяти часов каждый день. После работы валишься спать, спишь до “баланды” и — снова на стройку.
…Я не хныкаю, Алексей Максимович, но зверская здешняя работа и грязь ест меня заживо, а главное, самое главное, лишает меня возможности заниматься любимым — литературой.
Мне нечего трусить и лгать и нечего терять — проверял себя сейчас на бетонных плитах, вижу, что, несмотря ни на что, люблю свою страну, люблю свое творчество и наперекор всему — уцелею.
Но как не хватает воздуха свободы! Зачем мне так крутят руки?
Я хотел бы сейчас работать где-нибудь на окраинах Союза. Может ли быть заменена тюрьма высылкой, в какие угодно края, на какой угодно срок?
Я имею наглость писать эти строки только потому, что знаю огромные запасы любви к Человеку в Вашем сердце.
Ну, вот и все… Если не изменится ничего в теперешнем бытие моем — все равно не пропаду, сожму зубы, перемучусь и дождусь срока…
Весь Ваш Павел Васильев
23 сентября 35 г. ИТК. Электросталь. [5; 7].
И хотя А.М. Горький внимательно ознакомился с письмом, о чем свидетельствуют пометки, сделанные красным карандашом, он ничего не предпринял, чтобы помочь. Помогли И.М. Гронский, И. Макаров. Но освобождение стало для П. Васильева началом трагического конца. Время начало свой зловещий отсчет.
Самого Ивана Макарова, как одного из “идейных вдохновителей и организаторов террористической организации крестьянских писателей, целью которой было убийство Сталина”, арестовали на следующий день после П. Васильева, 7 февраля. Это был очень одаренный человек, его творчество сейчас, к сожалению, забыто. В литературу он вошел уверенно и смело. Первое свое произведение — пьесу “Дезертир” — Макаров написал в 1920 году; позднее печатался в журналах “Мир приключений”, “Следопыт”, “Октябрь”, “Молодая гвардия”, “Земля советская”, “Новый мир”. В 1928 году в журнале “Молодая гвардия” увидел свет роман “Стальные ребра”, внесший заметный вклад в крестьянскую литературу. И. Макаров не скрывал, что на него большое влияние оказал Ф.М. Достоевский. Характерными особенностями многих его произведений являются глубокий психологизм, пристальное внимание к самым потаенным уголкам человеческой души. За 10 лет творчества им создано 10 романов, 4 повести и множество рассказов. Неоднократно занимал призовые места на литературных конкурсах.
На Лубянке Макарова допрашивал сам С. Павловский, выделяющийся особой жестокостью даже среди палачей НКВД. Протокол допроса начинается с заявления: “Я решил давать откровенные показания”. Что заставило Ивана Макарова принять такое решение, мы хорошо понимаем. “…Должен признать, что в разговорах с Васильевым П. я высказывал прямые контрреволюционные взгляды, озлобляя его против Сталина. Так, в 1936 году в разговоре с Васильевым П. я ему рекомендовал написать поэму “Иосиф Неистовый”, в которой предложил описать гибельную для крестьянства политику Сталина к кулачеству” [2; 277].
“… я высказывал, что в СССР осуществляется не социализм, а голая неприкрытая эксплуатация трудящихся… политика партии приводит страну к гибели, коллективизация является лишь орудием для выколачивания средств из крестьянства и ведет к разорению страны… Я обвинял ВКП(б) в том, что она осуществляет эту политику путем полицейского террора, превращая Россию в николаевскую казарму…” [2; 274-275]. Такие высказывания мог позволить себе только человек, которому было уже нечего терять. И хорошо понимая, что эти слова ничего не изменят, а только добавят новых мучений, он все же находит в себе мужество произнести их, оставаясь на краю гибели честным перед самим собой.
Одновременно идут допросы еще одного “террориста” — поэта-прозаика Ивана Васильева. Его литературная деятельность началась с участия в писательской группе “Стройка”. В 1925 г. в одноименном альманахе и журнале “Звезда” печатаются его поэмы. В том же году выходит автобиографическая повесть “Болотное”, в последующих изданиях получившая название “Крушение”. Затем читатели знакомятся со сборником повестей “Бубны-козыри” и романом “В гору под гору”, где правдиво изображены события революции и гражданской войны, в характерных образах мастерски воссоздана борьба враждующих сил. В 1930 г. И. Васильев переехал в Москву и устроился редактором в Государственном издательстве художественной литературы и в журнале “Земля Советская”. В этом журнале он опубликовал начало романа “Третья сила”, полностью так никогда и не изданного. Рукопись не сохранилась.
