Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 8, 2009
Вместо вступления
Даже столетний юбилей Ивана Ерошина (1894-1965 гг.) фактически не был отмечен ни в центре, где в разные годы выходили книги его стихов (“Синяя юрта” — 1929 г., “Песни Алтая” — 1937 г., “Утренний привет” — 1956 г.), ни в Новосибирске, хотя именно там в 1922 г. был издан первый лирический сборник поэта “Переклик”, и он стал одним из организаторов и постоянных авторов вновь учрежденного журнала “Сибирские огни”. Не была эта юбилейная дата отмечена и в Красноярском крае, которому поэт отдал более 12 лет жизни — творчески зрелых и плодотворных. Такую роскошь забвения нельзя оправдать даже обилием самобытных талантов в нашей отечественной литературе…
Как-то само собой случилось, что в моем личном архиве оказались разные и еще не опубликованные материалы, связанные с именем И. Ерошина: фотографии, автографы, письма, переданные его адресатами (известным красноярским книголюбом И.М. Кузнецовым, литературоведом А.И. Малютиной, дочерью поэта Е.И. Ерошиной), рукопись четвертого варианта поэмы “Хаттых Темир” с любопытными пометками автора на обложке, свидетельствующими о тщательности его работы над словом, и, наконец, помеченная 1938 годом верстка книги “Хакасский фольклор”, явившейся итогом многолетнего собирания и изучения поэтом устного народного творчества хакасов, — книги, которой так и не дано было прийти к читателю.
Первое мое знакомство с Иваном Ерошиным состоялось еще в далеком детстве, когда отец однажды прочел мне стихотворение “Зимняя ночь”. Оно непроизвольно отпечаталось в памяти как живая картина с какой-то волшебной лунной подсветкой:
Березовая роща
Под инеем тиха.
Березовая роща
Укуталась в меха.
Серебряное поле —
Под серебром луны,
Снега на ясном поле,
Как звезды, зажжены.
Мороз грызет орешки —
По роще звонкий щелк.
Из белой тихой рощи
Выходит серый волк
И смотрит зорко, зорко,
И ловит лай собак,
И крадется к деревне,
К хлевам, где теплый мрак.
Имя автора я потом забыла, а, скорее всего, и не знала вовсе. И еще долго, уже повзрослев, считала эти стихи принадлежащими Есенину. Даже пыталась их отыскать в первом пятитомном собрании сочинений поэта.
Мелодия “Зимней ночи” не имела ничего общего с пафосно-призывными — вполне в духе времени их написания — интонациями стихов Ивана Ерошина о революции, которые вместе с политической лирикой еще четырех поэтов-правдистов [1] составили сборник “Из искры — пламя”, изданный в 1956 году и тотчас же включенный в список литературы, рекомендуемой для обязательного прочтения на филологическом факультете. Критика с почтением цитировала “Песни ненависти и борьбы”, в том числе и ерошинские: “— О, революция! Мой мрамор и гранит!” Или еще:
Прочь оковы и насилье…
Волю, волю красным крыльям!
Мои сокурсники, студенты-филологи, добросовестно отбирали и зубрили цитаты для экзаменационных ответов, но выспренность и риторичность не трогали душу, и стихи запоминались с трудом.
Много позже, уже в Красноярске, на одном из литературных вечеров я услышу от поэта Зория Яхнина залихватские и хмельные строки, тоже, окажется, ерошинские:
Я, Василий, выпил водки чашку,
Я надел из пламени рубашку.
Где мой конь, моя витая плетка?
Еду в гости — угостят ли водкой?
Это был уже “Третий Ерошин”. Но мне предстояло, когда, наконец, я ближе познакомилась с его творчеством, слить в сознании в одно лицо таких непохожих “трех Ерошиных” еще и с автором тонко ограненных лирических миниатюр. То философски окрашенных и печально-раздумчивых (“Череп”, “Правда”, “После смерти”), то духовно-просветленных (“Посадка тополя”), то по-восточному назидательных (“Сыну”). Мне открылся художник, сумевший вместить размашистые детализированные картины народного труда и быта (“Женщины горной долины”, “Семья”, “На Бухтарме”) в рамки одного стихотворения и способный с такой психологической убедительностью перевоплощаться в простодушно-наивных героев “Песен Алтая”. К тому же, И. Ерошин оказался мастером блестящих стилизаций алтайского фольклора и собирателем устного поэтического творчества хакасов.
Поэтому встречающиеся в критике попытки объяснить забвение Ивана Ерошина якобы приверженностью его одной теме и однообразием для меня категорически неприемлемы, ибо игнорируют психологическое богатство лирики этого поэта и ее общечеловеческое значение.
