Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 7, 2009
Что бы ни говорили о недостатках переводческой работы, труд переводчика был и остается одним из важнейших и достойнейших дел, связующих воедино вселенную.
Гёте
Переводческая работа, как известно, занимала очень большое место в творческой деятельности Николая Заболоцкого. Объем его переводческого наследия (где самое почетное место занимает двухтомник грузинской классической поэзии) значительно превосходит в количественном отношении оригинальные произведения. Помимо грузинской, он переводил и украинскую, и старую немецкую поэзию, венгерскую и итальянскую, восточную философскую поэзию и сербский эпос.
Огромную роль здесь сыграла общая ситуация, сложившаяся в литературе первых послереволюционных десятилетий. Одну из своих работ — “О Шатобриане, о червонцах и русской литературе” — Б. Эйхенбаум (Б. Эйхенбаум. О литературе. М., 1987) начал следующим утверждением: “Внезапно, как случается все закономерное, случилось так, что Россия стала страной переводов. Это началось еще в 1918 году. Русская литература уступила свое место “всемирной”. Все русские писатели стали вдруг переводчиками или редакторами переводов…” И в самом деле, в осуществление одного только грандиознейшего по замыслу горьковского проекта “Всемирная литература” были вовлечены лучшие литературные силы страны: переводчиками стали А. Блок, Е. Замятин, К. Чуковский и т.д. Позднее переводческая работа занимала большое место в творческих планах выдающихся русских поэтов — А. Ахматовой, В. Брюсова, М. Цветаевой, Б. Пастернака, О. Мандельштама. Конечно, этот своеобразный ренессанс художественного перевода в русской литературе советского периода во многом был обусловлен социально-политическими обстоятельствами ее развития и носил, в целом, вынужденный характер. Тем не менее, он оставил яркий след в истории российской культуры, подтвердив искони свойственный ей дар — всемирной отзывчивости. Многие авторы переводов в процессе такой работы открывали для себя притом еще возможность творческого удовлетворения: переводы оказались “мыслимы” потому, что “в идеале и они должны быть художественными произведениями и, при общности текста, становиться вровень с оригиналами своей собственной неповторимостью” [1].
В “модном” увлечении писателей и поэтов переводческой деятельностью была своеобразная примета времени, а для многих это был и приемлемый способ выживания. У Николая Заболоцкого, однако, свое, особое место в этом ряду. Перевод постепенно становился “нормой существования его души”, по определению В.А. Шошина. Существенным было то, что начало переводческой работы Заболоцкого почти совпало с началом его профессионального творчества. В ту пору, когда Заболоцкий начинал и развертывал свою работу переводчика, “сущность ее оставалась еще и для самих переводчиков не вполне ясной” [2]. Он также выступил и как “вдумчивый теоретик переводческого искусства”, сформулировав основные принципы последнего в своих статьях. “Если перевод с иностранного языка не читается как хорошее русское произведение — это перевод или посредственный, или неудачный”, — читаем в “заметке” 12 [3]. Поэт всегда предъявлял, утверждает К. Чуковский, к мастерству переводчика “самые суровые требования”. Не приходится сомневаться, что под процессом перевода он предполагал именно творческий акт, подразумевающий своим результатом и по своему качеству, и по своей эстетической ценности отражение всей художественной действительности подлинника в единстве формы и содержания, с максимально возможным сохранением стиля автора, колорита и особенностей всего образного строя оригинала. Хороший, полноценный перевод как средство межкультурной коммуникации с неизбежностью должен стать, по определению И. Чавчавадзе, “неотъемлемой частью родной литературы” переводчика, что, надо сказать, и произошло со многими переводческими работами Заболоцкого. Павловский А.И. отмечал, что его переводы дают верное представление об оригинале и одновременно являются фактами русской поэзии. В самом деле, невозможно, читая, например, “Спор человека с бренным миром” Д. Гурамишвили, не вспомнить ранние поэмы Николая Заболоцкого, а “слушая” песню Важа Пшавела “Почему я создан человеком”, — его классически чистые, по-пушкински стройные стихотворения позднего периода творчества. Знатоки и любители Заболоцкого, безусловно, с легкостью определят соотнесенность с совершенно конкретными оригинальными стихами поэта таких, к примеру, строк из стихотворения без названия Ильи Чавчавадзе:
Пусть я умру — в душе боязни нет,
Лишь только б мой уединенный след
Заметил тот, кто выйдет вслед
за мною;
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И так сказал: “Хоть рано ты умолк,
Но ты исполнил свой великий долг,
И песнь твоя от самого начала
Нам не напрасно издали звучала!” [4]
Переводчик “служит делу дружбы народов, их взаимному обогащению в области культуры”, — читаем в “Заметках переводчика” Николая Заболоцкого. С другой стороны, даже выбор произведения здесь должен определяться целью служения “задачам развития родной литературы”, по справедливому утверждению Г. Гачечиладзе [5]. И то, и другое характерно для Заболоцкого, если иметь в виду, в первую очередь, его творческие и эпические интенции. Здесь важно подчеркнуть, что и как поэт, и как переводчик он был ориентирован, прежде всего, на читателя. Существенная особенность художественных произведений состоит в том, что для подавляющего большинства авторов они немыслимы без читательского сотворчества. Никто не хочет “писать в стол”. Не хотел и Николай Заболоцкий. По обстоятельствам жизни и внутреннему зову он стал переводить эпические, по преимуществу, произведения, в очередной раз поражая русскоязычного читателя широтой творческого диапазона. Эти переводы не могли не повлиять на восприятие мира. Собственное “творческое лицо” поэт обрел практически в самом начале художественно-поэтической деятельности. Притом это лицо не оставалось неизменным. В полном соответствии с законами эволюции индивидуального поэтического стиля художник вскоре начинает, по выражению Вяч. Иванова, “линять как змея” и “тяготиться прежними оболочками”. “Он жертвует прежней манерой …даже не исчерпав всех ее возможностей” [6]. И обретает как “силу Аполлона” большое, по определению Н. Степанова, “эпическое дыхание” и собственный лиро-эпический стиль. Эта тяга к эпическим формам отражения жизни определила в большой степени и его собственное творческое лицо, и круг переводческих интересов и произведений, подлежащих передаче на русский язык. Переводами поэт занимался много лет, большую часть своей творческой жизни. Переводил много, добротно, качественно, хотя и нередко с подстрочником.
Так случилось, что песни южных славян стали последней переводческой работой Николая Заболоцкого, осуществленной летом 1958 года. “Сербский эпос” — термин, возможно, не вполне точный, но прочно утвердившийся в русском литературоведении. Эта работа находилась “в ряду его больших замыслов и свершений, связанных с воспроизведением памятников героической древности средствами современной поэтической речи” [7]. Югославянский героический эпос издавна привлекал внимание писателей и ученых, в России — с самого начала XIX в. Первый “славяно-сербский сборник” этих песен — известного фольклориста Вука Стефановича Караджича (1787-1864) — вышел в 1814 г. в Вене. Деятельность сербского ученого положила начало той непрекращающейся работе исследователей, которая продолжалась и в ХХ веке. В 1820 г. “Вестник Европы” напечатал две небольшие рецензии на сборник Караджича, с изложением содержания нескольких песен, а в последующие пятнадцать лет в разных изданиях были напечатаны еще переводы этих песен, сделанные А.Х. Востоковым, и их переложения — А.С. Пушкина. Вук Караджич продолжил издание сборников песен, и современные Востокову и Пушкину журналы, приветствуя появление этих сборников, печатали свои отклики на них. Так, Н. Полевой писал в “Московском телеграфе”: “Читая Сербские песни, мы видим в них изящные красоты первоначальной поэзии народной. Они еще драгоценнее для нас тем, что чрезвычайно близки к нашим народным песнопениям даже наружною формою” [8]. Поэтому русские переводчики (Н. Берг, П. Киреевский, А. Майков, Н. Щербина, Н. Гальковский и др.) на протяжении всего XIX века охотно переводили сербскую эпическую поэзию, а русские славяноведы (О. Бодянский, И. Срезневский, М. Попруженко, А. Гильфердинг и др.) посвятили ей свои исследования. Мысли о близости, по тем или иным параметрам, эпической поэзии различных славянских народов, а также об исторической основе сербского эпоса неоднократно подчеркиваются в этих работах.