И. Васильев, также не выдержав применяемых к нему гестаповских методов следствия, дал показания о своем участии “в контрреволюционной группе”, о “настроенном антисоветски” П. Васильеве, о своих “откровенных и резких контрреволюционных разговорах с И. Макаровым”.
В самом деле, разговоры против Сталина у них велись, между собой они были очень откровенны. Однажды в ресторане напротив телеграфа, куда часто захаживали писатели, Юрий Олеша попросил Павла прочитать его стихи о вожде. И тот отказался лишь потому, что место было не совсем подходящим.
Это стихотворение-экспромт, написанное П. Васильевым гекзаметром еще в 1931 г. по просьбе Н. Анова, в виде пародии на “шесть условий товарища Сталина”, было приобщено как вещественное доказательство “антисоветской пропаганды через литературно-художественные произведения” к следственному делу “Сибирской бригады” (1932 г.).
Ныне, о муза, воспой Джугашвили,
сукина сына.
Упорство осла и хитрость
лисы совместил он умело.
Нарезавши тысячи тысяч
петель, насилием к власти
пробрался…
Разве мог уцелеть поэт, написавший такие стихи? Но тогда все же обошлось. Что способствовало этому: интерес следователя И. Илюшенко к поэзии или талант П. Васильева, его “чистосердечное раскаяние”, или время, еще не ставшее таким изуверским, или все вместе? Как бы там ни было, но беда прошла стороной. Группа молодых писателей: Николай Анов, Евгений Забелин, Сергей Марков, Леонид Мартынов — была отправлена в ссылку. Павел Васильев и Лев Черноморцев получили условное наказание. А стихи о Сталине остались лежать в архиве НКВД. И теперь, по прошествии 5 лет, отпущенных ему, Павел надеялся, что, может, снова обойдется — за антисоветские разговоры много не дадут, и сначала отрицал все обвинения.
О том, что произошло дальше, известно по словам самого И. Илюшенко, которого допрашивали при реабилитации П. Васильева в качестве свидетеля, и который сохранил последние стихи поэта “Снегири взлетают красногруды…”, написанные им в тюрьме и посвященные жене Елене: “Я верил Васильеву, верил в его невиновность и несколько раз докладывал начальнику Секретно-политического отдела Литвину. Мною также проверялись и имеющиеся показания на Васильева. При проверке этих показаний я беседовал с Карповым, а может быть, с Макаровым, о достоверности его показаний. В беседе он мне сказал, что эти показания являются неверными, так как даны им под воздействием следователя. Он мне также заявил, что если его вновь будут бить, то он даст любые показания не только на Васильева Павла, но и на других, на кого от него потребуют.
После этого мною был написан рапорт на имя Литвина, в котором я писал, что Васильева считаю невиновным, а показания на Васильева не соответствующими действительности. Это было в конце апреля или в начале мая 1937 года.
На очередном оперативном совещании Литвин “прорабатывал” меня и говорил, что я не верю в их дело, то есть в борьбу с контрреволюцией. От следствия я был отстранен, и дело Васильева было передано Павловскому…<…> на одном из оперативных совещаний он с цинизмом говорил о том, что при ведении следствия от подследственных в показаниях он “меньше двух иностранных разведок и меньше тридцати участников в контрреволюционной организации не берет”. Я также знаю, что Павловский к заключенным применял меры физического воздействия и этим способом от заключенных добивался нужных ему показаний…
…Я хотел отвести от Васильева обвинения в террористической деятельности и сохранить его для литературы. Павла Васильева я считаю крупным, талантливым поэтом, и никаким террористом он не был” [2; 302-303].
Сначала Илюшенко был отстранен от дел, а через несколько месяцев арестован. Теперь за П. Васильева взялся сам палач Павловский: после пыток в Лефортовской тюрьме признавали любые обвинения. В течение четырех месяцев, если верить “Делу”, П. Васильева на допросы не вызывали. Хотя точно известно, что Павловский его допрашивал дважды. Значит, либо протоколы уничтожили, либо вместо допросов были одни пытки и избиения. А протокол допроса от 10 июня еще раз подтверждает, что никакого реального плана захвата власти и совершения теракта не было, все ограничивалось только разговорами писателей.
