Окончание
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 5, 2009
СЕУЛЬСКАЯ АТЛАНТИДА*
Глава 3. Рейд. 1960-й
Начало 1960-х годов было в районе довольно будничным…
«Самаровский край»
Наша семья разместилась в доме, в который позже переедет контора лесопункта. Дом располагался метрах в десяти от мёртвого болота. Должно быть, ещё в конце 1940-х первыми лесозаготовителями через него был переброшен настил из тонкого кругляка — гать. В сезон затяжных дождей болото «вспучивалось», и по затонувшей в зловонной жиже гати с многочисленными опасными проломами мы, закатав штанины до колен, бегали к отцу в единственный в посёлке магазин смешанных товаров. На полках из толстых сосновых плах буханки хлеба соседствовали с тёмными брусками хозяйственного мыла, отрезы тканей чередовались с упаковками папирос и банками тушёнки в просолидоленной обёрточной бумаге, кули с макаронами и крупами располагались на полу вперемежку с эмалированной и цинковой посудой, а у входа в углу, сколько помню себя в Сеуле, стояла деревянная кадушка под железными обручами, из которой покупатели «вылавливали» ржавую от давности селёдку…
Деятельный Дубровин решал не только леспромхозовские задачи, но справедливо вторгался и в сферу ОРСовских проблем. Он категорически запретил продавцам встречную торговлю с магазинами кооперации тёплой одеждой, валенками, резиновыми и кирзовыми сапогами, мясом и сливочным маслом, о чём разослал соответствующие уведомления. Работу магазина, столовой и буфета привёл в соответствие с распорядком рабочего дня на основном производстве. Магазины в Сеуле и Тавотьяхе работали: утром с 6.00 до 8.00 (чтобы отъезжавшие в лес рабочие могли купить пачку папирос; спиртное же с утра не отпускалось); днём — с 12.00 до 14.00 и вечером — с 17.00 до 20.00. В таком же режиме работали и столовые.
Помимо обязанностей начальника торгового отделения отец исполнял и обязанности заведующего базами. Кроме того, он должен был выдавать ежедневные наряды на работы всем хозяйственникам отделения. Приходилось вставать в пять, а то и в полпятого утра, домой возвращаться в девять-десять часов вечера. А к тому времени к «переехавшей» из Майковского лесопункта нашей корове Майке добавились поросёнок и куры. Не знаю, когда в это суматошное, дождливое лето отец умудрился накосить сена. Но самой трудоёмкой была работа с документами. После ужина, обвязав для снятия боли сырым полотенцем голову, он порой до поздней ночи просиживал над всевозможными счетами, фактурами, накладными и нарядами. Головные боли всё чаще давали о себе знать. Сказывалось, по-видимому, утомление. Говорить о каком-либо серьёзном лечении в посёлке не приходилось. «До недавнего времени в Тавотьяхе иСеуле медпункты работали нормально. Но вот фельдшер из Тавотьяхауехал, медпункт закрыт,—писал в районную газету один из рабочих лесопункта. —ВСеуле фельдшер ушла в отпуск. Теперь мы не можем получитьмедицинскую помощь»[1].
В конце января 1960-го руководство ОРСа вняло просьбе отца об освобождении от должности начальника. Бухгалтером торгового отделения назначили Николая Викторовича Овсянникова, на него и возложили по совместительству обязанности начальника. Правда, уже через месяц отцу пришлось-таки встать за прилавок вместо уволенного за растрату продавца. Он проторговал месяца два-три, и первая же ревизия вдруг выявила серьёзную недостачу. Вот уж появился у мамы повод для упрёков!
За время работы в Трудовике, Конёво и Майке отцу нередко насчитывали разного рода недостачи, но при более скрупулёзном подсчёте претензии, как правило, снимались. В Сеуле же не снялись. Пришлось погасить компенсацией за неиспользованный отпуск. В июле 1960-го из посёлка Выкатной вернулась чета Рубцовых, работавшая в Сеуле ещё до осуждённых отцовых предшественников. Ивана Владимировича назначили начальником торгового отделения и заведующим базой, а его жену Клавдию Ивановну — продавцом магазина. Отец же перевёлся в леспромхоз рабочим.
В октябре его ввели в бригаду слесарей-ремонтников Владимира Семёнова. Анатолий Нецветаев, Алексей Горобец, Павел Нешатаев, Виталий Самоловов и отец всю зиму занимались ремонтом техники, используемой на трелёвке и вывозке древесины… Благодаря Дубровину, с начала 1960-х не только текущий, но зачастую и капитальный ремонт производился своими силами под руководством опытного механика Владимира Николаевича Картузова. И лишь в исключительных случаях, как правило, из-за отсутствия необходимых запчастей, трактористы или сам Картузов командировались в Ханты-Мансийск…
Объём лесозаготовок в округе в 1960-м составил 1245 тысяч кубометров древесины против 1000 в 1955-м и в стоимостном исчислении сравнялся с объёмами рыбной промышленности. В лесу на делянах работало 511 тракторов, 381 лесовозный автомобиль, 200 передвижных электростанций, 1300 бензопил «Дружба». Реформирование же лесного дела только начиналось. В феврале Ханты-Мансийский леспромхоз объединился с лесхозом, а в связи с вырубкой доступных гужевому транспорту лесов ликвидировались Красноленинский и Елизаровский леспромхозы — они вновь вошли в состав Ханты-Мансийского как лесоучастки. Теперь леспромхоз состоял из Елизаровского, Майковского, Пырьяховского, Салымского и Сеульского лесопунктов. В посёлках Елизарово и Луговском были пущены в эксплуатацию узкоколейки…
Рост числа лесопунктов, наращивание объёмов лесозаготовок с пренебрежением элементарных правил лесопользования, порою преступное нарушение инструкций по проведению молевого сплава привели к повсеместному засорению водоёмов района. Первым в полный голос прокричал об этом известный хантыйский журналист и литератор Григорий Дмитриевич Лазарев:
«…Родной дочерью Оби является Ендырская протока — богатейший водоём округа. Проходя по пойме свыше 300 км, она образует множество заливов, соров и служит кормовой базой для огромной массы рыбы, движущейся по многоводной реке. Хорошо известны промысловикам такие сора, как Маткинский, Больше-Юртовский, Кальмановский, система Востыхойских и Поснокортских проток. В Ендырскую протоку впадают речки, куда рыба поднимается на зимовку… Здесь богатая кормовая база для стерляди. Нередко от рыбаков слышишь:
— Пропадает протока. Нет за ней хозяйского присмотра. Одну щуку ловим — нет сырка, язя, нельмы…
Большой вред наносится водоёму в результате бесхозяйственности лесников. Ежегодно на протоке ветер и вода разносит сотни кубометров леса, засоряя заливы и сора.
— Курьёй она стала, воду не проносит.
Это так…
Устье протоки на протяжении полукилометра забито лесом. А ниже, на запани, образовался залом, на котором растут берёзки и талины. Вода с трудом просачивалась сквозь него… Потоки обской воды, не находя свободного выхода на протоке, подмывали берег…
То, что совершается на устье Ендырской протоки, нельзя назвать иначе, как варварством. Это прямое уничтожение водоёма…
Ниже залома скапливаются к осени большие косяки молодой нельмы, которая после отгула на сорах ищет себе выхода в Обь. А здесь, как вороньё, налетают на неё браконьеры. В одном только ставе за ночь иные вылавливают по 150-200 кг нельмы…
Ведя строительство Белогорского деревообрабатывающего комбината, никто не подумал о том, чтобы построить гавань для отстоя леса. Решили просто: устроили гавань в устье протоки. И загубили водоём. Из-за залома рыба плохо заходит на Ендырскую протоку на нагул и в период весеннего половодья»[2].
Нас воспитывали наши родители, а родителей — штатные воспитатели.
Воспитателей в лесопунктах назначало и увольняло руководство леспромхоза. С 1 ноября 1959-го в Сеуле воспитателем был назначен по совместительству завхоз, он же — заведующий конным обозом Леонид Иванович Новосёлов. Руководители леспромхоза и лесопункта, разумеется, понимали, что при полной загруженности завхоза текущими делами проводить воспитательную работу, сводившуюся, в сущности, к организации досуга рабочих во избежание поголовных пьянок, Новосёлов был не в состоянии. Он, в свою очередь, понимал, что им «заткнули дыру» в штатном расписании. Хотя, уверен, при желании и большем содействии Дубровина Леонид Иванович смог бы организовать спортивную жизнь лесопункта. Из-за толстых линз очков его глаза имели выражение постоянной беспомощности, тем не менее этот невысокий, спортивный, русоволосый парень являлся неформальным лидером сеульской молодёжи и великолепным спортсменом. Пишу: «парень», потому что в 1960-м ему наверняка не было и тридцати. В июле на Первой спартакиаде лесозаготовителей в Ханты-Мансийске Новосёлов стал чемпионом в беге на стометровку и по прыжкам в длину. Возглавленная им волейбольная команда очень скоро огорчила постоянных претендентов на лавры леспромхозовских чемпионов — волейболистов Елизаровского и Салымского лесопунктов, а на районной спартакиаде в июне 1962-го порадовали сеульских болельщиков чемпионскими «лаврами» подопечные Новосёлова Геннадий Титов, Валентин Перевалов, Виктор Федотов…
Леонид Иванович мог стать авторитетным руководителем, но «выпал» из номенклатурной обоймы за «нарушение морального облика строителя коммунизма». В 1956-м, работая в Бобровском лесопункте, он, будучи женатым и отцом ребёнка, встретил женщину, с которой и связал свою дальнейшую судьбу, переехав с ней сперва в Салым, а затем и в Сеуль. Заурядная, казалось бы, жизненная ситуация, которая, однако же, перечеркнула карьеру молодому специалисту. «Нужно вокруг подобных лиц создавать общественное мнение, ибо укрепление семьи — общенародное дело!»—не могла пройти мимо этого «вопиющего» факта районная газета[3].
Потому и в воспитателях Новосёлова «продержали» чуть больше месяца. В декабре 1959-го его сменил некто Николаев Николай Николаевич, ничем, кроме забавного сочетания фамилии-имени-отчества, не запомнившийся…
А сменившая Николаева Галина Павловна Белкова, убеждён, на всю жизнь запомнилась не одному рабочему лесопункта. Высокая, статная, смуглолицая красавица с чёрными раскосыми очами, унаследованными от отца-полумонгола (её отца — дядю Пашу Белкова, рождённого в 1909-м русской матерью и монголом-отцом, отсидевшего за что-то восемь лет в 1930-х, помню как незаменимого скотобойца). Галина Павловна свела с ума не одного сеульского холостяка!
Она была старшей сестрой лидера команды наших «противников» — Юрки Белкова. Сеульская детвора, насмотревшаяся фильмов про «наших» и «не наших» — «белых» и «красных», «русских» и «фашистов» — делилась на две примерно равные по численности группы, находившиеся между собой в состоянии «перманентной войны». Но войны своеобразной: «воевали» мы по расписанию — после уроков, по выходным и в каникулы. Баталии-сражения происходили в основном зимой, в максимально приближённых к боевым условиях — в «окопах», вырытых в затвердевших сугробах, с блиндажами-переходами, с секретными отсеками-складами для «патронов» и «снарядов». Юркина команда шла в «атаку», забрасывая «окопников» бутылками — «гранатами», «лимонками» и «пулями» — мёрзлыми конскими катышами и плоскими батарейками из отработанных щелочных аккумуляторов. «Окопники» держали оборону до последнего «патрона», а затем переходили в рукопашную. Не обходилось без «ранений» — синяков и шишек. В перерывах между «ожесточёнными боями» мы ходили в одну школу и друг к другу в гости. С закадычным «врагом» Юркой мы, случалось, ели хлеб с маслом за одним столом. Его мать — тётя Зина (Ксения Егоровна Шадрина) работала пекарем, пекарня находилась за перегородкой, и ни с чем не сравнимый запах свежеиспечённого тёти Зининого хлеба я помню и доныне. А уж горячую пшеничную ковригу, толсто намазанную сливочным маслом, мы с Юркой уплетали наперегонки. Он был старше на четыре года, ростом выше на голову, весом тяжелее раза в полтора, потому и в мирном состязании неизменно одерживал верх. Но я отвлёкся…
Галина Павловна, конечно же, не упускала случая повоспитывать и своего далеко не примерного поведения братца, и меня, грешного, за компанию. Её воспитание было безобидным: чего нам стоило прерваться на минутку от поедания горячего хлеба со сливочным маслом и побренчать соском рукомойника за цветной занавеской в углу, имитируя тщательное мытьё и без того чистых, по нашему мнению, рук. Не могу сказать, где она училась или работала до приезда к родителям в Сеуль, но с её появлением в лесопункте что-то изменилось. Холостяки повалили в клуб выбритыми, трезвыми, в пиджаках и отутюженных рубашках…
На расчищенном от хлама пятачке возле общежития появилась растянутая на двух столбах сетка. Молодёжь до поздней ночи «резалась» в волейбол. Случалось, мастера и бригадиры отнимали мяч и отсылали распалившихся игроков в общежитие, чтобы утром не проспали на работу и не «клевали носом» в лесосеке…
Мы являлись преданными болельщиками волейболистов. Помню, как подпрыгивали от восторга, если кто-то из игроков в великолепном «винтовом» прыжке вколачивал мяч на сторону соперника. И если разыгравшихся спортсменов загоняли в общежитие мастера и бригадиры, то нас, болельщиков, окриками загоняли родители…
При Галине Павловне появилась штанга. Она стояла у рейдовского клуба на подмосте рядом с кинобудкой. Мужики с затянутыми на животах широкими поясами один по одному подходили к штанге и на выдохе вздымали над головой тяжёлый снаряд. Сразу же выявились свои чемпионы и рекордсмены. Одним из них, помнится, был кряжистый здоровяк дядя Гена Куренной (Куренной Геннадий из Октябрьской сплавной конторы). Нам подходить к снаряду строго возбранялось, а так хотелось дотронуться до отливавшего синевой стального рифлёного грифа, ощутить если не вес, то хотя бы холодок железа!..
Но иногда и нам доводилось побаловаться. Гриф в пятнадцать килограммов был под силу многим, а вот осилить штангу с навинченными на гриф пятикилограммовыми «блинами» и удерживающими их «замками» под силу было только старшим — Юрке Белкову, Вите Лободе да ещё, помнится, круглолицему крепышу Косте — сыну механика Картузова…
Чтобы «положить» тяжёлую штангу на живот, а затем, резко выдохнув, «вбросить» и удержать её на груди, и, в довершение успешного «подхода», «выбросить» над головой на вытянутых, дрожащих от напряжения руках, нужно было много сьесть каши, за что мы и принялись с удвоенной энергией в первый же турнирный день сеульских штангистов. А поскольку к штанге нас не подпускали ни родители («развяжутся пупки!»), ни заядлые штангисты (а среди них появились действительно заядлые!), нам оставалось тренироваться дома…
В каждом дворе нашлись старые ломы. Их мы использовали вместо грифов, за «блины» шли обычные кирпичи, завернутые в тряпьё и подвязанные к концам лома. С такой штангой можно было приседать и разминаться… Но, как и всякое детское увлечение, штанга для нас оказалась увлечением кратковременным…
Галина Павловна часто выезжала в Тюмень и Ханты-Мансийск, и каждый раз привозила новые идеи. Работавшая в те годы в одном из районных сельских клубов, ныне — жительница села Зенково, Людмила Иванова вспоминала: «В Ханты-Мансийске на семинарах мы сожалели, что нет в городе и районе хореографов, руководителей хоров, драматических кружков»[4].
В июне 1961-го Галина Павловна уволилась и переехала в Омск. Воспитателем с кратковременными перерывами, вызванными чередою увольнений с последующими восстановлениями в полюбившейся ему должности, являлась очень странная в Сеуле фигура: Чемоданов Михаил Данилович…
Но о нём речь впереди.
Помню наш первый выход к Сеульской речке. Мы с братишками подошли к плоту, связанному стальной проволокой из десятка обескоренных сосновых брёвен. Обычно с плота женщины полоскали бельё после домашней стирки и черпали воду для питья (колодцев или каких-либо скважин в Сеуле не знали)…
Втроём мы подошли к плоту…
Вдруг сильный толчок в спину сбил меня с ног. Я ничком упал в серую няшу и метра два буквально пробороздил носом.
— Бе-е-е-е! — донеслось из-за моей спины.
Когда, наконец, смог вздохнуть полной грудью, открыть глаза и обернуться, увидел такую картину.