В. Белинский писал: “Песни задунайских славян выражают всю жизнь народа, которым они созданы, так же, как “Илиада” выражает всю жизнь греков в ее героический период. Прочтя их, вы не будете иметь нужды ни в описаниях путешественников, ни в пособии истории, чтобы познакомиться вполне с народом. В них вся его жизнь, внешняя и домашняя, все его обычаи и поверья, все задушевные верования, надежды и страсти” [9]. Поэтому “сербский” эпос занял важное место в культурной жизни народов Югославии, славянских народов вообще, и не только — он принадлежит к числу мировых сокровищ художественной культуры. Отсюда — вполне объяснимый интерес к этому феномену у переводчиков ХХ века. В России переводами сербского эпоса занимались также А. Ахматова, М. Зенкевич, Д. Самойлов, Б. Слуцкий, М. Исаковский, П. Эрастов. Николай Заболоцкий перевел здесь 29 песен (примерно 5000 строк). Именно потому, что сербский эпос отразил “героический стиль жизни” южных (балканских) славян, он оказался в русле интересов Н. Заболоцкого, художественное тяготение которого к эпике многократно отмечалось исследователями. Как справедливо утверждал Г.Д. Гачев: “Потребность в эпопейном осмыслении бытия существует всегда и везде; и эпопейное, так сказать, состояние мира тоже существует, как возможность и как зов сознания людей… — всегда. Поэтому в любую эпоху эпопея говорит душе людей, и они хотят ее” [10]. Сербская эпическая песня, возникшая как зов сознания, глубинная потребность угнетенного народа, своей основой имеет, вероятно, исторические рассказы о различных событиях (которые слагались нередко еще в неразрывной связи с мифическими представлениями), причитания и величальные песни, легенды и сказки. Создателем этих песен, утверждают исследователи, был народ, волнуемый сильными и благородными чувствами, народ — участник крупных исторических событий, который сделал песню своим оружием.
Вук Караджич полагал, что эпические песни, связанные с борьбой сербов за государственную независимость, создавались в разное время и возникали, прежде всего, как отклики на исторические события. Исследователи определяют здесь несколько циклов — по одному или целой группе героев, действовавших приблизительно в одном топосе или локусе. Так, например, выделяются докосовский и косовский циклы, цикл о Королевиче Марко, цикл о Бранковичах и Якшичах, управлявших Сербией в период турецкого ига, о Черноевичах, правителях Зеты, цикл неисторических песен легендарно-мифологического и бытового характера и т.п. — всего 8 циклов. Центральное место занимает здесь косовский цикл, поскольку Косовская битва (1389) явилась переломным моментом в истории государства и сербского народа, и настолько большим потрясением, что стала главной темой слагавшихся почти вслед за ней песен. Через 100-150 лет после Косова сказания об этой битве были уже широко известны в народе. Ей приписывалась роковая роль в падении сербского государства, и трагический, строгий характер песен косовского цикла объясняется, видимо, этим фактом. Гибель Сербии и сербских героев (юнаков) — главная тема цикла, пронизанного духом безграничной преданности родине.
Очень важную роль в югославянском эпосе играет также обширный цикл песен о Королевиче Марко, многие из которых переведены Николаем Заболоцким. Именно после поражения Сербии в Косовской битве и после захвата ее турками начал складываться этот цикл. Сербы испытывали острую потребность в “эпопейном осмыслении бытия”, в образе идеального борца — защитника Родины, которым мог укрепиться дух народа. Королевич Марко стал прообразом такого эпического героя и постепенно обрел богатую поэтическую биографию. Реальный Марко был турецким вассалом и владел небольшим уделом в Вардарской Македонии с центром в г. Прилепе. Погиб в 1395 г. Но сербская эпическая песня, как явление вдохновенно-поэтическое, не просто регистрирует факты, подобно летописи, но воспроизводит их в художественном ключе. Так, эпический Марко прожил 300 лет. После смерти он был доставлен неким проигуменом Васо “на Святую Гору ко святому храму Вилиндару”. Проигумен Васо “внес юнака в божью ту обитель, / Совершил над мертвым отпеванье, / Схоронил юнака святогорец / Посредине храма Вилиндара, / Не поставил надпись над могилой, / Чтоб враги не знали о могиле, / Чтоб не мстили мертвому злодеи” [11].
