Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 5, 2009
Страну Сибирию, а более привычно — Сибирь, — вполне можно назвать зеркалом, в котором с точностью до наоборот отражались все извивы и загадочные ходы дореволюционной российской национальной и религиозной политики, которые порой бывали столь хитры и неясны, что и не отгадать, на что они оказывались направлены и чего власти тем самым добиться хотели.
И с церковью православной обращались власти российские — словно капризная мать с дитем малым: то нянчили и ласкали, осыпали подарками разными, а то вдруг отворачивались от нее, отбирали последнее: и крестьян монастырских и землицу, да и сами монастыри закрывали, решив, будто чересчур много их на Руси развелось. Только монастырская братия и батюшки приходские постепенно к капризам тем государственным попривыкли и оставались как есть верными слугами власти верховной, помня: любая власть от Бога и иной на свете быть не может. Потому служили ей честно и бесхитростно, сил своих не жалея, и желали здравия государям русским на всех больших и малых богослужениях.
А Сибирь-страна хоть и далеконько от царского трона находилась, но неусыпное око государево на много тысяч верст и без трубы подзорной все видело, а ухо царское каждое неосторожно произнесенное слово слышало, и всех тех дерзких говорунов при дворе наперечет знали и на коротком поводке держали. Знать-то знали, но, как говорится, на каждый роток не накинешь платок, тем паче, убери одного несогласного, а заменить-то его и некем! И останется приход, а то и целая епархия без пастыря или сыщется другой, что еще похуже прежнего будет. А коль иного не дано, то жить надо так, как испокон века завещано: мелких обид не замечать и ссор больших из-за того не затевать.
Со времени Петра Великого пришли за Урал иные порядки, о которых раньше тут и слыхом не слыхивали: народ новым налогом обложили, молодых парней стали в армию на большие срока забирать. А батюшкам объявлено было, что теперь все они на государевой службе состоят и потому никакого своеволия допускать не должны и обо всем, что на исповеди крамольное узнают, начальству своему аккуратно докладывать. Посудачили батюшки о том, пошушукались, но свыклись. А куда деваться? От себя да от царя не убежишь, сколько не старайся. Курица и та своего гнезда без причины не бросит, а человеку и подавно Господь завещал своим хозяйством жить и с отцовой земли далеко не уходить.
А тут новая притча: приехал в Тобольск-город новый митрополит взамен старого, а по-русски почти что и не знает. Да и откуда ему знать наречие русское, когда он родом с земель малороссийских и наукам разным учился опять же в Киеве, где читал все книги на языке латинском, на нем же и изъяснялся, пока в академии духовной учился. Зато человек ученый, не чета местным батюшкам, которые кроме псалтыри иных умных книг в руках и не держали. А митрополитов тех назначал в Сибирь никто иной, как сам царь-император Петр Алексеевич, с которым лучше не спорить, которому лучше не перечить, а то тебе же дороже и выйдет.
И с этим народец сибирский свыкся, со временем и попривык, и уже каждого нового владыку встречали как должно, не обращая внимания на словечки нездешние. Тем более в храме службу вели они благостно, говорили хоть и не всегда понятно, но со значением, и крест святой целовали и Дарами Господними всех причащали как должно. И что с того, что все они как один черкасы приезжие, выходцы с окраинных земель? Служили все одно по-нашему, по-православному. Господь завещал смотреть не на обычай, а судить о человеке по вере. Сам Христос тоже не по-русски говорил, а на небо взят был за подвиги свои, страдания и жизнь праведную.
Шли годы, менялись царские особы на российском троне, а в Сибирь уже более полувека как слали митрополитов рода малороссийского, пока не пришла пора прибыть в Тобольск последнему из них, преосвященному Павлу (Конюскевичу), о котором, собственно, и рассказ наш пойдет.
…Митрополит Павел, чей прах ныне покоится в Киево-Печерской лавре, родился в 1705 г., как и положено будущему иерарху, в православной семье, проживающей в городке Самбары в пределах древней славянской земли Галиции, издавна именуемой Русью Червонною.
Заметим, к слову, для славянских народов восемнадцатый век стал воистину временем воссоединения и восстановления прежних границ своих земель под эгидой российской короны. Росло и полнилось государство российское, словно на доброй опаре, и, урезонив шведов, крепко обосновалось на землях некогда польской Украины. Вот тогда-то и сослужили ученые мужи украинской земли добрую службу братьям своим русским, когда царь Петр стал открывать школы церковные и гражданские для обучения отроков наукам разным. Учителями в них направляли как раз выходцев из Киевской духовной академии, поскольку своих ученых мужей тогда в России почти что и не было.
