Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 9, 2009
Июльский номер журнала “Дети Ра” примечателен не только переизбытком в нем стихотворцев – их аж 19 (!) – на двух, попавших в плотное кольцо, прозаиков. И не тем, что стихи опубликованы зачастую ученические.
Люди в норы комнат, точно крысы,
сбились. Мир окутал снежный саван.
Вдруг по нервам полоснет сирена
(мне, наверно, нужен психиатр).
Этот мир – огромная арена,
на которой каждый – гладиатор.
(Павел ШАРОВ)
Я жил тысячелетия назад.
Я умер. Умер. И поверьте чуду –
Здесь был написан мой печальный взгляд,
Сюда — в сей мир, где больше я не буду.
Ветра и орды шли через погост
И разносили пыль мою по свету.
И вот гляжу на опустевший холст,
Как некогда с холста глядел на Лету.
(Геннадий ЖУКОВ)
И прочее, литинститутское, без мысли, корявенько, но зато с образами вроде. А то, что образы ходульные – так ведь надо же где-то разбежаться молодым, порезвиться, разогнаться.
Но привлекло меня в номере другое: ностальгическое соседство двух постоянных авторов “Юности” порога 80/90-х Юрия БЕЛИКОВА и Валерии НАРБИКОВОЙ. Стоит ли говорить, какие тиражи были тогда у “Юности” и сколько у Беликова с Нарбиковой было тогда читателей. Теперь же обоих захлестывает поток “печальных взглядов в Лету” и “гладиаторов” с “психиатрами”.
Беликову, однако же, хоть бы что. Он, почти следуя его же метафоре, крепко вкопанное в землю дерево, которое не так-то легко свалить. (“…А я ни с места. Вкопанность мою / уже ничто не поколеблет впредь. / Стою. На небо звездное смотрю. / Ни обойти его. Ни обозреть.”)
И стихи его – комок мускулов, напряженное, чуть-чуть набычившееся слово. Не угрожающее, не обвиняющее, а именно твердо стоящее на ногах. Беликов убежден в своей правоте, но далек от того, чтобы кому-то ее навязывать.
* * *
Моя молитва все же достигала
надмирного натруженного слуха,
коль чья-то воля предостерегала,
когда во грех вступал — и шла непруха.
Как пишут “Мины!” на земле саперы,
так на небе, сгустив ультрамарин,
выводят крупно ангельские хоры:
“Намолено! Ты сам же намолил!”
Господь играет с нами в поддавки,
покуда мы играем с Богом в прятки.
Легко находит! Но Его повадки —
застукать через подворот ноги
родимой матушки, что на восьмом десятке?..
Как я не почитал своей заслугой
тревожить Богородицу в мольбе,
чтоб достучаться, Господи, к Тебе, —
вот так и Ты в грехе меня застукай,
спрямив свой гнев. Давай уж по-мужски.
Я разве против? Чистую рубашку,
гляди, надел. Иль снова дашь поблажку,
пока не встал я с пяток на носки?..
У Нарбиковой – другое. Ее проза, благословленная, как помнится сейчас, Битовым, была витиеватой, странной, для многих и нечитабельной даже. А стихи – вот какие:
* * *
а люди говорят
“как пить дать”
значит есть вода
а люди говорят
“ты плюнул мне в душу”
значит есть душа
а люди говорят
“с миру по нитке”
значит есть мир, есть нитки и есть люди
а люди говорят
“мы пахали”
значит есть мы и значит они пахали
а люди говорят
“есть царство небесное”
значит есть царство про которое люди знают
а люди говорят
Не уходя далеко от восьмидесятых и тогдашних молодых, но обсуждаемых, обратимся к 7-му номеру “Октября”. Здесь большая подборка Игоря ИРТЕНЬЕВА. В отличие от “Детей Ра” – одна поэтическая подборка на номер. И мне видится, что это куда вернее, чем обвалять хорошие стихи в дегте и перьях поделок соседствующих графоманов, а потом удивляться, что лучшее-то читатель и не приметил.
