Из записок очевидца
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 7, 2009
1
Конечно, надо родину любить,
но как полюбишь власти безразличье?
Г. Александров
Я это сделал. Воистину, слово лживо, в лучшем случае оно нейтрально. Никогда так четко и лаконично я не выражал свою мысль. За одну секунду росчерком кулака по морде расторг трудовой договор и расставил точки над i.
Он — откровенно жирный эстонец. Я — теперь безработный русский еврей, живущий в Эстонии.
Впрочем, к черту эти национальности, никогда националистом не был, да и мне ли им быть? Я вообще взял бы все эти национальности и отменил. А лучше объединил бы в одну. По мне, так те же русские и эстонцы, родившиеся и прожившие здесь всю жизнь, намного родственнее между собой, чем эстонец, родившийся, например, в Канаде и даже близко не знающий о существовании страны Эстония. Кстати, населенной его этническими, а может, и не только этническими родственниками. Хотя и это неважно; если человек дрянь, то он и в Африке дрянь, а хороший человек — везде человек. Так что ударил я его вовсе не из-за того, что он эстонец, а я русский. Вернее, именно поэтому, но… Стоп, разберемся по порядку.
Я, если кратко, просто строитель. Строитель с неоконченным высшим образованием, вовсе не строительным. Родился, вырос и жил всю жизнь в Эстонии. Окончил садик, поступил в школу, как и мои друзья во дворе Андрус и Тиит, но после развала Союза и полного восстановления независимости я перестал быть гражданином своей родины. Буквально за одну ночь из полноправного человека я превратился в “оккупанта”, а друзья — в титульную нацию. На нашей дружбе это не отразилось, а вот на судьбах… На бывшей родине, с ростом демократии, росли и независимые суждения новых политиков, бывших комсомольских и партийных работников. Один из таких господ предложил обнести регион, где живут в основном русские, стеной с колючей проволокой и ждать, пока они, то есть мы, передохнем. Демократ, блин. Обнести не обнесли, но все условия, чтобы демократично сдохнуть, создали. Многие еще надеялись на помощь России, но те, кто был помудрее, видели, что Россия нас просто кинула. Мы оказались не нужны ни там, ни здесь. Там, в России, мы — эстонцы, а здесь — русские. Россия вспоминала о нас лишь на Новый год, Ельцин говорил, что помнит, а эстонское правительство старалось всячески забыть. Так и стали жить — в воспоминаниях.
— Ну что ж, хорошо, что не в Чечне, — шутил тогда я. — Значит, выживем.
У меня вообще странная психика, неестественный оптимизм: когда совсем тяжело — начинаю шутить. Порой совсем не смешно, но помогает. Ладно, раз помогает, значит, пусть будет. Вот с помощью оптимизма и стали выживать.
Но выжили не все. Работы не было, но была водка и был героин, демократия все же — выбор. Кто “сторчался”, кто в бандиты пошел и пал в делах ратных, кто спился или просто сломался. Я как раз школу заканчивал на пике разгула демократии. Поступил в университет, но, проучившись три года и сдав один семестр экстерном, ушел в академический отпуск, как выяснилось позже, надолго. Денег не было. Попросту говоря, грызение гранита науки не приносило чувства сытости в желудок, а кушать хотелось очень. Оставалось два варианта: первый — демократический, то есть сдохнуть, второй — антигосударственный, выжить. Но поскольку место на кладбище оказалось дороже, чем билет из гетто в “датский город” (так переводится название столицы Эстонии), я выбрал второе. Удачная экономия. Тут и погостов больше, и работы… нет, не больше, она тут попросту — была. Так я оказался в Таллинне.
Да, оказалось, что человек с неоконченным высшим образованием, при условии, что вы чужой среди своих, безнадежнее, чем самый невостребованный двоечник, окончивший ПТУ. Свой среди чужих — это к вопросу о национальности. Профессия “эстонец” — такая социальная гарантия была у моих друзей детства Тиита и Андруса, но профессии “чужак” не существует. Впрочем, о какой профессии идет речь, если у моего поколения даже родины нет, мы везде чужие! В собственной стране, в стране предков, “за бугром”. А на работу берут “своих” людей и платят соответственно. Поскольку с “неправильной” национальностью было сложно найти работу, а разница в зарплатах у “оккупантов” и этнически верного населения была разительна, то и возникла такая профессия — “эстонец”. Причем моих коллег по песочнице такое положение дел огорчало и даже сильно задевало, но раз уж такая политика государства положительно отражалась на их кармане — они молчали. А вскоре уже старались вообще этого не замечать и всячески пытались убедить себя в том, что здесь есть и что-то правильное.