Именно на это время крутых перемен в государстве и пришлась юность будущего сибирского митрополита Павла.
Вряд ли Петр Конюскевич (получивший имя Петра при крещении) особо отличался от своих сверстников, когда он начал обучение в начальном училище у себя на родине. Но дальнейший его земной путь не оставляет сомнений в незаурядности будущего митрополита. Большинство ровесников его, получив начальное образование, осели близ родных мест, став приходскими священниками. И вполне понятна их тяга к привычному для большинства мирскому благополучию, что обычно заканчивалось выбором состоятельной невесты, поиском хлебного места в богатом приходе и безбедным существованием в кругу семьи. Разве можно осудить человека за то, что он сперва о земном думает, а потом уже к небу свои глаза устремляет? Видно, так человек устроен: грешить в молодости, а каяться в старости.
Но об ином были помыслы молодого дворянчика Петра, когда он ехал в Киев, чтоб продолжить там образование, а затем и остаться при академии учителем поэтики, и на двадцать восьмом году жизни навсегда отказаться от земных утех, приняв монашеский постриг. Современному человеку трудно понять некоторые поступки своих предков, в частности, ранний уход в монастырь, тем более что обратная дорога была для юных иноков закрыта навсегда. Но нужно помнить, в те времена лишь армия или монастырь давали возможность и надежду небогатому человеку получить образование и занять соответствующее положение в обществе. Став в иночестве Павлом, молодой иеромонах надолго покинул родные края и благодаря рано проявившимся у него ораторским способностям был назначен проповедником в Московскую славяно-греко-латинскую академию.
Осознавал ли он тогда, что тем самым позволил вовлечь себя в сферы высокой политики, в которые попадали все, кто занимал высокие посты на ступенях российской иерархической лестницы, будь то скромный монах или военный чин аристократического происхождения. Приблизившись к трону, попадали они в поле высокого напряжения и становились заложниками неподвластных им сил, где игра велась по особым правилам, а нарушившие ее подвергались, по меньшей мере, опале и ссылке, в худшем случае — заключению в каземат, а то и казни.
Посмеем предположить, что будущий святитель и не помышлял о своем участии в игре политической, а жаждал лишь знаний и искал приложения силам своим на поприще просвещения. Так или нет, но многие образованные современники Павла рано или поздно оказались перед непростым выбором, когда дело доходило до ответа на вопрос: с кем ты? С Богом? С царем? Или ратуешь за благо народное? И эти, казалось бы, простые вопросы ставили в тупик многих, когда, получив доступ к авторам не только духовным, но и светским, излагавшим порой мысли кощунственные, уводящие далеко от церковных обетов и божьих заповедей, молодой человек терял не только веру, но и главные ориентиры в этом мире, и тем самым обрекал себя на муки вечные, чему примеров великое множество. А там недалеко и до ереси, до противостояния власти (любой!), стоит лишь просмотреть список прегрешений сидельцев сибирских монастырей второй половины века восемнадцатого. В этот самый «бунташный» век и выпало жить и служить выходцу из земли малороссийской Павлу.
И власти не обошли его милостью своей, отметив дар красноречия у молодого тогда еще проповедника московской академии, строгость и воздержание в личной жизни, и назначив в 1742 г. архимандритом Юрьева монастыря, находящегося близ Великого Новгорода, — одной из самых древних и почитаемых православных российских обителей. Именно там будущий сибирский митрополит проявил себя как человек деятельный и рачительный, подновив многие старые постройки и возведя новые.
Пятнадцать лет его управления в обители пришлись на благодатное для православной церкви время царствования дочери Петра Великого — Елизаветы Петровны. Предшествующее тому десятилетие бироновщины показалось всем православным людям столь долгим, что спешили побыстрее отстраивать пришедшие в упадок храмы; возвращались из дальних ссылок и тюрем церковные иерархи, с монастырей снимались неправедные правительственные опалы; вновь был разрешен постриг в монашество, в том числе и семинаристам. Шли разговоры о восстановлении патриаршества, но дочь Петрова не пошла против установок, принятых ее отцом. И, наконец, впервые в XVIII столетии (15 апреля 1757 г.) была произведена канонизация митрополита Ростовского Димитрия (Туптало), земляка Павла, некоторое время управлявшего Сибирской епархией и почившего за три года до рождения последнего сибирского митрополита.