Вооружённые подобранными с берега палками, братишки держали оборону от наступавшего на них грязного, будто только что выскочившего из мёртвого болота безрогого барана. Казалось, наглому животному не было дела до моих братишек — он настырно прорывался именно ко мне — добить поверженного в няшу чужака, осмелившегося шагнуть на контролируемую им территорию…
— Бе-е-е!!!
Братишки пятились, прикрывая меня, а наглец, низко склонив широкий, мощный лоб, пытался обойти их с флангов…
В это время от щелястого дощатого забора, отгородившего высокий дом со всевозможными постройками на просторном дворе, донёсся дружный хохот…
Трое мальчишек нашего возраста прямо-таки умирали со смеху. Один, по виду, старший — кучерявый, круглолицый, с различимыми даже на расстоянии тёмными ямочками на пухлых щёках. Другой — черноголов и черноглаз, как цыганёнок, а третий — упитанный белобрысый карапуз. Он, казалось, ещё и не понимал, над чем смеются старшие, но глядя на них, тоже заливался колокольчиком…
Старшенький выкрикивал, приседая со смеху:
— Гля, как наш баран базистиков лупасит!
— Базистиков! Базистиков! — вторил черноголовый…
И даже карапузик лепетал:
— Зистиков! Зистиков!
«Почему — базистиков?» — разгадывать загадки, однако, было недосуг. Коварный баран перешёл к атакующим действиям. Он с разбегу боднул в живот кого-то из моих братишек…
— Шо там за «базистики»?! — С вопросом вышел со двора невысокий чернявый мужчина.
Старший, черноглазый, а за ними карапуз опрометью кинулись во двор.
— Марш до хаты, обормот! — скомандовал мужчина словно оторопевшему вдруг барану, и тот послушно, как собака, потрусил вослед за троицей…
— Проходите, хлопчики! Не бойтесь!
Так произошло наше знакомство со знаменитым в Сеуле бараном, которому за неукротимый норов хозяин (Андрей Павлович Кашпур) сперва спилил оба завитых в лихие кольца рога, а затем, под давлением многочисленных жертв, заколол.
Так мы познакомились с первыми сеульскими сверстниками — «кашпурятами» — старшим Сашкой (в 1961-м он станет моим одноклассником), средним Колей (в 1962-м он пойдёт в первый класс с моими братишками) и младшим — карапузом Витей.
А «базистиками» нам на некоторое время суждено было стать потому, что отец исполнял обязанности заведующего базами. По законам детской (да и женской тоже!) логики, если отец — базист, то мать (как правило, помощница базиста) — базистиха, ну а детям базиста с базистихой никуда не деться от прозвища «базистики»…
Большую часть погожих летних дней мы пропадали на Тёплой воде (хорошо прогреваемой тихой заводи) и на мелководной речке Хомъяге. Купаться в Тёплой воде или в Хомъяге начинали сразу после схода верхнего льда, предварительно запалив на берегу костёр для «продажи дрожжей». Входили, съёжась от холода, в ледяную воду, окунались разок-другой, не замочив головы, потому что волосы могло схватить ледяной коркой и — вприпрыжку мчались к жаркому костру. Стояли вокруг гудящего пламени, с «гусиной» от холода кожей, и только стукоток стоял от наших зуб! Согревались («продавали дрожжи») и вновь бесстрашно шли в ледяную воду. И так до тех пор, пока кто-нибудь из взрослых не шугал нас из воды. И ведь не помню случая, чтоб кто-нибудь серьёзно заболел!
С июля же до глубокой осени дни напролёт проводили на Сеульской речке. Удили на запани с плотов горбатых краснопёрых окуней и серебристых чебаков. Со спадом воды из соров неисчислимыми стаями шла вдоль берегов щурогайка… Её мы ловили петлёй из мягкой медной проволоки, подвязанной к удилищу, или на обычные рыболовные крючки, на изготовленные из консервных банок блёсны. Наживкой служили дождевые черви, катыши чёрного хлеба, щучьи кишки и хвосты. Прожорливая хищница заглатывала всё, что цеплялось на крючок, хватала даже красную тряпицу! На блесну вылавливали и солидных щук. А если случались зацепы, не раздумывая снимали грязные, сплошь в речном зелёном иле майки, сдёргивали трусы и ныряли, как утята, в ледяную глубину, отцепляли от затонувших коряг драгоценные крючки и блёсны. Снастями дорожили. Купить их можно было только в Ханты-Мансийске. Поэтому в ход вместо лески нередко шли капроновые нитки, поплавками служили бутылочные пробки, грузилами — снизки дроби и картечины. Крючки зачастую изготавливались умельцами-отцами из расплетённых концов стальных тросов…
С утра до вечера выстаивали на вязком берегу с исцарапанными в кровь руками и коленками, с распухшими от укусов комаров и мошкары лицами, заплывшими глазами, но не было силы, способной оторвать нас от рыбалки, особенно когда вовсю шёл «жор». Родители, дабы не обидеть неуважением к нашему промыслу, нахваливали за улов, называя нас «добытчиками», жарили добытую нами рыбу с картошкой и без картошки, но, откровенно говоря, щурогайка приедалась быстро, ели мы её без аппетита, а то и вовсе не притрагивались к ней, и зачастую наш «обыгавший» в посудине улов поедали разжиревшие в «путину» кошки и собаки…
Летняя рыбалка на время заменяла всё…
Глубокой осенью, после ледостава, но до уплотнения на реке снежного покрова, любимым развлечением было катание на коньках. Настоящие фабричные «снегурки» имелись не у каждого. Катались в основном на самодельных — изготовленных в кузнице изобретательными нашими отцами…
У нас же появились настоящие «снегурки»! Не знаю, где их раздобыл отец, но катались мы с братишками по справедливой очереди…
Помню, сижу на пороге и хнычу:
— Не замё-ёрз! Не замё-ёрз я! Не замёрз!
На самом деле — я замёрз, продрог до посинения. Одеревеневшими пальцами распутываю тугие узлы сыромятных ремешков на своих «снегурочках». Сижу с коньками на обледенелых валенках, хнычу и упрямо шмыгаю носом…
— Не замё-ёрз я… Не замё-ёрз нисколько!
Мама поражается моему циничному упрямству.
— Как же не замёрз, когда губёнки синие и пальцы как ледышки!
— Не замё-ёрз!
Попробуй-ка сознаться, что замёрз, что ноги и руки и впрямь как кочерыжки — значит, завтра мама не отпустит на речку. А речку сковало прозрачным, с вкраплениями белых воздушных «ракушек» льдом, сквозь который у берегов видно даже песчаное дно. Снегу еще не намело, а тонкий слой снежной крупки белыми барашками сметает ветерком к застывшему берегу. По свежему льду чудесно бежится на «снегурках»! Широкий лист фанеры парусом над головой, и вперёд — только ветер в ушах! Вперёд — до поворота, во-он до той «петли»! Но возвращаться против ветра трудно. Зато какой был бег! Какой полёт под парусом!
— И нисколечко я не замё-ёрз!
— Ладно, ладно, — уступает мама. — Не замёрз, так не замё-ёрз. Дай-ка, отвяжу коньки, горюшко моё!
Она с трудом распутывает тугие узлы сыромятных ремней, я стряхиваю с ног у порога валенки, пытаюсь снять фуфайку. Но и того не получается. Окоченевшие пальцы не выковырнут из узких прорезей крепко вшитые пуговицы.
Мама подолом фартука вытирает мой влажный нос и помогает раздеться…
— И он утверждает, что не замёрз! — Снятыми с печной плиты шерстяными носками растирает мои ноги и руки. — Попробуй только завтра расхвораться!
— Не замё-ёрз я!
— А вот мы сейчас проверим, как ты не замёрз, — подаёт голос отец. — Ну-ка, скажи нам «Тп-пр-р-ру!»
Я едва шевелю непослушными губами.
— П-пу… П-пу!
— Вот тебе и «пу!»
— П-ру… — Как непросто, оказывается, произнести эту «лошадиную» команду.
— При за стол и в постель! — командует мама.
Со слезами обиды за предательский язык пью горячий чай с вареньем и укладываюсь спать. Но перед тем, как погрузиться в сладкий сон, предпринимаю отчаянную попытку:
— Тп-пр-р-р-р-ру!!!
Я и сам не ожидал такой раскатистой команды!
Смеётся мама. Хохочут сестра и братишки.
— Что, сынок, приехал? — улыбается отец.
— Это мой язык оттаял!
Глава 4. 1961-й. Дубровин
— Чем запомнился вам шестьдесят первый год?
— О, шестьдесят первый!
Из радиоинтервью 2006-го
1961-й — это, в первую очередь, 12 апреля…
В тот памятный день вся наша семья, за исключением первоклассницы Люды, находившейся в школе, оказалась в сборе. Отец пришёл на обед. Только расселись за столом, как радио передало позывные. Наш старенький радиоприёмник «Рекорд» с трещинкой на стекле шкалы настройки стоял на тумбочке в горнице. Отец предупредительно поднёс палец к губам:
Раздался взволнованно-торжественный голос Левитана:
— Передаём сообщение ТАСС о первом в мире полёте человека в космическое пространство… Двенадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят первого года в Советском Союзе выведен на орбиту вокруг Земли первый в мире космический корабль-спутник «Восток» с человеком на борту…
В первое мгновение все будто оцепенели. Мама в недоумении уставилась на отца. Тот медленно вышел из-за стола и почему-то на цыпочках прошёл в горницу к приёмнику.
Мы с братишками переглянулись. Никто из нас ещё не понял, что произошло, но все интуитивно догадались: случилось нечто невероятное…
— Ура! — крикнул я на всякий случай.
— Ура-а! — неуверенно, с оглядкой на отца, подхватили братишки. — Человек на борту!
— Тиха-а!! — Отец прибавил звуку, напряжённо вслушался сквозь шум и треск эфира в голос Левитана…
— Пилотом-космонавтом космического корабля-спутника «Восток» является гражданин Союза Советских Социалистических Республик лётчик майор Гагарин Юрий Алексеевич…
— Надо же, — всего и смог произнести отец, тряхнув головой и поочерёдно оглядев всех нас, притихших за столом. — Утёрли нос! Ничего не скажешь. Молодцы!
Кто и кому утёр нос, мы догадались: это мы — советские граждане утёрли нос враждебным нам американцам! Мы первыми в мире полетели в космос!
— Ура-а-а! — в один голос закричали мы все трое, побросав на стол ложки. Какой уж тут обед!
Отец, взволнованный, сиял:
— Кто бы мог подумать!
…Четверть часа спустя вся сеульская детвора собралась на пригорке возле клуба.
— Ты слышал?
— Слышал!
— А ты?
— И я!
— С самого начала?
— С самого, а ты?
— Я с самого-самого!
— А я, дак, раньше всех услышал, вот!
— С чего ты взял, что раньше всех?
— Я первым к клубу прибежал!
В бурной перепалке кто-то вдруг раздумчиво спросил:
— А над Сеулем Гагарин будет пролетать?
Этого не знал никто.
— Если будет, мы его увидим! Давайте, ребя, Гагарина встречать!
Мы, как весенние грачи, расселись на столбах ограды кашпуровского дома. Всюду лежал снег, но день выдался на удивление тёплым. Солнце сияло на голубом небосводе и слепило глаза…
— А где он будет пролетать? Над Лысой горой или над Хомъягой?
— Смотрим в разные стороны! Кто увидит, тот кричит!
Долго сидели мы на столбах, перекликаясь друг с другом. Из-под приставленных к глазам ладоней вглядывались в голубое апрельское небо, откуда, казалось, лучами нисходила сияющая улыбка первого космонавта планеты Юрия Алексеевича Гагарина…
— Вы чё это в небо уставились? Чё вы там видите, роньжа? — Один из прохожих приостановился и из любопытства тоже посмотрел из-под руки на солнце.
— А мы Гагарина встречаем! Он сейчас из космоса будет возвращаться!
Прохожий рассмеялся.
— Поздно спохватились! Гагарина без вас уже встречают. Хлебом-солью!
— Как, встречают? Ещё рано!
— Гагарин уже землю облетел и приземлился в заданном районе! Так-то вот, встречальщики!
В те незабываемые дни мы много раз ещё услышим голос Левитана, сообщавшего об успешном возвращении человека из первого космического полёта. Каждый из нас к месту и не к месту, ко времени и не ко времени будет подражать голосу знаменитого диктора: «После успешного проведения намеченных исследований и выполнения программы полёта 12 апреля 1961 года в 10 часов 55 минут московского времени советский корабль “Восток” совершил благополучную посадку в заданном районе Советского Союза…»
И каждый раз чувство небывалой радости, гордости и подъёма будет переполнять наши детские сердца…
1961-й — это и 6 августа… В Советском Союзе был совершён второй в истории человечества полёт на космическом корабле «Восток-2» с космонавтом Германом Степановичем Титовым на борту. За 25 часов 11 минут корабль сделал 17 оборотов вокруг Земли. И опять мы кричали ура и прыгали от счастья. С тех пор при делении на команды перед началом игры в казаков-разбойников или лапту каждая пара игроков подходила к «матке» (двум условным капитанам каждой из команд, которым предоставлялось право набора игроков по загаданному ими паролю) не с традиционным пустым: «Матка, матка, вот вопрос: кому в рыло, кому в нос?», а с наполненным гордостью содержанием: «Юрий Алексеевич Гагарин или Герман Степанович Титов?» Естественно, каждой из двух «маток» предпочтение отдавалось первому космонавту Земли. А уж после того, как советский штангист тяжёлого веса Юрий Власов установил несколько громких рекордов, посрамив в наших глазах американцев, пароль видоизменился: «Гагарин или Юрий Власов?»…
1961-й — это и денежная реформа: изменение масштаба цен в десять раз и замена старых денег новыми. Странно было держать в руках малюсенькую по сравнению со старой новенькую рублёвку и радоваться тому, что билет на детский киносеанс отныне будет стоить пять копеек!
В феврале 1961-го мы наблюдали солнечное затмение. Взрослые подсказали, что на солнце нужно смотреть сквозь синее бутылочное стекло. Когда на несколько минут стало совсем темно, кто-то из малышей заплакал: а вдруг солнышко больше не покажется? В связи с этим затмением мне всегда вспоминается сказка Корнея Чуковского «Краденое солнце»…
И уж, конечно, на всю жизнь запомнился поход в школу. «В новомучебном году школы округа гостеприимно распахнули двери для 24 тысяч школьников — это на две тысячи больше, чем в прошлом году,—сообщала окружная газета. —Более 4,5 тысяч ребят придут в классывпервые»[5].
Я, Костя Картузов, Саша Кашпур, Коля Ратушин, Нина Захарова, Саня Шевелёв, Люда Сысоева были в числе тех четырёх с половиной тысяч счастливчиков, впервые пришедших «в классы» с широко раскрытыми глазами…
Это про нас были первые выученные стихи:
…Ребята семилетки
Сегодня первый раз
По всей стране советской
Шагают в первый класс!
Денёк выдался солнечным, под стать настроению. Я топал по сухой гати (к осени вода из болота ушла), и стук каблуков моих новеньких ботинок сообщал радостную весть всему лесоучастку: «Я иду в школу! В первый класс! Смотрите, я уже большой, я — школьник! На мне новенький костюм, у меня скрипучий, с железными застёжками, портфель, в котором есть пенал, карандаши и ручка, ластик и тетрадки — всё, что полагается иметь ученику!»
Я знал почти все буквы, счёт до десяти и мог прочитать несложные слова. Как я завидовал сестре год тому назад! Когда она садилась за уроки, я подсаживался к ней и наблюдал, как в синей ученической тетрадке в косую линейку она старательно выводила ручкой буквы. Каждая строка заполнялась одинаковыми буквами, следующими от заглавной, написанной учительницей красными чернилами. Мне казалось, что и я смогу заполнить всю строку. Я просил у сестры чистый лист бумаги, карандаш и срисовывал из её тетради косые палочки с выступавшими вправо или влево «ножками», а затем просил прочесть, что я написал. Сестра жаловалась маме, что я отвлекаю, «громко дышу», но я просил так хорошо, что невозможно было отказать.
Сестра брала листок с моими строчками и приступала к расшифровке.
— Ши-ши-ши… — (в данном случае все ножки косых палочек в строке были «выброшены» вправо). — Ши-ши-ши… — добросовестно шипела по слогам моя сестра… И её, случалось, посещало озарение, приводившее меня в неописуемый восторг: — Ши-ши-ши да ши-ши-ши — получилось: «шишки»!
Я хватал листок со своими «шишками» и бежал к родителям.
— Мама, папа, посмотрите, я слово «шишки» написал!
Но не всегда я ей завидовал, случалось, и сопереживал.
Сестре с трудом давалась азбука. Помню, сидит с нею отец.
— Какая буква? — спрашивает он.
— Буква «р-р-ры»!