Я не держу зла на них. Это нормально: у всех семья, у всех проблемы, неизвестно еще как бы я себя повел на их месте. Только не подумайте, что я жалуюсь или пытаюсь задеть эстонцев. Не имел и не имею такой цели, просто именно в такой обстановке оказались все мы, “чужие”. Кажется, излишне пафосно, а, плевать, привык называть вещи своими именами. А в том, что жить без родины это отчасти правильно, я себя убеждать не хочу. Впрочем, и не приходится.
С образованием тоже все просто. Тот, кто сварит трубы — нужен, а я мог только посчитать, сколько из одной трубы вытечет и сколько в другую втечет; а если еще и пятая графа подкачала…
Но бизнес есть бизнес, и находчивые люди сразу смекнули, что “чужие” получают меньше, а значит, на них можно зарабатывать больше, и предложили зарплату почти такую же, как у “своих”, с маленькой оговоркой — черными. Очевидная прибыль для всех. “Чужие” работают, свои руководят, немцы и финны управляют. Тем более что страна снова вляпалась в союз, цены на все выросли, в том числе и на недвижимость. Вот тут-то “оккупанты” и понадобились. Кто-то же должен работать. Главное, чтобы официально — “правильные” люди; неофициально — брали буквально всех. И если ты умеешь хоть что-то делать, образование не нужно, все равно (на бумаге тебя нет) возьмут. “Чужие” не имели социальных гарантий, медицинской помощи, права голоса, ничего. Они — “чужие”. Но выбора нет, шли работать, голод — не тетка.
И начался строительный бум. Страна била все мыслимые и немыслимые рекорды. По бумагам, фирма из десяти человек строила целые районы. Для этого и нужны были “оккупанты”. Главное, чтобы работал с рвением. И с таким же рвением потом “кидали”. Это был еще новый бизнес, приносивший баснословную прибыль. “Кидали” все равно русских, а значит, никто разбираться не будет. Бумаги нет, без языка никуда не обратишься, да и без денег особо по чиновникам не побегаешь.
Но все же иногда не кидали, и потому каждый третий стал строителем.
Не знаю, каким я был, но боюсь, что даже не каждым вторым; что умел студент? Пришлось учиться по ходу пьесы. Так я и оказался на стройке. Мало-помалу, через боль и слезы начал работать.
Поначалу выезжал на том, что хоть и не умел ничего, но всегда был трезв (что редкость на стройке), пунктуален и не бежал к начальству каждый раз, как возникал “умный” вопрос. В университете не учили, как кидать штукатурку, но там учили, как выкручиваться из любой ситуации. Потихоньку я стал работать не только качественно, но и быстрее коллег. Даже если не быстрее, я знал, как, сделав мало, показать много, словом, та же ситуация, что на экзамене по предмету, о котором читал, но только на табличке перед дверью, и то, чтобы понять, туда ли попал.
Помогло и другое. Русское “КУ”. Пытливые умы работодателей никак не могли понять, почему все предметы называются одинаково: ху…ня. Почему никогда не ясно, кто виноват и куда все пропадает. Почему такой саботаж.
На самом деле такое поведение рабочих — своего рода защита. Когда “кидали” целые бригады, начинали пропадать инструменты и материалы.
Отношения с государством складывались так же, как и с “кидалой” на работе. Когда не брали официально на работу, пропадало желание учить государственный язык; когда грозили лишить вида на жительство, пропадало желание платить налоги, все равно завтра “турнут”; и так далее. Словом, когда тебе говорят каждый день, что ты урод и ты вокруг всем и всё должен, возникала реакция, что народ без правительства проживет, а наоборот…
И пришлось правительству хоть как-то заботиться о “чужих”, иначе “чужие” отдавать своих денег не хотели.
Сменили грозное звание “оккупантов” на неэстонцев и назначили им “минималку”. А остальное — черными. Таким образом решили одну проблему, неэстонцев стало сложнее “кинуть”, а раз стали честнее платить, то и нет смысла теряться инструментам. Однако другие две проблемы остались нерешенными — лингвистическая и риторическая: загадочное “КУ” и “кто виноват”.
Поскольку эти проблемы казались неразрешимыми, пришлось учить слово “толерантность”, в результате которого я стал прорабом — прокладкой между работниками и начальством. Помимо пунктуальности и “КУ”, я худо-бедно говорил по-эстонски. Хоть неоконченное, но высшее; а высшее образование дают только на государственном языке.
Я “пробивал” задание и гарантии оплаты со стороны работодателя и хорошие рабочие руки — с другой. Словом, одним я служил гарантией оплаты, другим — гарантией готовой работы. Так было до сегодняшнего дня.
Сегодня ко мне подошел тип, из тех, кто может “колесо” делать без рук и ног, и сообщил, что впереди зима и работы будет меньше. Он решил, что меньше ее будет у бригады неэстонцев, а значит, и получка тоже меньше, ведь кто-то же должен быть крайним. Мало того, объявить это и объяснить рабочим, что, мол, так и должно быть, — должен я.
