Рассказ
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 6, 2009
В то утро, когда Ася вернулась от врача, я сварил кофе в кастрюле. Не потому, что нас было много. Нас было двое: я и она. Просто в этой съемной квартире — на одиннадцатом этаже в доме возле станции метро «Щелковская» — не имелось кофеварки. Накануне мы переехали туда из другого жилья. Деньги у нас были, мы могли не работать еще пару месяцев, до Нового года, могли заниматься любовью, подолгу спать, сидеть в инете и смотреть фильмы на ноутбуке. У Аси был портфель с коллекцией фильмов, которым она очень дорожила. Портфель с DVD-дисками.
Как только она вошла и сообщила мне, сонному, ту новость, я надел штаны, ботинки, пальто прямо на майку, сказал Асе, что сейчас вернусь, и отправился в маркет рядом с домом. Почему-то именно покупка и варка молотого кофе показались мне тогда началом решения проблемы. Или мне нужно было подумать, пройтись до маркета одному.
Когда я вернулся, она, не сняв куртки и свитера, лежала в комнате на диване.
Минут через десять я сварил кофе. Обернул горячую кастрюлю полотенцем, принес ее из кухни в комнату и поставил на журнальный столик. Затем принес две кружки и сахар.
— Ася, ты долго говорила с врачом? — спросил я, наливая ей кофе осторожно, чтобы в кружку из кастрюли не попал осадок.
— Нет, — ответила Ася. — Эта тетка кратко объяснила, в чем дело, с неприязнью. И все. И показала справку с печатью. И смотрела на меня, как на блядь, — Ася вздохнула, встала с дивана, сняла свою красную спортивную куртку, бросив ее на пол рядом с ноутбуком, затем снова легла, уткнувшись лицом в скомканное одеяло.
Я вынул из нашей большой сумки — еще не разобранной после заезда в квартиру — пол-литровую фляжку с дагестанским коньяком и уговорил Асю выпить. Она сделала несколько глотков. В кофе я тоже добавил ей коньяка.
Глядя на то, как Ася медленно пьет, морщась, из своей кружки, я стал думать о том, что нам не повезло с этой квартирой, что по-хорошему в ней все должно быть наоборот: журнальный столик — не квадратный, а круглый; старые обои — не загробного серо-зеленого цвета, а повеселей; окна и балкон — не на шоссе и автовокзал, а в тихий двор, — и тогда, возможно, обстановка квартиры не была бы такой неуютной. Но проблема таилась не во всем этом, а в прошлом Аси.
Надо было отвлечь Асю от тоскливых дум, и я сказал:
— Милая, послушай, это важно. Я хочу рассказать тебе о России…
— Пока ты сам варишь кофе, Россия не избавится от имиджа страны третьего мира, — ответила она.
Я обрадовался тому, что Ася пыталась шутить. Это означало, что она не впала в бесповоротное уныние.
— Знаешь, все люди в нашей стране делятся на две группы. Ровно на две. На плотскую и референтную, — сказал я, стараясь казаться веселым и уверенным в том, что говорю. — Плотская — это существа, от которых ничего не зависит, которые слишком активно заботятся о своем теле. И поэтому ими можно манипулировать.
— Прекрати, Олежа, — ответила Ася, но по ее смягченному коньяком взгляду было видно, что она все-таки не против послушать.
— Пойми, — я сделал серьезное лицо, — мы с тобой — не из плотской группы, а из референтной. От нас кое-то зависит. Мы можем влиять на события.
Она задумчиво спросила, растягивая слова:
— За-чем ты это го-во-ришь?..
— Ася, — не отступал я, — согласись: ведь мы с тобой не сиротливые экскременты на обочине истории, да?
Она слегка улыбнулась и покачала головой, подтверждая тем, что мы и впрямь не сиротливые экскременты.
— Мы — референтная группа, наши эмоции летят прямо на небо, — закрепил я эффект. — И уловки системы нам не страшны.