Так или иначе, но выходцы с Украины упрочили свои позиции в северных землях, и благодаря им было воспитано новое поколение будущих церковных иерархов, географически принадлежавших к «великорусской нации», но через совместное служение и общение с широко расселившимися по России выходцами из Украины впитавших в себя основы новейшей европейской культуры. Но подрастали великороссы, множилось их число, а занять пост архиерея, тем паче митрополита оказывалось для них не так-то просто, поскольку корпоративная порука «черкасов» (украинцев) не позволяла те посты оставлять, украинское землячество видело себя и дальше «солью земли» русской и незыблемыми столпами церковных православных устоев.
Наглядный тому пример — ситуация, возникшая в Сибирской епархии в 1755 г. Именно в этот год остается без архипастыря «Тобольская и всея Сибири» митрополия, откуда из-за различных жалоб и недоразумений был удален прежний владыка Сильвестр (Гловатский). Почти три года сибирское духовенство существовало без единоначалия, что отнюдь не способствовало его единению в сложной обстановке участившихся самосожжений старообрядцев и недовольства мусульманской части населения, которых прежний митрополит настойчиво призывал к переходу в православную веру, в чем, надо сказать, не очень-то преуспел. С самого основания в 1620 г. Сибирской епархии столь значительного периода церковного «безвластия» в ней более не было зафиксировано. Факт этот обычно трактуется как результат бездействия Святейшего Синода, который без воли государыни не решался подыскать нового приемника на столь значительный церковный пост. А государыня, говорят, была занята совсем иным делами и попросту забывала сделать то, чего все от нее ждали.
Может и так, но думается, что в основе затянувшегося «сибирского безвластия» лежит обострившаяся внутрицерковная борьба между представителями «великорусской» и «малоросской» партий. Малороссы были еще достаточно сильны, а великороссы пока не набрали сил, чтобы окончательно встать во главе всех российских епархий. Стоит лишь бегло взглянуть на списки архипастырей в центральных областях России, чтобы убедиться, кто же на самом деле управлял русскими (!) епархиями: Суздальской, Вологодской, Новгородской, Костромской. Так, в середине XVIII века ими руководили сплошь выходцы с Украины в чине от епископа до митрополита. Для более полной ассоциации приведем лишь некоторые фамилии. В Суздале в разные годы управляли епархией: Порфирий Крайский, Геннадий Драницын, Тихон Якубовский; в Вологде: Амвросий Юшкевич, Серапион Лятошевич, Ириней Братановский; в Великом Новгороде: Феодосий Яновский, Стефан Калиновский; в Костроме: Симон Тодоровский, Сильвестр Кулябка, Дамаскин Аскаронский[1]. Такая же картина наблюдалась по всей стране — ни единой русской фамилии! Впечатляет, не правда ли?
И это при том, что главный фаворит императрицы на тот период был опять же малоросс граф Разумовский, который тоже был не прочь поруководить делами церковными, как, впрочем, и личный духовник императрицы Дубянский. На этот счет один из историков русской церкви Н. Тальберг пишет: «В церковных делах, порою, проявляли излишнее участие гр. Разумовский и прот. Дубянский»[2]. Судя по довольно застенчивому указу Елизаветы Петровны от 20 апреля 1754 г. в Священный Синод — «об обязательном назначении» и «великороссиян на праздные вакансии в архиереи и архимандриты», церковные иерархи к ее мнению не очень-то и прислушивались. Получается, попросилась лиса к зайцу в дом погреться и его же самого и выжила.
Итак, в 1755 г. в Сибирской епархии возникла вакансия на должность митрополита сибирского, назначить которого смогли лишь через три года. Им стал 5 мая 1758 г. Павел (Конюскевич), управлявший митрополией ровно десять лет.
Середина XVIII столетия для Сибири оказалась весьма неспокойной из-за участившихся самосожжений старообрядцев, недовольства национальных меньшинств, чье вероисповедание властями не признавалось «правильным» (в задачу сибирских митрополитов входило их обязательное крещение, но… на добровольной основе). Но все же главной бедой среди прочих можно назвать отсутствие в сибирских пределах образованных священнослужителей, получивших классическое семинарское образование, начало которому было заложено еще в царствование Петра I. Хотя в 1702 г. при Софийском дворе и была открыта так называемая «архиерейская школа» (в 1743 г. преобразованная в семинарию), ученики которой получали зачатки духовного образования, но заканчивали ее единицы, хотя для Сибири православных пастырей требовались сотни, если не тысячи. А вся проблема сводилась опять же к отсутствию семинарских учителей, которые могли бы образовывать на должном уровне юных отроков в стенах Тобольской духовной семинарии.
