Стихи
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 6, 2009
Еще белы от нафталина шубы,
Но утром невпопад
Целует тебя в пряничные губы
Случайный снегопад.
Он нерешителен, как будто бы в разведке
Во вражеском тылу —
Запечатлеет снегирей на ветке,
Собаку на углу.
Потом начнет шататься врассыпную
И жизнь твою теснить,
И душу беспризорную, больную
Не миловать — казнить.
* * *
Горевать и печалиться — нет трудней ремесла,
Сок отечества высосет эта осень дотла,
Скоро вылижет досуха его лимфу и пот,
Раньше всех это вычислит городской идиот.
Над деревьями синими набухает луна,
Кубометр уныния вставив в раму окна.
Из зрачка желто-карего потечет исподволь
На районное зарево трансцендентная боль,
И в романе Тургенева запоздалый ездок
Лечит кожи шагреневой на ветру лоскуток.
Что ж ночами осенними ты в одной из контор
Колесом нетерпения тормозишь монитор?
Утром смуглые олухи морщат в кучу метлой
Черноглазой черемухи свежесодранный слой.
* * *
Как старый налим, замороченный сетью в Нарыме,
Я жабрами впитывал воздух завода пластмасс,
За мною следили деревья глазами гнилыми,
И в небе сверкала луна, как граненый алмаз.
Хотелось воспеть от души городские красоты
И от земляков получить шоколад похвалы,
Но зорко из окон домов, превратившихся в дзоты,
Следили за мной подозрительных взглядов стволы.
Сегодня ковчег мой октябрьский едва управляем,
Но все же подругам морщинистым необходим,
Когда поплывут журавлей косяки баттерфляем,
Попавшие сразу в попутный воздушный Гольфстрим.
За ними листва под влияньем термальных течений
Влачится, зрачки обжигая сиянием шкур.
Спасения нет в этом городе от заблуждений,
И смысл ауспиций не может постигнуть авгур.
Кончается жизнь, как завод в патефоне трофейном,
Уже рукоятку вертеть не хватает дрожжей.
И вера в прогресс эфемерней бутылки с портвейном,
И храм — это только красивый ансамбль муляжей.
Где берег Оби украшается порослью рыжей,
И жадного банка за месяц отстроился куб —
Вдруг как привидение встретит трамвай с Водно-Лыжной
Фабричная улица лесом дымящихся труб.
Зачем этот призрак является, ум будоража?
Знамен нашей славы с успехом прошла распродажа —
Без имени-отчества в документальном кино
Мой город, как Китеж, ушел безвозвратно на дно…
Такси на мосту на меня словно кошки шипели,
И крыша театра казалась могильной плитой,
Часовня на месте угрюмой фигуры в шинели,
Как зуб на проспекте в коронке торчит золотой.
Над прахом домишек, скопившихся в Каменской яме,
Шустрит в “Эльдорадо” и “Мегасе” новый народ.
И чернь, с отвращеньем смеясь над опавшими днями,
Свой слух услаждает халвою хазарских острот…
Еще дребезжит многоклеточный призрак трамвая,
И мучит фокстроты оркестр в Центральном саду…
И кружится в воздухе порознь листва отрывная
В безумной надежде с земли улететь на звезду.
* * *
Опять октябрьский листопад меняет тему разговора,
На Маркса сорок лет подряд шумит кинотеатр “Аврора”,
Закручивая кинофильм, где мизансцены, как спагетти,
И шестикрылый серафим в пространстве кружится до смерти.
Отправленный в юдоль Отцом, он бодрствовал глубокой ночью,
А утром, как тяжелый сон, рассудком разрывался в клочья.
Пророка нет в стране, ну что ж, зато милиция на страже,
И, словно шишкинская рожь, толпа волнуется в пейзаже…
Продукция земли родной — бальзам уму и ощущеньям —
За сутки выкрашена хной корыстным волшебством осенним.
Береза в рыжем парике трясется, как больная птица,
Когда мечтает вниз к реке студент с сокурсницей спуститься.
