Рассказы
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 5, 2009
ФАРХАД
Политическая обстановка в Афганистане была крайне сложной. Шла затяжная гражданская война. Общественное положение отдельных лиц и групп населения напрямую зависело от их взаимоотношений с вооруженными отрядами. Солдаты, чиновники, племенные вожди, муллы — все те, кто поддержал Апрельскую революцию в 1978, получили доступ к советскому оружию, деньгам. Их противникам помогали США и Саудовская Аравия.
В итоге Народная армия воевала с “моджахедами”. Это неприятное, шипящее слово обозначало “защитника веры и отечества”. Всего бандитствующих группировок насчитывалось более ста, самых крупных — семь. Из них две ну совсем одиозные: одна воевала за Исламскую партию Афганистана, где главарем Гульбуддин Хекматиар, другая — за Исламское общество Афганистана, где Бурхануддин Раббани. Все они против народной власти, а эти еще против всех. Мы не особо щепетильничали и пытались сотрудничать с каждой.
Прибежит человек от Раббани:
— О! Банда Гульбуддина пришла! Выручайте! Надо их вашими силами погрохать.
Мы собираемся. Мчимся. Грохаем.
В следующий раз наоборот: уже посланник от Хекматиара. Нас опять долго упрашивать не нужно. Опять едем, помогаем бандитам уничтожать друг друга… Старались перехитрить всех. Загадка: почему при такой тонкой дипломатии мы постепенно остались без друзей, а количество “бородатых” прибывало… прибывало?
Война велась киризная, тайная. Киризы — подземные ходы, устроенные когда-то для орошения. Люди возникали из них днем и ночью, как призраки. С китайским автоматом, с камнем в руке… Победить в такой войне без агентурной работы нельзя.
Местный губернатор Себгатулла Мухаммади ни к одной из правящих партий не принадлежал. У него свои подконтрольные банды. Мы снабжали Мухаммади советским оружием — он подобострастно заигрывал с нами и, стараясь угодить, знакомил с нужными людьми.
Одним из самых полезных был Фархад.
Губернатор представил его как своего человека, на которого мы могли бы рассчитывать. Фархаду шел девятый десяток. Весь благообразненький такой. Ходил с кольцами на голове, как в Иордании. Сам родом из Узбекистана. Его родители ушли оттуда во время войны с басмачеством. Он не видел ни царской жизни, ни советской. Знал только, что Узбекистан — его родина. Один раз, в почетном возрасте, удалось даже побывать на ней. При Рашидове, в пропагандистских целях, человек сорок муйсафидонов (“муй” — борода, “сафид” — белый) возили в Узбекистан показать, к чему нужно стремиться. Так будет и в Афганистане, если, конечно, победит советская власть. Афганские аксакалы побывали практически в раю, привезли оттуда отрезы на халаты, скатерти, чайники. Чайник у них — лучший подарок, а ежели он металлический, то вообще…
Старик относился к нам с интересом, уважением. Каждую неделю он приносил огромный поднос жареной маринки, укрытой белой тряпицей. Эта афганская рыба смахивает наружностью на онежского сига, а нашпигована костями хуже леща. Однако у советской рыбы есть хоть какое-то обоснование костям: эти нужны для поворота хвоста, те для изгиба спинного плавника. В маринке кости натыканы бессистемно, под разными углами, в каждом миллиметре. Как будто специально. Все косточки мелкие, короткие, острые. Хотя на вкус рыбешка — бесподобная.
Мы старались отвечать добром на добро, не нарушая местной традиции “бадал хистал”. Усаживали гостя на почетное место, подавали в красивой пиале зеленый чай, щедро снабжали боеприпасами. Убеленная сединами голова на Востоке — символ мудрости и богатого жизненного опыта. (Судя по Фархаду — так). У старика было четыре сына. Здороваясь с ним, они, скрестив руки на груди, почтенно кланялись, а затем целовали отцовскую руку. Год назад двух сыновей убили в междоусобицах. Фархад готов был моджахеддинов голыми руками рвать. Через него мы получали о бандах наиболее ценную, всегда точную информацию. Войсковые командиры по сей день не догадываются, скольких советских ребят удалось сохранить благодаря информации, доверительно полученной от этого тихого старца…
Наши армейские батальоны в Айбаке занимались в основном охраной трассы и обеспечением безопасности перевозки грузов по центральной дороге Айратон – Кабул. Да еще охраняли две “нитки” топливного трубопровода. По ним подавали горючее из Союза в Афганистан для военной техники: по одной — солярка, по другой — бензин либо керосин. Душманы трубопровод подорвут — наутро полгорода в озерах бензиново-керосиновых по колено стоит. Черпают горючку кто чем может. Вечером на трассе канистрами продают.