Вехи судьбы
Отроческие скитания Ивана Ерошина могли бы дать материал для повествования, подобного горьковскому “В людях”, хотя “маршруты” его хождений по мукам были несколько иными, чем у Алеши Пешкова. Детство поэта, прошедшее в семье малоземельного крестьянина, на нищей Рязанщине, было безрадостным. И в 1909 году, после смерти отца, четырнадцатилетний подросток, чтобы не быть в тягость матери, на руках которой осталась еще малолетняя сестра, уходит на торфяные разработки Саввы Морозова. Затем — Москва, Петербург и опять Москва. Работа мальчиком на побегушках в трактире и булочной, разносчиком газет и аптекарских товаров. Раннее приобщение к революционному движению, вступление в революционный кружок, что было столь закономерно в той исторической ситуации для человека его социального положения и судьбы. Пробуждение тяги к поэтическому слову и первые публикации на страницах “Правды” еще за несколько лет, как это особо оговаривает Иван Ерошин в своих автобиографических заметках, до Октябрьской революции. С не меньшей гордостью он сообщает, что ему первым из поэтов России посчастливилось со страниц большевистской газеты “Социал-демократ” приветствовать Октябрь стихотворением “Зорю — бейте, барабаны!” Написал он это по пути в редакцию, и стихотворение сразу же было отправлено в набор без всяких правок.
Характер заработков в эти годы заставлял Ивана Ерошина обходить рабочие кварталы, бывать в чайных, пивных, трактирах. По поручению газеты, с которой сотрудничал, как и другие поэты-правдисты, Иван Ерошин ходил по фабрикам и заводам, составлял рабочую хронику, записывал высказывания рабочих, эпизоды их жизни и борьбы, посещал рабочие кружки, собрания и сходки. Встречи с разными людьми, как и для горьковского героя, стали “университетами” Ерошина. Но была одна встреча, о которой надо упомянуть особо, потому что ее влияние на становление поэта Ерошина очевидно, и о которой в литературе о Ерошине еще не сообщалось. Это встреча с Есениным поры написания им “Иорданской голубицы”, “Ионии” и “Небесного барабанщика”, Есениным — автором строк:
Небо — как колокол,
Месяц — язык,
Мать моя — родина,
Я — большевик.
Вот как об этом событии писал уже в 1956 году И. Ерошин: “В 1918 г. месяца полтора я жил с ним в одной комнате. Это было в Москве, в здании Пролеткульта на Остроженке, в особняке фабриканта Саввы Морозова. По характеру он был очень добрый и обходительный. Наружность красивая, с оттенком женственности. Он среднего роста, стройный. Волосы светло-золотистые, надо лбом вьющиеся, глаза синие, лицо немного продолговатое, с бледным румянцем, походка легкая, голос приятный. В то время он входил в славу, а в 1914 г. или в 1915 он был представлен государю и государыне, так что слава его началась еще до революции” [2].
В годы гражданской войны Иван Ерошин был добровольцем в частях Красной армии, сражавшейся с Колчаком, и после демобилизации в 1920 году остался в Омске репортером газеты “Советская Сибирь”. С этого времени жизнь поэта на долгие годы будет связана с Сибирью. “Сибирские огни” в 20-30-е годы периодически печатают стихи Ивана Ерошина. Его первый сборник “Переклик”, изданный в 1922 году в Новониколаевске, приносит ему поэтическую известность. Критика не оставляет поэта вниманием, отмечая близость мотивов и образности бывшего “правдиста” Есенину и Клюеву (в будущем это сближение еще аукнется ему). Ритм жизни Ивана Ерошина этих лет выразительно передал В. Зазубрин в статье “Литературная пушнина”:
“В редакцию он обычно вбегает, стукает об стол шапкой, валится на стул и кричит вам, не обращая внимания на то, заняты вы или нет.
— Ну, слушай, я книгу нашел! Вот язык!
Резко щелкает пальцами и подпрыгивает.
— Слово звенит!
Хватает со стола шапку и снова бьет ее об стол. Ваши бумаги вспархивают, как стая вспугнутых голубей.
— Слушай, ты обязательно прочитай!
Можно заранее поручиться, что автором книги окажется или перс, или индус, или китаец.
Этот человек влюблен в слово, как пахарь в зерно. Он ласковой рукой собирает зерна-слова для того, чтобы щедро и густо бросить в глубокие и по-земляному теплые бороздки своих стихов.
Летом живет на Алтае. Проживает семь рублей в месяц. Каждую осень бывает в Москве. Зимует в маленьких сибирских городишках около газет. Все имущество его — несколько книг и смена белья. Но он богаче всех нас, единственный в Сибири свободный зодчий.
Столичные журналы печатают его регулярно. Сибирь он любит больше России, хотя сам из “рассейских”, земляк Сергея Есенина. Он курносоват, голубоглаз, ростом не велик, но большелоб. Фамилия его — Ерошин” [3].
Сибирские впечатления буквально захлестывают Ивана Ерошина. Богатство исторического прошлого Сибири увлекает его. Ее многонациональная культура восхищает самобытностью и рождает душевный отклик. Могучая, тогда еще действительно не тронутая человеком природа (“Здесь медведи не топтали трав и дымную малину”, — напишет он в стихах) поражает воображение уроженца средней полосы России. Доброжелательность и естественность сибиряков трогают его. В стихах Ивана Ерошина разных лет найдем немало благодарных и восхищенных, хотя, может быть, иногда даже чрезмерно пафосных строк, обращенных к его второй Родине.
Метели танец белокрылый.
Какой подобна ты стране?!
Тебя ль не назову любимой!
Как мать, как жизнь, мила ты мне,
Сибирь, мой край необозримый!