В свою очередь я предложил обратиться с этим предложением в бригаду, где работают меньше и хуже; но там был один весомый плюс — все представители титульной нации. Я понимал, что на такой шаг он пойти не может, так как русские получают “котлетами”, а “правильные” рабочие получают правильно, то есть официально. Они лучше защищены законом, а значит, кидать надо не их.
Некоторое время он меня уговаривал, обещал мою зарплату оставить прежней, пугал концом сезона… Я не буду описывать всю беседу, скажу лишь то, что последнюю фразу он сказал на языке оккупантов, с особым удовольствием: “Ты, жид, думаешь, я другого бригадира не найду?”
Как я ответил, вы уже знаете…
2
Там, где торжествует серость,
к власти всегда приходят черные.
А. и Б. Стругацкие
Я подошел к остановке и стал ждать троллейбус. На душе было скверно: потерял работу, ударил человека — хорошо же год начинается. Дул холодный ветер и падал мелкий снежок. Небо затянула серая пелена, сквозь которую проглядывал бледный солнечный блин. Как раз под мое сегодняшнее настроение.
— Черт! — вырвалось у меня. — Еще надо как-то Алене все сказать…
Рука машинально полезла в карман за сигаретами, но закурить не успел, подъезжал “холодильник”. Тяжело кряхтя, он подполз к остановке и со скрипом распахнул створки. Я сел на заднее место, там меньше народа, а мне хотелось спокойно подумать, дверцы с грохотом захлопнулись и мы поехали.
“Холодильник” — так я прозвал старые троллейбусы. С запотевшими окнами с одной стороны и замерзшими с другой, грохоча и бренча, они подползают к остановке, а когда садишься на его полки, то кажется, что внутри холоднее, чем снаружи.
В голове крутился какой-то сумбур. Хотелось думать обо всем сразу и ни о чем одновременно.
“Алене скажу вечером, — решил я, — пускай работает спокойно. А пока надо придумать, что делать дальше. Сейчас зима, а зимой всегда мало работы. Потом, мой круглый знакомый постарается сделать все, чтобы мне некуда было податься. Он не привык получать по морде. Чего же тогда мне так не по себе, оттого что врезал подлецу? Ведь так и должно быть, — пытался я себя убедить, но гармонии эти слова не приносили. — Как не превратиться в овцу, но в то же время и не стать волком? Надоело быть “вторым сортом”, а пока в рожу не дашь — тебя не слушают”.
Так я размышлял некоторое время, пока троллейбус перебирался от остановки к остановке. Люди заходили и выходили из него, и всё преимущественно “второй сорт”.
“Первый — на общественном транспорте не ездит”, — промелькнуло у меня в голове. И снова мысли стали кипеть. Тем временем в троллейбус зашел мужичок ханыжного вида, пробил билет и сел рядом со мной. На билете дырки выбили нечто, напоминавшее букву “Х”.
“Вот те и “Х”, — подумал я, — не верь в судьбу после этого”. Видимо, это тот же троллейбус, на котором я ехал на работу. Проездной заканчивается всегда рано утром и только когда спешишь. Сегодняшнее утро не было исключением. Но на такой случай у меня всегда есть с собой пара билетов, одним из которых пришлось пожертвовать. Компостер подарил мне ту самую “Х”, видимо, предчувствуя сегодняшние события… Назад я ехал с проездным, который купил по пути к объекту.
Тут троллейбус резко затормозил, и в него ворвались “шакалы”. Вот они, грабители с большой дороги; что может быть гаже, чем отнимать у нищего последнее? С недавнего времени одна охранная фирма стала охранять в стране буквально все. Государственные учреждения, парковки, банки, магазины и, главное, граждан. Словом, первые друзья полиции. Даже права себе пытались пробить, как у полиции, но почему-то не получилось. В считанные месяцы организация получила такую власть, которой не обладала ни одна другая фирма. Не знаю, кто именно лоббировал такой интерес, да это и не важно, важно другое: все делали вид, что этого не замечают. Что ж, обычное дело, в полицейском государстве всегда тотальный контроль. Вопрос в другом: почему в такой спешке, в столь сжатые сроки, была сформирована целая армия? Во что должна выплеснуться эта сила? Все это жутко напоминало мне армию серых штурмовиков у Стругацких. Примечательно, что форма этой фирмы тоже серого цвета. А кто же тогда черные?
Этим серым досталась самая гнусная работа: парковки, билеты в автобусах. Словом — контролеры. Выкидывали на них уйму денег, шили форму, покупали им спецавтобусы, нанимали людей. И все для проверки билетиков. Гораздо проще было бы последовать примеру обожаемого соседа — Финляндии. Там попросту не войдешь в транспорт без билета, все делает электроника, но тут сосед нам не указ и создали стаю контролеров. Их задача — хватать самый бедный класс людей и вытрясать из них последнее. Как правило, без билетов ездят те, кому уж совсем не найти денег, собственно, русские безработные. Они садятся в эти “холодильники” на свой страх и риск и едут на поиски работы или пропитания. Вот их и отлавливают. Вытаскивают безбилетника, заводят в свой автобус, а там делают все, что захотят. И кто русскому потом поверит, что его били и издевались над ним?.. Вот эти ребята и заскочили в мой “холодильник”.