Во всей этой непростой ситуации митрополит Павел показал себя как человек властный, распорядительный и бескомпромиссный. С самосожженцами он, заручившись содействием гражданских властей, повел настоящую войну, по всем правилам этого древнего искусства. Для этого выявляли зачинщиков и тех, кто не желал посещать церковную службу, везли их в Тобольск со всех ближних и дальних уголков митрополии и на Софийском дворе или в ближних монастырях отступников тех «смиряли» и «увещевали» различными мерами, понуждая вернуться в лоно официальной церкви.
Трудно сказать за давностью лет, к чему привели строгости митрополита-киевлянина и насколько положительным оказался результат его противодействия самосожженцам. Статистика вещь коварная и не всегда верно отражает происходящие в обществе процессы. Но хотелось бы подчеркнуть, что методы, применяемые митрополитом Павлом, были в духе того непростого времени, в которое ему пришлось жить и действовать. С еще большей строгостью он относился к провинившимся церковнослужителям, которых за вины их переводили в «черную работу», сажали на цепь, а могли в острастку другим и кнутом наказать.
В архивных документах сохранилось дело об ученике певческой школы (певческому делу владыка придавал весьма большее значение) Василии Арефьеве, который в апреле 1764 г. в возрасте 18 лет подал митрополиту Павлу прошение об оставлении школы и отпуске домой с назначением в дьячки. При этом он сообщает о причине своего отказа от дальнейшего обучения: «с голосу спал… и к партесному пению не способен»[3]. Митрополит решил разобраться, с чего это молодой человек вдруг «с голосу спал», учинил проверку, в ходе ее выяснилось, что отец ученика (священник отдаленного прихода) в одном из писем просил сына скорее приезжать домой: «выходи, коли возможно, из школы… пожалей нашей старости». Митрополит Павел велел вызвать старшего Арефьева в Тобольск, где его тут же допросили в консистории и вынесли довольно строгое и унизительное для священника решение: «наказать его при канцелярии Тобольской духовной консистории плетьми»[4]. После порки Арефьева-старшего отправили на покаяние на полгода в Туринский Николаевский монастырь. Кроме того, согласно указу Священного Синода от 23 февраля 1744 г., за «от школного учения укрывательство» он подвергался штрафу в размере 108 руб. Но митрополит смилостивился и штраф отменил, приказав, однако, Арефьеву-отцу содержать сына за собственный счет до окончания семинарии в течение 6 лет. В вину главе семейства церковные судьи поставили тот факт, что он должен был «крайнее прилагать о обучении сына старание», а «он от того его отвращал».
Митрополит Павел попытался кардинально решить вопрос с привлечением учителей для преподавании в семинарии, которых стал выписывать из Киева. Служили они по методу, прозванному ныне «вахтовым», то есть приезжали на короткий срок, а затем возвращались обратно к себе на родину. Трудно сказать, насколько действенной эта метода оказалась, но к отъезду митрополита в штате семинарии значатся уже фамилии выпускников семинарии, которые и составили достойную смену киевлянам.
В этот же период выяснилось, что присылаемые для обучения в семинарию поповские отроки в большинстве своем элементарно не обучены ни грамоте, ни счету. А потому по прямому распоряжению митрополита при монастырях и при сельских приходах (заказах) были открыты так называемые «латинские школы», где поступающие получали начальное обучение[5]. Не забыли и про церковное пение, столь любимое владыкой. Митрополит Павел приказал с 23 мая 1763 г. «во всех учрежденных в Тобольской епархии при духовных правлениях латинских школах детей… обучать нотному простому ирмологному пению неотменно»[6].
А как явствует из приведенного выше дела Василия Арефьева, неспособных к пению отдавали в «певческие школы», где их обучали более или менее стройно петь. Необходимость введения дополнительного музыкального образования объясняется, скорее всего, тем, что сибиряки, издавна славившиеся своей безголосостью, вызывали у выходца с Украины, мягко говоря, легкое раздражение, и он просто не мог допустить будущих диаконов и священников до службы в храме, не привив им зачатков музыкальной образованности.