— Правильно. Только не «р-р-ры», а «эр-р». Повтори.
— Эр-р-р!
— Так. А эта?
— А-а-а! — тянет Люда.
— Так. Хорошо. Что у нас получилось?
Сестра в раздумье морщит лоб, беззвучно шевелит губами.
— Р-р-ры!
— Да почему же «р-р-ры», когда было «эр» да «а»? Сложи-ка вместе. «Эр» да «а» дадут нам — «Ра». Так или не так?
— Та-а-ак!
— Молодец. Пойдём дальше. Это что у нас за буква?
— М-ы-ы…
— Не «мы-ы», а «эм». Правильно скажи!
— Эм!
— Так. А это что?
— А-а-а!
— Молодец. Что получилось?
Сестра в раздумье грызёт ноготь…
— Мы-ы…
Отца её ответы начинают раздражать.
— Да отчего же «мы», когда «эм» да «а» дадут нам… Что они дадут?
— Мы-ы … А-а-а… «Ма» они дадут! — догадывается Люда.
— Ну, слава тебе, Господи, осилили! А теперь всё вместе. Что у нас там есть?.. «Эр»» да «а» плюс «эм» да «а»? Ну, давай сначала…
— Р-р-ры… А-а-а… Мы-ы… А-а-а… — Сестра надолго задумывается.
— Ну же? — поторапливает отец.
— Р-р-рыба! — всхлипывает Люда.
— Какая тебе рыба, когда «рама»?! — выходит из терпения отец. — В кого такая бестолковая? Пудик уже понял, да сказать не может!
Наш желтогрудый кобель Пудик у порога прядает ушами…
— Да вся в тебя! — подсказывает мама.
«Маму» и «раму» я уже прошёл…
После торжественной линейки первая учительница Зинаида Григорьевна Терентьева завела нас в классную комнату. В ней — два ряда парт. Первый — для нас, первоклашек, а во втором расселись третьеклассники. Мы немножко стеснялись «больших» — они посматривали с лёгким высокомерием, но, в общем, дружелюбно. Зинаида Григорьевна ещё раз поздравила всех с началом учебного года, объявила, что мы пришли сюда учиться («за знаниями мы сюда пришли!»), показала, как правильно сидеть за партой, как поднять руку и, откинув крышку парты, встать, прежде чем ответить на заданный вопрос… Как нужно вести себя в классе, на школьном дворе, на уроке и на переменах. Сколько всего нового и важного узнали в самый первый день!
От деревянных парт с наклонными крышками с круглыми отверстиями для чернильниц-непроливашек и щелястого пола пахло свежей краской; пахло сосновой смолой от горки дров в углу и горчащим дымком от протопленной с утра школьной техничкой печи…
Помню первые уроки, первые рассказы о великой стране Советов под названием Союз Советских Социалистических Республик, в котором все мы, «дети разных народов», оказывается, живём — даже те из нас, кто думал, что живёт в лесоучастке Сеуле… О великих стройках семилетки. Из уст первой учительницы я впервые услышал о строительстве на реках гидроэлектростанций, о шахтёрах-стахановцах и первых нефтеразведчиках Западной Сибири…
Помню первое огорчение.
Как-то в субботу было дано задание изготовить дома счётные палочки. Но воскресенье для того и существует, чтобы на денёк забыть об уроках. И всё же к вечеру спохватился. Хочешь, не хочешь, а придётся делать. С гвоздя в дощатой перегородке снял связку сухой лучины, заготовленной для растопки печи, взял кухонный нож, сел на порог. Но через час убедился: сидеть и выстругивать каждую палочку долго и нудно. Так и до утра провозишься!
Мой унылый взгляд упёрся в веник…
Недолго думая, вышел во двор, снял со стены дома связку заготовленных отцом впрок берёзовых веников, уложил пару на свилеватый чурбак, на котором отец рубил мясо, и с прицелом, расчётливо, двумя махами топора укоротил ручки на десять сантиметров. Собрал заготовки и — домой.
Дальше — дело техники. Острым ножиком соскоблил с палочек подсохшую берёзовую шкурку, выровнял следы разруба, зачистил «бородавки». Вот и палочки готовы! Круглые, ровные, с разными оттенками цветов — от зелёного до молочно-белого, запашистые и сочные, будто леденцы! Завтра покажу учительнице. Вот она похвалит! «Самые красивые палочки, — скажет Зинаида Григорьевна, — изготовил Коля!»
В понедельник на крыльях надежды летел в школу. Перед первым звонком и на переменах показывал палочки ребятам. Одни сдержанно хвалили, другие озадаченно скребли затылки — как же это я не догадался? А третьи возмущались:
— Хитрый-митрий, так не честно! Что нам Зинаида Григорьевна велела? А Зинаида Григорьевна велела сделать из лучины!
И вот подошла моя очередь показывать домашнее задание. Высыпал палочки на парту. Увы, с наклонной поверхности мои красивые палочки скатились на пол!
Зинаида Григорьевна в удивлении выгнула брови.
— Коля, что там у тебя?
— Палочки рассыпались!
— Положи их на парту.
И вновь мои палочки, как лес с эстакады, скатились на пол!
— Теперь ты понимаешь, что такие не годятся? Ты не сможешь ими пользоваться. Завтра принесёшь другие. Плоские…
— Ну что ж теперь, — утешил, выслушав, отец. — Плоские, так плоские. Не всё, что сделано красиво, находит в жизни применение…
Плоские для счёта были, разумеется, удобней. Но радости они не принесли. В школе на уроках арифметики я пользовался плоскими, а дома, для души, — берёзовыми. Круглыми…
Помню первое сомнение.
В Кам-Курске баба Лена (прабабушка Елена Федосеевна) хранила на полатях толстую книгу с пожелтевшими страницами в тёмном от ветхости переплёте с изображением креста. Брать в руки книгу нам не позволялось. Это была семейная реликвия, перешедшая по наследству ещё от прабабушкиного «тяти». Елена Федосеевна свято веровала в Бога… Мама тоже верила, только — «про себя». И вдруг в школе нам сказали: «Бога нет, его придумали попы, чтобы одурачивать рабочих и крестьян, а религия — обман, опиум для народа»…
Но я-то видел Бога! Сам!
На пустыре мы обычно играли в «войну» — место было очень подходящее: высокие сугробы с прорытыми понизу ходами-переходами, «землянками», «подбитые немецкие танки» в виде заржавелых частей старой леспромхозовской техники…
С утра было морозно, днём резко потеплело, пошёл мокрый снег, а к вечеру над сосняком повисла пелена тумана…
Из затянувшейся «войны» нас вывел чей-то сдавленный от испуга возглас:
— Что это?
— Где?
— Вон там, за сосёнками!..
— А что там?
— Погляди!
На той стороне узкой гряды по-над частоколом сосняка в сотне метрах от наших «позиций», почти невидимый в тумане, плыл силуэт человека в белом. Казалось, он планировал почти горизонтально, не очень быстро, низко над землёй, бесшумно удаляясь по направлению к участку. Никто из нас, «бойцов», не произнёс ни слова до тех пор, пока «видение» не растворилось в тумане…
И лишь тогда мы обрели дар речи:
— Что это было?
— Кто это?
— Как будто облако…
— А, может, привидение?
В глазах и страх, и любопытство.
— Я знаю, кто! — придушённым от волнения шёпотом объявил мой дружок Санька Шевелёв, сын главного бухгалтера. — Это, ребя, Бог!
— Ты чё, Сань? Какой Бог? Бог живёт на небе!
— Бог! Честно октябрятское! Я такого видел на картинке. В книжке он в белой одежде ходит по морским волнам и не утопает! Босиком по облакам — и не проваливается, вот! Он и летать умеет! Потому что Бог!
— В книжках ангелы летают, а не Бог, — возразил кто-то со знанием дела, но слабым и дрожащим от волнения шёпотом, а потому — неубедительно.
Догадка Саньки Шевелёва больше ни у кого не вызвала сомнений. У его отца, дяди Толи, много толстых книг на этажерке. Старший Санькин брат Володя учился в Тюмени и оттуда привозил тоже много книг.
Бог! Конечно, Бог! Кто ж ещё, если не Бог, может так легко летать над самыми сугробами. Спустился с небес взглянуть на наш Сеуль…
Мы со всех ног — врассыпную по дворам, известить родителей о визите Бога.
Вбежал, запалённый, домой.
— Мама, мама, я видел Бога!
— Кого-кого?!
— Бога, мама!
— Больше ты сегодня никого не видел?
— Ты не веришь, да? Спроси у Саньки Шевелёва!
— Да как не верить — верю. — Мама прискорбно вздохнула и отдала команду. — Обметись-ка в сенцах. Сугроб снега на себе занёс!
За ужином поделился сногсшибательной новостью с сестрой и братишками.
— Врун! — не поверила Люда. — Бога не видел никто, даже Юрий Алексеевич Гагарин. Потому что Бога нет. Его придумали попы. Мы это в школе проходили!
Витя с Шурой ещё не проходили:
— Бог живёт высоко-высоко, аж за облаками. Его с земли не видно!
— А он иногда по облакам гуляет, — возразил я со слов друга. — В облаках-то из бинокля можно рассмотреть?
Все посмотрели на отца. У него — бинокль. Может, видел он?
— Нет, ребятишки, не видел! — всерьёз ответил отец. — Не довелось!
Но мне-то довелось! Я-то точно видел! И не я один… И не в облаках, а над землёй. И не из бинокля, а глазами!
Наутро весь наш класс наперебой рассказывал о Боге…
На уроке Зинаида Григорьевна объяснила, что за Бога мы приняли охотника в белом маскировочном халате, а плавное его скольжение по насту на широких лыжах за грядою сосняка в пелене морозного тумана в предвечерних сумерках было принято за полёт…
Но окончательно сомнений учительница так и не развеяла.
Помню что-то странное, произносимое взрослыми шёпотом: тело Сталина вынесено из Мавзолея. По этому поводу в клубе прошло собрание.
Отец на собрание не пошёл…
О его отношении к личности вождя мною сказано в первой части романа «Жажду света»: «… в нашем доме, над этажеркой с книгами, всегда висел портрет в деревянной рамке. На портрете — в полный рост — товарищ Сталин. В гимнастёрке, под ремнём и в сапогах, а в ладони — трубка. Он был красивый, этот Сталин. Красивее Ленина. Я сравнивал его портрет с портретом Ильича в учебнике истории. Сталин был красивей даже молодого бровастого красавца, сменившего белёсого и лысого Хрущёва…
И я не мог понять, за что ругают Сталина. В школе говорили, что он допустил много «перегибов». Я не понимал, что значит «перегибы». Но если и перегибал, рассуждал по-детски, представляя, как гнут дуги и санные полозья, значит, умозаключал, он был не слабак, и это мне внушало к Сталину почтение.
Когда к нам приходили папины друзья и видели портрет над этажеркой, они с каким-то детским затаённым восхищением и почему-то шёпотом интересовались:
«Лезар, ты не боишься? После двадцатого-то съезда?»
«Нет, не боюсь, — отвечал отец. — Я с его именем хаживал в атаки».
И я опять не понимал, кого и почему отец должен был бояться.
«Так-то оно так, — вздыхали папины друзья, — но ты и сам ведь пострадал?»
«Меня сажал не Сталин — сталинята».
Теперь я понимаю, чего они боялись. Боялись гнева нового Вождя за память и почтение усопшего. И при всём боготворении Сталина как личности, как символа Победы, мой фронтовик-отец, прошедший лагеря (кто знает, что такое сталинская «мёртвая дорога»?), сам жил в подсознательном постоянном страхе, посеянном Вождём…
И всё же я сегодня успокоен тем, что он не дожил до крушения иллюзий своего обманувшегося поколения…»
Дела на Рейде шли своим чередом.
В 1961-м в Сеуль продолжали прибывать рабочие из ликвидированных лесопунктов. Но местное пополнение уже не могло удовлетворить всё возраставшую потребность в рабочей силе. Руководство прибегало к оргнаборам. В марте прибыла большая группа «вербованных» (так называли прибывших по набору) из Удмуртии, в октябре — 16 человек из Ивановской, в сентябре и ноябре следующего года — 18 человек из Курской области. Состав бригад постоянно «перетасовывался». Новичкам требовалось время для освоения азов, вхождения в ритм работы, нужно было акклиматизироваться, привыкнуть к морозам и летнему гнусу…
Текучка кадров и связанная с нею раздёрганность бригад сказывалась на производительности труда. К тому же, осень 1961-го выдалась необычно тёплой. До ноября тяжёлые трактора С-80 и С-100 пускать в лес было рискованно — они проваливались в заснеженных речках и протоках. В то время, когда руководители других лесопунктов теряли драгоценные дни и недели в ожидании заморозков едва ли не до второй декады декабря, Дубровин распорядился отремонтировать стоявшие «на приколе» лёгкие ТДТ-40, которые смогли «проскочить» в деляны. Угроза срыва годового плана по вывозке древесины была предотвращена. Не сбавляли темпов бригады Коммунистического труда Игоря Ивановича Еремеевских, Петра Сергеевича Евдокимова, Василия Ивановича Зорина…
Особенность 1961-го ощущалась по глазам, по настроению рабочих. Люди работали с необыкновенным подъёмом духа. И раскрывались порою с неожиданной стороны. Рабочий мастерского участка Тавотьях Юрий Сергеевич Селиенков вдруг «заговорил стихами», да так, что послал несколько стихотворений, посвящённых друзьям-лесозаготовителям, в окружную газету. Хороши или плохи были стихи — не суть важно. Важно, что душа рабочего человека не заскорузла в таёжной глухомани, не скукожилась до положения куколки, а воспарила…
Уверен, совсем не случайно лесосечная бригада будущего Героя Социалистического Труда Николая Александровича Каурова из Кондинского леспромхоза вышла на небывалую по тем временам выработку именно в 1961-м…
Даже прогулов заметно убавилось, а появление на работе в нетрезвом состоянии Дубровиным жёстко пресекалось без предварительных «строгачей». Так, в июне пятеро не последних в лесопункте рабочих пропьянствовали несколько дней. На всех были оформлены дела в товарищеский суд… Стоило опытному трактористу в декабре запить и сорвать работу бригады на день, как тут же он был снят с трактора и, несмотря на прошлые заслуги, переведён на вспомогательные и подготовительные работы.
Особенность 1961-го отразилась и в производственных приказах Дубровина:
«Трудящиеся Советского Союза отмечают 44-ю годовщину Великой Социалистической Революции новыми трудовыми успехами в отрасли науки и техники, культуры и искусства, освоении космоса — запуск двух спутников земли с человеком. Состоялся XXII съезд Коммунистической партии Советского Союза, который утвердил новый устав партии, наметил конкретные меры перехода к построению коммунизма в нашей стране. Идя навстречу XXII-му съезду КПСС коллектив Сеульского ЛЗП добился неплохих результатов. За 10 месяцев выполнил план по деловой древесине на 101,4%, план октября — на 123,1%, в том числе, по деловой древесине — на 147%. Наряду с этим проведены подготовительные работы и строительство. Многие передовики производства приложили большие усилия для выполнения плана заготовки и вывозки древесины и подготовительных работ.
На основании вышеизложенного приказываю:
Объявить благодарность с занесением в личное дело трактористу Самоловову Виталию, чекеровщику Баркову Анатолию, раскряжёвщику Зорину Василию;
Объявить благодарность бригадирам комплексных бригад Домнину Владимиру, Евдокимову Петру, Сиюткину Анатолию, трактористам Шабанову Василию, Чечкову Владимиру, Горобец Алексею, Нешатаеву Павлу, рабочим эстакад Нану Григорию, Чемдэ Данилу, Кривобокову Ивану, Коваленко Ивану, Фазлыеву Ринату, Пислегину Дмитрию, электромеханику Еремеевских Игорю, рабочим по очистке лесосек Будько Елене, Рудзевич Людмиле, радисту Шевелёвой Виталине, рабочим по строительству Репину Алексею, Катышеву Василию, Чекмарёву Василию, Рыбакову Ивану, техничке общежития Пислегиной Наталье, техничке конторы Лобода Вере…
Выражаю уверенность, что коллектив ЛЗП успешно справится с выполнением Государственного плана 1961 года и выйдет с положительными результатами технико-экономических показателей» (Приказ № 346 от 4 ноября 1961-го).
2 декабря Дубровин выехал в Ханты-Мансийск на профсоюзную конференцию. За начальника оставил прибывшего из Майки ещё в декабре 1959-го мастера Григория Павловича Комарова. Но вопрос о дальнейшей работе Дубровина был уже предрешён. Последний его приказ на выдачу спецодежды одной из работниц (успел сдержать обещание о замене старой спецовки на новую) был подписан 18 декабря 1961-го. 25 декабря он ушёл в льготный отпуск, после чего в Сеуль уже не вернулся.