— Быстро закрыл все двери, слышишь, ты! — закричал по-эстонски водителю долговязый юнец, один из их стаи.
Не знаю, по какой причине, но двери закрылись не сразу. Лицо юнца, прыщавое и без того, покрылось желваками, вены на висках вздулись, и он заверещал:
— Почему так медленно?! Что, по-эстонски не понимаешь? Берут на работу всяких дураков!
В это время его коллеги подбегали к компостерам и закрывали их своими телами, грудью на амбразуру.
— Pilet! — кричали “шакалы”, бегая от пассажира к пассажиру.
Тут я впервые обратил внимание, что все контроллеры — титульная нация. Причем не только в данном троллейбусе, я не мог вспомнить ни одного случая, чтобы контролером был второсортный. В магазине охранниками работают, на стройке, но не тут. Почему?
Объяснение пришло само.
— Pilet! — обратились ко мне и людям вокруг.
Напротив меня сидела женщина в простеньком пальтишке и шерстяном платке вместо шапки. Платок, наверное, был самым теплым из всего, что на ней надето. В ногах стоял пакет с продуктами. Ясно, что женщина ездила в конец города за едой, чтобы купить на окраине чуть дешевле. Она заплакала, предстоящий штраф раза в три-четыре выше стоимости всего накупленного.
— Pilet! — закричал на нее тот самый юнец.
Почему оккупанты не работают контроллерами? А вы могли бы у матери отобрать последнее, что у нее осталось на прокорм детей? На стройке проще: ночью кто-то залез, сломал, украл — вредитель! Или алкаш стащит водку в магазине — это другое дело. А тут… Разве у кого поднимется рука на защищающую детей мать?.. Но если это мать врага, то все гораздо проще.
Кровь ударила мне в голову. Снова зачесались кулаки, но тут мой сосед протянул стервятникам заветную “Х”.
Я вспомнил утреннюю спешку и отыскал в кармане свой талончик, с которым ехал на работу.
— Вот ее билет, вот он, — протянул прыщавому.
Тот, убедившись, что вместо наживы ему досталось “Х”, завизжал:
— Это ваш билет, а не ее!
У меня задрожали руки, я встал со своего места, сдерживая все дерьмо, что хотел обрушить на него, и прошипел сквозь зубы:
— Слышишь, ты, не понял? Вот ее билет, я сказал!
Парнишка побледнел и спрятался за спины подоспевших соплеменников. Те, разинув пасти, стали разглядывать билет и сравнивать его с другими. Наконец один из них промолвил:
— Хорошо, а где тогда ваш?
Стая оживилась и стала дружно переспрашивать:
— Да, где тогда ваш билет, если это ее?
Я показал “свеженький” проездной. На меня уставилось несколько пар волчьих глаз, лишенных добычи. Скрежеща зубами и фыркая, они вывались из троллейбуса, и мы поехали дальше.
Женщина плакала, ей было стыдно за свое бессилие, за эти слезы перед тем сосунком, за такое положение — за все.
Потом начала меня благодарить. Я ее не слушал, можно и так предположить, что она говорила. Мысли опять кипели. Радости от помощи я не чувствовал, мне было больно и стыдно за всех нас, оказавшихся овцами в чужой стае, не способными что-то изменить. Я уткнулся в окно и, не обращая ни на кого внимания, молча ехал дальше.
3
Тень, знай свое место!
Е. Шварц
Я вышел на остановку раньше, чем надо. Хотелось немного пройтись. Падал мелкий снег, шел пар изо рта, и обдавало холодными порывами ветра.
— Чтоб не расслаблялся, — сказал я сам себе и поплотнее закутался.
Вокруг весело сияли витрины магазинов, сообщая соседним витринам о новом хламе, которого еще не хватает для полного счастья, а те, улыбаясь, втюхивали в свою очередь им свой. Словом, город готовился к Рождеству.
“Что ж, хороший подарок принесу сегодня домой”, — закурил я и побрел дальше. Шел я в спортивный центр. Абонемент был до конца года, значит, будем использовать. Впрочем, это не главная причина, почему я пошел туда. “Лучше спущу пар на тренировке, чем на людях”.
— Черт! — вырвалось у меня. — Какой смысл уметь постоять за себя, если сегодня не смог отстоять свою правду? И ведь правильно сделал, что врезал, но кому — овце, которая даже защищаться не умеет…
Может, потому и паршиво на душе? Впрочем, “всяк знай свое место!” Сегодня мы оба оказались на своем месте. Правильно все сделал, нынче овцы кусают пуще волков. Волк кусает оттого, что есть охота, а овца оттого, что есть возможность.