Скатиться кубарем туда, где девушка на все согласна,
И рядом пенится вода, и, безусловно, жизнь прекрасна.
Смочи в реке подошвы ног — и сразу ум зайдет за разум,
Обь вступит с ними в диалог движением волнообразным.
Ужо тебе, река, как встарь, назло восточному варягу
Перемещать воды янтарь, обсасывая всласть корягу.
Как жадно верят в мир иной, пока блестит речная сбруя,
Захваченные ерундой, друг друга храбро интригуя.
Но вдруг ненастье налетит, и дождь смешает краски спектра,
И Обь, как Ахеронт, шумит, и ты не Марья, а Электра,
И твой наперсник весь в поту, содрав с себя прикид штафирки,
Царем Итаки на плоту бежит гостеприимства Кирки…
Под вечер уходить пора, а в перспективе — дискотека,
Где куздра глокая бокра с бокренком будланула штеко.
* * *
Сергею Ларченко
Продолговатые минуты по вечерам черней ворон,
Не мне Челлини Бенвенутто луны чеканит медальон.
Предвосхищая беспорядки, пронизан воздух волшебством,
Надев лиловые перчатки, сирень взбесилась за окном.
Цветы махровым полотенцем до дыр протрут глаза ракит,
В саду сова кричит младенцем, и дверь на улице скрипит.
Ей вторят сказочные птицы, тесня рассудочный глагол,
А чудных зрелищ очевидцы глядят по ящику футбол.
Лет триста соки суеверий сосал ученый, как паук,
Рыча и плача, словно звери, из них родилась тьма наук,
Мне эта тьма связала руки, фальшивая до мозга вся,
В пространство подвига и муки ложь с путаницей привнося,
Чтобы воспитанник агоры, душеприказчик теорем,
На фоне фауны и флоры себя не выделил ничем.
* * *
Андрею Чернову
Мне однажды привиделось: в город, как в душный чулан,
Потекли от мороза спасаться ватаги крестьян.
С топорами, в тулупах и серых, как мыши, пимах,
Проникают во двор по сугробам глубоким впотьмах.
Повернувшись к окну, сразу чувствую, что-то не так,
Будто в рот ко мне вполз сигареты дешевой червяк.
И стою, захлебнувшись его ядовитой слюной,
Сам не зная, конечно, какой я при этом смешной.
Догадавшись, конечно, что кто-то снаружи глядит:
Ангел, что ли, хранитель, а может, скуластый бандит?
И мешает почувствовать лампы цветной абажур,
Как дрожат на снегу силуэты зловещих фигур…
Город вечером крут и на выдумки шибко горазд,
И театр на площади, кажется, слишком скуласт,
И бордового банка квадрат, и подземки дыра
Азиатских гостей с нетерпением ждут до утра.
Большевистская улица псов разведет по углам,
Когда вьюга с асфальта сметет накопившийся хлам.
И злодеи поедут по улицам, темным, ночным,
Без идей, без рублей и, скорей всего — пьяные в дым
От Фабричной — к Советской, минуют Спартаковский мост,
Где, оскалившись, свесились грозди разбойничьих звезд,
И над улицей Ленина звездочку в двадцать карат
Собирается с неба содрать незаконный мигрант.
И томить неизбежностью будет ветвящийся мрак
Души спящих мальчишек, не знающих, жить дальше как.
Но в подвале глухом сортирует коллекции снов,
С сигаретой, привыкшей к губам, знаменитый Чернов.
Из семейства кошачьих, разгадчик убийственных тайн,
Словно маг, на дисплее творящий бумажный дизайн,
Ожидая, когда под покровом измученных лип
Припаркует на Красном свой транспорт скуластый Эдип.
Он архивы чудовищной памяти выскреб ножом:
Златовратные Фивы, проклятый родительский дом,
Где еще до рожденья, попав в лабиринт роковой,
Сын зарезал отца и с его обвенчался вдовой.
Став для матери мужем, он дочери — любящий брат,
И пустые глазницы как русские села горят.
Пухлоногий царевич, такого ль желал ты рожна?