Во всех песнях цикла Марко изображается как юнак-богатырь. Полуземное-полумифическое рождение от короля Вукашина и горной вилы, а по другой версии — земной женщины Евросимы, сестры гайдука Момчила, обусловило его нечеловеческую силу и необыкновенную храбрость: “Никого тот Марко не боится, / Лишь боится истинного бога”. Такова первая характеристика королевича, и далее мы узнаем, что когда-то он “учился грамоте” у протопопа Неделько, потом у царя был главным писарем, и ныне “держит староставные книги”. Эти первые упоминания находим в песне “Урош и Мрнячевичи”, переведенной Д. Самойловым. Из этой же песни узнаем о его матери Евросиме и о том, что “Марко любит правду”, во многом — благодаря ее заветам: “Не губи, сынок, неправдой душу, / Лучше голову сложить навеки, / Чем сгубить свою живую душу!” [12]. Такие слова она говорит ему в ситуации, когда по “староставным книгам” просят четыре государя предсказать, кому из них завещано будущее царствование: “Государи учинили распрю, / Там на Косовом широком поле / Возле белой церкви Самодрежи. / А тягаются они за царство, / Погубить хотят они друг друга…” Один из государей — отец Марко, двум другим он приходится племянником, но царствовать предстоит “царевичу малому Урошу”, что и озвучивает Марко: “Быть царем по книгам должен Урош! / Сыну от отца осталось царство, / От всех дедов — малому младенцу, / Царь ему свое оставил царство / В смертный час, когда пришла кончина” [13]. Разгневался король Вукашин, слыша такие слова, и “схватил кинжал свой золоченый, / Чтоб убить кинжалом сына Марко. / От отца бежать пустился Марко, / Потому что сыну не пристало / Биться со своим отцом родимым…” Чуть не погиб королевич от руки отца, но чей-то голос из церкви предложил ему скрыться за церковными дверьми. “И укрылся Марко в белой церкви, / И немедля двери затворились. / Подбежал король к вратам церковным, / В верею ударил он кинжалом, / Кровь из-под кинжала показалась”. Раскаялся, было, король в убийстве родного сына, но когда узнал, что это он “божьего ангела зарезал”, то и проклял Марко страшными словами. А новый (или покойный — из текста неясно) царь его тут же благословил: “”Кум мой Марко, бог тебе поможет! / Пусть в совете разум твой сияет! / Пусть в сраженьи сабля побеждает! / Пусть не будет над тобой юнака! / Пусть, пока луна и солнце в небе, / О тебе повсюду вспоминают!” // Как сказалось, так и оказалось” [14].
Отсюда начинаются песни о подвигах Королевича. Героические черты его личности просматриваются отчетливо в сербском эпосе, начиная с песни “Кто первый юнак?”: “Выхватил он длинный меч из ножен, / Кинулся к Секуле на подмогу / И отсек он голову Арапу./ Оглянулся Королевич Марко, / От юнаков и следа не видно, / Все от страха в поле убежали, / Тут вернул их Марко на подворье, / За столы опять они уселись, / Стали пить и бражничать сначала. / А когда опять зашла беседа, / Кто на свете первый из юнаков, / Все сказали: “Королевич Марко!”” [15].
Поскольку этот эпический герой является воплощенной идеей борьбы за освобождение от турецкого ига, борцом за освобождение сербского народа, в песнях Марко изображается как юнак-богатырь, бесстрашный и дерзкий, порой жестокий, — к врагам и предателям, но всегда готовый заступиться за более слабого, за обиженного, за того, кто обращается с просьбой о помощи. Так, песня “Марко и двенадцать арапов” начинается с того, что королевич “трапезничает” в своем белом шатре, когда к нему вбегает девушка-рабыня. Заклиная господом и называя “братом”, она умоляет Марко “вызволить ее от арапов”: “”Мне ж не только с ними целоваться, / Мне смотреть противно на уродов.” / Протянул ей руку Королевич, / Посадил у правого колена…” [16]. Подъехавшие вслед за тем “двенадцать братьев” арапских осерчали на слова его “прочь отсюда”, “в лютом гневе выхватили сабли, у шатра веревки подрубили”… И “свалился тот шатер на Марко”; но вспыхнул королевич, “как яростное пламя”, и “вскочил на легкие он ноги, сел на Шарца” и “погнал двенадцать он арапов”.
Не сечет по белому их горлу,
Пополам он их перерубает.
Было их двенадцать лиходеев,
Полегло же двадцать и четыре.