Ладно, в здоровом теле здоровый дух, пойду лечить душу. В это время там всегда занимается мой друг Валера, а мне хотелось выговориться. Вот я и шел туда. Молодец он. Его жизнь била куда сильнее, а он держится, причем в такой стране. Вот она, спортивно-армейская закваска.
Дело в том, что Валера еще до армии серьезно занимался спортом. Разными направлениями восточных единоборств. В армии, тогда еще советской, мастера спорта заметили, оценили способность с одного прочтения запоминать страницу текста, что называется, слово в слово. И, недолго думая, нашли подходящее применение таким мозгам и телу — война. Кинули налаживать дружбу с братскими народами, которые забыли о том, что они наши друзья и братья. Конечно, официально тогда этих “мероприятий” как бы не существовало. Тем не менее, вернулся он от “друзей” инвалидом. Нет, руки-ноги целы, но голова после ранения болела так, что кололи наркотики. Врачи осмотрели и сказали, что остается жить максимум три года. У матери от такого диагноза случился сердечный приступ, последствия которого отразились на всей ее, уже недолгой, жизни. А тут и страны, за которую воевал Валера, не стало. И остался он больным оккупантом, без работы, пенсии и здоровья, на попечении новой родины и матери.
Неожиданно за моей спиной раздались крики:
— Эстонские львы! — кричали по-эстонски.
Мимо меня прошло стадо молодчиков в солдатских ботинках, серо-белых камуфляжных штанах и таких же куртках. У многих на всю спину был нарисован немецкий железный крест, на рукаве нашивка — эстонский триколор. Головы, естественно, бритые. Они шли клином, иногда, завидев прохожих, выкрикивали:
— Eesti!
Или:
— Eesti lvid!
В последнее время таких бычков много расплодилось, вот и мигрируют по городу.
Вы спросите: неонацисты? Я отвечу: не знаю. Иногда я вижу на них свастику в виде колец, серег, фашистские ордена. Их сейчас на каждом рынке купить можно, как и все обмундирование, литературу и прочее времен гитлеровской Германии. Но свастику носят не все представители “патриотов” Эстонии. А вот железный крест — почти на всех. Кстати, советские ордена и атрибутику найти гораздо сложнее. В стране запрещена советская символика, и за футболку с надписью “СССР”, столь популярную на Западе, могут оштрафовать. Впрочем, в антикварных магазинах, находящихся в местах скопления туристов, дело обстоит в точности до наоборот. Нацистской символики там нет вовсе, туристов это может напугать и создать плохой имидж стране. А вот советская символика идет на “ура”. Продают футболки с гербом, буденовки и все подобное. Это приносит неплохие деньги в виде налогов, и власти попросту закрывают на это глаза.
Но на улице все встает на свои места. Взвод молодчиков не может плохо отразиться на имидже, а вот простая тельняшка может быть опасна. Да-да, я не шучу. Недавно один мой приятель подъехал к магазину в тельняшке. Не успел он дойти до дверей, как его остановил полицейский с вопросом:
— Вы знаете, что у нас советская символика запрещена? — одну руку блюститель закона держал на рукоятке дубинки, а второй указывал на тельняшку. — Тельняшка! — провизжал он.
Но мой приятель оказался парень не промах и остроумно ответил:
— А где на этой футболке вы видите советскую символику? Это флаг Таллинна. Сходите на ратушную площадь и посмотрите, он там весит.
У полицейского искривилось лицо, а парень продолжал:
— Горизонтальные полосы. Одна полоска белая, — он указал на белую полосу тельняшки, — другая — синяя, — опустил палец чуть ниже, — потом опять белая и снова синяя…
Полицейский задумался и начал чесать голову. Вдруг его осенило:
— Да, но флаг Таллинна состоит всего из шести полос, и полосы широкие; а тут много и узкие. Следовательно, это тельняшка! — лицо полицейского от удовольствия обезобразила кривая улыбка.
“Какой же ты неугомонный”, — подумал мой приятель, но, изобразив еще более приятную улыбку, продолжил:
— Совершенно верно, но моя футболка сшита из нескольких маленьких флажков, — и, задрав рукава, поспешил удалиться, пока оппонент стоял, обескураженный такой наглостью.
Но я отошел от темы. До спортивного центра осталось минут пять ходьбы и еще есть время рассказать Валерину историю.
Как я говорил выше, вернувшись инвалидом с войны, он оказался никому не нужен, кроме мамы. Поначалу новая власть смотрела на него как на особо опасного оккупанта, все же военный. Но, убедившись в тяжести его болезни, решили не дергаться и ждать, когда он сам умрет. Ограничились лишь легкими угрозами и несколькими допросами о месте службы. Бывшая родина своевременно вывезла все секретные документы, в том числе и военное дело Валеры. Конечно, это была больше забота о себе, но с паршивой овцы хоть шерсти клок. Поэтому каждый раз на вопрос:
— Вы где служили?