Глава 5. Киномеханик Медведев, Чемоданов и Чапай
Детство — это свет в начале туннеля.
Дмитрий Пашков
Под руководством наших первых учительниц Зинаиды Григорьевны Терентьевой и Галины Макаровны Перевозкиной по праздникам мы выступали перед лесозаготовителями с номерами художественной самодеятельности. Конечно же, в первую очередь, хором исполнялись «Широка страна моя родная», «Летят перелётные птицы», «Утро красит нежным светом…» и другие соответствующие атмосфере песни, от духоподъёмной силы которых, казалось, можно воспарить. Ни один концерт не обходился без полюбившегося зрителям «Танца маленьких лебедей» в исполнении Люды Сысоевой, Зои Сиюткиной, Нины Захаровой, Любы Картузовой, моей сестры Люды. Как сейчас вижу скользящих под аккомпанемент школьного баяна в белых бальных туфлях (тапочках) наших девчонок, в беленьких кофтах со сборками, в накрахмаленных юбках, по завершении номера чересчур поспешно сбегающих со сцены в отгороженную ширмой, загромождённую сломанными стульями боковушку под умилительные слёзы матерей и «бурные овации» зрительного зала.
Седьмого ноября 1962-го под аккомпанемент отцовой гармони я «дебютировал» с клубной сцены искромётной «Цыганочкой». По субботам, приняв после бани стопочку-другую, отец обычно размягчался и брался за гармонь. Как-то так случилось, что я особо «прочувствовал» в его исполнении «Цыганочку» и матросское «Яблочко».
«Что, сына, может, спляшем?» — вдруг предлагал отец, прервав поднадоевшую мелодию…
«Спляшем», — соглашался я.
«Цыганочку»?
«Цыганочку».
«С выходом иль как»?
«С выходом, конечно»! (Что за «Цыганочка» без выхода? Главное в «Цыганочке» — это «выход». Выход — это настроение. Настрой. Как выйдешь, так и спляшешь…)
Я сплясал «Цыганочку» с такой душевной страстью, что целую неделю у меня горели отбитые ладони. Зато таких аплодисментов нигде и никогда я больше не «срывал».
Однажды ставили пьесу. О белых американских буржуях и их чернокожих рабах. Мне досталась роль весёлого негритёнка Тома. «Буржуина» играл мой рослый одноклассник Коля Ратушин. Сирота-Том зарабатывал на пропитание тем, что чистил обувь на одной из улиц города. По ходу пьесы Том должен был сидеть на рабочем месте и песней зазывать клиентов. У зрителя мальчик должен был вызвать сострадание, а герой Ратушина — презрение и ненависть. Но не успел я, выйдя на клубную сцену, устроиться на стульчике со своими щётками и кремами, как в зале послышался смех…
Не понимая, отчего смеются зрители, я всё же неуверенно начал:
Я — чистильщик обуви негритёнок Том,
Я всем на этой улице знаком…
К чистильщику обуви подошёл вальяжный белый господин. «Буржуин» Коли Ратушина был в сюртуке с выпиравшим из-под белой манишки круглым животом, формой уж очень явно напоминавшим большой резиновый мяч, в цилиндре (из закрашенного картона) и с сигарой размером с добрый огурец, склееной из плотной коричневой бумаги.
Мой чернокожий Том должен был продолжить свою песню легко и с настроением под «танец сапожной щётки», но я уже почувствовал, что пьеса провалилась. Самое чудовищное заключалось в том, что вместо сострадания к герою я почему-то вызвал безудержный, прямо-таки повальный хохот зала. С искренними от досады слезами я дрожащим голосом допел:
Щётки танцуют свой танец,
Наводя на туфли глянец…
И уже после спектакля, посмотревшись в зеркало, понял, в чём дело. Мои руки, щёки, уши, лоб и даже шея были густо вымазаны сапожным кремом, а нос… Нос оставался белым, как у «буржуина»!
И всё же «важнейшим из искусств» для нас, конечно же, являлось кино. Киносеанса мы ждали с тем же нетерпением, с каковым ожидали к праздникам почтового вертолёта из Ханты-Мансийска. Кроме пачек газет и посылок к Новому году, 1 мая и 7 ноября в Сеуль «забрасывали» по нескольку ящиков апельсин и яблок. «Яблоки на снегу»! Слова родившейся гораздо позже описываемых событий известной песни до сих пор вызывают во мне не запрограммированные композитором ассоциации, а вполне реальную картину: разбитый при выгрузке хрупкий ящик, из которого вперемежку со стружками на взрыхлённый снег выпали рыжие апельсины и, бог знает, какого сорта, но необыкновенно пахучие красные яблоки, сочнее и вкуснее которых я уже не едал…
С прибывшего из Ханты-Мансийска леспромхозовского катера неуверенно ступал на вязкий берег киномеханик Медведев.
— Ура, ура! Кино приехало!!! — возгласами восторга встречали мы его на берегу.
Дядя Витя — в соответствии с фамилией «медвежистый» — косолапый, кряжистый, сутулый и неразговорчивый («бурчун»), с четырьмя плоскими кинобанками — по две в руке — тяжело поднимался в горку.
Мы сопровождали его до самой кинобудки.
— Дядя Витя, а кино когда?
— Завтре и кино.
— А кино законное? — (Слово «законное» из лексикона нашего детства синонимично нынешнему «клёвое», «прикольное»).
— Законное, законное, — с ухмылкой бурчал преисполненный достоинства подвыпивший киномеханик, не оборачиваясь и не замедляя шагу. В такие минуты у него и осанка как будто выправлялась.
— Про войну, ага?
— Всё бы про войну вам, мошкара!
— Что, и на саблях не сражаются?
— И на саблях не сражаются.
— А на шпагах? На мечах?
— И на шпагах нет!
— А на чём тогда? — По нашим представлениям, не мог быть признан фильм «законным», если в нём герои не сражаются на саблях, шпагах или на мечах, как в полюбившихся «Олеко Дундиче», «Котовском» или «Александре Невском».
Дяде Вите доставляло удовольствие помучить нас подольше неопределённостью.
— А ни на чём там не сражаются!
— Что, из пистолетов тоже не пуляют?
— Тоже не пуляют!
Он не выкладывал всё сразу. Он интриговал.
— А из пулемётов?
— Из пулемё-ё-ётов?!
Мы замирали в ожидании…
— Тоже нет!
— Ну, а про что тогда, если не стреляют?
— Про что, про что… А про любовь!
Это было полным разочарованием. Не интересовала нас любовь. Любовь, она для взрослых…
Вздох разочарования смягчал киномеханика.
— Будут вам и сабли!
Он никогда не рассказывал заранее не только содержание новой киноленты, но и название старого фильма раньше срока не объявлял. А в киношный день, в субботу или воскресенье, спозаранку на дверь магазина наклеивался квадрат тонкой, но прочной бумаги, на которой чёрной или синей гуашью вкривь и вкось было написано название фильма и время демонстрации: «Начало в 6.00 и 9.30».
После чего на все дальнейшие расспросы отвечал неизменно:
— Иди! — выговаривал с чувством, придавая, по-видимому, факту появления афиши особую ритуальную значимость предстоящего в «6.00 и 9.30» действа, — Афишу! — указывал на магазин, — Посмотри!
Десятки раз дядя Витя крутил нам «Чапаева». И всякий раз мы клянчили у родителей пятаки и за час-полтора до начала киносеанса толклись возле кинобудки. Дядя Витя появлялся за полчаса.
— Дядя Витя, скоро?
— Что, соскучились по саблям?
Опробовав мотор (а это очень важно: иногда из-за поломки движка демонстрация фильма вместо полутора часов длилась часа два-три, а то и переносилась на следующий день), шёл к клубу, становился стражником у входа, доставал из глубоких карманов сшивку синих билетов без указания мест.
— Подходи по одному, и не толкаться мне, а то дулю вам — не сабли!
Каждый совал свои пятаки, норовя проскочить в зал первым, чтобы успеть занять место перед сценой. А после того, как выключался свет и начинался фильм, можно было пересесть и на сцену…
И вот наступал самый волнующий — кульминационный момент. Уже раненый в руку, окровавленный Чапаев с преданными бойцами отступает к реке. Верный ординарец Петька и несколько красноармейцев сводят командира по обрыву. Вот Чапаев уже в воде. Петька прикрывает. Но что это? Двое бойцов из «сопровождения» под фонтанчиками казацких пуль уходят под воду. Чапай с двумя бойцами всё плывёт. Вот они почти у спасительного берега…
— Ну же! Ну же! — не выдержав напряжения, «помогает нашим» зрительный зал.
— Давайте же, родимые!
— Ещё чуть-чуть!
— Ещё-ещё!
Плывёт Чапай…
«Он доплывёт! Он не погибнет»!
«Врёшь, не возьмёшь!» — вот-вот должен прохрипеть с экрана раненый Чапай…
Но — звука нет! Внезапно пропал звук!
— Медведев, звуку дай! — доносится с задних — «взрослых» — рядов.
В аппаратной — ровный стрёкот киноаппарата…
А казаки с экрана, припав на колено, палят и палят с высокого обрыва…
В зале — свист и топот…
Дяди Витин голос:
— Чё там за буза?!
— Звуку нет, сапожник!!!
— А-а?
— Звуку нет, ёлки-моталки! Спишь, медведь глухой?!
— Звуку нет?! Щас будет!
Что-то в аппаратной щёлкнуло и треснуло…
Звук винтовочного выстрела с экрана совпал с хлопком ворвавшегося из аппаратной звука…
Ушёл Чапай под воду…
— Всё там путём?! — кричит киномеханик.
В зале — гробовая тишина. Взрослые и дети неподвижны.
Гибнет верный ординарец Петька…
Ничем нельзя помочь!
Включается свет.
— Конец фильма! — сообщает дядя Витя. — Стулья по местам мне!
Сдвинув стулья в ряды, не стесняясь мокрых глаз, понуро выходит из зала «мошкара»…
А на улице — толпа рабочих, только-только прибывших со сплавных работ… Требуют повтора. Дядя Витя кочевряжится недолго.
— А, была-не была, нам тоже нужен план! Вперёд, к новым рекордам! — И достаёт билеты. Мы, пользуясь заминкой, норовим проскочить с новой партией зрителей… Но страж-билетёр начеку…
— А кто за вас заплотит пятаки?! Марш из зала! Спать пора!
— Да пропусти ты их без пятаков, — просят за нас сплавщики. — Пусть детвора насмотрится досыта!
И вновь мы по местам.
Опять живой Чапаев скачет на лихом коне, рубит казаков направо и налево… Вновь звучит волнующая песня: «Чёрный ворон, чёрный ворон, да ты не вейся надо мной»…
— Родненький, ещё чуть-чуть!..
Если в 1937 году во всём округе имелось всего восемь кинопередвижек, то в 1957-м в Самаровском районе только по линии государственной сети работало шестнадцать. К началу 1960-х было построено свыше десятка новых моторных и киноаппаратных, в том числе, наконец, и в Майке. Районный отдел культуры ставил задачу обслуживания населения киносеансами не реже двух раз в месяц. Не везде и не всегда это удавалось. Но киномеханики района на месте не засиживались. Наград и званий «заслуженных» они, как правило, не удостаивались, но административных взысканий хватало с лихвой. И особенно на голову нашего дяди Вити. Мы им по праву гордились. Ещё в 1957-м, работая механиком Салымской кинопередвижки, он поставил рекорд. Об этом «достижении» писала и районная газета, «Рекорд тов. Медведева»: «…Тов.Медведев установил «рекорд» по демонстрации кинокартин. Не сходя с места, без перекуров, он в один вечер на мастерском участке Горельник Салымского лесопункта показал 4 кинокартины. Последняя из них закончилась в 4 часа ночи. На следующий день после организации такого “отдыха” некоторые рабочие опоздали на работу…»[6].
За «рекорд» дядя Витя получил «строгач».
…Многие поколения мальчишек и девчонок 1930-1960-х воздают должное этим недооценённым по достоинству труженикам — киномеханикам северной глубинки. Не претендовавшие на особые роли, почёт и уважение, они в стужу и морозы, в летний зной и ливни конными обозами, оленьими упряжками, мотолодками и аэросанями, рыболовецкими и леспромхозовскими судами, вездеходами и вертолётами проникали в самые отдалённые углы и захолустья обширного района — в забытые Богом и властью деревни и посёлки, в рыбо- и лесоучастки, в стойбища и фактории, в чумы и станы. Пусть не ради высокой цели служения искусству, а ради выполнения доведённых «эксплуатационно-финансовых планов»…
При всех своих человеческих слабостях и пороках (а кто без греха?), критикуемые из номера в номер районной и окружной газетой за плохое качество звука, изображения, срывы киносеансов, за «отсутствие культуры в работе», за то, что «в клубах во время киносеансов зрители курят», а иные «проходят без билетов», что «допускают детей на фильмы, которые им запрещено смотреть», освистываемые порой из зрительных залов, они достойны уважения за то, что дарили людям радость, прорубали из таёжной глухомани «окна в большую культуру». Благодаря советским культлодкам и агитбригадам 1930-1940-х, кинопередвижкам 1950-1960-х, всюду можно было встретить человека с кинобанками в руках. Сегодня мало кто знает, чего им это стоило!
Удивительна судьба одного из таких киноподвижников. Родился он в 1928 году в селе Мазаново Амурской области. В начале 1930-х раскулаченных родственников из Благовещенска сослали на «перековку» в строящийся Остяко-Вогульск. Чуть позже в Благовещенске арестовали отца и, как потом выяснилось, расстреляли. После ареста мужа мать по совету родственников привезла малыша сперва в Остяко-Вогульск, а затем — в село Цингалы Самаровского района.
«В Цингалах наступила полоса везенья — прошёл слух, что «по кольцу» к нам приближается кинопередвижка и скоро мы посмотрим кино, — более чем полвека спустя напишет автор книги воспоминаний «Жизнь, кино», отрывки из которой процитированы по публикации в газете «Новости Югры» (2006, 6-12 апреля). —Кино было немое, потому что электричества вЦингалах не было. Для таких глухих «точек», как наша, к обычным звуковым копиям изготавливали ещё и надписи. Киномеханик читал зрителям вслух эти надписи, а мальчишки по очереди крутили ручку динамки. После каждой части — перезарядка…»
В Цингалах впервые в жизни мальчик увидел киноэкран (обычную растянутую по стене простыню). Здесь к месту будет сказано, что в мае 1942-го, когда, казалось бы, властям было не до «важнейшего из искусств», окружной отдел кинофикации открыл курсы механиков немого кино, на которые зачислил восемь девушек и двух юношей…
В 1944-м шестнадцатилетнего паренька с товарищем из второй Самаровской школы пригласили в агитбригаду. Ребятам, кроме исполнения драматических ролей, предстояло ещё и «погрести», поскольку агитбригада, в составе которой были «артистка Ляля Белая, киномеханик Катя» да однорукий «Фёдор Иванович Зиновьев из района», должна была переезжать от деревни к деревне на специально оборудованной лодке — «ангарке». В каждой деревушке ставили спектакли, показывали «Свинарку и пастуха».
В Самарово «Свинарку» поменяли на «Боевой киносборник № 7», а лёгкую «ангарку» — на тяжёлый многовёсельный неводник с будкой из крашеной фанеры, на одном боку которой было написано «Бей врага!», а на другом «Агитбригада». Так и мотались всё лето с кинопередвижкой.
«И вот этот единственный фильм утонул в самый разгар нашей культурной миссии, так как неводник романтически перевернулся в одну непогожую ночь, — расскажет бывший агитатор в 1984 году. — За кручениеручной «динамки», а также за сохранность плёнки отвечал я. Поэтому наутро при помощи местных жителей я почти весь фильм из Иртыша выловил и просушил. До сих пор удивляюсь, как не сползла эмульсия, когда виток за витком разматывалось это хозяйство и развешивалось на жердях… Я и так знал фильм наизусть, а тут изучил уже каждую клеточку…»
По окончании Самаровской школы паренёк приехал в Москву поступать во ВГИК с аттестатом зрелости, написанным на обороте этикетки для консервов «Муксун в томатном соусе» выпуска Самаровского рыбокомбината. Абитуриент из глубинки и понятия не имел, кто такие Эйзенштейн, Довженко и Пудовкин, а они были членами приёмной комиссии, пред которой он предстал в 1946 году…
«И вот на приёмных экзаменах во ВГИКе кто-то из великих попросил меня пересказать какую-нибудь картину. С патологической точностью, с потрясающими подробностями я пересказал весь «БКС № 7»… У членов комиссии лица выражали нечто странное. Помнится, один из них утёр слезу. Это был Сергей Юткевич, он-то и взял меня во ВГИК. «Боевой киносборник № 7» был, оказывается, его детищем…»
Такова краткая история вхождения в мир искусства с берегов Оби известного ныне кинорежиссёра и сценариста «Ленфильма» Виталия Вячеславовича Мельникова — автора фильмов «Семь невест ефрейтора Збруева», «Начальник Чукотки», «Ксения, любимая жена Фёдора», «Здравствуй и прощай», «Старший сын», «Бедный, бедный Павел», «Две строчки мелким шрифтом» и многих других талантливых художественных и документальных кинолент. В 2006-м, спустя 60 лет, Виталий Вячеславович побывал в Ханты-Мансийске в качестве участника кинофестиваля «Дух огня». И — продуктивно побывал: в ближайших планах режиссёра — фильм «Агитлодка “Бей врага!”».