Кроме того, владыка Павел решил продолжить дело своего предшественника Сильвестра (Гловацкого) по привлечению мусульман в православие (за что тот, по сути дела, и был отстранен от должности), и подошел к этому вопросу с размахом, решив обучать всех семинаристов татарскому языку. Но легко решить, трудно выполнить, не хватало, как всегда, учителей, способных вести курс татарского языка для семинаристов. Но владыка Павел не привык отступать от задуманного и в деревне Кавинской Тарского уезда он нашел «ясашного новокрещенного Стефана по восприемнике Алексеева сына Корнильева», который прежде «состоял в магометанском законе и был муллою», но «разочаровался в мусульманстве и решил принять Православие». По распоряжению митрополита его в 1758 г. крестили, а затем направили обучать «при Тобольской семинарии священно-церковно-служительских детей татарскому языку и грамате», «чему он и обучал человек 10 с полгода»[7]. Но по какой-то причине не получая вознаграждения за свой труд, обиделся и уехал обратно в Тару.
Как видим, владыка Павел вел в Сибири разностороннюю деятельность, успевал заниматься закладкой и освещением новых храмов, налаживал дисциплину среди вверенного ему причта. Все бы хорошо, но только к концу подходило время правления таких церковных иерархов, к славной когорте которых относился владыка Павел, зарекомендовавших себя как люди властные, распорядительные, которые на земле никого кроме Бога не боятся и иных авторитетов кроме заповедей апостольских не признают. После смерти императрицы Елизаветы взошел на престол российский ее племянник Петр Федорович, а вслед за ним стала управлять страной жена его Екатерина, прозванная Великой. Вот тут-то и начались гонения на церковь православную, лишения монастырей отданных им некогда земных угодий, а то и вовсе закрытия иноческих обителей. И при этом стали выходцев малороссийских с архиерейских кафедр потихоньку смещать и заменять их на великороссов, которые к тому времени мало чем учителям своим в науках богослужебных уступали.
В 1762 г. в Тобольске появился новый губернатор из числа близких к императрице людей — генерал-поручик Денис Иванович Чичерин — вельможа влиятельный, имеющий настолько крутой характер, что предания о нем долгое время в народе жили. Как писали о нем многие авторы: «пылкий грешник, пользовавшийся неограниченною властью», обнаруживающий «нетерпеливое самовластие». И две столь яркие личности не могли прожить те шесть лет, что им выпало совместно управлять Сибирью, без конфликтов и столкновений. Началось с того, что новый губернатор решил высмеять сибирское духовенство, обличавшее образ жизни новой светской власти, и велел своим служащим в монашеском одеянии ходить по городу, посещать кабаки и иные злачные места. Вознегодовавший владыка приказал написать на стене Ильинской церкви, находящейся неподалеку от губернаторского дома, картину страшного суда и в центре ее — окруженного чертями губернатора. Тот не остался в долгу, и в его покоях появилось аналогичное живописное полотно, но уже с изображением митрополита, раскаивающегося в грехах. Дальше — больше. Дело дошло до пушечных салютов у губернаторского дома во время богослужения в кафедральном соборе и, как ответ, многоголосый колокольный звон в тот момент, когда его высокопревосходительство отходили ко сну.
Императрица, которой наверняка обо всех «проказах» сибирских правителей докладывали, думается, восприняла то противостояние с достаточной долей юмора. Но дело приняло серьезный оборот, когда был провозглашен закон о секуляризации церковных имений, благодаря которому церковное ведомство лишалось значительной части своих земель. Первым выступил против закона, во многом ущемлявшего права церкви, митрополит Арсений (Мацеевич), который за резкие свои высказывания был арестован и содержался вплоть до своей кончины в темнице Ревельского каземата. Аналогичное послание направил в Священный Синод и митрополит Павел, в котором указывал, что закрытие шести из 17 сибирских монастырей пагубно отразится на миссионерских планах. Но императрица, которая весьма болезненно относилась к любым возражениям против ее действий и поступков, увидела в послании сибирского владыки прежде всего протест и непокорность, а потому повелела вызвать того в столицу и на месте провести следствие.
Делом Павла (Конюскевича) занимался председательствующий в Священном Синоде Новгородский митрополит Димитрий (Сеченов), который и пригласил сибирского преосвященного срочно явиться в Санкт-Петербург для ответа. Но дальнейшие события стали развиваться столь непредсказуемо, что на них стоит остановиться подробнее.