“Как звезда летел по поднебесью” королевич, и дома поручил “сестру свою по богу” матери-кормилице с наказом выдать ее замуж “как родное чадо”. Но не только рабыню спасает от позора Марко; он даже готов откликнуться на просьбу об освобождении дочери турецкого султана, — согласно песне “Королевич Марко и Арапин”. Всякому, кто назовет Марко “братом по богу и его предтече”, не откажет благородный королевич в помощи. Посватался к царевне “злой Арапин черный”, рожденный от кобылы и наделенный такой нечеловеческой силой, что и сам царь-султан турецкий не смог ему отказать, поскольку “бойцов не стало больше в войске, всех побил их черный тот Арапин”. На просьбы о помощи царя-султана и матушки-царицы отвечает Марко, что “не смеет он выйти на Арапа”, потому что тот “непобедимый”: “Он в бою мне голову отрубит, / Голова ж мне русая дороже, / Чем любая царская награда” [17]. Однако, получив письмо от царевны, говорит, “задумавшись глубоко”: “Горе мне, сестра моя царевна! / Плохо драться — хуже отказаться! / Не боюсь царя я и царицы, / Но страшусь я бога и предтечи, / Коль уж биться — надо торопиться”. Перед самым началом боя противник, словно пытаясь образумить Марко, угрожает ему: “Иль ты, дурень, ничего не смыслишь, / Или спятил, силушку почуяв, / Или жить на свете надоело?” [18]. Но, полагаясь на то, что “бог ему в счастье не откажет”, не отступает сербский богатырь и вступает в битву: “Злой Арап побить не может Марко, / Но и сам в обиду не дается. /…/ Так они часа четыре сряду / Друг за другом с саблями гонялись”. В конце концов, победил Марко и “отсек он голову Арапу”. После чего получил большую награду от султана, богатые подарки от царевны и письмо от нее, которое заканчивалось словами: “А когда казны тебе не хватит, / Приходи опять к царю-султану” [19].
Не только силой, но и хитростью, сообразительностью нередко побеждает королевич своих врагов. Это хорошо показано в вышеупомянутой песне. Тот же мотив отчетливо просматривается в песне “Королевич Марко и Алил-ага” и в ряде других, например, в “Женитьбе Королевича Марко”. Разумеется, в жены удалому юнаку должна была достаться одна из самых красивых девушек на свете, и такую Марко “в земле нашел болгарской”, “во дворе у короля Шишмана”. “Отдал дочь король ему без слова”, однако, покушаясь на честь невесты, попытались обмануть королевича двуличные сваты. Узнав об этом, “взмахнул тут саблей Королевич” и отсек он голову одному злодею, а затем и второй упал, “надвое разрублен”. Отомстив обидчикам невесты, Марко “поскакал в свой Прилеп, город белый”.
С врагами и предателями королевич всегда поступает жестко и жестоко, заставляя опасаться ссор и столкновений с ним. Так, в песне “Королевич Марко и вила” ему удается одолеть и примерно наказать даже это полумифическое существо: “Видит вила — смерть ее подходит, / Прянула стрелою в поднебесье, / Но взмахнул тут шестопером Марко / И ударил вилу меж лопаток. / Сбросил Марко наземь Равиолу, / Начал бить, валяя с боку на бок. “Будь ты, вила, проклята от бога! / Ты зачем убила побратима? / Принеси травы ему целебной, / А не то простишься с головою!”” [20]. Черногорские и сербские вилы — это девы-вещуньи, обитающие при реках и в горах и обладающие особыми качествами. Нередко они кричат громким голосом, предупреждая юнаков о возможной опасности (которая может исходить и от них самих) и предрекая гибель тем, кто не считается с их советами. Так случилось и в указанной песне, где вила, запретившая воеводе Милошу петь, жестоко убила его после того, как он нарушил запрет. Но затем воскресила по приказу королевича, а подружкам после этого случая наказала: “милые подруги! / Вы в лесу не трогайте юнаков / До тех пор, пока не умер Марко, / До тех пор, покуда он на Шарце, / До тех пор, покуда с шестопером. / Сколько горя я с ним натерпелась! / Чуть живая вырвалась на волю!” [21].
Шестопер и сабля — главное оружие непобедимого юнака, а конь — его верный товарищ и друг. Первые упоминания о Шарце, волшебном коне, обладающем фантастическими способностями, находим уже в той песне, в которой впервые появляется Марко как один из главных героев сербского эпоса — “Урош и Мрнячевичи”. Верный Шарац — непременный участник всех подвигов королевича. Это сказочный конь, который умеет говорить, порой даже предупреждает своего седока об опасности. К нему Марко обращается нередко как к человеку, требуя или прося помощи и содействия в трудном деле. “Лихой Шарац” — умное, сильное и выносливое существо. Когда королевич погнался за вилой, конь сумел подпрыгнуть “в высоту на три копья”, а потом “на четыре вдаль за ней подался”. В битве Королевича Марко и Арапина этот легендарный конь также оказывает непосредственную помощь хозяину: “Но и Шарац тоже был не промах, / На дыбы он встал перед Арапом, / Оттолкнул передними ногами, / А зубами в серую вцепился, / Отодрал он правое ей ухо, / Обагрил ее горячей кровью” [22]. В песне “Марко отменяет свадебную пошлину” королевич, в преддверии очередного столкновения с врагами, дает своему боевому коню наказ: “Ты гуляй, мой Шарац, по подворью, / Жди, пока я буду у Арапа, / От шатра не отходи далеко, / Помоги, коль туго мне придется” [23]. — Так служил верный конь своему хозяину более полутора сотен лет, согласно эпосу. Когда же “почуял” Марко приближение смерти, он решил не оставлять живым и своего товарища. Выхватил саблю острую из ножен, “подошел он к Шарцу со слезами, / И отсек он голову бедняге, / Чтобы Шарац туркам не достался, / Чтобы враг над Шарцем не глумился, / Не возил ни сор на нем, ни воду. / Распростился с Шарцем Королевич, / Схоронил старательней, чем брата, / Удалого витязя Андрея” [24].