«Чапай»-то и привёл меня в библиотеку…
После очередного киносеанса кто-то из сверстников сквозь слёзы сообщил, что это только в кино Чапай всё время тонет, а по книжке, которую мой сверстник то ли сам читал, то ли кто-то из «больших» пересказал, Чапаев с ординарцем Петькой не только не погибли в том ночном бою, но рубили беляков до самой «красной победы»… Конечно, возникли сомнения, но зародилась и надежда. И загорелось убедиться. Но где взять книгу? В школе своей библиотеки не было — позже, правда, по предложению Зинаиды Григорьевны мы принесли из дома кто что смог. У Санькиного отца-бухгалтера книжки про Чапаева тоже не нашлось. Оставалась участковая библиотека при клубе, но зайти туда ни один сеульский пацан не отваживался. Библиотекой заведовал не кто иной, как Чемоданов (фамилия по понятным соображениям слегка изменена).
Странным человеком был этот Чемоданов. Немолодой уже бобыль из уцелевших политических. За всё время проживания в Сеуле и Тавотьяхе ни с кем близко не сошёлся. Но знал назубок едва ли не всего Ленина, и на партийных собраниях сыпал цитатами вождя, вгоняя в краску и ставя в тупик партсекретарей лесопункта. Его постоянно перебрасывали с участка на участок: то из Сеуля в Тавотьях, то из Тавотьяха в Сеуль. Причём, не на прорывы и авралы в конце напряжённых кварталов или на период сплава, как, случалось, перебрасывали рабочих и десятников, а, подозреваю, из желания поскорей избавиться от подозрительной, одиозной личности…
А «подозрительная» личность стабильно сидела на двух стульях. В должности завхоза числилась до первого запоя. Истины ради скажу: Чемоданов не валялся под заборами, не шлялся по участку. Пил, видно, втихомолку, с глазу на глаз с преданным псом, сопровождавшим хозяина повсюду. С первых дней запоя руководство увольняло Чемоданова с формулировкой «За пьянку и прогулы». Казалось бы, избавились от нежелательного кадра. Ан нет, не избавлялось! Чемоданов «просыхал», передавал хозяйство своему преёмнику, но приказом леспромхоза переводился не на «прямые работы», как любой проштрафившийся сплавщик или лесоруб, а воспитателем в Сеуль или Тавотьях…
Высокий, костлявый, с острой рыжей бородкой а-ля Феликс Эдмундович, в бывшем когда-то чёрным, но выцветшем от ветхости драповом пальто или действительно в серой шинелке времён ещё русско-турецкой войны, болтавшейся на нём, как на колу, он медленно, с достоинством прохаживался по улице с чрезмерно независимым, устремлённым в облака взором мыслителя. Иногда на ходу доставал из кармана ковригу чёрного хлеба и, разломив её напополам, кормил с руки сопровождавшего пса, неспешно жевал сам, выщипывая из бороды крошки. Если мы оказывались в поле его зрения, он обязательно усматривал в нашем поведении антиобщественные проявления. Его рука тянулась к карману шинелки (или — пальто?), доставала оттуда помятый блокнотик и огрызок красного карандаша…
— Молодые люди, извольте доложить свои фамилии!
Но от одной лишь этой «вежливости» мы от воспитателя шарахались как зайцы.
Его, подозреваю, побаивались и взрослые. Нет-нет да и можно было услышать:
— Не ляпни так при Чемоданове, греха не оберёшься!
Отец остерегался тоже. Часто по вечерам к нам заходил тракторист дядя Коля Черкайкин. Отец настраивал приёмник на какую-то известную лишь одному ему волну, и сквозь невообразимый шелест, писк и треск эфира они подолгу вслушивались в чужую ломаную речь…
— Смотрите, ребятишки, — предупреждал нас иногда отец, — не ляпните кому-нибудь, что папка слушал радио… Дойдёт до Чемоданова — греха не оберёшься!
К нему-то и пришёл я за «Чапаевым».
Завхоз-воспитатель, он же — библиотекарь, в наброшенном на плечи пальто (или — шинелке) сидел со скучающим видом за столом в прохладной комнатушке, оборудованной под библиотеку. Перед ним стояла алюминиевая кружка с густым дымящимся чаем, ломоть ржаного хлеба и кулёк кускового сахара. Под столом, свернувшись, дремал верный пёс, приподнявший, когда я пришел, острую мордочку, навостривший уши и на всякий случай слегка зарычавший. Хозяин склонил под стол всклокоченную голову, приложил палец к губам:
— Лежать!
Верный страж, приняв позу «наизготовку», стал следить из-под стола за каждым моим движением.
Оробев, я проглотил отрепетированное «Здравствуйте» и выпалил от порога:
— Мне бы книжку про «Чапаева»!
Чемоданов отодвинул кружку, поглядел на меня с любопытством и двумя прокуренными пальцами потянулся к бородке…
— Книжку про Чапа-аева? — переспросил, откинувшись на спинку единственного в библиотеке стула. — Так вот сразу — про Чапаева? А где же ваше «здравствуйте»?
— Здравствуйте! — поспешно исправился я.
Чемоданов горестно вздохнул.
— М-да, вот они, плоды!.. Ну да ладно. Здравствуйте! Книжку про Чапаева? Похва-ально! Но для начала познакомимся. Извольте доложить свою фамилию!
А ведь знал наверняка всю детвору лесоучастка если не по именам, то по фамилиям-то точно.
Я доложил, что зовут меня Колей, фамилия — Коняев. Мне восемь лет, учусь во втором классе. И что я — октябрёнок!
— Похвально! — прервал Чемоданов. — А скажите, октябрёнок Коля, кто вам посоветовал обратиться к нам? Если не секрет.
— Папа мне сказал, что книжка про Чапаева есть в клубе.
— Папа? О-очень любопытно. Папа верно вам сказал. Книжка про Чапаева у нас действительно имеется… Очень приятно: вы, Коля, первый ученик, обратившийся к нам… Наша библиотека — для взрослых читателей, но в виде исключения заведём формуляр…
Он снял с полки шкафчика, забитого банками и склянками с красками и тушью, рулонами и кипами бумаг, обыкновенную тетрадку с разграфлённой страницей и, придавив её ладонью, свободной рукой потянулся к карману…
Я съёжился в ожидании знаменитого красного карандаша, но вместо огрызка на свет божий была явлена расчёска… Прежде чем приступить к заполнению «формуляра», Чемоданов привёл в порядок свою седую голову и бороду, продул расчёску и как бы ненароком поинтересовался:
— А папа сам читает, Коля?
— Да, — ответил я, — читает.
— И что же он читает, позвольте вас спросить? — Расчёска Чемоданова зависла на возвратной к карману дуге.
Я пожал плечами.
— Сказки. Сказку про рыбака и рыбку.
Библиотекарь уточнил:
— «О рыбаке и рыбке»?
— Да.
— Ну, не всё же сказки, верно? А что ещё читает папа?
— Ещё про девочку Козетту! Мама плакала, когда он про неё читал! А ещё про Гавроша. Как он на баррикадах с буржуями сражался!
Я не лгал…
По вечерам, кроме гармони, отец часто брал в руки книгу. Он читал вслух для неграмотной мамы, а к ней подсаживались и мы. Помню бесхитростный мамин отзыв на пушкинскую сказку «О рыбаке и рыбке»: «Надо же, как в жизни»!
Мы ещё не знали, как и что бывает в жизни, но и нам до слёз было жалко замученного жадной старухой старика, а в конце и саму старикову мучительницу, оказавшуюся вновь у разбитого корыта…
«Козетту» мама вечера два-три слушала с красными от слёз глазами. Во время читок наш любимец — кобель Пудик, лёжа на подстилке у порога, вдруг начинал скулить, недоумевая, очевидно, отчего в обычно шумном доме установилась вдруг такая подозрительная тишина?
Книгу «Возвращение в жизнь» отец читал вслух недели две-три кряду. Позже я установлю, что это был популярный в те годы роман молодого ленинградского писателя Германа Шошмина. Рассказывалось в нём о трагической судьбе одной семейной пары — муже-алкоголике и боровшейся за мужа с его пагубным пристрастием любящей жены. Герой «вернулся к жизни», но какой ценой! Ценой ухода верной жены Аси…
Рыдал герой шошминского романа, рыдала наша мама. Наверное, оттого, что знала, как и что бывает в жизни…
Последнюю книгу, прочитанную отцом, я не только помню, но и храню в своей библиотеке вот уже сорок четыре года. Это — сборник прозы Алексея Костерина «По таёжным тропам» издания 1964 года. Центральное место в сборнике занимает повесть «Эд-Бер» (в расшифровке — Эдуард Берзин, бывший первым начальником Дальстроя). Давая почитать её Черкайкину, отец всего и произнёс: «Прочти. Я это всё прошёл»…
— Хорошие книжки читает твой папа, — оценил Чемоданов. — Ну а радио он слушает? Новости, последние известия?
Вспомнив наказ отца, я прикусил язык. По спине пробежал холодок: не «ляпнул» ли чего я лишку?
— Один или с друзьями? — выпытывал библиотекарь.
— У нас радио молчит, — выкрутился я. — Папа говорит, что батарейки сели.
— Вот ведь какая незадача! — Свернув свой «формуляр» вдвое, Чемоданов озадаченно похлопал им по краешку стола:
— Видите ли, Коля, я вынужден вас огорчить: роман Дмитрия Андреевича Фурманова для вас тяжеловат — вы в нём ничего не поймёте, да и не осилите его. Я вам рекомендую книжку о семье Ульяновых. Знаете ли вы, кто такой Ульянов-Ленин?
— Знаю! — выдавил я сквозь слёзы, расстроенный итогом нашей беседы. — Про семью Ульяновых нам уже рассказывали в школе…
— Нуте-с, доложите, что же вам рассказывали в школе?
И я по свежей памяти в подробностях поведал о большой семье Ульяновых. Об отце — директоре гимназии, о любящей матери, о старшем брате Саше, о сёстрах Ольге и Маняше…
Чемоданова, похоже, тронул мой рассказ. Его глаза подёрнулись плёнкой умиления.
— Я, пожалуй, выдам вам «Чапаева». Но и спрошу с вас содержание…
Как на «снегурочках» под парусом помчался я домой с «Чапаевым» под мышкой. Примчался — и за стол.
Мама удивилась:
— Вот так бы за уроки!
Но до уроков ли мне — книжка на столе! Книжка была толстой, в тёмной невзрачной обложке с замусоленными по углам страницами. Скользнув взглядом по портрету красивого усатого дядьки в гимнастёрке с портупеей, но явно не Чапаева, не Петьки, пролистнул ещё несколько страниц: «На вокзале давка. Народу — тёмная темь…»
— Мама, что такое тёмная темь?
— Где? — спросила мама.
— В книжке!
— Не знаю, что там в книжке, а на улице действительно скоро будет темь, а у меня корова не подоена! — И мама ушла.
«Красноармейская цепочка по перрону чуть держит оживлённую, гудящую толпу…», — по слогам прочёл я дальше.
— Люда, что такое «по перрону»?
— Где? — отозвалась сестра.
— В книжке!
— А я откуда знаю? Придёт с работы папа, у него спроси!
Я затосковал. В книжке страниц — тьма, и с самого начала так много непонятных слов!
Я принялся пролистывать страницу за страницей, но не с начала, а с конца. Важен был ответ на волнующий вопрос…
И вот: «”Спускай его на воду!” — крикнул Петька…»
Сердце трепыхнулось…
«Плыли двое, уже были у самого берега — и в этот момент хищная пуля ударила Чапаева в голову. Когда спутник, уползший в осоку, оглянулся, — позади не было никого: Чапаев потонул в волнах Урала…»
Месяца два-три я обходил сторонкой клуб с его библиотекой. Читать не оправдавшую надежд книгу с начала до конца для пересказа Чемоданову я не собирался. А с «Чапаевым» лежала и «Семья Ульяновых». До тех пор, пока отец не приказал:
— Книжки нужно сдать!
И я повиновался.
Мне повезло. Чемоданова опять переводили в Тавотьях. Библиотекарь собирал свои вещички в саквояж.
— Вот, — сказал я, — книжки пришёл сдать!
— Книжки сдать пришли? Похвально! Всё прочли? Пора! Жаль, не удастся побеседовать… Ну так что же там с Чапаевым? Выплыл или нет?
Не знаю, почему, но я вдруг дерзко выпалил:
— Да, Чапаев выплыл!
— О-о! — засмеялся Чемоданов. — С характером, однако, не поспоришь! Ещё брать будем?
— Нет.
— Разумное решение. А то ведь со своим характером вы мне все книжки перепишите, милый человек!
Глава 6. От Недогибченко до «Перегибченко»
— Пили всё, что горело. Потому и планы частенько горели.
Но беда не в этом. А в том, что здоровье тоже сгорело…
Из разговора с бывшим рабочим
Сеульского лесопункта
В феврале 1962-го Дубровина сменил бывший начальник Майковского лесопункта Недогибченко. Анатолий Павлович абсолютно ничего менять в Сеуле не стал. Он, похоже, и не собирался глубоко и основательно вникать в производственный процесс, передоверив управление опытным мастерам. Очевидно, на то имелись известные только ему причины. Единственное, на что он обратил внимание мастеров, десятников и завхозов, — это никудышный контроль за объёмами выполненных работ из-за несвоевременности «закрытия» нарядов и сдачи табелей учёта рабочего времени в бухгалтерию, что приводило либо к припискам, либо к занижениям фактических объёмов, и установил конкретные сроки сдачи документов: мастерам — 15 и 30, завхозам — 10 и 25 числа каждого месяца.
Не проначальствовав и полгода, Анатолий Павлович ушёл так же тихо и незаметно, как и пришёл. Вместо него назначили «палочку-выручалочку» — Комарова. Григорий Павлович приступил к обязанностям 31 августа, а 8 сентября издал совершенно неожиданный приказ следующего содержания: «Обязанности начальника Сеульского ЛЗП с себя снимаю. Вступаю в оперативное руководство Сеульским мастерским участком как старший мастер лесозаготовок. Все распоряжения и документы действительны за моей подписью».
Никто не понял, что произошло, зато мгновенно распространились тревожные слухи о грядущей ликвидации лесопункта. Но, похоже, в леспромхозе в это время на место главного инженера Высотского пришёл или «пришли» не самые дальновидные реформаторы. Они и предложили совершенно абсурдный вариант реорганизации. В приказе Комарова от 8 сентября чётко формулировалось: «Сеульский лесоучасток в дальнейшем именовать Сеульским мастерским участком с подчинением непосредственно леспромхозу».
Другими словами, непосредственное руководство лесозаготовками в Сеуле взяла на себя Ханты-Мансийская контора, что означало неминуемое сокращение работавших на Рейде управленцев, в том числе и должности начальника. По всей видимости, такое решение вызревало давно и, наверное, Недогибченко о нём знал, а потому и самоотстранился от руководства. Леспромхозовское начальство надеялось таким образом хоть в какой-то степени покрыть растущие, несмотря на возраставшие год от года объёмы лесозаготовок, убытки, связанные с хроническим невыполнением качественных показателей.
