Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 6, 2009
Сенчин Р.В. Рассыпанная мозаика. Статьи о современной литературе. — М., Литературная Россия. 2008.
Критика — жанр, не менее прочих требующий прилива новых сил. И если исходом из критиков в прозаики ныне не удивишь (один случай с В. Курицыным чего стоит), то обратное — редкость. Тем более достойная внимания. И тем более, когда новоявленный критик не щеголяет эстетизмом, а делает честную критическую работу, одновременно с такой же “трудовой” прозой.
И хоть по характеру своей критики Роман Сенчин действительно, прежде всего, труженик, усердный и вдумчивый читатель, его начинания вдохновляет самый настоящий романтизм. Ибо главными героями статей этой книги являются его сверстники и друзья, те, кто бок о бок с ним строили “новый реализм” буквально с нуля, в “нулевые годы”, в начале нового тысячелетия, с задором комсомольских строек. “Самое молодое и, кажется, самое многообещающее” направление сегодняшней русской литературы, этот столь громко заявленный “новый реализм” должен стать той волшебной силой, которая “сведет к минимуму литературщину” (статья “Новые реалисты”). С. Шаргунов, М. Шарапова, И. Кочергин, М. Свириденков, Д. Гуцко, Д. Новиков, позже З. Прилепин — вот те, кто могут и должны совершить переворот в литературе.
Иначе и не назовешь. Потому что противостоять мэтрам “чистого” слова, утопившим его в “грязном” содержании своего коммерческого постмодернизма — задача поистине революционная. У них — тиражи, раскрутка, авторитет. У “новых реалистов” повесть-манифест “Ура!” С. Шаргунова, его “разумный, трезвый оптимизм” (статья “Разбор разбора”), “человеческие документы” военных прозаиков А. Бабченко и Д. Гуцко, “новая искренность” М. Шараповой и М. Свириденкова, новая “исповедальность” А. Тихолоза, “новая деревенская проза” И. Мамаевой. За “правдолюбие”, искупающее прочие недостатки, критик готов сделать своими союзниками даже “дебилку” И. Денежкину и даже “пугающе простого” Е. Гришковца. Но все-таки начальный список соратников по движению остается тем же практически без изменений почти десятилетие.
Как останется неизменным главный принцип критики Р. Сенчина — неприятие, отвращение, ненависть к литературщине, которую он понимает в иных терминах: “Беда в том, что писательство стало занятием сугубо филологическим”. Еще не так давно, во времена перестройки, “интеллектуальная литература, элитарная литература (курсив автора. — В. Я.) вызывали уважение и интерес”. Теперь же, считает автор книги, читатель выбирает то, что “поддается прочтению”, “что должно читаться без титанических усилий” и “по форме соответствовать времени” (статья “Давление глубины”). Такие, как наследница В. Набокова О. Славникова, которой посвящена цитированная выше статья, увы, не успевают за “огромными изменениями”, произошедшими в последние годы. В том же лагере страдающих архаизмом оказывается и далекий от набоковианства В. Распутин. Р. Сенчину, критику его повести “Дочь Ивана, мать Ивана”, кажется, что в новом произведении недостает художественности. Его раздражает то, что “все положительные персонажи повести говорят красиво, образно, точно по-писаному”, что “никто из персонажей не сбился с проторенной для него автором колеи” и что герои произведения выглядят в итоге слишком уж правильными (статья “В авторской колее”).
Потому-то он готов обратиться к писателям и произведениям с героями “неправильными”, порой, чересчур. Так на страницах книги рядом с О. Славниковой и В. Распутиным оказывается В. Попов и его скандальная повесть “Третье дыхание”. Но даже в этой ультрареалистической истории о похождениях “шестидесятилетнего юноши”-писателя Венчика, его жены-алкоголички и отца-маразматика не все удовлетворяет Р. Сенчина. В. Попов, по его мнению, “прячется за эти приемы (“частые вспышки гротеска”. — В. Я.), чтобы сгладить наиболее острые углы, сделать литературой то, что рвется быть не-литературой” (статья “Сто семь страниц кошмара, или Секрет активной старости”). Не удовлетворяет апологета “нового реализма” и такой умеренной веселости писатель, как Ю. Поляков. Его роман “Грибной царь”, полный разнообразных достоинств (увлекательный сюжет, достоверность ситуаций, узнаваемые герои, обличительные сцены), “губит сатирическая, игровая нота”, недостаток какого-то “второго слоя” (статья “Не без юмора”). Без ущерба для этого важного “слоя” нельзя приспосабливать “живую реальность для литературных игр”.
Именно эта “живая реальность”, “живой герой”, просто “живой” являются для Р. Сенчина главными критериями в литературе, его главными критическими словами. Не зря они так часто встречаются в этой книге: “Автор сумел… сделать Иваныча живым” (статья “Острова на земле” о М. Тарковском), “чтобы стихи, оставаясь в русле… вечных тем… все же были живыми и свежими” (статья “Свечение на болоте”), “Сталин везде предстает человеком достаточно живым”, “живого человека Путина там нет”, “его (Шендеровича. — В. Я.) министры, губернаторы, генералы, судьи много живее, а потому симпатичнее” (статья “Оживление роботов”), А. Козлова “делает героиню не живой, а литературной” (статья “Удары впустую”) и т.д. Наиболее живыми для Р. Сенчина являются герои произведений И. Кочергина и З. Прилепина. Несмотря на чрезвычайно путаную и скачкообразную жизнь героя первого и монументально-сентиментальный героизм второго писателя.