— Ты уверен?
— Да, на этом построена вся современная гуманистическая мысль, — произнес я так, будто вслух читал учебник. — Но гуманизм в отсталых странах — это всегда двойственная вещь. Тебе гарантированы какие-то блага, но при этом ты находишься в системе здравоохранения, которая может признать тебя отработанным материалом. Вот как признала тебя спидозной сегодня. Система сообщила тебе только маленький толчок, а дальше ты сама достраиваешь свою негативную реальность…
Эта игра начала увлекать Асю. Возможно, из-за пережитого стресса в ее психике сработал тот же предохранитель, который помогает беременной женщине мало думать о муках родов: за несколько минут что-то изменилось в Асе, и пропала присущая ей рассудительность.
Мне захотелось лечь рядом с ней, погладить ее по голове, поцеловать, но я не сделал этого: с того времени, как она вернулась от врача, мне начало казаться, что она уже не телесна по-человечески, а перешла в иное, неприкасаемое, состояние ради суровой научной правды. И тактильности я не хотел.
Нужно было продолжать говорить. Как обычно, подбирая выражения, я плыл наугад сквозь образы, и, когда собрался развить тему системного медицинского обмана, сознание почему-то выхватило из мрака словосочетание «жилищный кодекс», напрямую связанное — как я решил тогда — с тем, что риелтор, который несколько дней назад показывал нам с Асей эту квартиру, внешне был похож на уголовника. Я сосредоточился, перестав думать об этимологии жилищного словосочетания, и сказал:
— Так вот, насчет женщины-врача, с которой ты общалась… Как она выглядела?
— Неприятная такая, старая.
— Опиши ее.
— Она была… — Ася прикусила нижнюю губу, вспоминая. — Эта женщина похожа на уродливого клоуна. Ее волосы окрашены в рыжий цвет. Ужасный.
— Верно! — сказал я. — Иногда система не может скрыть свое истинное лицо… Если бы ты подольше пообщалась с этой клоунской теткой, она наверняка завела бы разговор о любви к отечеству: Россия — вперед! Мы опять — впереди планеты всей!.. И прочее в таком роде… Все эти иезуитские матрешки, эти мемориальные басни. Система навязывает нам свои реалии, и вот тут-то мы приходим к ложному здравоохранению… Правильно?
— Да.
— Так вот, Ася, если сложить наши возрасты, получится сорок пять лет. А почти полвека опыта, даже общего, это немало, и у нас с тобой должно хватить ума не попасться на медицинский крючок. На это способны только продвинутые герои, не помешанные на телесности. Зря ты вообще ходила сегодня в исследовательский центр. Мы с тобой не люди этого города, даже не люди мира, а дети вселенной и почти герои…
Ася начала так верить мне, что, казалось, скажи я ей тогда тихо: «Умри, душа моя» — и она сразу перестала бы существовать. Ася лежала на диване, а я сидел на стуле. Иногда я вставал, ходил по комнате с кружкой в руке, продолжая говорить, и смотрел в окно на соседние дома под бледно-сизым небом, смотрел на здание Щелковского автовокзала внизу за дорогой. Там стояли рядами автобусы междугородних рейсов, их двигатели работали, и от этого площадь перед автовокзалом была окутана дизельным выхлопом.
Затем я отнес кастрюлю с остывшим кофе на кухню. Готовил там завтрак — яичницу с помидорами — и громко рассказывал о системных ведомствах, контролирующих разные сферы жизни граждан. Ася хорошо слышала меня, дверь в комнату была открыта.
Мы поели, и я предложил посмотреть фильм из коллекции Аси. Я сказал, что, раз мы с ней почти герои, фильм следует выбрать торжественный и без фантастики.
Ася перебралась с дивана на пол, села, скрестив ноги, и открыла свой портфель. Я мог помолчать несколько минут: когда Ася занималась своим портфелем, он ее околдовывал…