Валера честно отвечал:
— В армии.
А на предложение сотрудничать задал встречный вопрос:
— Если бы вернулась прежняя власть, вы присягнули бы ей?
— Никогда! — завопил молодой офицер, ведущий допрос.
— И правильно, — подметил Валера. — Настоящий солдат дает присягу только раз.
У того брызнула пена изо рта, но старший офицер, в годах, покраснев, приказал на этом закончить.
Таким образом, дали Валере временный вид на жительство на пять лет, все равно долго не должен протянуть, и эстонское know how — серый паспорт — то есть человек без гражданства. Бред, но что поделать? Нельзя же, как в Литве, взять и всем, для кого Литва является домом, при желании выдать гражданство. Такую статью дохода потерять: натурализация! Да и повод в отказе работы. Правда, пристальное внимание к Валере сохранили, периодически звонили, писали, интересовались здоровьем. Видимо, переживали, больше помочь ничем не могли.
Вопреки запрету врача “даже шнурки на ботинках не завязывать самому”, Валера вернулся в спортивный зал, к старому тренеру, и начал тренироваться больше, чем до армии. Благо, у безработного времени было много.
Невероятно, но болезнь отступила. Он вновь приобрел отличную спортивную форму и даже стал побеждать у кандидатов в национальную сборную. Сам членом сборной он не мог стать, так как был врагом народа и не знал на должном уровне главного — эстонского языка. Как без этого соревноваться? В этом вопросе государство никак не могло сделать поблажку и сотнями увольняло специалистов с работы: врачей, ученых, даже профессоров лишали кафедры — что уж говорить об изгое? Но тут случилось чудо. Надежды страны на сборную, состоящую только из представителей титульной нации, рухнули. С ними рухнул и непреклонный принцип ортодоксов бюрократии. Валере предложили гражданство, чтобы привлечь в состав сборной. Это был нонсенс.
Дело в том, что процедура ассимиляции (или натурализации, как официально это назвали) занимает не меньше девяти месяцев. А то и много лет. Надо выучить эстонский язык и конституцию — естественно, за свой счет. Собрать уйму бумаг и ждать, когда назначат дни экзамена. Сдача экзамена платная. Если экзамен сочтут сданным, три месяца все документы рассматривают разные комиссии, после — еще три месяца — парламент страны. Видимо, каждого желающего обсуждают очень внимательно, поэтому три месяца. Еще бы, ходатайство о мечте!.. И после этого, если решение положительное, остается заплатить еще немого, написать заявление о документах и ждать их изготовления. Сколько очередей надо выстоять и оббить пороги скольких кабинетов — я писать не буду. Важно другое: все это приходится делать людям, родившимся и прожившим всю жизнь в этой стране, лишь потому, что у него фамилия Иванов, а не Tamm, например. Быстрее ребенка родить, чем получить синий (эстонский) паспорт, и способа ускорить этот процесс — нет. Закон неумолим!
Но с Валерой все это провернули за одни сутки. Видимо, потусторонняя сила вмешалась, естественно, знавшая государственный язык. Так Валера стал почти гражданином, правда, с оговоркой, без права избираться в местные самоуправления и в парламент, но с правом платить налоги и, если придется, проливать свою кровь. Так как налоги в Эстонии одни из самых высоких в Европе, а кровь граждан самая дешевая, то на том и порешили, выдали синий паспорт. Правда, полугражданин, когда страна вступила в очередной союз, на этот раз европейский, и новые паспорта стали опять делать красными, тут же поменял на него свой синий. Многие так поступили.
И вроде все стало налаживаться, появилась невеста, да здоровье мамы ухудшилось. Сказались и бессонные ночи возле умирающего сына, и адский труд за гроши (другой работы для оккупанта не было), и жизнь как на пороховой бочке… Вскоре ее не стало. Так он стал сиротой, отец умер задолго до матери.
Все это привело к новому обострению. Опять голова стала раскалываться. Опять мой друг превратился в лежащую гору боли. Но матери рядом уже не было. Невеста собрала все, что было в доме, и ушла, оставив его умирать.
Все же Валера оклемался и снова встал на ноги. Устроился на работу водителем троллейбуса. Но, проработав три месяца, был уволен за объявление: “Внимание, всем пристегнуть ремни, взлетаем!” Это стоило ему не только работы, но и двух-трех пар новых штанов для пассажиров.
Валера подался на заработки за границу. Там он неплохо заработал. Работал, как и здесь, по двенадцать часов в день, но там платили далеко не минималку. По возвращении его в Эстонию мы и познакомились, в том самом спортивном зале, куда я сейчас направляюсь.