В сентябре 1962-го штат Сеульского мастерского участка был сформирован из 9 единиц. Мастером, а по сути руководителем большого хозяйства впервые в истории лесопункта назначили женщину — молодого специалиста Александру Васильевну Антипову (тётю Шуру — будущую жену дяди Коли Клочко, сменившего нашего киномеханика Медведева. Эта маленькая кругленькая женщина оказалась удивительно мужественной личностью. Однажды на пару с прибывшим в Сеуль десятником они заблудились и без пищи и ружья проплутали в тайге около трёх недель. Вышли самостоятельно по реке. Десятник после такого жестокого экзамена уволился и уехал не дождавшись расчёта, тётя Шура же, подлечившись, как ни в чём не бывало продолжила работу). Десятником назначили опытного мастера сплава и лесозаготовок Александра Белова. Под сокращение попало 7 единиц, в том числе — должности начальника и завхоза (отца). Осуществлять координацию деятельности Сеульского и Тавотьяховского мастерских участков поручили Комарову…
Бригадирами комплексных бригад Комаров назначил Василия Ивановича Зорина, Владимира Николаевича Кузнецова и Анатолия Ивановича Сиюткина. На первых порах создавалась иллюзия благополучия. План октября 1962-го участком был выполнен на 144,4%. За «особо выдающиеся успехи» в честь 45-й годовщины Октября в леспромхозовскую Книгу почёта был занесён тракторист Василий Шабанов, на Доску Почёта с вручением Почётных грамот — штабелёвщик Григорий Нану, тракторист Алексей Пислар, бригадир Василий Зорин, сучкоруб Фёкла Андреевна Ложкина, получил Почётную грамоту помощник вальщика Дмитрий Иванович Ходий, благодарности — бригадир-механик Владимир Картузов, раскряжёвщик Данил Чемдэ, пекарь Ксения Егоровна Шадрина, радиооператор Александр Ефимович Азаров… Но успешное выполнение октябрьского плана стало возможным благодаря хорошему заделу Дубровина.
Не могу сказать, что тому явилось причиной: недостаток полномочий или мягкий характер старшего мастера Комарова (Григорий Павлович был очень маленького роста. Если бы он оказался в толпе сеульских мальчишек, то по своим физическим данным не выделился бы. Нетороплив, немногословен, он тем не менее и раньше постоянно замещал уходившее в отпуска и выезжавшее в командировки начальство), но кривая графика прогулов резко устремилась вверх, упала дисциплина, наметился разлад в производственном процессе. На 11 декабря 1962-го выполнение месячного плана составило всего 20%.
После Нового года рабочие словно «спохватились», кинулись навёрстывать упущенное при Дубровине — ушли в запои. Причём, в запои коллективные и затяжные, со срывами работы как отдельных бригад, так и лесопункта в целом. Не на шутку разгулявшийся слесарь пропил казённую шубу. Практически весь январь 1963-го бездействовала в делянах техника и простаивали в конюшнях рабочие лошади… Конюх в Сеуле допился до того, что на неделю вообще забыл о лошадях. Когда же ему напомнили, вместо того, чтобы пойти накормить-напоить оголодавших животных, явился к Комарову и бросил на стол ключи от конюшни:
— Я тебе больше не работник! Иди, корми лошадей сам!
Сменивший «бунтаря» конюх поджёг навоз на конном дворе, а сам удалился по своим делам. Поднялся ветер, огонь распространился по всему двору, загорелась изгородь. К счастью, лошадей удалось спасти…
Судя по приказам, лошадям в лесопункте доставалось: «Рабочий… в ночное время взял самовольно с конного двора сеновозную лошадь и варварски сгонял за вином в д. Востахой…» Или: «Возчик… ударил лошадь по кличке Снегирька в область тазобедренного сустава задней правой конечности, в результате чего лошадь вышла из строя и поставлена на бюллетень…»
Как говаривала мама, и грех, и смех…
Словом, лесопункт гудел, как рой. Комаров метался от одного к другому, но толку в его увещеваниях было мало…
Пьянство обретало характер массового умопомрачения. В начале 1960-х зарплата у лесозаготовителей была вполне приличной, но купить на неё что-то стоящее в Сеуле было невозможно из-за всеобщего дефицита. Покупали охотничьи ружья, сети, лодки, лодочные моторы «Стрела», чуть позже — «Москва». Коров имели в основном семейные, каковых в лесоучастке было не так уж и много. Холостые и «вербованные» не стремились обзавестись хозяйством, ведя почти спартанский образ жизни («всё моё всегда со мной»). Лишь наиболее дальновидные откладывали что-то в «чулок», большинство же пропивало всю получку. Пьянству способствовало и само государство посредством алкогольно-ориентированной потребительской сферы. Чего-чего, а водки и спирта в Сеуле имелось в преизбытке. Первые самоходки по открывшейся воде из Ханты-Мансийска прибывали, как правило, с трюмами, до отказа набитыми спиртным. По сведениям о завозе товаров в пункты ОРСа леспромхоза в 1971-1972-х годах можно сделать вывод: «Из всей массы товарных запасов продовольствия более 65% составляла водка (без учёта прочих алкогольных напитков)»[7]. Не думаю, что в начале 1960-х ассортимент завозимых в Сеуль товаров существенно отличался от ассортимента 1970-х.
«В 1965 году яработала в Матке (деревня рыбаков и охотников из 20-25 дворов стояла на речке Ендырской в тридцати километрах от Троицы, до укрупнения в 1950-х там был колхоз им. Чкалова. — Н.К.), — вспоминала уроженка деревни Матка, бывшая школьная учительница Страшкова Нина Кузьминична. — О,ужас! Какое это было пьяное царство! Все пили. Не просто пили, а по неделям находились в запое. Дети предоставлены были сами себе. Я не знала, как мне отсюда выбраться. А отработать, чтобы получить диплом, надо 3 года»
По этому поводу всегда вспоминаю отцову шутку: «Наша мама работает сберкассой».
Однажды пришёл отец с работы невесёлый:
— Жалко, мать, ребят. Пропились, ни корки хлеба, ни пачки папирос. Ходят вокруг общежития, окурки подбирают…
— Ну и что ты этим хочешь сказать? — насторожилась мама. — Папирос им, бедным, отнести или денег дать взаймы?
— Да хоть ведро картошки.
— Дулю им, а не картошки. Лакать поменьше надо!
Ведро картошки в общежитие отец всё-таки отнёс. А наутро пришла мама. Она тогда уже работала техничкой в этом общежитии. И, застав смурных ребят на койках, принялась стыдить:
— Да как же вам не совестно! Да как же вам не стыдно! Такие молодые, красивые, здоровые, а пьёте не на жизнь, а на смерть! Ходите, спасибо леспромхозу, зимой и летом в грязных робах. Ни рубашки, ни костюмчика при таких зарплатах. Лучше бы купили что-нибудь себе!
— Так вот, не получается чего-то, тётя Ася!
— Всё бы получилось, если б захотели!
— Это как же получилось бы?
— С получки оставьте на карманные расходы, а остальные отложите или же отправьте гонца в Ханты. Скиньтесь, купите в этом месяце одному пальто, в следующем — второму, а через месяц третьему костюм или ботинки, и так по очереди всем…
Глаза у ребят заблестели — понравилась идея.
— Так ведь не отложится у нас!
— А я вам помогу! Сдайте деньги мне. Под расписку, при свидетелях. Потребуются, выдам. Но на пьянку ни копейки! Хоть всей комнатой придёте на коленях ползать!
— Ради бога, тётя Ася, будь у нас сберкассой!
Так и пошло, как договорились. Случалось, заявлялись всей честной компанией, клянчили, просили, уговаривали, пока отец не выпроваживал:
— Всё, ребята, сберкасса закрыта. Утром приходите!..
Через полгода-год рабочих стало не узнать: приобулись, приоделись, хоть и пить меньше не стали…
План февраля был сорван по всем показателям. При Дубровине в случаях поломки тракторов во избежание потерь рабочего времени бригады оперативно перебрасывались на уборку и сжигание сучьев, тонкомера. Теперь же, без твёрдой руки, рабочие по полдня и больше просиживали без дела. В результате деляны оказались захламлёнными, не всегда вовремя вывозилась даже деловая древесина, допускался брак при разделке на сортименты и, сколько бы Комаров ни предупреждал суровыми по тону приказами о недопустимости подобных безобразий, положение не менялось. Заставить работать окриком в начале 1960-х было невозможно. На лесопункт посыпались штрафные санкции. В 1962-м осталось недорубов 2514 кубометров на сумму 2792 рубля. За нарушения правил использования лесосечного фонда было взыскано 7121 рубль…
Комарову можно поставить в заслугу то, что в январе 1963-го он за счёт выделенных на содержание Сеульского детсада средств открыл детский сад на 8 мест в Тавотьяхе. Пусть со штатом в… одну единицу. И там же с 1 февраля открыл котлопункт. И ещё — тоже немаловажно! — распорядился топить баню трижды в неделю…
К весне 1963-го до леспромхозовских горе-реформаторских голов всё-таки дошло, что практически обезглавленный лесопункт вместо ожидаемой экономии даёт и даст в дальнейшем ещё больший убыток. Сокращённые должности руководителей и управленцев были восстановлены в штатном расписании. Весной исполняющим обязанности начальника назначили переехавшего с семьёй из ликвидированного лесопункта Сугунчума Егора Ивановича Нахтымова. Отец, числившийся рабочим в Октябрьской сплавной конторе, вернулся на должность завхоза с 1 ноября…
Нахтымов оказался первым и последним начальником в Сеуле из обрусевших ханты. Его дед — остяк юрт Чагинских Иван Тимофеевич (1852 — дата смерти неизвестна) в конце XIX века служил волостным головой инородческой Темлячевской волости Тобольского уезда. В энциклопедии «Югория» о нём сказано: «…Сделал крупное пожертвование в пользу Тобольского губернского музея — праздничный наряд остяков (рубашка из крапивного холста, расшитая гарусом и убранная бисером, суконный кафтан, головной платок, рукавички, чулки, чирки, вышитая салфетка из крапивного холста), за что в январе 1892 был пожизненно избран членом-соревнователем музея»[8]. А судя по тому, что в 1901-м юрты Чагинские на Согоме состояли из «18 домохозяев, у которых имелось 69 лошадей, 30 коров и 40 собак»[9], то можно сделать вывод: волостной голова Нахтымов неплохо правил службу.
Егор же Иванович, в отличие от деда, долго «править службу» в Сеуле не пожелал. Он начал с приказов об исправлении сложившегося положения в делянах, а 1 августа переформировал бригады по своему усмотрению, назначив бригадирами Александра Шабалина, Василия Зорина и Валентина Перевалова. Из «заглохшего» к тому времени Майковского лесопункта в июне 1963-го он получил хорошее пополнение — рабочих Ивана Чернянина, Виктора Степанова, радистку Тамару Низовских; из Салымского лесопункта переехал нормировщик Анатолий Штервенский. В декабре из Майки прибыло ещё трое рабочих. С 1 ноября оба мастерских участка Комаровым были переведены на разработку лесосек способом «узких лент». Участки перешли на работу по фактическому объёму хлыста, то есть, наряды от комплексных бригад бухгалтерией и нормировщиком стали приниматься только с «точковками хлыстов» (на каждом хлысте проставлялся его объём).
План 1963-го по заготовке и вывозке древесины лесопунктом был выполнен к 46-й годовщине Октября. В октябре лесопункт дал сверх плана 1040, а за год — 1900 кубометров древесины. «За особо выдающиеся успехи в работе на основании приказа леспромхоза от 2 ноября 1963 года за № 192», на леспромхозовскую Доску почёта занесли бригадиров малокомплексных бригад Валентина Перевалова, Петра Евдокимова; Почётными грамотами наградили бригадира Василия Зорина, передовиков Григория Нану и Данила Чемдэ; большой группе рабочих объявили благодарности.
С 1 января 1964-го Нахтымов назначил бригадирами малых комплексных бригад надёжных людей: по мастерскому участку Тавотьях — Александра Шабалина, Данила Чемдэ (правда, в сентябре безотказный Данил Егорович уговорит начальника освободить его от «руководящей муки». Вместо Чемдэ будет назначен Александр Федорович Софронов), Валентина Перевалова; по мастерскому участку Рейд — Илью Еремеевских, Жаная Анкудовича, Геннадия Емелина, Анатолия Сиюткина. Назначив бригадиров, Егор Иванович пересел на лесовозную машину…
Мне он запомнился как большой любитель патанки. Он и нашу семью приучил к этому экзотическому северному «деликатесу». Во дворе нашего дома рядом с поленницей колотых дров стояла присыпанная снегом «поленница» мороженых щук, добытых отцом впрок. Залитая на морозе водой рыба до весны лежала во льду как в естественном холодильнике. Перед тем, как зайти, а к отцу Егор Иванович «забегал» довольно часто, он скалывал из поленницы крупную щуку, на крыльце рубил её на куски, а куски на пороге дробил обухом топора. С мороженого крошева отделялась кожа, а кусочки мяса Егором Ивановичем с аппетитом поедались с перчиком и солью. Он ел патанку с таким аппетитом и удовольствием, с шутками и прибаутками, что трудно было устоять от соблазна попробовать. Сначала попробовал отец, потом насмелилась мама, а затем распробовали и мы…
На место Нахтымова прислали Николая Николаевича Кальдикова.
Первым же приказом опытный руководитель закрутил гайки. Он установил строгий распорядок рабочего дня. Отныне во избежание утренней раскачки и расхлябанности рабочие ровно в 7.30 обязаны были отъехать от конторы в лесосеку. Обед на рабочем месте регламентировался часом — с 12.00 до 13.00, выезд с лесосеки — не раньше 17.00. Причём для своевременной заводки тракторов во избежание простоев прибывающих утром бригад трактористы должны были выезжать в лес на машине на час раньше — в 6.30 утра. А это означало, что люди должны были быть на ногах как минимум в 5.30. Нормировщика Штервенского Кальдиков обязал ежедневно к 8.00 представлять сводки по лесозаготовкам. Это было жёсткое, но оправданное решение. Кое-кто в лесосеке зло сострил насчёт перегибов «новой метлы» («кабы не сломалась раньше времени!»), но когда кадровые рабочие, знавшие Кальдикова по Пелику, Саньёге и Майке, объяснили острослову, что «новая метла» прошла все ступеньки роста и стала, может быть, единственной во всём леспромхозе уважаемой «метлой», острослов смирился…
Среднего роста, малословный и даже, со стороны могло показаться, нелюдимый, с одним глазом (другой ему выхлестнуло веткой в деляне), Кальдиков был женат на старшей дочери охотника Толстогузова — Вере Ивановне. Её младшая сестра Полина училась в одном классе и дружила с моей сестрой Людой. Сын же Кальдикова — мой ровесник Вовка учился в Ханты-Мансийске. Иван Евлампьевич зиму проводил в промысловых угодьях и дома мы его почти не видели. Его жена Акулина Филимоновна — маленькая, сухонькая, крикливая в противоположность к степенному мужу женщина, помнится, в одно засушливое лето работала «пожарным сторожем». По ночам в разных концах участка можно было слышать стук её деревянной колотушки. Кальдиков в этой большой семье тоже появлялся крайне редко. Создавалось впечатление, что он там и не жил вовсе. Его жизнь проходила в беспрестанных разъездах по мастерским участкам, лесосекам, делянам, в командировках в Ханты-Мансийск и Тюмень, а летом — в Поснокорт, где приходилось сдавать заготовленный зимой лесопунктом лес…
Вскоре после того, как один из молодых рабочих допился до белой горячки, и его, связанного по рукам и ногам, увезли в Ханты-Мансийскую психушку, «новая метла» нанесла по пьянству сокрушительный удар.
В одном только феврале 1964-го Кальдиков по первому замечанию уволил загулявшего водителя, сорвавшего вывозку людей из деляны; за срыв рабочего дня мастерского участка (в этот день большая часть рабочих вообще не вышла на работу) на троих прогульщиков оформил дела в товарищеский суд, ещё пятерым объявил выговоры; уволил по статье одного из лучших, опытнейших бригадиров, начинавших в Сеуле с первого колышка… Он сменил даже заведующую детсадом, уличённую в пристрастии к выпивке, назначив на её место прибывшую по оргнабору из Горьковской области Аграфену Егорочкину…
Такой решимости от Кальдикова, похоже, не ожидал никто. Увольнение знатного передовика подействовало отрезвляюще. Допускались, естественно, случаи одиночных и даже коллективных пьянок и в дальнейшем, но эпидемию удалось приостановить.