Эта приверженность автора книги всему живому сказалась на критическом методе самого Р. Сенчина. В своих статьях он оперирует не теориями, абстракциями и концепциями, а “живыми” текстами, цитируя их едва ли не страницами. Также обязателен для Р. Сенчина-критика и пересказ сюжета и содержания разбираемого произведения. Он так и пишет: “Сюжет повести таков…”, “Краткое содержание первых глав…”, “Содержание “Как меня зовут?” незамысловато…”, “Сюжет предельно прост…” и т.д. Есть у автора книги и попытки статей с длинным критическим сюжетом — обзорно-аналитических, но неизбежно мозаичных. Это происходит, с одной стороны, из-за широты охвата “поколенческого” лит. материала, захватывающего, порой, совсем уж “зеленую” лит. молодежь. С другой — из-за того, что Р. Сенчин все-таки главным образом писатель-прозаик, чуждый сухой методичности. Главы статьи “Свечение на болоте”, о семинаре молодых писателей в Липках, уподобляются тогда главам очерково-публицистического произведения. Так, в первой главе рядом с воскрешаемым для критических нужд В. Белинским появляется М. Зощенко, затем 19-летняя А. Ганиева и, наконец, героиня главы “эмгэушница” В. Пустовая, “которая не боится чистить писательскую личность”. С этой новой “чистящей” критикой Р. Сенчин рифмует М. Горького, героя заключительной главы статьи. Этот новый Горький: “энергичный, властный, вездесущий, хамящий (?), давящий”, должен явиться “ради продолжения русской литературы”, чтобы “наводить порядок” в ней. Гипотетический персонаж этот, больше, правда, похожий не на Горького, а на его земляка Прилепина, и призван собрать мозаику литературной современности в нечто целое.
То, что это “литературные мечтания”, критическая утопия, понимает, наверное, и сам Р. Сенчин. Не зря другую свою статью со знаковым названием “Рассыпанная мозаика” он снабдил не-критическим подзаголовком “Рассказ в (очевидно, “о”? — В.Я.) прозе тридцатилетних”. В ней он одновременно и подводит итог своим надеждам шестилетней (статья написана в 2006 году) давности: “…Тридцатилетние продолжают разрабатывать пусть важные, но узкие темы; их произведения, это, словно бы, кусочки мозаики, которые в целом пока еще не собраны в единое полотно”.
Оттого-то, оглядываясь на прочитанное и еще не дочитанное в этой книге, чуть иначе понимаешь смысл всей книги и ее заголовка. Она — “мозаика” статей, “рассыпанных” самим автором, который так искренне, исповедально, живо и по сию пору ждет литературной революции. Прежде всего, с участием своего поколения “тридцати-”, а скоро уже и “сорокалетних”. Он не разочаровывается (хотя последние вещи С. Шаргунова и И. Кочергина не “очаровывают”) и тем более не отчаивается (хотя некоторые, как, например, М. Шарапова, замолчали). Он копит “кусочки мозаики”. И чем больше их накопится, тем шире, панорамнее, величественнее будет грядущее “единое полотно”, картина будущей русской литературы.
Среди авторов-собирателей этой наконец-то сложенной мозаики назовут когда-нибудь и Романа Сенчина, чье авторское “Я” так явно и так мозаично представлено в книге. Из этих упоминаний-“мозаик” можно собрать образ, портрет, живой и литературный, самого Р. Сенчина. В статье о В. Распутине можно узнать многое о семье автора книги. Там “была традиция… собравшись в большой комнате — “зале” — мы читали вслух книгу” Распутина. В которой действие происходило в “деревне, похожей на ту, где живет моя бабушка… Да и наш Кызыл… тоже полудеревенский, малоэтажный”. А вот уже Р. Сенчин в 1996 году, поступивший в Литературный институт на “семинар Александра Евсеевича Рекемчука” и познакомившийся “с пятикурсницей нашего семинара Маргаритой Шараповой”, чей рассказ “меня поразил”. А вот и самохарактеристика: “Я человек, к своему сожалению, неразговорчивый, мрачноватый. Любые призывы растормошиться, войти в коллектив, заставляют меня еще глубже зарываться в себя”. Есть и просто характеристика, от руководителя “Литературной России” В. Огрызко, где работает Р. Сенчин, и автора послесловия к книге: “Сенчин молодец, он не собирался под кого-то подстраиваться… оказался единственным студентом, кто от корки до корки читал вещи своих однокурсников… выразитель поколенческого настроя… чуть ли не первым заметил и подробно разобрал дебютные вещи Захара Прилепина, Сергея Шаргунова, Дениса Гуцко, Дмитрия Новикова, Олега Зоберна, Ильи Кочергина”.
Да и сам Роман Сенчин — не последний в России писатель, “вещи” которого, и не только “дебютные”, “разбирает” сейчас профессиональная критика. Для него критика, как мы увидели — вещь многообразная. Она для него и работа, и лит. учеба, и мозаика, и зеркало. Читая книгу, мы помним, что по “первой” своей профессии он — прозаик. И немалого потенциала, если так серьезно, интересно, неравнодушно размышляет обо всем поколении, всей литературе. Живой, а не “литературной”.
Владимир Яранцев