Во-первых, митрополит Павел проигнорировал вызов и в столицу не поехал, что само по себе могло быть расценено как дерзость и непокорность властям, с соответствующими выводами и последующим наказанием, вплоть до ссылки и тюремного заключения. Ему направили второе приглашение о срочном прибытии для разбора «дела», заведенного на него. Митрополит из Тобольска не едет! И поступок свой никак при том не мотивирует, храня молчание. Тогда обескураженные синодские служители, исчерпав собственный ресурс воздействия на архипастыря, обратились к сибирскому губернатору с довольно недвусмысленным предписанием, чтоб преосвященный: «непременно в путь отправился с получением того указа в неделю», а если промедлит, то «онаго преосвященнаго выслать из Тобольска без всяких отговорок». Но еще до получения этого (третьего) распоряжения митрополит Павел оставил сибирскую кафедру и, ни с кем не простившись, направился в столицу, где его столь страстно ожидали.
Что это? Проявление строптивого характера или нечто другое? Уж ему ли не знать, к чему может привести подобная непокорность, будь ты хоть самый наиприближенный к трону человек. Шутить с властью в те времена не решались люди и рангом повыше. Остается единственное объяснение: владыка Павел знал и понимал, на что шел, но чувствовал за собой силу «пусть не земную, но небесную». Нам, людям века нынешнего, мыслящим в большинстве своем в материалистических категориях, трудно, а скорее, невозможно вообразить то мистическое восприятие мироустройства, свойственное людям века восемнадцатого, а потому попробуем принять хотя бы на веру воспоминания современников тех давних событий, отнестись к которым каждый из нас может далеко не однозначно.
Сохранилось предание, согласно которому накануне заседания, на котором должен был быть вынесен приговор по делу сибирского владыки (оно состоялось 22 июня 1767 г.), митрополиту Димитрию (Сеченову) во сне явился Павел (Конюскевич) и с гневом произнес на латинском языке следующее: «Некогда отцы наши, и в числе их некоторые святые, даровали Церкви разные земные удобства и неприкосновенность тех пожертвований утвердили заклятиями. И я, человек грешный, недостойный епископ Церкви Христовой, не своими устами, но устами отцов моих, проклинаю тебя, предателя церковных имуществ, и предрекаю тебе нежданную смерть!». Как отнесся митрополит Димитрий, будучи членом духовной комиссии по упразднению «малолюдных и небогатых монастырей», против чего как раз и выступал сибирский владыка Павел, к этому явлению — не известно, но прожил он после этого недолго[8]. 30 июня 1767 г. он присутствовал в Москве на торжественном открытии комиссии по составлению нового уложения, а 14 декабря того же года скоропостижно скончался в Заборовском подворье.
Мистика? Пусть каждый решает это на основе собственных убеждений, но на этом таинственные события, связанные с личностью сибирского владыки, не заканчиваются.
В документах того времени довольно точно зафиксировано, что 11 января 1768 г. митрополит Павел выехал из Тобольска (почти через месяц после смерти Димитрия (Сеченова)). В Москву он прибыл 2 апреля того же года и сразу подал в Священный Синод прошение о своем увольнении с должности сибирского митрополита и просил разрешить ему поселиться в Киево-Печерской Лавре «на обещание». Первая его просьба была тут же удовлетворена, но как поступить с самим владыкой — синодские власти не знали, резонно полагая, что судьба его полностью находится в руках императрицы, которая одна лишь и вольна решить участь непокорного владыки. Государыня же, узнав о прибытии митрополита Павла, пожелала встретиться с ним лично, и было уже назначено время приема, но и здесь лишенный чина, но не собственных убеждений киевлянин, в нарушение этикета и неписанных дворцовых правил, от встречи с императрицей уклонился, заявив, что подчиняется лишь власти духовной, но никак не светской. Это ли не оскорбление честолюбивой «матери народа российского»?! Екатерина вынуждена была пережить и этот пассаж и, как ни в чем не бывало, предложила опальному митрополиту продолжить служение в Сибири в том же качестве, словно и не было решения Священного Синода об его увольнении. И что же владыка? Думается, любой другой бы с радостью принял монаршую милость, тем более что в его положении, рассуждая логически, то был выход наилучший и вполне разумный: ему предлагали помириться с властью и остаться, что называется, при своих. Но владыка и здесь ответил отказом! Мол, хочу в Киев, на покой!