Подобные признания делает Иван Ерошин и в письмах. Процитируем строки его письма, написанного из Новониколаевска знакомой Н., по-видимому, незадолго до этого уехавшей из Сибири в Ярославль, и помеченного “6.12.1922 г.”:
“Мне понятна твоя тоска по Сибири. Да, Сибирь во много раз лучше подмосковных губерний; пусть она дика и несуразна, но она имеет первобытную силу и красоту, человек здесь свежей и крепче, а там хилый — напудренный.
Так чувствую, так воспринимаю я Сибирь и очень люблю ее. Здесь приволье и буйство, а в особенности весной и летом, и гораздо легче заработать пропитание. Если б я любил Москву или Петроград, то давно уже был бы там. Опротивел мне центр, если и поеду туда, то на какой-нибудь месяц, не больше. В скором времени, так недели через две, покидаю Новониколаевск и уезжаю на юг к киргизским степям, а оттуда поеду в Верный, надоели города, хочу видеть простор и радость” [4].
“Мой Алтай”
В 1922 году Иван Ерошин впервые едет на Алтай и совершает ряд длительных путешествий пешком по горным районам [5]. Готовясь к поездке, поэт основательно познакомился с научными и художественными источниками о Сибири и Алтае. В дальнейшем к своим “наставникам” он всегда будет причислять Ядринцева, Сапожникова, Потанина, Вербицкого, Герасимова. Но интерес Ивана Ерошина к Алтаю шел не только, как считалось, от изученной литературы. Скорее — наоборот: он обратился к книгам, потому что уже существовала какая-то внутренняя установка. Следует учесть замечание Вивиана Итина: “Сибирь привлекала Ерошина тем, что во всей крестьянской Руси самая крестьянская — это Сибирь. А в Сибири — Алтай” [6]. Но рискну сделать на этот счет еще такое предположение. Не связался ли Алтай для Ивана Ерошина с мечтой о Беловодье, поиск которого в детстве поэта для его семьи, пытавшейся вместе с другими земляками переселиться за Уральский хребет, кончился неудачей?
На эту мысль с неизбежностью наталкивает написанное Иваном Ерошиным в 1927 году стихотворение “По Бухтарме”, которое почему-то не попадало в поле зрения критиков. Но оно просто не может быть не учтено как аргумент в защиту предположения о том, что Алтай стал для поэта реально существующим и им лично наконец обретенным Беловодьем. Кстати, небезынтересны в связи со сделанной догадкой сведения, которые нам дает и “Советский энциклопедический словарь”: “Беловодье — легендарная страна свободы в русских народных преданиях 17-19 вв. По мнению старообрядцев, она находилась где-то на востоке, в Индии. Реальный прообраз — Бухтарминский край на Алтае” (выделено мною. — Г. Ш.) [7].
Ерошинское “По Бухтарме” — это картина из простой, как природа, жизни плотогонов. Вступая в спор с кипящей горной рекой, они гонят плоты. На Бухтарме — все “праздник глазам”: и полонивший берега лес, и травы, достигающие человеческого роста, и серые скалы, напоминающие причудливые замки. Ледяные струи обжигают натруженное тело. Вкусен спартанский обед на берегу. Крепок сон на охапке душистого сена под мерцающими звездами.
Мир в этом стихотворении Ивана Ерошина предстает первозданным. И поэт, воодушевленный красотой простой и естественной жизни, испытывает потребность запечатлеть ее в слове.
Стихотворение “По Бухтарме” включено в цикл “Мой Алтай”, который складывался постепенно и окончательно как целое определился в книге “Утренний привет” (М., 1956), заняв в ней совершенно особое место. И вот почему.
Поэтические произведения разных жанров (лирическая миниатюра, сказка, рассказ, поэма), составившие книгу, в соответствии с содержанием группируются в ряд разделов: о нелегком прошлом жителей гор (“Прошлое”), об их традиционном промысле (“Охота”), об изменении в жизни и сознании алтайского народа после революции (“Каракось”, “Радость”). Все они — об Алтае. И, конечно, в том, что в структуре этой книги автор обособил цикл “Мой Алтай” (подчеркну: “мой”!), был свой скрытый смысл. “Мой Алтай” — это и есть для Ивана Ерошина ставший реальностью миф о Беловодье. “Жизнь… вот она жизнь!” — такое восклицание может вырваться только из души человека, который, будучи сжат пружинами прежних обстоятельств, после мытарств обрел, наконец, чаемое.
Этот смысл цитируемой строки (стих. “Женщина горной долины”) еще больше проявляется в перекличке ее с другой строкой — из ерошинских стихов “правдинского периода”: “Жить! Страстно жить хочу!”
“Алтай охмелел от богатства” — вот лик ерошинского Беловодья. И каждая из миниатюр цикла вносит в обрисовку его новые штрихи, дополняющие картину довольства и изобилия (см. хотя бы стихотворения “Летнее пастбище”, “Женщина горной долины”, “На Алтае травы так высоки”, “Семья”).