В который раз в жизни Валеры все как будто наладилось, опять собирался жениться, но произошел новый приступ. Вторая невеста исчезла, как и первая.
— Она уверена, что я уже умер, — говорил Валера мне тогда.
В те дни я был рядом с ним, как мог, помогал ему. Таскал по больницам, искал врачей; но доктора заявляли, что медицина в данном случае бессильна.
Однако он не сдался и на этот раз, воля к жизни оказалась сильнее. Когда боль немного стихла, опять начались изнурительные тренировки. Внутренний настрой и привычка бороться до конца дали свои результаты. Удалось вернуть спортивную форму, прежнюю жизненную активность, но на этот раз с рухнувшей надеждой на счастье в личной жизни и уж точно без шансов на выздоровление. А главное, не было мамы.
Врачи же на это новое выздоровление смотрели удивленно и лишь разводили руками. Наконец постановили:
— Может, до ста лет доживет, а может, завтра умрет.
С таким диагнозом он живет и по сей день. Боли не покидают его. Когда усилятся, как в те кризисы, когда ослабнут. Но чтобы вообще голова не болела — такого нет. Он привык и просто перестал обращать на это внимание. А я приобрел хорошего друга. Валера очень ценит, что в тот раз не остался один.
Когда мне становится тяжело, я вспоминаю его историю. Все можно пережить, главное бороться.
— Не в Чечне же живем, а значит, ничего страшного. Люди и не из такого дерьма выбирались, — сказал я сам себе и ускорил шаг.
4
Государство всегда именуют отечеством,
когда готовятся к убийству людей.
Ф. Дюрренматт
Я вошел в зал. Народу было немного, человек пять-шесть в беговом зале, столько же в “качалке”. Валеры нигде не было. В раздевалке тоже было пусто. Я, не спеша, переоделся, бумажник и телефон взял с собой. Перед тем, как пойти бегать, решил позвонить Валерке. Набрал его номер, но когда пошли гудки, зазвенел телефон в одном из шкафчиков. Мелодия звонка та же, что у Валеры. Опять телефон в шкафу забыл, мало воровали. Что ж, по крайней мере ясно, что он здесь.
Я вышел из раздевалки и пошел к администратору, чтобы сдать на хранение ценные вещи. Подходя к администраторской, я услышал шум, доносящийся из кафе, там было необычно людно. Народ громко что-то обсуждал, даже спорили. Я оставил вещи и уже хотел начать тренировку, как дверь кафе распахнулась, и оттуда вылетел красный Валера.
— Новости слышал? — он протянул руку.
— Нет, а что случилось? — я понял, что в кафе обсуждали какую-то новость, видимо, услышанную по телевизору.
— Пойдем в сторону, расскажу.
Мы отошли к батутам, где сейчас никого не было. Валера начал. Говорил он эмоционально, взволнованно, было видно, что событие воспринято им как глубокое оскорбление:
— Мало того, что недавно состоялся очередной слет дивизии СС, где их поздравляло правительство, так теперь их решили орденами награждать.
— Спокойно, — я прервал Валеру, так как он не заметил, что перешел на крик. — Конкретно, что сегодня произошло?
— Что произошло? Я скажу, что произошло. Они взяли отморозка, который прославился тем, что больше других заживо сжег людей. И они его награждают за заслуги перед отечеством и народом орденом высшей степени! — Валера опять кричал.
Я оторопел и дальше особо не слушал. Его горячая речь была как бы на заднем фоне. Мне не интересны были подробности, как именно СС награждают, просто внутри что-то порвалось, раз так открыто все происходит. Значит, недолго осталось…
— А как реагировали на это эстонцы? — перебил я кипящего Валеру. — Я слышал, в кафе спорил кто-то.
Лицо Валерки покраснело, он выпучил глаза и с волнением продолжил говорить:
— Да там чуть до драки не дошло, я хотел одному голову разбить! Ты понимаешь, нашлись уроды, кто радовался…
— Ну а недовольные были? — я опять перебил.
— Кто-то был недоволен, а кто-то — никак. Только кто тут будет вякать, сам знаешь, каждый десятый здесь мент!
“Мент” — эхом пролетело по залу, и народ стал оглядываться в нашу сторону. Валера начал немного остывать. Глубоко вздохнув, он вдруг как бы очнулся.
— Постой, а ты почему так рано? — лишь сейчас заметил, что я раньше обычного.
Я улыбнулся:
— Да вот, у меня тоже есть новости, пойдем к скамейкам, расскажу…
Валера понял, что что-то неладно, и потому не торопил меня. Мы сели, и я описал свое утро. Рассказал про работу, про контролеров в автобусе, про ту женщину…
— Алена в курсе? — спросил он.
— Еще нет, вечером скажу.
Какое-то время мы просто сидели и молчали. Первым нарушил тишину Валера:
— Неспроста все это… Нам жизни здесь не будет, и надо это наконец понять, хватит иллюзий.