Можно представить, как государыня отреагировала на это его волеизъявление, но спорить не стала и милостиво разрешила поступить так, как владыка пожелает, отправив ему «на неотложные расходы» (а может быть в качестве компенсации за моральный ущерб?) немалую сумму денег — десять тысяч рублей! И, уже будучи простым монахом, практически опальным, без покровительства, Павел отказывается от немыслимого по тем временам подношения и выбрасывает деньги в окно своей кельи, куда они и были доставлены. Монастырские служители деньги подбирали и возвращали ему, дивясь, как может человек, лишенный всех благ земных, устоять в подобном искушении, а в ответ слышали: «То огонь, добра от них не будет…». Когда об этом узнал настоятель Лавры, то он тут же нашел им применение, с чем и пришел к бывшему сибирскому владыке.
— А что ты устроишь на сей огонь, отче? — спрашивал тот.
— Можно через этот огонь церковные главы вызолотить, — предложил настоятель, не особо надеясь на согласие, и удивился, услышав:
— Се добре…
Так гласит легенда, и в подтверждение ее знающий эту историю человек обычно поднимает руку вверх и указывает на блестящие на солнце главы Великой лаврской церкви, совершенно не потускневшие от времени. Если бы все несогласные с властью обращали свой протест на благо людское, а не на разрушение, то страна наша, думается, выглядела бы не столь плачевно. Но до этого нужно дорасти и страдания свои принимать как должное, что дано, увы, не многим.
А владыка Павел, видимо, слишком много сил своих положил за веру отцов, поскольку прожил на покое в Лавре недолго и скончался 4 ноября 1770 г. «со всяким христианским порядком». Гроб с телом великого православного подвижника был помещен в подвалах той самой Великой лаврской церкви, чьи сверкающие позолотой купола и стали яркой памяткой деяниям и подвигу последнего сибирского митрополита Павла. Но недолга память людская, а может, так она устроена, что имена злодеев помнятся лучше и дольше, чем божьих праведников? Их имена Богу поручены, а Он, в отличие от людей, ничего не забывает и имеет разные способы напомнить нам, неразумным. Так и вышло.
Сменился век восемнадцатый следующим, иные заботы пришли на русскую землю, и через полвека с небольшим после смерти Павла случился в Лавре большой ремонт и подновление, в связи с чем решено было перенести многочисленные захоронения из-под Великой церкви в специально оборудованный для них склеп. Руководил предпринятой реконструкцией известный ученый своего времени киевский митрополит Евгений (Болховитинов), под руководством которого в Киеве были проведены многочисленные археологические изыскания и обнаружены фундаменты древних сооружений домонгольской поры: Десятинной церкви, Золотых ворот и пр. Вот именно через этого подвижника и выпал случай напомнить забывчивому люду о некогда известном всей православной России последнем сибирском митрополите.
Может, и незачем устанавливать некие временные параллели между героями нашего повествования, но, опять же, для памяти, уточним, что появился на свет Евгений (Болховитинов), как раз в тот год (1767), когда Павел (Конюскевич) был освобожден от должности сибирского владыки, а «почил в бозе» киевский митрополит в год смерти А. С. Пушкина (1837), пройдя солидный жизненный путь и став свидетелем и очевидцем весьма важных исторических событий[9]. Так, незримо, история российская связана звеньями цепочек, в которых заключены судьбы людей, ратующих за свою страну. И хотя каждый из них жил по-своему, действовал по собственному разумению, но не разрушал, а созидал, укреплял ее. Поэтому смеем заявить, что история складывалась из судеб людских, безвозмездно «брошенных на алтарь отечества», как говорили когда-то наши не столь давние предки.
Итак, 12 июня 1827 года, когда киевскому митрополиту Евгению (Болховитину) было сообщено, что останки умерших в разное время архипастырей, покоящиеся прежде под Великой церковью, готовы к перезахоронению, то он приказал вынести их из церковного подвала, чтоб самому решить, каким образом разместить их в новом склепе. К тому же, забылись имена умерших, а митрополит Евгений, будучи ученым и исследователем, хотел установить имя каждого из усопших. Но за извечной занятостью своей сделать это он не успел. И вот тогда произошел еще один случай, который любой верующий человек воспримет как реальность, а нынешний материалист отнесется с известной долей скепсиса. Но подчеркнем, что свидетельствует о произошедшем человек просвещенный, историк, который каждое свое слово взвешивал, прежде чем оставить его на бумаге. Тем более, иных подобных сцен им описано не было.