Пожалуй, трудно назвать еще поэта, который, высказывая традиционные для русской поэзии ощущения нерасторжимости связи человека и природы, пользовался бы, как Иван Ерошин, образами семейного родства. Солнце, гуляющее в небе, для героя его стихов — ласковая мать. С добротой матери сравнивается щедрость реки Челима, одарившей его богатым уловом: “С ясными глазами день на сына юношу похож”. Пришедший с дальних вершин ветер — “тихий и легкий, как сон детей”. Посадка тополя в одноименном стихотворении ассоциируется с заботами о родном ребенке.
Зернисто-черной мягкою землей
Я засыпаю корни молодые,
И радость ясная, и тихий свет
Взволнованную душу обнимают.
Как будто бы родное мне дитя,
Уснувшее с игрушкою в руках,
С улыбкой нежной бережно беру,
И в колыбель кладу, и покрывалом
Смягчаю свет и удаляю звуки…
Это чувство единокровия с природой делает для героя ерошинских стихов естественным отождествление себя со всем живущим под солнцем: “Хорошо, вот хорошо! Я на облако похож”. И далее: “Я совсем похож на горы”. И, наконец: “Посмотрю, на все похож я”.
Герой стихов И. Ерошина распахнут миру, доброжелателен, добродушен, но не наивен, как это может поначалу показаться, ибо обладает той мудростью, которая дается жизнью в природе и тесным сотрудничеством с нею: “Богаты мои глаза, сердце и слух богаты”. По определению поэта, его герой одновременно “дитя и опытный старец”. Да он и сам таков. И подчас невозможно провести грань между ними. И это естественно, потому что самому поэту важно слиться с миром Беловодья, где он обрел душевное равновесие и открыл незатейливую формулу счастья: “повсюду здоровье и труд повседневный наполнен любовью”.
В чередовании времен года и дня Ивана Ерошина более всего привлекает рассветное состояние мира. Не случайно цикл открывается миниатюрой “Утренний привет”. Мотив пробуждения — сквозной в цикле “Мой Алтай” (стихотворения “Я проснулся и увидел”, “Вышла утром”, “Полотенце”). Каждое пробуждение — это вновь и вновь свершающееся чудо открытия красоты мира, который неизменно поражает своей новизной и дарит ощущение радости бытия:
Каждую минуту нов
Этот мир, веселый, шумный.
Завтра, так же, как сейчас,
Человека, землю, небо
Я увижу в первый раз
И опять их не узнаю.
Не менее привлекает И. Ерошина и утро человеческой жизни. Трогателен и простодушен монолог девушки (постоянного персонажа ерошинской лирики), вступающей в пору любви, готовой доверчиво отдаться охватившему ее чувству и уготованной судьбе:
Вышла утром.
Крепкий мороз.
Светлым огнем
Горит лиственница.
И я горю золотым
Пламенем любви.
Наверное, сгорю.
Любуясь красотой своей героини (“…быстронога и похожа на косулю, весела, легка, игрива…”), поэт светло выдохнет: “Утро видишь ли свое?” — словно желая напомнить, что любовные тревоги и печали — всего лишь спутники самой лучшей, рассветной поры человеческой жизни.
Излюбленный жанр И. Ерошина — лирическая миниатюра. В ее форму оказываются заключены то пейзажная зарисовка; то раскрывающий своеобразие мироощущения жителей гор монолог, обращенный к окружающему миру; то синтезирующий традиции русского и алтайского фольклора диалог; то житейская сценка, например, помолки ячменя, отсылающая даже к античности (вспомним: “мели, мели, мельница, пока не умолкла…”). В построении миниатюры, как указывает Г. Кондаков, поэт следует поэтической традиции Востока. Цитируя миниатюру “Трава” (“Ты расти лучистая трава, <…> трава! Ты язык мой, кровь моя и кости — гибкая и тонкая трава”), исследователь комментирует: “миниатюра написана пятистопным хореем, без рифмы, но в ее строфическом построении мы легко угадываем форму восточной поэзии — рубаи” [8]. Часто не взятая в рамки стихотворного размера, не ограниченная рифмой, ерошинская миниатюра отличается свободой дыхания. Ее музыкальность определена внутренним ритмом, который, по определению Г. Кондакова, столь же естественен, “как ритм бегущего ручья или пения птицы”. Здесь предельно отчетливы каждая мысль и слово.
Свежие листья
На сорванной ветке
Никнут и вянут.
Вянет и чувство,
Когда оно слышит
Речи сухие.
Следует согласиться с сопоставлением, которое мы находим у того же Г. Кондакова, некоторых ерошинских стихотворений с “роскошными натюрмортами” (“Семья”, “Женщина горной долины”) [9]. В них — благодарность за щедрость земли, своим плодородием воздающей человеку за его труд. Здесь И. Ерошин становится по-крестьянски обстоятельным и не может отказаться от перечислительности, ибо для него дорога и равно значима каждая деталь обретенного Беловодья. Эти стихи действительно можно рисовать.
<…>
Стол из курчумского кедра,
новая скатерть узорна.
Хлеб, калачи на столе:
белый сугроб ноздреватый,
Миска налимьей ухи, вкусной,
с приправой богатой.
Горной малины бугор —
чашка c краями, крутая.
Мед в белоснежной тарелке,
будто луна золотая.
Рядом сотовый, в слезах.
Зорки глазастые соты.
В соседстве горшок молока,
покрытый росинками пота.
В берестяном туесе квас.