Злобных фурий страшней тебе в уши ревет тишина.
Городская метель залистает семейный альбом,
Где покорный верблюд вдруг становится царственным львом,
Но годится едва ль для владыки верблюжья трава,
И капризы ребенка — венец трансформации льва.
Обмозгует когда-нибудь незнаменитый поэт
Этот ужас декабрьский и желтый, густой декабред,
И начнет занавешивать окна, поняв, наконец,
Что приходит ему без отсрочек сплошной декабрец.
* * *
Страшно пребывающим в блаженстве вдруг остаться к старости без денег.
Путаясь в ногах, мужских и женских, с бородой, всклокоченной, как веник,
И еще готов к труду и бою, но, когда провизии ни грамма,
Шляпу положив перед собою, просишь подаянья возле храма.
Будешь рад подслеповатой крошке — подберешь и съешь без угрызений,
С завистью следишь, как воробьишки скачут по распутице весенней.
Съежившись в замызганной ветровке, видишь, поминая Бога всуе:
Все дома скупили по дешевке на Советской улице буржуи.
На неделе у тебя семь пятниц, и погода действует, как дрожжи,
А суббота — рай для горьких пьяниц, гибнущих в душевном бездорожье.
Как Емеля, каждую неделю напиваясь, дышишь еле-еле…
И тебе, а не Пантагрюэлю, в марте жить труднее, чем в апреле.
От похмелья не спасает смекта, и балдеют от азартных игр
Собственники Красного проспекта, казино назвавшие “Князь Игорь”.
* * *
Очи, одуревшие от книжек,
Погрузи в бездонное окно,
Где на ветке скачет чижик-пыжик,
И друзья в беседке пьют вино.
Мучат губы серого оттенка
Жемчуг слов до мартовских календ,
И в душе писателя Клименко
Правит бал сплошной рессентимент.
И ему вина уже не надо,
И друзья в беседку не зовут,
Под оркестр глухого листопада
В порошок слова его сотрут.
Левитана голос монотонный
Слушает с вниманьем имярек,
Ищут заельцовские мадонны
Счастье в душных недрах дискотек.
Но прохожим звуки буги-вуги
Портить настроенье не должны…
И такая благодать в округе,
Если б не предчувствие войны.
* * *
Костлявое тело, как остров в пучине души мировой,
Послужит защитой от монстров, тщеславных, довольных собой.
Невольником, чернорабочим, согнувшись над безднами строк,
Оно их полюбит, как отчим: поскольку отец всего — Бог.
Бог младшему Штраусу в Вене дал целую пригоршню лет
Спускать капитал вдохновенья на потный аншлаг оперетт.
И, в море потомственных звуков бросая толпу балерин,
Тот действовал дерзко, как Жуков, штурмующий черный Берлин…
Нельзя поддаваться гордыне, гордыня — чума для бродяг.
Бог учит к любимой картине всегда относиться, как враг.
Чтоб недруги вмиг присмирели, грызя впопыхах, словно жмых,
Пространство твоих акварелей с фигурами русских святых.
А сколько душевной мороки потребовал каждый этюд?
Машин по Фабричной потоки туда и обратно снуют.
Их участь — в мазуте и саже метаться в Нарым или в Рим.
Что празднуешь на вернисаже, угрюмый Иванкин Вадим?
Не Верди, Гуно и Россини, а кроткий пронзительный Глюк
На красном, зеленом и синем плетет свою сеть, как паук.
И бедные дети науки, попав в эту сеть, словно мухи,
Хрустят на зубах красоты вдали от мирской суеты.
Художник живет, как в экстазе, без денег, жены и родства,
От века взыскующий связи с Троичностью Божества.
А тело корсет атмосферы чем старше, тем больше теснит,
Нет сил вдохновенья и веры у плачущих аонид.
Тебе прозвенит сорок девять в двенадцатый мартовский день,
И радость взлетит, словно лебедь, над пеплом родных деревень.
В одном преступленье замешан, второе — исполнить готов…
Но конным труднее, чем пешим пить пиво из вражьих голов.