Дабы не досталось врагу и его оружие, “сломал тут острую он саблю / И четыре раскидал обломка… /… / Чтобы турки саблей не хвалились, / Что достали саблю у юнака”, и чтобы добрые христиане, которые могли пострадать от этой сабли, не проклинали Марко после смерти. Она занимает в эпосе о королевиче особое место. Истории обретения юнаком необыкновенного оружия также посвящена здесь отдельная песнь — “Марко узнает отцовскую саблю”. Ею некий Мустафа-ага некогда убил раненого короля Вукашина, отца королевича. Когда же пришло его, Мустафы, время идти на службу к султану, взял Мустафа-ага это оружие с собой. “При дворе турецкого султана / Все на саблю острую дивятся, / Пробуют и малый и великий, / Да никто не вытащит из ножен. / Долго сабля по рукам ходила, / Взял ее и Королевич Марко, / Глядь — она сама из ножен рвется” [25]. По трем особым “знакам христианским” на той кованой сабле узнал королевич, кому она должна принадлежать. Отомстил юнак жадному турку: “взмахнул отцовской саблей Марко и отсек он голову убийце”. А султану, разгневанный, сказал: “Саблю я отцовскую увидел! / Будь она в твоей, султан, деснице, / И с тобой бы я не посчитался!” [26].
Нужно отметить, что в соответствии с исторической правдой сербский эпос изображает королевича вассалом турецкого султана, и Марко порой величает султана “названым своим родителем”. В реальности едва ли он мог сколько-нибудь серьезно господину своему противоречить, так как это был для сербского народа крайне тяжелый период истории — период жестокого угнетения. Другое дело — эпический Марко. Он вполне считает для себя возможным дерзить (как видели мы только что) и прямо выказывать свое недовольство султану, который даже побаивается гнева своего вассала, всегда прощает ему и дерзость, и открытое проявление оправданного обстоятельствами негативного настроя: “В лютом гневе королевич Марко / С сапогами на ковер уселся, / Злобно смотрит Марко на султана, / Плачет он кровавыми слезами. / Заприметил царь его турецкий, / Шестопер увидел пред собою, / Царь отпрянул, Марко следом прянул. / И прижал султана он к простенку” [27]. — Сцена просто фантастическая, но фигурирующая в сербском эпосе не однажды. Это именно тот случай, когда художественно реализуется в народном творчестве потребность в “эпопейном осмыслении” и отображении бытия. “Непокорность и своеволие Марко, несомненно, выражают настроение всего сербского народа; мы под игом, но не покорились, мы разбиты, но не побеждены — таков подтекст песен о Королевиче Марко, и именно это делает его любимым героем югославян” [28]. Потому нередко в эпосе читатель видит, как Марко даже получает денежное вознаграждение в ответ на свою дерзость, когда его хотят “задобрить”, от него пытаются откупиться: “Тут султан пошарил по карманам, / Сто дукатов вытащил он Марко: / “Вот тебе, мой Марко, на пирушку! / Кто тебя разгневал понапрасну?”” [29]. Если же “Марко пьет в Рамазан вино”, нарушая указ султана Сулеймана — “не бражничать”, “не носить зеленые доламы” и кованые сабли, “не кружиться с девушками в коло”, то и в этой ситуации ему не только “сходит с рук” нарушение указа, но он снова получает сто дукатов и высочайшее разрешение: “Уходи и пей вина, сколь хочешь!” И все это после того, как Марко пригрозил своему господину смертью, “коль начнется между ними ссора”!