Черный, с сушеной клубникой,
Под белыми косами русский,
здоровый напиток.
(“Семья”, 1927 г.)
Публикация стихов цикла “Мой Алтай” заставила критиков признать в их авторе мастера. Однако одновременно появились упреки поэту в том, что “революцию он любит меньше, чем природу”. В “Сибирских огнях” (1922 г., № 3, с. 163-164), например, за подписью “И. К.” (И. Калигин) появились такие строки: “В общем, когда читаешь стихи Ерошина, где преломилась революция, становится жалко автора — жалко за то, что он, не любя искренне революции и не принимая ее, пытается отдать ей дань”. Нападки такого рода в условиях тех лет звучали предостерегающе. Но дело было, конечно, не в любви или нелюбви. Разумеется, Иван Ерошин, до конца жизни гордившийся своим сотрудничеством с “Правдой”, в стихах, воспевавших “мрамор и гранит” революции и “бьющие зарю барабаны”, был искренен. И не только потому, что фальшивить в силу своего склада он попросту не мог. Для него, выходца из беднейшего крестьянства, с революцией связывалась веками лелеемая земледельцем мечта о сказочном Беловодье. Но все же более органичны для Ерошина были как раз те стихи, за которые его упрекала критика, — стихи о том, “что не тлеет” (строка из письма поэта дочери Кате) [10]. Ему, как человеку земли, импонировало стабильное состояние мира. Борьба, ломка, вражда — все это было за пределами его человеческой и крестьянской натуры. Заидеологизированная критика игнорировала природу его лирического дарования как не востребованного временем. Примерно в эти же сроки Лев Троцкий писал о несвоевременности явления Сергея Есенина: “Эпоха же наша не лирическая. В этом главная причина того, почему самовольно и так рано ушел от нас и от своей эпохи Сергей Есенин” [11].
Естественно, что только в стихах о самом сокровенном, составивших цикл “Мой Алтай” (само название, как уже говорилось, — знак обретения чаемого), и смогла сполна высказаться природа лирического дара Ивана Ерошина. А сам цикл стал вершинным в творчестве поэта, которого Леонид Мартынов назвал “младшим братом Есенина” [12].
На красноярской земле
Литературный портрет “Иван Ерошин”, автором которого является Г. Кондаков, до сих пор остается наиболее полным источником сведений о поэте. Но, как это ни странно, в нем даже не упоминается о красноярском периоде жизни и творчества Ерошина (1929-1943 или 1944 гг.), который был насыщен многими событиями и стал для поэта наиболее плодотворным.
Часто бывая в Красноярске, Ерошин преимущественно жил на юге края: в селе Иудино (ныне Бондарево) — после женитьбы на Анне Давыдовне Петровой, и в Абакане, где он сотрудничал в газете “Советская Хакассия”.
О причинах переезда И. Ерошина в Красноярский край есть две версии. Дочь поэта Екатерина Ивановна связывает его с переломом в личной жизни поэта. По убедительно аргументированной версии И.М. Кузнецова, переезд был вызван обрушившимися на Ивана Ерошина обвинениями в “есенинщине” и упадничестве, которые, в традициях тех лет, грозили перейти в травлю. Доходило до курьезов, когда одно и то же стихотворение поэта получало диаметрально противоположные интерпретации в критике. Так было, например, после появления миниатюры “Череп” (1928 г.). Напомню ее:
Еду с песней по долине,
Белый череп скалит зубы.
В черепе пророс цветок,
В черную прошел глазницу,
Алым пламенем поднялся
На зеленом тонком стебле.
Хулители Ерошина, как рассказывал И.М. Кузнецов, обвиняли поэта в том, что и жизнь он видит в черной оправе смерти. Напротив, критики доброжелательные или просто нейтральные по отношению к нему, прочитывали иное: жизнь, пробиваясь тонким стеблем, побеждает саму смерть, свершается вечный в природе круговорот.
Ромен Роллан отнес “Череп” к лучшим миниатюрам “Песен Алтая”, поразившим его свежестью и силой образов и чувств. Свои “Песни” поэт послал во Францию, следуя совету В. Зазубрина, в надежде заслониться оценкой всемирно известного авторитетного писателя от своих преследователей. Ответ Ромена Роллана был получен Иваном Ерошиным в Иудино в феврале 1936 года. Вот его текст:
Дорогой Иван Ерошин!
Уже давно я должен бы был поблагодарить Вас за присланную Вами книжку “Песни Алтая”. Извините, что делаю это только нынче. Я хотел быть в состоянии самому дать себе отчет в этой поэзии, и только теперь я смог приступить к чтению ее с помощью моей жены.
Мы поражены свежестью и силой не только образов этих песен, но чувств, в них выраженных. Я знаю пока только несколько стихотворений — с десяток, из самых коротких — “Я похож на облако”, “Череп”, о юноше, который хотел посмотреть девиц и у которого нет новой рубашки, и несколько других. Образ пальцев — “…как дикие пчелы”, голоса — “как рыжее пламя”, образы природы (кедровая ветка под инеем и т.д.) замечательны. Это напоминает китайскую и японскую поэзию, и вместе с тем — это могло бы быть написано самыми утонченными поэтами Запада.