Я посмотрел на него, но ничего не ответил.
Через какое-то время Валера опять сказал:
— В общем, если понадобятся деньги, говори сразу! Будешь занимать у других или голодать — обижусь! Узнаю, что есть работа, сообщу.
— Спасибо, — сказал я. — Надо тренироваться, пойдем…
Тренировка шла как обычно, только почти ничего не говорили. Тренировались жестко, но без особого энтузиазма. После занятий тоже в основном молчали. В раздевалке прибавлялось людей, было шумно и как-то неуютно. Кто-то обсуждал то самое награждение, радовался. Мы старались не замечать.
Выходя из зала, я забрал вещи у администратора и обнаружил в телефоне два неотвеченных вызова. Первый был от Мати, второй от Тыну. С Мати мы вместе работаем, вернее уже, работали. В момент моего увольнения он был в магазине, докупал материал. С Тыну тоже частенько пересекались, но он чаще работал один. Что ж, значит, новости уже дошли. Решил звонить в порядке поступления звонков.
Начались гудки, довольно долго не брали трубку.
— Hallo, — начал Мати. — Слышал, что произошло… — Мати тяжело дышал, видимо, отошел подальше, чтобы никто не слышал. — Как нехорошо…
— Да уж, хорошего мало, — ответил я.
— Но ничего. Ты не расстраивайся, он мне давно не нравился, — пытается ободрить меня. — Ты вот что, завтра утром дома?
Я грустно рассмеялся, идти рано утром было некуда.
— А где еще? Или есть предложения?
Похоже, звонит неспроста. Так оно и оказалось.
— Предложения нет, но есть картошка. Помнишь, у меня есть небольшое поле? Так вот, картошки в этом году много уродилось, есть лишних три-четыре мешка.
Вот к чему он клонит. У Мати, как у классического эстонца, есть хутор и поле при нем. Там он выращивает на зиму себе картошку.
— Спасибо, Мати, спасибо.
Что-то я всех сегодня благодарю. Или бью или благодарю — неплохой коктейль.
— Давай завтра подъеду, тогда и поговорим немного.
Валера ждал меня на улице и курил. Начинало темнеть, и его задумчивое лицо то освещалось красным угольком сигареты, то снова погружалось в сумрак. Я вышел и тоже закурил.
— Сейчас позвоню человеку, тогда пойдем.
Валера молча кивнул, не поднимая глаз. Он был в своих мыслях. Видно, сильно его задевают такие новости, как сегодня. Его отец успел повоевать, и дед воевал, еще и в первую, и прадед…
В телефоне шли гудки, я звонил Тыну.
— Слушай, мне уже все рассказали, — сразу начал тот. — Правильно сделал! Честно говоря, я сам собираюсь уходить отсюда, мне предложили возглавить технический отдел в новой больнице. К лету должны начать. Словом, я тебя возьму к себе, как сам начну работать.
Мне снова ничего не оставалось делать, кроме как благодарить. Ведь звонят же, заботятся. Мати, Тыну… Вот не верь после этого в людей. И ведь никто их не заставляет. Все же не в национальности дело, люди-то хорошие, у власти националисты, а сам народ — хороший… Правда, кто это правительство выбирает — вот дилемма.
Я убрал телефон и подошел к Валерию. Он докуривал вторую сигарету и все так же думал.
— Ты знаешь, — начал я, — может, ты и прав, когда говорил, что нам тут жизни не будет. Народ, может, и хороший, но жизни не будет.
Валера молчал и все так же напряженно думал.
— Все эти комиссии, увольнения врачей, учителей, — продолжал я, — эти скинхеды, СС, ордена… Мне почему-то становится стыдно. Стыдно за то, что я просто смотрю и ничего не могу сделать! Ведь вижу — враг, подлец, негодяй, а терплю! Ощущение, будто предаю кого-то. Память предков, что ли… Как противно от своего бессилия, черт! Вот сегодня дал по морде, ведь правильно сделал, а фактически — преступление. На тебя напали нацисты, а виноват ты, как произошло с моим соседом. Вот как быть?
— Извечный вопрос: что делать? — перебил меня Валерик. Он поднял голову, посмотрел мне в глаза и тихо сказал: — Я думаю, все это лишь подготовка к чему-то. Скоро что-то должно произойти… совсем скоро. Главное — надо держаться друг за друга.
P.S.
Через пять месяцев с холма Тынис-мяги был демонтирован памятник Воину-Освободителю.
Почти через год недалеко от того места, где стоял “Бронзовый солдат”, началось строительство гигантского “монумента свободы”, напоминающего немецкий железный крест. На строительство ушло сто миллионов крон.
В стране начался экономический и политический кризис…
“В центре Таллинна захоронены пьяницы и мародеры…” — Андрус Ансип, премьер-министр Эстонии.