Более того, Кальдиков умело и очень тактично вводил в практику азы внутрибригадного самоуправления. К примеру, рабочие-пильщики Рейда на производственном совещании потребовали сменить прибывшего из Майки слесаря по бензопилам «Дружба» как не справлявшегося с обязанностями. Впервые перевод рабочего случился по инициативе самих рабочих…
Кальдиков в 1964-м, а по его примеру и Картузов в 1965-м, и даже Бушмелёв в 1966-м не скупились на затраты по подготовке кадров. За три года в Заводоуковской лесотехнической школе окончили курсы шоферов Николай Никитин, Дмитрий Носырев, Василий Шабанов, Ильдар Замалиев; курсы десятников — Николай Егорочкин; трактористов — Николай Лобода, Андрей Кашпур, Николай Краснопёров, Николай Черкайкин; бульдозеристов — Александр Среднев; электрогазосварщиков — М. Шарипов…
Относившийся к самому себе требовательно и беспощадно, Кальдиков был беспощаден и к подчинённым, терпеть не мог разгильдяйства. В мае всех не разъехавшихся в отпуска 47 рабочих перевёл с Рейда в распоряжение Октябрьской сплавной конторы мастерского участка Тавотьях на проведение молевого сплава. Ещё 28 рабочих Рейда передал той же сплавконторе на сплотку древесины. И даже оказавшуюся временно без дела техничку общежития перевёл на заготовку дранки. Лесоучасток опустел. Такого здесь ещё не видывали. Лишь носилась по улицам возбуждённая в преддверии летних каникул детвора да, сопровождаемый верным псом, неспешно нёс своё значительное тело от магазина к клубу и от клуба в общежитие «вечный» завхоз-воспитатель Чемоданов…
В результате к 1 ноября лесопункт выполнил план по деловой древесине на 117,4%, по валовой — на 123,8%. Причём план октября был перевыполнен почти в 2,5 раза (247%). Такого результата не достигал ни один из предшественников Кальдикова. Отличились бригады Александра Шабалина (149%), Михаила Максимова (145%), Евгения Охотникова (127,7%). Из года в год на совесть работали Данил Чемдэ, Василий Шабанов, Николай Нестеров, Владимир Найда… Но об этих и других достижениях коллектива на торжественном собрании в честь очередной — 47-й годовщины Октября в поселковом клубе рапортовал сменивший Кальдикова Владимир Николаевич Картузов.
Помимо ежедневной расстановки людей на хозяйственные работы и выписки нарядов отцу вменялись в обязанности подготовка и содержание противопожарного инвентаря, участие в качестве члена комиссии в инвентаризациях основных средств, товарно-материальных ценностей на складах, запасов заготовленной древесины и так далее. И всё же он находил время для охоты и рыбалки…
Он и меня потихоньку приучал. Одно время отец ездил на бударке со стационарным мотором-«трещоткой», звук которого был слышен вёрст за десять… Потом «трещотку» сменил подвесной мотор «Стрела». Иногда отец давал мне порулить по «большой воде» на Сеульской, однако стоило приблизиться к горловине сора или въехать в узкую, извилистую, как брошенная лента, курью со странным названьем Яхоре, без слов садился за руль сам. Но настал день, когда отец решился испытать меня на прочность, о чём я догадался, конечно же, не сразу…
Прохладный августовский день клонился к вечеру. Мы запоздало возвращались с безымянного сора, где отец иногда выставлял «сетёшки». Укрытый от встречного ветра отцовым дождевиком, я скучал под монотонный шум мотора.
Наш «вперёдсмотрящий» Пудик — крепкий, жёлтого окраса с белым подшёрстком и белым «воротником» кобель из породы лайка лежал на крышке грузового отсека в носовой части лодки, уложив острую морду с чуткими стоячими ушами между передними лапами…
Он не пропускал ни одной рыбалки, ни одной охоты. Случалось, на охоте застигала непогода, и отец возвращался ни с чем. Вешал на гвоздь дождевик, снимал патронташ, стягивал с промокших ног тяжёлые болотники…
Мы обступали его:
— Папка, покажи нам, что убил?
— Ноги, — мрачно отвечал отец.
А мама уточняла:
— Время он убил!
— Да и время тоже, — не возражал отец. И как бы в оправдание кивал на потолок. — Погода вишь какая… Ни чирка не пролетело!
Мы ничего не понимали, тянули отца за рукав.
— Папка, покажи! Где твои ноги? Где твоё время?
— В лесу, ребятишки, оставил!
Верный Пудик виновато помахивал белым хвостом и тихонько поскуливал как бы в оправдание: «Разве ж мы виноваты, хозяюшка?» При этом он заглядывал в глаза отцу и маме, каким-то, видимо, особым собачьим чутьём определяя момент перелома в настроении хозяев, когда можно было вытянуться на задних лапах и ткнуться мордой в грудь хозяйки…
Иногда мы начинали барахтаться на полу:
— Пудик, где ты? Пудик, заступись! — Пудик стремглав бросался от порога, вклинивался сильным мягким телом в кучу-малу, а то и вытягивался на задних лапах во весь свой нешуточный собачий рост и расталкивал нас по сторонам…
Мама, наблюдавшая за нашей вознёй, обычно приговаривала:
— Правильно, Пудик! Наподдавай вот им по задницам, чтобы не бесились! — И с упрёком обращалась к нам. — Пудик-то умнее вас!
А мне и впрямь казалось, что Пудик был умнее. И когда, бывало, я чувствовал вину, то стыдливо избегал Пудиковых глаз…
— Не замёрз, сынок? — спросил отец.
Я ответил бодро:
— Не-а!
— Ну тогда садись за руль, а я чуток вздремну.
Сбросив дождевик, я так прытко соскочил с беседки, что чуткий Пудик, в мощном толчке качнув лодку, спрыгнул с отсека, лизнул меня в лицо и махом подлетел к отцу. Отец рассмеялся:
— Я не тебя позвал за руль!
Мы с отцом поменялись местами. Я крепко сжал нагретую отцовой ладонью рукоять управления мотором.
— Сильно не газуй, — наказал отец. — Веди на средней скорости. Да смотри мне в оба! Перед курьёй сменю… — Он завернулся в дождевик и прилёг на беседку.
Я сжимал рукоять, а сердце трепыхалось от тихого восторга. В траве плескалась рыбья молодь, столбчатыми роями вилась над водой мошкара. Изредка над самой головой с шумом проносились юркие чирки. Пудик вскидывал на шорох заострённую морду и взглядывал на меня: что ж ты, странный человечек, упускаешь верную добычу? По зеркальной поверхности сора лодка скользила легко и стремительно. Тут и управлять-то особо не требовалось — нужно было держать курс на избранный ориентир. Главное в мелком сору — держаться чистой воды, не залететь в невидимые водоросли — тотчас «копну» намотаешь на винт…
Через полчаса из-под воды по ходу лодки показались полоски ивняка, обозначающие берега бывшей протоки. Это и была коварная курья Яхоре. Чтобы пройти по руслу, не вылетев на затопленные берега и не «оседлать» скрытую сумерками мель, требовались предельная осторожность, зоркий глаз и отменная реакция. Я это понимал.
«А может, не будить, а на малой скорости проехать самому?» — Я взглянул на отца: он «крепко спал», завернувшись в дождевик.
Стволом огромного раскидистого дерева ветвилась впереди курья Яхоре многочисленными узкими «рукавчиками». Даже на малой скорости было нелегко вписываться в повороты в узком, в размах вёсел, водном лабиринте со множеством коварных топляков, коряг и перекатов, на которых ровными рядами сидели неподвижно белогрудые чайки…
Сумерки скрадывали расстояние. Я всё чаще поглядывал на отца: спит или не спит? Разбудить, как велел, или всё же самому преодолеть курью? А вдруг я заблудился? Что, если по ошибке свернул в какой-нибудь рукав, и кружу в свободных от травы проходах по спирали? По времени, давно пора быть речке!..
В золотисто-чёрную нишу опустился на востоке красный шар солнца…
И я возликовал: из-за очередного поворота нескончаемой, казалось бы, курьи блеснула красным отсветом стремнина речки Сеульской! А ещё через минуту из-за скрытой сумерками гряды леса по левому берегу открылись взору огни лесопункта…
Я вскочил и вне себя от радости завопил на всю Сеульскую:
— Папка, я доехал! Сам!..
На берегу встречала обеспокоенная мама.
— Что ж вы припозднились так? Я уж волноваться начала! — Она приобняла меня и поцеловала в щёку.
Но я высвободился из её объятий и стёр со щеки поцелуй:
— Мама, я уже не маленький!
Взял из лодки вёсла и, положив их на плечо, стал подниматься в горку след в след за отцом, выносившем на плече тяжёлый мешок с рыбой. Я старался ступать так же широко и твёрдо, как и он…
Не знаю, какова была статистика продаж товаров народного потребления на душу населения в Самаровском районе, но знаю, что в округе в 1961-м на одного «едока» было продано колбасных изделий на 3 рубля 90 копеек, молочных продуктов — на 6 рублей 10 копеек, мяса и птицы — на 10 рублей 70 копеек. Казалось бы, уровень потребления был невысок. Но…
— В Сеуле мы не голодали, — утверждала мама. — Через год купили вторую корову — Дочку. Бычка держали, куриц. Молоко не покупали — всегда было своё. А раз молоко своё, то и сметана, и творог, и сливки свои. Мяса тоже никогда не брали — оно возле посёлка бегало да плавало. Отец с охоты редко ни с чем возвращался. И уток, и гусей настреляет на зиму. Было, и выбрасывала мелочь втихаря: теребить надоедало, пальцы уставали. Рыба круглый год. Отец весь участок снабжал. Как только услышат: тарахтит Иванова бударка, так к берегу сбегаются. Кто с чашкой, кто с ведёрком: насыпь, Иван Ефимыч, рыбки! Никому не отказывал. Даже лодырям и лежебокам. Куда её было девать? Сдавать никогда не сдавали. Сдавали только ягоду — клюкву да бруснику. Ещё морошку да чернику брали. Орех всегда сдавали. Отец-то шишковал. А шишковал-то как? Под вечер выйдем с колотом, часок-другой походим по горе — пару мешков принесём. В Сеуле нравилось отцу. Он и не подумал бы куда-то уезжать, будь там хотя бы восьмилетка…
1964-й стал годом непростых раздумий нашего отца о будущем семьи. Я был уже в четвёртом классе, Шура с Витей — в третьем. А поскольку в Сеуле была четырёхлетка, нам с сестрою с будущего года для продолжения учёбы нужно было выезжать в Троицкую школу-интернат. Интернат же у родителей отождествлялся с детским домом. Такого они не допускали и в мыслях. Что значило отправить ребёнка в чужое село, в чужие люди, лишив родительской опёки, ласки и заботы? Это значит потерять покой, денно и нощно думать об оторванных от дома детях: как они там — сыты ли, не обижены ли?
Собственно, вопрос заключался не в том, переезжать или не переезжать из обжитого, полюбившегося отцом места. Конечно, переезжать, выбора не оставалось. Но — куда переезжать? Помню, как по вечерам отец с мамой обсуждали этот непростой для них вопрос, искали варианты. Определяющим в выборе, как ни крути, был вопрос трудоустройства…
Ещё в 1962-м вдоль строящейся железной дороги Ивдель — Обь по мере её продвижения к Оби возникли леспромхозы Пионерский, Комсомольский, в Кондинском районе — Сосновский (в Болчарах), в 1963-м — Советский, Зеленоборский, Малиновский в Советском же районе, ставшем в 1960-х флагманом лесной промышленности округа.
Но с начала 1960-х всё чаще разговоры наших родителей сводились к теме «большой нефти». В июне 1960-го дала первую в Западной Сибири нефть скважина Р-6 близ Шаима, пробуренная бригадой Семёна Урусова…
В марте 1961-го нефтегазоразведчики тогда ещё малоизвестного Фармана Салманова получили мощный фонтан на Мегионской скважине Р-1. В октябре того же года ещё более громко заставила говорить о себе Усть-Балыкская скважина Р-62 Нажмидена Жумажанова…
В феврале 1963-го в районе посёлка Берёзово вступил в действие первый северный газопровод.
В мае 1964-го скважина № 80 дала первую промышленную нефть в прогремевшем на весь мир Усть-Балыке, а через неделю оттуда на Омский нефтеперерабатывающий завод отчалил пароход «Капитан» с первыми нефтеналивными баржами. Пошли танкеры из Мегиона и Шаима. Начиналось сооружение первых магистральных нефтетрубопроводов Шаим — Тюмень и Усть-Балык — Омск, газопровода Игрим — Серов.
Осенью в селе Горнофилинском, вскоре переименованном в честь газеты «Правда» в Горноправдинск, была создана нефтегазоразведочная экспедиция глубокого бурения Фармана Салманова, а в конце года скважина Р-51 дала первую нефть Правдинского месторождения, в два раза превысившего знаменитое Усть-Балыкское. В декабре было открыто Салымское месторождение, названное газетой «Известия» «Тюменской жемчужиной в нефтяной короне страны». В том же году в обкоме партии был организован отдел нефтяной, газовой промышленности и геологии. Ко времени открытия Правдинской нефти на Ямале и в Югре было разведано 21 газовое и 17 нефтяных месторождений…
В сентябре 1964-го Самаровский район переименовали в Ханты-Мансийский. К 1964 году в округе построили 11 новых посёлков лесозаготовителей и геологов. Население округа составило 165 тысяч человек, но патриархальный Ханты-Мансийск всё ещё оставался единственным в округе городом…
Никто из сеульской детворы ещё не знал, что такое «большая нефть», но все догадывались: на глазах разворачивается нечто грандиозное, что непременно войдёт в историю и внесёт в нашу жизнь большие перемены. «Большая нефть» в моём воображении рисовалась почему-то эдакой одушевлённой тягучей жёлтой массой, подобно сказочному джину выползающей из продырявленной земли…
О первой нефти и нефтяниках не переставало вещать радио, писалось в газетах. На новостройках требовались люди разных профессий. Было из чего выбрать, но решение вызревало трудно.
Для переезда и обустройства в будущем году требовались деньги. Отец брался за любую работу. С января по май 1964-го понадобилось заменить ушедшую в декретный отпуск сторожа ГСМ и мехпарка, подвозившую воду для тракторов и автомашин с графиком дежурства с 5 часов вечера до 12 ночи. Приказом Кальдикова на эту ставку была назначена мама, но понятно, что дежурил за неё отец. И это притом, что целодневная беготня по хозяйству к вечеру валила с ног. С мая он взвалил на себя и обязанности заведующего конным обозом. А когда уходившая в декретный отпуск сторож ГСМ и механического парка по истечении отпуска уволилась, так и не приступив к обязанностям, отец обязался «следить за сохранением ГСМ с оплатой 50% ставки сторожа». По вечерам, порой до поздней ночи он подрабатывал и в кузнице. В июне 1964-го в очередной раз отказался от использования очередного отпуска в пользу компенсации. Цеховой комитет разрешил.
Глава 7. «Папка, не умирай!»
…Кончился жизни круг. Как он спокойно лежал… Так и казалось, вдруг Скажет: «Всё, убежал!» Александр Губанов |
Отец всё чаще сидел за столом с обвязанной сырым полотенцем головой хмурый и неразговорчивый. Теперь-то я понимаю, что зашкаливало давление… А рабочие «наседали». Заинтересованные в том, чтобы наряды были «закрыты получше», вечером они один по одному заходили к нам. Без ознакомительных подписей наряды к оплате не принимались. Рабочие, как правило, соглашались с объёмами зафиксированных отцом выполненных работ. В особой тетрадке — отец постоянно носил её с собою во внутреннем кармане пиджака, он вёл ежедневный первичный учёт на каждого работника. Тут споров не возникало. Как не возникало и сомнений в правильности применённых расценок: отец выписывал их из какого-то толстого растрёпанного справочника. Но, не оспаривая объёмов, соглашаясь с расценками, рабочие, тем не менее, часто бывали недовольны суммой начисленного заработка…
— Ты чё, Иван Ефимыч, и это вся зарплата? — возмущался, помню, подвозчик воды к общественной бане, уволенный вскоре за пьянку и прогулы.
— Сколько наработал! — подтверждал отец.
— А семью на чё кормить?
— Об этом думать тебе полагается! Давай-ка вместе посчитаем. Сколько бочек в субботу в баню завёз?
— Разве я помню? Сколь надо было, столь и завёз!
— Нет, не «столь», «сколь» надо было! Воды в субботу в бане всего на полтора часа хватило! Сколько раз в месяц топлена баня? Всего четыре раза. Вместо двенадцати бань!
— Я, чё ли, виноват, что баньшшица филонит? Я-то тут причём? Мне семью кормить! Не обижай, Ефимыч!
— Я в прошлом месяце о чём тебя просил? Распилить лесины возле бани, поколоть да сложить! Где твоя поленница? Дожили — в лесопункте баню топить нечем!
— Так ведь… ты чё, Иван Ефимыч? Чё ты не напомнил-то? Трудно, чё ли, мне? Взял бы да и распилил! Делов-то! Завтра ж распилю!
— Последний раз пишу почасовую, — шёл на уступку отец, — учти, больше не пройдёт. Как потопаешь, так и полопаешь, безо всяких «чё ты»!