Итак, Иртеньев. Вечный балагур, едкий, когда надо, или просто остроумный. Ох, рассмешит-надорвешься, всегда ввернет что-нибудь этакое, “поэт-иронист” как никак. А стоило бы заметить с самого начала, что ирония эта по сути своей горькая, шутки-прибаутки – смех сквозь слезы. И что смеется автор в большей степени над самим собой.
Иртеньев – заложник своей маски, и далеко не все готовы сходу разглядеть под ней черты трагика. Слава богу, маска не приросла, и мы видим уже другого поэта.
“Пора уж взяться бы за ум / Свой беспилотный, / Пора уж прикупить костюм / Из ткани плотной. // А то все майки, свитера, / Ветровки, джинсы… / Короче, блеск и мишура / Безмозглой жизни. // Пора приобрести пальто / От “Хьюго Босса”, / Чтобы не смог тебе никто / Задать вопроса: // “А кто позволил вас пустить / Сюда, любезный?” / И крепко локоть обхватить / Рукой железной. // Пора уж вызубрить дресс-код / В твои-то годы, / Который право даст на вход / Под эти своды. // В предельно узкий этот круг. / В такую квоту, / Куда не попадают вдруг, / Вот так, с налету. // Туда вступают лишь свои / По таксе льготной, / Там каждый – член одной семьи, / Причем почетный. // Там песни новые поют / О самом главном, / Хотя при этом слезы льют / О прошлом славном. // Там бесконечный бал идет, / И в вихре танца / Никто на том балу не ждет / Тебя, засранца.”
Здесь вопрос “а где смеяться?” не возникает по определению. Не то чтобы Иртеньев разучился забавлять, нет, просто он, наконец, заговорил прямо, в том числе и о своей “гражданской позиции”, что теперь не модно. На мой взгляд, это не внутренний слом, не возрастная “воздушная яма”, когда наработанная поэтика рассыпается на глазах, наоборот, поступательное движение. Кому мил ранний Иртеньев, тот не пострадает – “ранний” напечатан громадными тиражами, мне же интересней сегодняшний, печатаемый тиражами несопоставимо меньшими, что объяснимо.
* * *
И эти сочные проклятья,
И это грозное бряцанье,
И эти жаркие объятья,
И это срочное признанье.
И эти липовые страсти,
И эти сдвинутые брови,
И этот рык державной пасти,
И эта немота коровья…
Да на каком еще бы поле
Такие расцвели цветы,
Любимые до сладкой боли
И милые до тошноты.
В 7-й “Звезде” Александр ЛЕОНТЬЕВ – поэт еще достаточно молодой, но уже известный и загнанный под сомнительное определение “неоклассик”, или “традиционалист”. Все эти определения забавны, потому что у нас давно уже все авангардисты – сами и классики, и основоположники традиций.
Леонтьев – поэт, пишущий в манере без выкрутасов, бережно относящийся к слову, достаточно ровный и аккуратный. Таков и его цикл в “Звезде” “Венецианская весна” (14 сонетов – немало). Обычно этот жанр именуют “туристической поэзией”. Не сказать, что Леонтьев полностью подчинился ему, но достопримечательности Италии явно преобладают здесь над внутренними движениями самого поэта, поэтому весь цикл нарочито изукрашен разными чуждыми русскому уху словечками, декоративен и написан словно “по заданию”. Как пример:
САН-МИКЕЛЕ
Тебя сюда перевезли,
Как из Александрии Марка.
Сравненье это слишком ярко —
Уж не кощунственное ли?
Смерть, как положено, в яйце,
Огромной скорлупе собора,
В ларце на Пьяцце. Пасха скоро.
И Воскресение в конце.
Что саркофаг или плита! —
Вода подточит. Розы, верно,
Раскроет вскоре красота.
Им Данте имена припас:
Вот парадизо, вот инферно…
А пургаторио — сейчас.
И напоследок (захотелось чего-то поживее) еще один короткий Беликов:
* * *
Мы ели из одной тарелки одноразовой
соленые грибы и сладкий виноград…
Ты гибкую пластинку не выбрасывай —
послушай, как на ней два голоса звучат.
В.Н.