В песне “Королевич Марко и Алил-ага” сербский герой и сам напрямую требует выкуп за нанесенное оскорбление: “”Отпустил бы я тебя на волю, / Да испортил ты мою доламу, / Подавай мне три мешка червонцев, / Чтобы полы новые поставить!” / Тут ага вскочил, развеселился, / Обнимает брата и целует, / На господский двор его приводит, / Трое суток дома угощает. / … / Да потом три сотни провожатых / Провожали Марко на подворье. / С той поры они в согласье жили, / Рубежи султану охраняли…” [30]. Турецкий Алил-ага как будто даже не замечает оскорбительного намека королевича на то, что он считает представителей враждебной нации “нечестивыми”: “Мы живем не так, как ваши турки…” В песне “Турки у Марко на празднике” юнак не менее дерзко заявляет: “Ведь моя Елица не рабыня, / Чтобы пачкать шелковое платье / Да носить вам, туркам, угощенье!” И требует одарить жену за то, что кормила незваных гостей, и даже своему слуге за угощенье требует заплатить “полной мерой”. Песнь эта имела исключительно отрадный для любого оскорбленного югославянского сердца конец: “Потащились турки со слезами, / Говорят друг другу по-турецки: “Пусть отныне бог убьет любого, / Кто к гяуру явится на праздник, / Если имя крестное он славит! / Столько мы за ужин заплатили, / Сколько в год не тратили на пищу!”” [31].
Так смеется эпический Марко над угнетателями, жестоко мстит им, не прощая ни малейшей обиды, оскорбления. Моральный облик его, несмотря на некоторую жесткость и горячность, остается для сербского народа чистым и высоким. Он выступает в эпосе как борец против притеснений, защитник слабых, всех, кто попал в беду. Так, вступившись за девушку-косовку, “Марко отменяет свадебную пошлину”, убивая Арапа, который обложил народ непосильной данью. А также почти всех его слуг; четырем оставшимся в живых он велит ходить по Косову и объявлять народу: “У кого есть девушка-невеста, / Пусть выходит замуж, молодая! / Если хочет где юнак жениться, / Пусть без страха выбирает любу! / Больше нету пошлины на свадьбу, / Расплатился Королевич Марко!” [32]. Заключительный вывод в конце песни формулирует главную идею и содержит моральную оценку героя: “Тут и старый закричал и малый: / “Дай бог здравья славному юнаку! / Он наш край от бедствия избавил, / Истребил насильника Арапа, / Пусть господь душе его и телу / Ниспошлет свое благословенье!”” [33].
В образе Марко, как справедливо отметил Н. Кравцов во вводной статье, предпосланной к двухтомнику сербского эпоса, “народ выразил свои надежды на освобождение от турецкого ига”, он “вложил в него свои идеалы” [34]. В песне “Королевич Марко пашет”, например, ярко отразилась жажда спокойной жизни, мирного труда: “Лучше б, Марко, ты ходил за плугом / Да пахал бы горы и долины, / Сеял бы кормилицу-пшеницу, / Вот и были б мы с тобою сыты…” (в этих строчках, призывающих героя аристократического происхождения к крестьянскому труду, отчетливо просматривается также демократическая струя сербского эпоса). Но Марко вынужден, защищая свой народ, бороться с поработителями всю жизнь. Когда же почувствовал, что смерть его подходит, “сказал он, слезы проливая: / “Мир обманный, цвет благоуханный! / Был ты сладок, только жил я мало, / Жил я мало, триста лет, не боле, / Срок пришел, пора мне в жизнь иную”” [35]. Покончив с Шарцем и кованой саблей, “в море синее забросил” свой неизменный шестопер и предсказал: “Лишь когда ты выплывешь на сушу, / Новый Марко на земле родится”. Написав завещание и “наткнув” его высоко на елку, “скинул он зеленую доламу, / Разостлал под елью у колодца, / Осенил крестом себя широким, / И прикрыл глаза собольей шапкой, / И затих, и больше не поднялся” [36]. Так закончил свои дни этот эпический герой, надежда и утешение сербского народа в тяжелые дни турецкого ига.
В рассматриваемом здесь цикле каждая песня показывает только один эпизод из биографии эпического Марко. Целостный же образ, как устоявшийся в сознании народа, складывается из многих песен. Отсюда можно сделать вывод, что именно образ играет исключительную роль в такой эпической песне (то же можно, видимо, сказать и о русском эпосе). “Герой эпической песни представляет собою ясно очерченный характер, и в этом отношении эпос является этапом в развитии искусства изображения внутренней жизни человека” [37].