Как сейчас, гляжу на серую, плотную, шершавую бумагу, разграфлённую вдоль и поперёк, исписанную отцовым крупным, своеобразным почерком: бледно-фиолетовые и лиловые буквы из-под обычной перьевой ручки выходили у него с «отрезанными» верхними концами, словно по линеечке обрубленными, а чистое место на бумаге обязательно гасилось размашистой, на ширину страницы, нерусской буквой «Z». Мы, дети, с почтением относились к отцовым бумагам. Случалось, находили на улице исписанный листок и несли домой:
— Папка, это не твоя?
Отец мельком взглядывал.
— Нет, не моя, ребятишки, выбросьте в мусор. — Но видно было по глазам, что наше уважение к документу им поощрялось.
Ему давно следовало показаться врачам, подлечиться. Но он и мысли не допускал, чтобы однажды «плюнуть на всё» и поехать в больницу. Даже после случившегося на рыбалке, за год до рокового дня, сердечного приступа, о чём маме рассказал уже после его смерти бывший напарник. Вероятно, то был первый звонок — микроинфаркт. А может, уже и не первый, кто знает. Тогда он «переморщился»…
В медпункт он обратился лишь однажды. Когда запустил ангину и уже не мог не только есть, но уже и дышать. Перепуганная медичка вызвала вертолёт, и отца увезли в Ханты-Мансийск на операцию.
Не помню, чтобы в доме имелись какие-то лекарства — таблетки, капли. Больной зуб себе и маме лечил током магнето. Медпункт же в Сеуле работал время от времени. Медички (фельдшерицы) приезжали в лесопункт, месяца два-три чем-то занимались (запомнились прививки в школе), затем вдруг спешно увольнялись, и на двери медпункта месяцами висел замок. По отчётности органов здравоохранения можно составить ясную картину: в 1962 году «на 225 врачебныхдолжностях работали 135 человек. За предыдущие три года в округ прибыли 77 врачей, а выбыл, в основном по окончании трудового договора, 81. Не хватало и средних медицинских работников, из-за чего в округе было закрыто 44 медпункта»[10].
В ночь на 12 февраля 1965-го (мы уже были в постелях) в сенцах неожиданно брякнул крючок, скрипнула дверь… Мама спешно встала, зажгла керосиновую лампу. Поднялся и отец. В дом вошёл среднего роста мужчина в огромном полушубке, с чёрным пузатым портфелем под мышкой…
— Васюня, где мой диван?!
Мама всплеснула руками:
— Господи, Иван Палыч! Напугали вы нас! Раскладушка-то на месте, а вы откуда так поздно?
— Только что с обозом прибыл.
— А в сенцах как же дверь с крючка открыли?
— А что ваш крючок? Сунул расчёску в зазор, приподнял да сбросил с петли. На запорах, называется, сидите! Выговор тебе, Иван Ефимович!
— Да от кого нам запираться? — буркнул в оправдание отец.
Иван Павлович сбросил тяжёлый полушубок, и оказался в строгом чёрном костюме.
— Ставь, мать, чайник, — сказал отец. — Околел наш гость в дороге…
— От стакана кипятка не откажусь!
— Дядя Ваня приехал! — проснувшись, зашушукались мы в постелях. В каждый свой приезд дядя Ваня обязательно одаривал всех четверых гостинчиками…
— А вы спите, спите — в школу завтра рано! — прицыкнула мама…
Прибывший с конным обозом из Ханты-Мансийска то ли на очередную ревизию, то ли по каким-то иным торговым делам ревизор ОРСа Иван Павлович Карандашов по старой дружбе остановился, как всегда, у нас, хотя отец уже не работал в ОРСе. Сколько помню себя в Сеуле, постоянно в нашем доме квартировали какие-то заезжие люди, но дядя Ваня (Иван Павлович) с его обязательными гостинчиками был для нас самым желанным. Его личный «диван» — раскладушка всегда стояла за печью…
В 1950-1960-х годы Иван Павлович работал в ОРСе Ханты-Мансийского леспромхоза заведующим базами, товароведом, инспектором по торговле и общественному питанию, бухгалтером-ревизором. Приходилось постоянно разъезжать по торговым отделениям, закупать товары в Омске и Тюмени. С одной из его сестёр, Галиной Павловной, мои родители были знакомы по Нялино, где она работала ночной нянечкой, а затем поваром в детдоме. С Карандашовым же отец сдружился ещё в Трудовике. Вторую жену Ивана Павловича звали, помнится, Марией Карповной, она работала медсестрой в окружной больнице, и в 1953-м была награждена орденом Трудового Красного Знамени…
Иван Павлович приехал в ночь на 12 февраля. К вечеру того же дня по радио прошло сообщение о том, что комплекс работ по освоению нефтяных и газовых месторождений Тюменской области объявлен Всесоюзной ударной комсомольской стройкой. Эта новость и стала предметом обсуждения отца и нашего гостя. Запала в память отцова фраза:
— Всё перепашут… «Караул» закричим!
Я по-детски пытался вникнуть в смысл этой фразы, представляя перепаханными берег, лес, болото, огород…
Помню разговор о наградах… Думаю, речь шла о наградах отца. В начале 1965-го вышло постановление о всенародном праздновании 9 мая. Именно выход этого постановления стал поводом к хлопотам отца о судьбе своих фронтовых наград. Он написал запрос или даже несколько запросов по разным военкоматам, но получил ли от кого-то ответ, не знаю. До своего главного праздника — Дня Победы отцу не довелось дожить всего каких-то трёх месяцев…
Утром 13 февраля отец поднялся раньше обычного. Иван Павлович ещё спал на своём «диване» в кухне…
— Что так рано? — шёпотом спросила мама.
— Сердце что-то давит, — поморщился отец, — пойду глотну воды холодной…
Выпил воды и стал одеваться.
— Куда в такую рань? Поспал бы немножко ещё…
— Чего вылёживать? Схожу пораньше, раз поднялся.
Всё ещё морщась от боли, оделся и обулся…
Мама встревожилась.
— Не ходил бы ты сегодня на работу, раз плохо себя чувствуешь…
— Да нет, схожу тут ненадолго, к завтраку вернусь…
Он надел «москвичку», сунул в карман распечатанную пачку папирос «Красная звезда», коробок спичек, шагнул к порогу и… упал.
Я видел, как упал отец. Ни охнув, ни вскрикнув, не проронив ни слова… Как подрубленный.
Дико закричала мама…
Закричали, испугавшись, мы…
В трусах и майке выбежал из кухни Иван Павлович. Подбежал к отцу, склонился…
— Бегите за медичкой! Кто-нибудь! Быстрей! — Иван Павлович снял с отца «москвичку» и, кажется, стал делать искусственное дыхание…
— Иван! Иван! — кричала мама. — Иван, открой глаза!
Перепуганные, плакали братишки и сестра…
Я не видел, что было дальше… Крик Карандашова: «Быстрее! Кто-нибудь!» подтолкнул меня. Натянув штанишки, всунув ноги в валенки, набросив фуфайку, я со слезами кинулся из дома…
— Папочка, родной, не умирай! Папка, потерпи!..
Я мчался по безлюдному в ранний час посёлку в сторону медпункта, ещё не зная, что он на замке, что медички в лесопункте нет…
У закрытого медпункта меня остановила фронтовичка тётя Маша Казакова.
— Ты чего ревёшь-то? Что у вас случилось?
— Папка умирает!
— Что с ним?!
— Не знаю. Он упал…
— Сердце? Да, наверно, сердце! Подожди минутку — валидолу дам! — Тётя Маша скрылась во дворе. Через несколько томительных, тягостных минут, показавшихся мне вечностью, вынесла флакончик с несколькими крупными белыми таблетками…
— Беги! Таблетку под язык!
…Отец умер в 8.30 утра в пятницу 13 февраля 1965-го от кровоизлияния в мозг.
В тот же день в лесопункте был издан приказ № 5:
«Коняева Ивана Ефимовича из Сеульского ЛЗУ отчислить в виду преждевременной смерти»…
Не знаю, как в Майке, но в Сеуле на моей памяти ни один не умер «своей смертью». Помню, утонул рабочий Лебедев. Его труп искали долго в пределах рек Большой и Малой Горной. При переправе лошадей через курью Яхоре утонул конюх Озеров. Зимой 1964-го в деляне «сыгравшей» в падении сосной убило пильщика Василия Гребенникова — отца пятерых детей. Люди гибли в основном в результате несчастных случаев. Умирали «не своей смертью». Но как нелепо звучит: «отец умер своей смертью» на сорок пятом году жизни…
Телеграмма, отправленная в Омск старшему брату Егору, адресата не застала. Егор Ефимович в ту пору находился в пике кризиса семейной драмы, разрешившейся разводом. Оставив с матерью двух дочерей, он выехал из Омска в неизвестном направлении.
Из Кам-Курска же на похороны выехали мамин сродный брат Егор Гаврилович (Вижевитов) и муж нашей тёти Нины Анатолий Иванович (Ячменёв). Из Омска через Тюмень приехали в Ханты-Мансийск, а в Ханты-Мансийске застряли. В Сеуль добрались почти через неделю «верёвочкой» через Луговской, Троицу и Матку… Почти неделю гроб с телом отца стоял в неотапливаемом клубе. За всю неделю верный Пудик не отошёл от дверей клуба…
Ни ОРСовские обозники, ни Иван Павлович Карандашов — низкий поклон им за это! — не оставили нас наедине с бедой. Когда наша семья в июне прибыла в Ханты-Мансийск, несколько дней в ожидании теплохода на Омск провела в гостеприимном доме Карандашовых по переулку Сибирскому. Иван Павлович, его жена Мария Карповна и двое их сыновей окружили нас заботой и вниманием. Как я понимаю бывшую жительницу посёлка Лиственничный Кондинского района Нину Сондыкову:
— Вспоминая 1950-1960-е годы, я всё чаще думаю о том, что те люди, бедные, нищие, были намного богаче нас душевным теплом, порядочнее и честнее…
После похорон отца мы знали уже точно: летом едем на мамину родину. В деревню Кам-Курск Омской области…
В мае мама уволилась. Сдала обе коровы, продала отцову лодку и мотор. В июне первой самоходкой уезжали…
Мы стояли на задней площадке и смотрели на удаляющийся лесоучасток. С берега долго не расходились провожатые. Кто-то, как флажком, махал нам белым платочком, а мама тихо плакала… Мы не понимали, отчего. Мы, как обычно, радовались предстоящему путешествию на белом, большом, как город, теплоходе. Мы ехали на мамину родину, где, по её рассказам, не ловят рыбу, не охотятся на зверя, не заготавливают лес, а выращивают хлеб. Мы ещё не знали, как выращивается хлеб. Оказывается, он растёт не булками, а зёрнами в колосьях. Это так интересно увидеть своими глазами!
— Пудик! — сдавленно вскрикнул кто-то…
Перед отъездом мама подарила Пудика одному из ягурьяховских охотников по фамилии Загваздин, знавшего толк в сибирских лайках.
Наш любимый Пудик догонял самоходку по левому берегу Сеульской. В ошейнике, с оборванным поводком. Мчался, перемахивая через валёжины, карчи, выброшенные на берег топляки. Догонял и снова отставал, обегая топкие места и песчаные косы…
— Пудик, вернись! — крикнула мама.
Заплакала Люда:
— Пудик, вернись!
Безутешно плакали я и братишки…
Пудик не верил в предательство. Поравнявшись с самоходкой, он приседал на берегу и ждал…
— Да уйдите же в каюту, чёрт возьми! — в сердцах закричал капитан. — Он будет бежать до тех пор, пока видит вас!
P.S. Наиболее дальновидные, а, возможно, заблаговременно проинформированные семейные подыскивали новые места жительства путём переписки с руководством возникавших повсеместно молодых леспромхозов и первых нефтепромыслов…
Каких-либо существенных кадровых перестановок заступивший в 1965-м исполняющим обязанности начальника Владимир Николаевич Картузов уже не предпринимал. Разве что «в целях привлечения широких масс трудящихся…» создал добровольную пожарную дружину в составе 7 человек под руководством Николая Поликарповича Клочко да «в связи с отсутствием почтового отделения в Тавотьяхе» обязал того же Клочко доставлять туда почту, а в «целях усиления воспитательной работы» распорядился «оживить работу красного уголка» путём «проведения художественной самодеятельности, лекций, докладов, вечеров вопросов и ответов, чествований передовиков производства». Однако, от его распоряжений красные уголки не оживлялись, «оживлять» необходимо было воспитателя-завхоза Чемоданова.
Картузов был отменным механиком, «тракторных дел мастером», но в должности начальника не смог или не захотел организовать людей, зажечь и увлечь, а при необходимости и заставить так, как мог это сделать Кальдиков. В результате 1965 год истекал с плачевными для лесопункта результатами: план 10 месяцев был провален по всем статьям… В традиционном праздничном приказе от 6 ноября Владимир Николаевич тем не менее докладывал: «Коллектив Сеульского лесопункта идёт вместе со всеми трудящимися Союза Советских Социалистических Республик и вносит свою посильную лепту в дело построения коммунистического общества… Мы, товарищи, могли выполнить свой план, но мы его не выполнили… Это не снимает с нас ответственности… Мы должны до 1 января 1966 года ликвидировать задолженность и включиться в социалистическое соревнование за достойную встречу XXIII съезда Коммунистической партии Советского Союза…»
К «достойной встрече» грядущего съезда стремился не только лесопункт, но и весь леспромхоз, весь работный национальный округ. В 1965-м объём лесозаготовок в округе составил 1670 тысяч кубометров — на 425 тысяч больше достигнутого в 1960-м…
С 10 января 1966-го Картузов по личной просьбе вновь был переведён на место старшего механика, а последним начальником Сеульского лесопункта переводом из Елизаровского леспромхоза назначили Бориса Ивановича Бушмелёва.
Летом 1966-го, через год после отъезда нашей семьи в Омскую область, в Ханты-Мансийском районе случилось одно из сильнейших за всю его историю наводнений, повлекшее не только серьёзные разрушения, но и человеческие жертвы.
Весь июль и август лесопункт стоял под водой. В домах, расположенных на возвышенностях, проживало по 5 и более семей. Большинство же спасалось на крышах и чердаках. Вода унесла в Обь и разметала по берегам остатки прошлогоднего сена и дров, погибла почти вся живность, которую хозяева не успели или не сумели вывезти на гору; в квартирах пришла в негодность мебель и зимняя одежда; сгнили в огородах овощи. Луга стояли под водой до самой осени, что не позволило вовремя накосить сена на предстоящую зиму даже для леспромхозовских лошадей. Уцелевших коров пришлось сдать на забой. Необходимых в работе лошадей надеялись прокормить нарубленным талом да привозным сеном.
Вместо того чтобы помочь людям выкарабкаться из труднейшей ситуации, руководство ОРСа леспромхоза не поторопилось завезти в лесопункт в достаточном количестве хотя бы товаров первой необходимости. Уже в ноябре 1966-го на прилавках магазинов Сеуля и Тавотьяха было шаром покати.
После наводнения, полагаю, перед руководством леспромхоза остро встал вопрос о целесообразности дальнейшей эксплуатации и без того порядком прореженных лесов Сеульского массива.
Из деревень и посёлков Троицкого сельсовета начался отток. На 1 июня 1967-го практически обезлюдели деревни Востыхой (здесь оставалось 17 дворов, 77 жителей) и Матка (18 дворов, 51 житель). В Сеуле насчитывалось 46 дворов со 167 жителями. И лишь в Ягурьяхе, в котором процветало Сеульское промохототделение Ханты-Мансийского коопзверопромхоза, ощущалась некоторая стабильность.
В 1967-м «в связи с истощением сырьевой базы» было принято решение о ликвидации мастерского участка Тавотьях. На 1 июня 1967 года там, по данным переписи, оставалось 33 двора (118 жителей)…
— Жители были ошарашены неожиданным известием, свалившимся, как снег на голову, — рассказывал Владимир Найда, один из сыновей известного в Тавотьяхе лесозаготовителя, ныне — старейшего жителя Ягурьяха Владимира Кузьмича. — Люди за десятилетие прижились, обзавелись хозяйством, нарожали детей, одним словом, пустили корни и уже не думали об отъезде на родину. Увы, судьбы народа и населённых пунктов зависят не от их желания и воли, а от решений «сверху». Весной 1967 года на баржах, как сталинские изгои, люди со слезами на глазах покидали свой участок. К середине лета посёлок опустел. Только пост Ханты-Мансийской гидрометобсерватории долго ещё нёс свою вахту, отапливаясь брошенными домами. Время бессильно стереть с высоких берегов реки тропы, протоптанные за десятилетие сплавщиками, которые пешим порядком сопровождали плоты из Тавотьяха вниз по течению к Рейду…
В 1968 году та же участь постигла Сеуль…