Стихи
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 7, 2009
В.
Не ходи в Вифлеем, слишком долог, опасен путь,
может статься, окажется не на кого взглянуть,
лишь коровы да овцы — убогий и грязный хлев,
ни младенца, ни люльки… Обманка, разводка, блеф.
Не ходи в Вифлеем, не носи никаких даров,
опозоришься только меж грязных волов, коров,
только платье истреплешь парадное по пути,
не ходи в Вифлеем, говорю тебе, не ходи.
Если, правда, случилось, то вмиг разнесется слух,
де, младенец родился, и видел звезду пастух,
и безумствовал Ирод, и трясся Ирусалим,
улыбался ребенок, сияла звезда над ним.
Не ходи в Вифлеем, ты устал, ляг пораньше спать,
но вели домочадцам сегодня не закрывать
окна, двери, ворота, и свет не вели гасить,
чтобы весть, о которой молил ты, не пропустить…
* * *
Дедушка Саша летал и бомбил врага,
следом за дедом летала с косой карга,
но не могла дотянуться рукой костлявой,
и удивлялась порой, до чего вертлявый.
Впрочем, изношено сердце, и все дела,
старая ведьма однажды своё взяла,
вот он дедуля, серьезный такой, на фото,
китель парадный военно-морского флота.
В пыльном шкафу все медали и ордена,
и государству советскому — грош цена,
как оказалось, скользят из усталых рук
сила и слава — и младший боится внук
долгих полетов. Трясется — посадка, взлет…
Бабушка часто рассказывает: “Берет
дед тебя на руки — радуешься, согрет”.
В сердце и в памяти смерти, разлуки нет.
* * *
Застыл неподвижно состав подвижной,
смирись с этой шуткой судьбы несмешной,
смирись — потому что обиды
здесь некому высказать, жалко детей
и женщин. И поезд, сошедший с путей,
стоит, и вагоны разбиты.
Удача, что друг мой, с которым знаком
полжизни, случайно решил на другом
уехать. И мгла не накрыла
его беспросветной своей пеленой.
А всё же слабее печали земной
судьбы беспощадная сила.
В глухих ли рыданьях, молитве, мольбе,
и в мыслях моих о тебе, о Тебе,
я всё же сильнее любого
из тех, не роняющих траурных слез,
из тех, что ведут поезда под откос.
Сильнее. Даю Тебе слово.
* * *
Как-то мне уже не верится
в то, что что-нибудь изменится —
шел по парку и грустил.
Чем я хуже? Мог бы чёрствые
тосты есть, и прелесть в Чосере
непременно б находил.
Стал бы важный и упитанный,
пиво пил бы только пинтами,
и читал бы по утрам
прессу… Хаял католичество,
обсуждал Её Величество,
дескать, внуки — просто срам.
И писал бы тихо, столбиком,
попивая виски с тоником
в кабинете… Только вот
жизнь застряла между жалостью,
между страхом и усталостью,
и, наверное, пройдет
где-то там, в стране заснеженной,
непокорной, необъезженной,
там, где темень и тоска,
где невнятица, распутица,
где от “хочется” до “сбудется”
не хватает пустяка.
* * *
Нас ни юмор, ни патетика,
полагаю, не спасут,
нет ли лишнего билетика
поглазеть на Страшный суд?
Как на фреску Микеланджело,
к небу голову задрав,
красота какая, надо же!
Дернуть друга за рукав.
Друг живет в промозглом городе,
где тоска сильней всего,
не отмахивайся, Господи,
безразлично от него.
Много званых, мало избранных,
всё понятно, глас мой тих —
дай взглянуть хотя бы издали
на апостолов Твоих.
* * *
Поднадоевший чай в пакете,
и сбитый начисто режим:
о, неужели всё на свете
мы так бездарно прожужжим?
Не вечеря, а вечеринка,
не кровь и плоть — а хлеб, вино,
неспешно кружится чаинка
и опускается на дно.
Смотри на разодетых пугал,
читай газеты и в кино
ходи — я тоже жизнь профукал
свою, с твоею заодно.
Запей лоснящиеся суши
чем хочешь, закажи опять…
Кто достучится в наши души?
Кому захочется стучать?
* * *
Это музыка звучала,
эта музыка звала —
ничего не обещала,
легкой лодочкой плыла
вдоль канала, вдоль канала,
повторяясь сотни раз —
от беды оберегала,
легкомысленная, нас,
будто за руку водила…
Вдруг — исчезла без следа,
чище этого мотива
я не слышал никогда.
И, хватаясь за перила,
на последнем этаже
вспоминаю, как любила
ты, но музыка уже
не звучит. И жизнь невнятна
с мишурой своей цветной,
как бензиновые пятна
в теплой луже дождевой.
* * *
Эта печаль,
эти разговоры, возня
эта мышиная,
эти недомолвки, и вот —
кроме стихов,
ничего и нет у меня,
кроме стихов…
Вьюга, снегопад, гололед
там, за окном,
и, когда посмотришь туда,
кажется, что
без тебя возможны вполне —
звёздная пыль,
контуры двора, провода…
Кроме стихов…
разве что-то большее мне
кто-то сулил?
Вечер разрастался, и гас
день, унося
прошлое туда, где ему
место найдут…
Нежность обойдется без нас,
да и любовь,
ни к чему о ней, ни к чему.
* * *
Ветер листья из сада
изгоняет за край,
ничего мне не надо,
что имеешь — отдай.
Понапрасну терзаться
разучился уже:
от всего отказаться
на земле и в душе,
ничего не оставить
на потом, про запас…
Потому что и память
забирают у нас,
намекая невнятно,
мол, взгляни за порог:
там вернули обратно
облетевший листок,
там сбылись все желанья
невозможные — там
не пойдет умиранье
по легчайшим следам,
нелюбимые любы
станут… снегом утру
онемевшие губы
на осеннем ветру.
* * *
Девушка, наряженная зайцем,
раздает рекламу дребедени:
как она решилась? Я бы пальцем
не пошевелил за эти деньги.
Стыд какой, а вдруг пройдет знакомый,
ты стоишь и преешь, бедолага.
Но теперь я понимаю, кто мы,
что такое трусость и отвага.
Мне теперь понятна расстановка
сил, видны различия и сходство —
ты вот заяц, я вот полукровка,
мировое ширится уродство.
Я возьму из рук твоих бумажки,
жалость испытав к тебе, к себе же —
отвращенье. Совесть нам поблажки
чаще раздает. Терзает реже.
* * *
Все мои пристрастия, привычки,
всё, к чему однажды прикипел —
не прочнее глиняной таблички
с письменами, крошится, как мел.
Посмотри — отборные когорты
чувств и мыслей (слышишь, без вины!),
словно влажной тряпочкою стёрты,
острым ноготком соскоблены.
Некто, расцепляющий объятья
жаркие безжалостно, скажи,
что в конце смогу тебе отдать я,
кроме разорившейся души?
Как сосуд, поставленный на полку,
мелочью бессмысленной звеня,
разобьюсь. И много ль в этом толку
для того, кто обжигал меня?