“Протокол допроса Васильева Павла Николаевича 10 июня 1937 года.
Допросил — оперуполномоченный Павловский.
Вопрос: Макаров развивал перед вами конкретный план совершения террористического акта?
Ответ: Нет, Макаров вначале передо мной высказывал свои антисоветские взгляды и затем в 1936 году высказывал свои террористические намерения и спросил меня, возьмусь ли я за совершение террористического акта. Никаких конкретных планов совершения террористического акта против Сталина после того, как я дал ему согласие, он не развивал.
Вопрос: После этого разговора Макаров возобновлял разговор в этой плоскости?
Ответ: Нет, Макаров больше на эту тему не говорил.
Вопрос: А вы?
Ответ: Дело обстояло так. Уже вскоре после этого разговора, после того, как я дал согласие Макарову, я раздумывал над его словами, откровенно говоря, испугался и не стал поднимать разговор на эту тему. Никаких конкретных планов совершения террористического акта я в соответствии с этими настроениями не разрабатывал.
10 июня 1937 года
Мною прочитано, записано верно.
Павел Васильев” [2; 281].
Следствие такие ответы не устраивали. И на очередном допросе необходимые показания были выбиты из И. Макарова, он подписал все, что требовалось.
11 июня было подготовлено постановление об окончании следствия, а двумя днями позже обвинительное заключение по делу каждого писателя по статьям 58-8 и 58-11 УК РСФСР: участие в антисоветской организации и совершение террористического акта. П. Васильев, как и все остальные, признал себя виновным и подписал, что дал согласие “на личное участие в совершении террористического акта против тов. Сталина”. Все. Мученический путь на Голгофу был пройден. После резолюции Сталина их ждала только смерть.
3 июня, в последней надежде на спасение, истерзанный, замученный П. Васильев пишет заявление на имя Ежова:
“Народному Комиссару Внутренних Дел Н.И. Ежову от Васильева П.Н.
Заявление
Начиная с 1929 г., я, встав на литературный путь, с самого начала оказался в среде врагов Советской власти. Меня взяли под опеку и воспитывали контрреволюционные Клюев и Клычков, а затем антисоветская группа “Сибиряки”, руководимая Н. Ановым, и прочая антисоветская компания… Клюевы и Ановы изуродовали мне жизнь, сделали меня политически черной фигурой, пользуясь моим бескультурьем, моральной и политической неустойчивостью и пьянством.
В 1934 г. ряд литературных критиков во главе с И. Гронским прививали мне взгляды, что я единственный замечательный национальный поэт, а окружавшие в бытовой и литературной обстановке враги Сов. власти (А. Веселый, Наседкин и др.) подхватывали это, прибавляя: “Да, поэт единственный и замечательный, но вместе с тем не оцененный, несправедливо затираемый советской общественностью…”
…я дожил до такого последнего позора, что шайка террористов наметила меня как орудие для выполнения своей террористической преступной деятельности… Я выслушивал их к-рев. высказывания и скрывал их от Советской власти. Этим самым я солидаризировался с врагами и террористами, оказался у них в плену и таким образом предавал партию, которая вчера только протянула мне руку помощи и дала свободу…
Однажды летом 1936 г. мы с Макаровым сидели за столиком в ресторане. Он прямо спросил меня: “Пашка, а ты бы не струсил пойти на совершение террористического акта против Сталина?” Я был пьян и ухарски ответил: “Я вообще никогда ничего не трушу, у меня духу хватит”. …мне сейчас так больно и тяжело за загубленное политическими подлецами прошлое и все хорошее, что во мне было.
3 июня 1937 г. Павел Васильев
Верно. Оперуполномоченный 9 отделения 4 отдела ГУГБ сержант государственной безопасности Павловский”.
Под заявлением стоит резолюция Павловского. Не по его ли диктовке оно и было написано? Это заявление, конечно, ничего не изменило в судьбе П. Васильева. Всё было уже предрешено.