Мне кажется, что было бы интереснее ознакомить Францию с некоторыми образцами этой поэзии. Но для этого нужно бы иметь не Ваши стихотворные переводы, которые, вероятно, уже несколько исказили оригиналы, а построчный перевод слово в слово, с указанием — рядом ритмов и модуса рифмовки. Могли бы Вы прислать нам подробный перевод на русский этих же стихотворений? Ибо, чтобы с них сделать французский перевод, который еще исказит их, нужно избежать хотя бы в русском стихотворном переводе сделанных приспособлений.
Жму Вашу руку, дорогой Ерошин, и спасибо еще раз за то, что ознакомили меня с этими интереснейшими и прекрасными образцами поэзии ойротского народа. Если Вы имеете отношения с представителями этого народа, передайте им мои самые горячие поздравления и мой братский привет.
Ромен Роллан
Перевод сделан Марией Павловной Роллан. И от меня спасибо, дорогой тов. Ерошин, очень интересные песни [13].
Ромен Роллан принял оригинальные “Песни Алтая” за переводы с ойротского, на что в литературе об Иване Ерошине уже обращалось внимание, и что скорее говорит в пользу поэта, который, используя фольклорные мотивы и формы, сумел поэтически передать специфику инонационального миропереживания. Эта способность была блистательным свойством дарования поэта, что с таким глубоким проникновением в ерошинский текст показал в своей работе Г. Кондаков. Здесь же о ней упомянуто лишь потому, что она проявилась и в красноярский период творчества автора “Песен Алтая”. Иван Ерошин много ездил по хакасским улусам, с жадным интересом изучал историю, язык, обычаи и фольклор родственных алтайцам хакасов, в чем ему немало помогала жена, человек самобытный и талантливый, хорошо к тому же знакомый с хакасскими диалектами. Результатом вхождения Ивана Ерошина в новый материал стала поэма о защитнике хакасской бедноты “Хаттых Темир”, работа над трагедией из жизни хакасов “Золото”, публикация переложений ряда хакасских сказок и легенд.
Воодушевленный письмом Ромена Роллана, которое, как сообщила со слов матери дочь поэта Катя, было не единственным, Иван Ерошин работал исступленно. Сошлемся на строки его письма Кузнецову Ивану Маркеловичу от 31.01.1940:
“В настоящее время занят поэмой “Хаттых Темир”. Она стала много лучше в сюжете, в глубине замысла, в отделке, но она не окончена. Мне хочется, чтоб она походила на голубую каплю росы на снежном лице цветка. Но как трудна эта работа, она напоминает мне работу китайских мастеров над вазами, над которыми они работают по сто, сто пятьдесят лет из поколения в поколение, т.е. над одной только вазой. Каждый в отдельности художник” [14].
Иван Маркелович сохранил не только письма Ивана Ерошина, относящиеся к 1938-1941 годам, на конвертах которых значится обратный адрес: Иудино, Аскизский район, Хакасская область. Он сберег подаренные ему поэтом четыре тетради одного из рукописных вариантов поэмы “Хаттых Темир”. На обороте обложки первой — дарственная надпись, помеченная 26 октября 1938 года: “Поклоннику книги, ревностному почитателю русской литературы Ивану Маркеловичу Кузнецову на память и укрепление дружества”. Тут же — пометки, свидетельствующие о тщательности работы поэта над текстом: “Поэма начата 13 октября 1937 года. Первый вариант окончен 29 октября 1937 года. Второй вариант окончен 31/I — 1938 года. Третий вариант начат 31/I — 1938 г. (т.е. в день завершения второго варианта! — Г.Ш.), окончен 18/III — 1938 г. Четвертый начат 19/VI — 1938 г., окончен 8/VIII — 1938 г.” [15]. Но шлифовать поэму И. Ерошин продолжал и в 1940 году, о чем свидетельствуют строки приведенного выше письма от 31.01.1940, где он сравнивает свой труд с работой китайских мастеров.
Особо следует сказать о судьбе книги “Хакасский фольклор”, которая, согласно плану Красноярского книжного издательства, должна была выйти в свет в 1938 году, но неожиданно была снята с производства. В передаче по красноярскому ТВ (февраль 1987 г.) Екатерина Ивановна вспоминала: “В 1965 году в Москве за несколько месяцев до смерти отец передал мне вёрстку почему-то так и не вышедшей в Красноярском книгоиздательстве книги “Хакасский фольклор”. Отец был в тяжелом состоянии и объяснить что-либо не мог. Я поняла только, что книга эта очень дорога ему и ее надо сберечь” [16]. Копия вёрстки находится сегодня в Красноярском литературном музее. Вот хотя бы несколько наугад взятых из нее текстов хакасских песен, переложенных И. Ерошиным на русский язык:
* * *
Хорошо сияет
Ясный тонкий месяц
В темно-синем небе…
Как приятно видеть,
Что со мною рядом
Девушка стоит.
* * *
Светит луна
Над всей землей.
Когда песни пою, —
Слышит улус.
Светит солнце
Над всей землей.
Когда песни пою, —
Слышит весь улус.
* * *
Если б не было островерхого
Снежного Тасхыла,
То откуда бежал бы
Белый Июсс?
Если б девицы наши
Не выходили замуж,
То откуда бы родились
Люди на белый свет?