Сербский эпос отличается своим особенным торжественно-героическим колоритом, патриотизмом, верой в конечную победу над угнетателями, а один из главных героев этого художественного явления — Королевич Марко, по своим личностным характеристикам перекликается с персонажами других эпосов, с Ильей Муромцем, например, или Зигфридом (“Песнь о Нибелунгах”). Эпос этот создан самим народом, поскольку выражает самые глубинные его интенции, манифестирует его эпопейное миросозерцание, показывает историю, культуру и быт. Рассматривая действительность с точки зрения интересов народа, “эпопея говорит душе людей” (как утверждал Г.Д. Гачев) и рождается потому, что люди “хотят ее”, вдохновляясь идеями борьбы за свободу и счастье народа. “Народность есть одно из основных условий эпической поэмы: сам поэт еще смотрит на событие глазами своего народа, не отделяя от этого события своей личности. Но, чтоб эпопея, будучи в высшей степени национальным, была бы в то же время и художественным созданием, — необходимо, чтоб форма индивидуальной народной жизни заключала в себе общечеловеческое, мировое содержание”, — утверждал В. Белинский. Сербский эпос народен по своей форме и содержанию, по стилю и языку. В жизни и культуре народов Югославии он занял важное место и принадлежит также к числу величайших сокровищ мировой художественной культуры.
Заслуги Николая Заболоцкого в переводе этого замечательного явления югославянской литературы чрезвычайно велики. Среди других переводчиков его труд здесь занимает едва ли не самое весомое положение, если говорить о количестве строк. Что касается эстетических достоинств переведенных им песен, они несомненны и общепризнанны. Прежде всего, по тому критерию, что стали замечательным художественным явлением русской поэзии. О верности и точности мелких деталей могут здесь судить лингвисты, но едва ли нашелся бы специалист, который стал бы утверждать, что эти переводные “тексты” оказались менее выразительны, чем оригинальные. По силе эмоционально-эстетического осмысления, по языку и стилю. Эти песни, переведенные Николаем Заболоцким, явились русскоязычному читателю как творения подлинно высокого мастерства, обогатив его драгоценными знаниями в области культуры и истории весьма близкого по духу и по происхождению сербского народа и в очередной раз подтвердив очевидную истину о том, что художественный перевод — это действительно высокое искусство.
Примечания
1. Пастернак Б. Заметки переводчика // Знамя, 1944, № 1-2.
2. “Иные из них шли на поводу иноязычной речи, упуская из вида, что они обращаются именно к русскому читателю, во всяком случае, русскоязычному. Вместе с тем нежелательна была и излишняя модернизация, в частности, средневековых поэтов, что также практиковалось” (Шошин В.А. Николай Заболоцкий и Грузия. – СПб., 2004. С. 75).
3. Заболоцкий Н. Собрание сочинений в 3 тт. Т.1. – М., Художественная литература, 1983. С. 585
4. Заболоцкий Н. Указ. соч. Т. 2. С. 367
5. Гачечиладзе Г. Художественный перевод и литературные взаимосвязи. — М., 1972.
6. Иванов Вяч. Манера, лицо и стиль // Цит. по: Тамарченко Н.Д. Теоретическая поэтика. – М., 2004. С. 372
7. Заболоцкий Н. Собрание сочинений в 3 тт. Т.1. – М., Художественная литература, 1983. С. 451
8. “Сербский эпос”, в 2 тт., т. 1. – М., Гослитиздат, 1960. С. 8
9. Белинский В.Г. Полное собрание сочинений, т. 2. – М., 1953. С. 65
10. Гачев Г.Д. Содержательность художественных форм: Эпос, лирика, театр. – М., 1968. С. 82
11. “Сербский эпос”, в 2 тт., т. 1. – М., Гослитиздат, 1960. С. 68
12. Там же. С. 67
13. Там же. С. 70
14. Там же. С. 72
15. Заболоцкий Н. Указ. соч. С. 33-34
16. “Сербский эпос”. Указ. соч. С. 237
17. Заболоцкий Н. Указ. соч. С. 51
18. Там же. С. 56
19. Там же. С. 57
20. “Сербский эпос”. Указ. соч. С. 162-163
21. Там же. С. 164
22. Заболоцкий Н. Указ. соч. С. 56
23. Там же. С. 63
24. Там же. С. 67
25. Там же. С. 42
26. Там же. С. 44
27. Там же. С. 43
28. “Сербский эпос”. Указ. соч. С. 19
29. Заболоцкий Н. Указ. соч. С. 43
30. Там же. С. 47
31. “Сербский эпос”. Указ. соч. С. 292-293
32. Заболоцкий Н. Указ. соч. С. 65
33. Заболоцкий Н. Указ. соч. С. 65
34. “Сербский эпос”. Указ. соч. С. 19
35. Заболоцкий Н. Указ. соч. С. 67
36. Там же. С. 68
37. “Сербский эпос”. Указ. соч. С. 27