В ту самую ночь, когда митрополит Евгений, оставив необследованными часть гробов, подготовленных к захоронению, удалился в свои покои, ему приснилась «страшная буря», от который заколебалась вся его резиденция. От этого он проснулся и услышал (уже не во сне!), как по залам архиерейского дома кто-то мерным и твердым шагом направляется в его покои. Вслед за тем двери к нему в спальню вдруг сами собой отворились, и «в ночной темноте, весь сияя неизъяснимым светом, в комнату вступил неизвестный муж величественного и грозного вида, в архиерейском облачении». Гневно стуча по полу посохом, он приблизился к митрополиту. Тот попытался встать с постели, чтоб поклониться таинственному посетителю, но ноги отказались ему служить, и он так и остался сидеть в неподвижности. А старец заговорил с ним на «малороссийском говоре», твердо чеканя слова, которые навсегда остались в памяти митрополита:
— Чи даси нам почиваты, чи ни? Не даси нам почиваты, не дам и тоби николь почиваты, — а затем круто развернулся и вышел таким же мерным шагом.
Наутро митрополит Евгений пришел в Великую церковь, чтобы осмотреть не погребенные гробы. Когда подняли крышку одного из них, то перед митрополитом оказался нетленный, точно спящий, тот самый архиерей, который приходил к нему ночью, и даже в том же самом облачении.
Далее позаимствуем цитату из описания автора девятнадцатого столетия: «Пораженный митрополит со слезами стал класть поклоны и целовать руки архиерея. Немедленно стали узнавать, кто этот архиерей, и, наконец, открыли, что это митрополит Тобольский Павел, погребенный здесь пятьдесят семь лет назад. Тут же была отслужена по нем панихида, и митрополит Евгений распорядился бренные останки святителя Павла оставить на месте, где он находился ранее. С тех пор многие богомольцы приходят к нему поклониться, а сам святитель лежит нетленный со спокойным лицом и закрытыми глазами. Известный инок Парфений, описавший свои странствия по святым местам, сообщает следующее: «Во един от дней в Киево-Печерской Великой церкви в левом приделе внизу под полом показывали нам мощи святителя Павла, митрополита Тобольского и всея Сибири, после препровождавшего жизнь свою в Киево-Печерской лавре и на покое там скончавшегося. Почивает он в раке подобно как спит весь целокупен и дух от него приятен. Но во святых доныне не почитается, а только желающие служат по нему панихиду».
Но пришло время, и на Всероссийском Соборе 1917-1918 гг. святитель Павел Тобольский был присоединен к лику святых. Вслед за тем наступила безбожная большевистская эпоха, а там и война, оккупация Киева немцами, которые в 1942 г., наряду с другими злодеяниями, взорвали Великую лаврскую церковь. Конечно, можно предположить, что мощи святителя Павла Тобольского оказались уничтожены, но это лишь предположение. Зная о его полной превратностей судьбе и ряде необычных явлений, с ним связанных, хочется верить, что Господь в очередной раз уберег молитвенника сибирского от варварского посягательства и рано или поздно мощи святителя будут обретены, и нужно лишь верить в существование чуда, без которого немыслима жизнь верующего человека.
К слову говоря, митрополит Павел, беседуя в 1761 г. с прибывшим в Тобольск для астрономических наблюдений французским аббатом Шаппом, высказал показавшуюся тому кощунством мысль о неправильности воззрений Коперника на устройство солнечной системы. Правда, и аббат мог не совсем верно истолковать слова преосвященного, как знать. Но для нас митрополит Павел Тобольский навсегда останется великим праведником и стойким борцом за веру. Именно он посмел открыто не согласиться с вмешательством императрице Екатерины II в дела церковные. По его твердому убеждению, власть церковная в подчинении у светской быть не должна! Но мало кто тогда прислушался к его словам, кто опасаясь за карьеру, а кто из-за обычной человеческой трусости.
Еще и поэтому должны мы помнить и почитать святителя сибирского, что выпало жить ему в век непростой, когда многие его современники проявили колебания в вере и в трудный для церкви момент уклонились от защиты ее, за что и пострадал много позже весь люд православный в тот самый год, когда вспомнили о благодеяниях святителя Павла, объявив его святым, но слишком поздно. Народ, не распознавший праведника, рано ли, поздно ли, обречен на страдания будет. Главное — понять это вовремя.