Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 6, 2009
— Александра ГРИЩЕНКО, произведение которого прочитаешь да и забудешь — не содержание только, а и сам акт чтения. Мальчика не было. В психоаналитической практике есть старое правило: то, что отрицается в дискурсе, и есть истина. Грищенко отрицает “подумаешь, меня” (себя, т.е.), отчего нарциссические воды становятся отвратительно прозрачными. Фрагмент:
Но я, где нет меня,
Конечно, не увижу
Ни всполохов далёкого пространства,
Ни всплеска испаряющейся жижи,
Хотя — есть способ.
Есть гремучий транспорт.
Ползучий транспорт. Насекомый транспорт,
Способный протащить сквозь — ближе, ближе…
В одном из члеников его — найдёшь ячейку
И вставишь левый глаз в проём его окна,
Где скачет лес, какой-то странно-чей-то.
А чей? А непонятно ни хрена.
А за стволами, под кустами — нет меня.
И между цепкими мостами — нет меня.
В собаках, мучимых глистами, — нет меня.
В устах, скрепляемых устами, — нет меня…
Перечисление — оставим. Нет меня.
<…>
Можно снега не ждать, можно сердце стыдом не тревожить,
Можно лучше не быть и обрядов своих не хранить,
Можно писем не слать, на земле виноватых не множить,
Никого не любить.
В этом юном покое, в силках невесомых созвучий,
Непричастных равно вдохновенью, метаньям и лжи, —
Ураганная сила, что ствол расщепляет могучий
И разносит закат на грохочущие этажи.
Эта странная память застыла в молчанье стооком,
Но движенье ночное — и память рванулась за ним,
И глядит неотрывно, бессмысленно, смертно, жестоко
Распеленатый мир, порожденный сознаньем твоим.
У Гумбольдта описан попугай,
в Америке, конечно — в Южной, в джунглях
таящийся и помнящий слова
на языке племен, давно погибших.
И значит — что же? Значит — все прошло,
прошли вожди и воины, цари
и царства, боги умерли, лежат
в развалинах их брошенные храмы,
легенды и преданья позабыты,
героев нет, красавицы истлели
в земле, навек рассыпались их бусы.
И только попка, старый и большой,
в зеленых перьях, с наглым желтым клювом,
все помнит, и слова на языке
исчезнувшем звучат в нем ясно, гулко,
как, вот сейчас, по улице шаги,
в осеннем мраке. Вдруг взлетает он,
и медленно, все выше, поднимаясь,
от ветки к ветке, где-нибудь на самой
вершине леса, тяжело садится.
Здесь все иначе, время здесь неважно.
Былое и грядущее под ним
вздымаются могучими волнами.
Лазурь небес прозрачна и легка.
Слова его разносятся над миром
торжественной, таинственною вестью,
немой для копошащихся внизу,
и все же внятной им, как весть шагов,
по улице все дальше уходящих.
спи до утра и не
бойся туда смотреть,
где в заповедном сне
вместе нам быть светло.
снится как будто степь,
видишь, впиваясь в даль —
это — твоя ладонь,
это — моя ладонь.
только, из ночи в день
высветив переход,
тень, обнимая тень,
жажды не утолит.
сон, как ладонь, разжав
(надвое делит луч
комнату от окна),
знаешь — уходит ночь,
будит сухим звонком
в дверь, за которой нет
комнаты — целиком
воздух один, рассвет.
Журнал “Новый мир” № 4, 2009, публикует стихи нашего известного переводчика Михаила ЯСНОВА, очевидно, за заслуги перед литературой, потому как таинственная красота ниже цитируемого, мягко сказать, не очевидна:
Люблю первоклашек степенных,
их классов приветливый вид,
где солнечный зайчик на стенах
от каждой улыбки дрожит.
Люблю второклашек беспечных,
их шум, их насмешки порой
и этих наивных и вечных
вопросов неистовый рой.
Люблю третьеклашек бывалых —
расселись, хитры и тихи.
Не раз я с восторгом внимал их
историям — вот где стихи!
<…>
В стихотворениях Олеси НИКОЛАЕВОЙ в том же номере “НМ” так много слов и такие длинные строки, что язык, доводящий до Киева, чудится уже не идиомой, но фактом телесной географии. Оно пускай, конечно, но когда этот вулкан на последней странице затухает, становится отчетливо легче:
когда начинаешь ты свой порок оправдывать. Двое суток потом
пахнет палёной мушиной тушкой, запутавшейся и сгоревшей в торшере,
и сумрак безглазый странно так улыбается безгубым ртом.
Не за понюшку гавайского табаку погибаешь, не за карамельную славу:
за козлоногого, шелудивого горбуна, —
именно так его на иконе рождественской пишут… Он уже по праву
в хвост и в гриву тебя — то пенделя отвесит, то даст щелбана.
Ну и влип же ты, по самое “мама моя дорогая”, увяз в болоте.
А все храбришься — глядишь, губы складывая пирожком,
этаким Лютером полового вопроса,
Яном Гусом либидо,
Кальвином святой плоти,
пучеглазого Эрота старшим дружком.
Как же теперь ты в Царство Небесное въедешь из “жили-были”?
На каком турецком седле мысль твоя скачет, из Мертвого моря пьет?
Ангел тебя не поймет, на кривой кобыле
самаритянин добрый объедет, а перс добьет.
В.Т.