Остается только гадать, почему “Хакасский фольклор” в 1938 году был отвергнут издательством. Иван Маркелович Кузнецов высказывал предположение, что причиной стала переписка поэта с Роменом Ролланом. Версия кажется правдоподобной, если учесть атмосферу тех лет, когда за связь с заграницей строго взыскивалось, а масштаб адресата только усиливал подозрительность соответствующих инстанций. Но может, на то были и другие причины.
И.М. Кузнецов утверждал, что Иван Ерошин был первым в крае членом Союза писателей СССР. В памяти журналиста Афанасия Шадрина, ныне живущего в Минусинске, сохранились литературные пятницы, которые проходили с участием Ивана Ерошина в редакции краевого радио в конце 30-х годов. Будучи, по воспоминаниям людей, знавших его в разные годы, деликатным и даже застенчивым, Иван Ерошин производил на окружающих впечатление человека нерешительного. Но когда речь шла о литературе, оценки его были бескомпромиссны. Он становился твердым и взыскательным, а порой — непримиримым. Афанасий Шадрин вспоминает, что даже возникла “война против Ерошина”, когда он утверждал, например, такое: “Гомер выше Маяковского”. Влюбленные в боевую, громкую поэзию Маяковского, молодые литераторы считали подобные заявления кощунственными [17]. Сам предмет спора может вызвать сегодня только улыбку недоумения. Но позиция ерошинских оппонентов — важный штрих, характеризующий литературную и не только литературную атмосферу времени, когда после знаменитой оценки Маяковского Сталиным (“был и остается лучшим и талантливейшим поэтом эпохи”), его, по выражению Б. Пастернака, “стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине”. А ведь Иван Ерошин находился тогда на положении опального поэта, что, казалось бы, вынуждало его быть осторожным в своих суждениях…
Однако же озабоченность И. Ерошина “здоровьем стиха”, его вкус к слову и филигранно отточенному образу вызывали неизменное уважение.
В телепередаче, посвященной И. Ерошину, И.М. Кузнецов поделился еще и таким воспоминанием: “Он прекрасно знал персидскую, китайскую, японскую и древнегреческую поэзию. Тогда еще молодые красноярские поэты Игнатий Рождественский и Казимир Лисовский, написав новые стихи, не без страха несли их на суд “древнему греку”. Так шутливо называли они Ерошина за пристрастие к античности” [18].
Об увлечении “древнего грека” поэзией давно минувших веков свидетельствуют и строки его стихов, написанных в разное время: “В котомке моей за спиной бесценная милая ноша: тетради, калач, карандаш, создание старца Гомера”. Или: “О дом родной, Гафиза бирюза, Ли Бо, Ду Фу и хрупкость танки!” В письмах И. Ерошин просил книголюба И.М. Кузнецова помочь ему заполучить “Манас” и “Витязя в тигровой шкуре”: “Эти две книги для меня необходимы” (от 19.03.1941). “Почитатель Лукреция и Эпикура”, — так характеризовал его Леонид Мартынов [19].
Конечно, столь приверженный к культурному наследию прошлого, Ерошин не мог не заинтересоваться той его страницей, которая связана с именем Тимофея Михайловича Бондарева, жившего на рубеже XIX – XX веков в Иудино и состоявшего на протяжении многих лет в переписке с Львом Николаевичем Толстым. Но это отдельная тема.
Здесь же необходимо хотя бы вкратце сказать о том, что Иван Ерошин вместе с переехавшим в Иудино из Абакана в конце 30-х годов поэтом Георгием Суворовым разыскивал камни-писанцы с могилы “Иудинского философа” (Л. Толстой), на которых тот, незадолго до смерти, завещав установить их вокруг места будущего захоронения, выбил свои главные заповеди. Писанцы найти не удалось. По слухам, в годы коллективизации они были разбиты и пошли на укрепление фундамента строящейся школы и колхозных погребов. Больший парадокс едва ли можно представить.
Позже Иван Ерошин участвовал во вскрытии могилы Т. Бондарева, на которое было дано разрешение властей: надеялись обнаружить якобы захороненные с ним, как наказывал Тимофей Михайлович, рукописи его философских трактатов. Из письма от 18.06.40 г. И.М. Кузнецову: “Ездил на вскрытие могилы Т. Бондарева. Рукописей не оказалось. Вскрытие было на второй или третий год после смерти. Могла ли пройти царская полиция мимо такой фигуры? Конечно, нет. На глубине 50 см оказались осколки разбитой плиты”.
Не без участия Ивана Ерошина в середине 50-х годов село Иудино было переименовано в Бондарево…
Следует заметить, что в свой красноярский период Иван Ерошин совмещал многогранную литературно-общественную деятельность с будничной, берущей много сил, работой газетчика, разделяя с живущими рядом людьми их житейские заботы и радости.
Из письма И.М. Кузнецову от 13.07.1940 г.: “Дожди в нашей местности славные, хлеб хороший, а это значит: будет человек сыт. <…> Работы по горло, творчество закинул в дальний ящик и вернусь ли к нему скоро — не знаю. Юбилей области отнимает все. На днях еду писать очерк. Каким окажусь в этой работе, сам не знаю. <…> В Абакане частые дожди, огороды жителей растут, как на опаре. Это радостно. Значит, жить будем”.