В. Сорокин, изучивший дело № 11245, приходит к таким выводам: “В протоколах, где Васильев признает все предъявленные ему обвинения, оговаривает себя и других, не его словарь, не его душа… Смотрите: “солидаризировался”, “оказался в плену”, “руку помощи”… Там, где Васильев, “признает” врагами народа Клюева, Наседкина, Клычкова, Гронского, “признает” вину в скандале с Джеком Алтаузеном, “упрекает” Гронского в семейном пьянстве, — слишком цинична и груба подтасовка под Павла Васильева. Несчастных принуждали копировать кровавые заготовки следователей. Только недруг Павла Васильева, только враг русского поэта согласится, что писал заявление заключенный П. Васильев. Его пытали. Били. Психологически атаковали. Его “отключали беспамятством”, “оживляли” изуверскими методами — зажимом конечностей, удушием, бессонницей, терзанием, что погубят братьев, жену, отца, мать, как вели себя палачи со всеми несчастными, со всеми подвальными узниками.
Когда узник был доведен до “полусознания”, до “полуумирания”, ему подсовывали их готовый текст “признания”, их кровавый гимн смерти, их кровавое сочинение. Ну, кто не подпишет? Кто?..”
14 июля на подготовительном заседании Военной коллегии дела писателей приняли к производству. По так называемому “Закону от 1 декабря”, принятому почти сразу после убийства Кирова, разбирательство дел террористов сокращалось до десяти дней, дела обсуждались в отсутствии сторон, без адвокатов и свидетелей, и приговор о смертной казни приводился в исполнение сразу же после вынесения. Этот закон, отменивший длительные, растянувшиеся на несколько месяцев судебные процедуры, стал идеальным инструментом Большого террора. Бывало, что тройкой Военной коллегии приговаривалось к расстрелу более ста человек в день.
Закрытое судебное заседание состоялось 15 июля. Судя по протоколу, дело каждого заняло у судебной тройки во главе с армвоенюристом В.В. Ульрихом ровно по 20 минут.
Подсудимые Карпов, Макаров и оба Васильевы, Павел и Иван, признали себя виновными, показания, данные ими на следствии, подтвердили. В последнем слове П. Васильев просил дать ему возможность продолжить литературную работу.
Их расстреляли 16 июля в Лефортовской тюрьме. Мы никогда не узнаем, как именно это произошло, довелось ли им увидеться перед гибелью, о чем они думали, с кем мысленно прощались. Только в 1964-м дошла о П. Васильеве из небытия горестная весть: “…однажды в камеру под вечер втолкнули молодого окровавленного мужчину, он не держался на ногах, он стонал. Его подхватили, дали воды. Заключенный открыл опухшие глаза и, увидев, с каким состраданием смотрят на него эти измученные люди, сказал: “Я не подписал… чуть не убили… выйдете на волю… отомстите…” Утром этого человека уволокли на следующий допрос. Больше мы его не видели. … То был поэт Павел Васильев. По слухам, он или умер во время допроса или был, полуживой, расстрелян”. Об этом случае рассказал своему сыну человек, сидевший в одной камере с П. Васильевым и, возможно, последний, видевший его в живых [9; 8].
А ликвидация мифической “правой писательской террористической организации” все продолжалась. Вскоре были расстреляны поэты И. Приблудный, С. Клычков, В. Наседкин, П. Орешин, “террорист”, сын С. Есенина, Георгий. Поэты “есенинского круга” были полностью уничтожены.
…Батюшки! Ночи то в России
до чего ж темны.
Попрощайтесь, попрощайтесь,
дорогие, со мной, я еду
Собирать тяжелые слезы страны.
Литература:
1. Васильев П. Сочинения. Письма /Сост., подгот. текста, вступ. ст., коммент. С.С. Куняева. — М.: Эллис Лак, 2000, 2002.
2. Растерзанные тени. Избранные страницы из “дел” 20-30-х годов. — М.: Голос, 1995.
3. Куняев С.С. Русский беркут. — М.: Наш современник, 2001.
4. Вялова-Васильева Е. Про меня ж, бедового спойте вы // Наш современник — 1989, № 8. — С. 179-192.
5. Материалы о жизни Павла Васильева. // Дело № 2-В. Инв. №№ 5, 7, 12, 13.
6. Письмо в редакцию. // Правда. — 1935, 24 мая. — С. 6.
7. Примочкина Н. Писатель и власть. — М.: Росспэн, 1996.
8. Сорокин В. Дело № 11245. // Дело № 2-В(1). Инв. № 7.
9. Архив Е.А. Вяловой. // Дело № 22-В. Инв. № 8.
10. Перечень важнейших документов, регламентировавших проведение массовых репрессивных акций в 1937-1938 гг.
11. Политический архив ХХ века. Материалы февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 года. // Вопросы истории, 1992, № 2-3.