Так напряженно и наполнено в очень непростое время жил и творил на красноярской земле “младший брат Есенина” Иван Ерошин — человек, знавший цену труда пахаря, взрастившего хлебный колос, и труда поэта, в муках отыскивающего слово, которое “не тлеет”. Художник, понимавший голос ветра и птиц, говоривший на общем языке с рекой, деревом, горной тропой. Гуманист, способный глубоко постичь дух другого народа и его песни сделать для нас песнями нашими. Он на собственном опыте знал, как тернист прямой путь Правды, но никогда не предпочел ему облегчающую увертливость и кривизну.
Среди многих прекрасных стихов русских поэтов о счастье бытия, о горечи и боли неизбежно предстоящего ухода не должны затеряться написанные Иваном Ерошиным:
После смерти прах мой схороните
На горе с серебряной вершиной,
Где к потоку много троп звериных,
Как ручьи, к большой реке сбегают.
Пусть хоть заяц на моей могиле
Перекусит тонкую былинку.
1922 г.
Заключительные строки звучат как предсмертная мольба. А кажущаяся невеликость высказанного в ней желания лишь пронзительней свидетельствует о крепости пуповины, связывающей поэта Ивана Ерошина с жизнью и бесконечно любимой землей, по которой он прошел в поисках своего Беловодья.
Ссылки и примечания
1. П. Арский, М. Артамонов, Л. Котомка, А. Поморский.
2. Письмо от 24.01.1956. из личного архива дочери поэта Е.И. Ерошиной. Публикуется впервые.
3. Зазубрин В.Я. Литературная пушнина // Литературное наследство Сибири. — Новосибирск, 1972. Т. 2. С. 214.
4. Письмо И. Ерошина знакомой Н. от 6. 12. 1922. Копия письма передана автору статьи родственницей Н., литературоведом А.Н. Малютиной. Публикуется впервые.
5. Вот что пишет И. Ерошин в предисловии к сборнику стихов “Утренний привет”: “Мне часто приходилось ночевать с охотниками в таежных избушках, под открытым небом у костра, в шалашах с рыбаками, жить на пасеках у русских крестьян, с котомкой за плечами медленно пробираться по глухим тропам от селения к селению, по хребтам и долинам — в седле, с проводником.
Первобытная красота гор, насыщенный запахами лесов и трав чистый здоровый воздух, синее глубокое небо, яркое горное солнце над альпийскими лугами, простота нравов как русских, так и алтайцев, гостеприимство их и богатый живой образный язык произвели на меня неизгладимое впечатление и заставили многое передумать. Ничто не вознаграждало так любознательность, как народная мудрость, народная песня и ее бескорыстные хранители — истинные поэты, живущие чаяниями и помыслами народа. Они-то и помогли мне в моей работе над книгой и были моими подлинными наставниками”. — Мои наставники // Ерошин Иван. М., Сов. пис., 1956. С. 4.
6. См.: Кондаков Г. Иван Ерошин. — Новосибирск, Зап.-Сиб. кн. изд., 1981. С. 8.
7. Советский энциклопедический словарь. М., 1979. С. 125.
8. Кондаков Г. Цит. соч. С. 12.
9. Там же.
10. Строка из письма Ивана Ерошина от 24.01.1956 дочери Кате об А. Ахматовой: “…Она большой мастер стиха. Излюбленная ее тема — любовь. Равной ей по мастерству среди современных поэтесс — нет. <…> Я не защищаю Ахматову, а защищаю то, что не тлеет (подчеркнуто мною. — Г. Ш.) во времени. Ее, Ахматову, а точнее — всякого человека защищает его честный благородный труд. Топтать хорошее мы не имеем никакого права, хотя бы были мы исполинами”. — Следует заметить, что письмо написано в пору гонений на А. Ахматову, последовавших после печально известного Постановления о журналах “Звезда” и “Ленинград” (1946 г.). Дочь поэта Катя была в это время студенткой ТГУ, и отец, видимо, хотел ее уберечь от искаженного, внушаемого сверху представления об А. Ахматовой. Иваном Ерошиным, пишущим в жанре лирической миниатюры, Анна Ахматова была особенно чтима еще и как непревзойденный мастер этой формы. Публикуется впервые.
11. Троцкий Л. Незащищенная душа // ЛГ Досье. 1995. № 9-10. С. 18.
12. Мартынов Л. Из пламени рубашка // Воздушные фрегаты. М., 1974. С. 303.
13. См.: Кондаков Г. Цит. соч. С. 22-23.
14. Здесь и далее письма Ивана Ерошина известному красноярскому книголюбу И.М. Кузнецову цитируются по оригиналам, которые были переданы адресатом автору этой статьи, а им (автором) — в Красноярский литературный музей. Публикуются впервые.
15. Личный архив автора статьи. Публикуется впервые.
16. Личный архив автора статьи. Публикуется впервые.
17. Шадрин А. Был и остается поэтом // Красноярский рабочий. 31.01.1998. С. 7.
18. Личный архив автора статьи. Публикуется впервые.
19. Мартынов Л. Цит. соч. С. 303.