Дислоцированный по соседству с нами десантно-штурмовой батальон из состава полка в Мазари-Шарифе охраной не занимался. ДШБ проводил боевые операции. То в составе группы войск, то отдельно.
Как-то раз у десантников, ночью, с поста в карауле ушел солдатик. Ушел, оставив и автомат и подсумок с рожком.
Проходят сутки, двое, трое. На четвертые к нам приезжает их капитан Зобов из особого отдела, на бронетранспортере. Нигде особистов не было, а в этом ДШБ был. Интересуется:
— У нас молодой пропал. Не слышно ли по вашим каналам, не проявлялся ли где?
— Когда?
— Четыре дня назад.
— А что же вы, миленькие, четыре-то дня?..
— Хотели своими силами.
— Ну, допустим, сутки своими силами. Ни в части, нигде его нет. Почему после этого не раскинуться совместно? У нас, слава богу, связи ого-го: от Мазари-Шарифа до Кундуза. Люди к нам сами тянутся с гор.
Это было утром, часов в одиннадцать, а вечером, с наступлением темноты, приходят Фархад с сыном и сообщают:
— Объявился в банде советский солдатик.
Ясно: тот самый дезертир, другого нет.
Чтобы не наскочить на патрули, ненужные проверки, они остались ночевать у нас. На следующее утро, до рассвета, опять особист заявился. Связи мобильной не было. Хочешь, не хочешь, чтобы расспросить или рассказать о чем, способ один — ножками притопать. Ему навстречу из ворот — Фархад с сыном. (Плохо, когда осведомители попадаются непосвященным на глаза, но всего не предусмотришь).
Я капитану сообщил:
— Ваш солдатик в банде. Завтра в восемь вечера его передадут в ХАД, они — нам, мы — вам. Без всякой стрельбы.
— Откуда узнали?
— Пресс-конференция закончена.
Недовольный, он развернулся, уехал.
В батальоне выделили БТР и двух бойцов. Сижу на панцире, держусь рукой за ствол пулемета. Федя — рядом. Военная машина идет плавно, то поднимаясь в гору, то опускаясь. Повторяет своими движениями рельеф местности. Через корпус передается вибрация бронетранспортера, напоминающая боевую дрожь. Волнение сначала захватывает, потом постепенно отпускает. Каждой клеточкой ощущаешь ровную работу сердца машины. Рокот двигателя успокаивает.
Луна прямо по курсу. Желтая, с оранжевыми прожилками. Огромная, выпуклая, близкая. Она висит над гребнями гор, касаясь вершин. Под ней ярко освещенный склон хребта. Чем дальше вправо и влево от луны, тем слабее просматривается рельеф гор и, наконец, сливается с непроглядным небом. Но я знаю, что эта черная зубчатая гряда уходит вправо, проходит за моей спиной и замыкает круг. Окружность хребта образует огромную чашу, по дну ее мы двигаемся. Свет фар выхватывает маленький клочок дороги, и от этого кусочка желто-серой земли ночь вокруг кажется еще темнее.
Проходит час, втягиваемся в ущелье. Маленькая речушка, которая бежала вдоль дороги, резко уходит вниз. Справа — бездонная пропасть. Слева — отвесная скала, вершины которой не видно.
Приезжаем в условное место. Глушим двигатель. Ждем…
В восемь — никого нет. Полдевятого — нет. Стоим на трассе в густой темноте. Рядом овраг. Слышим цокот какой-то. То ли лошадь в поводу ведут, то ли верхом едет кто.
Внезапно в той стороне, откуда должны привезти беглеца, — автоматная трескотня. Пять минут, десять… Унялось. Вообще все стихло. Подождали еще недолго. Делать нечего, развернулись — и обратно, в Айбак.
Наутро прибежал работник ХАДа. Глаза — по пять копеек… Оказывается, в конкурирующей банде узнали, что захвачен в плен советский солдатик, его собираются сдавать. Пошли на перехват. Естественно, столкнулись, популяли друг в друга в темноте и успокоились. Местные товарищи обещают: “Через сутки мы вам приведем его на то же место”. Мы — десантникам:
— Не дергайтесь, он в Карачабулаке.
— Ах, в этом кишлаке…
И тогда командир ДШБ майор Деревский, как позже выяснилось, повел туда всю свою танковую армию: двадцать бронетранспортеров. Окружили кишлак, захватили тридцать уважаемых старцев, привезли в свою часть на броне и усадили под дулами автоматов на землю. Старики сидят, по-своему что-то: “Бур, бур, бур”. Не ведают, что с ними дальше будет. А майор Деревский, поводя у них перед носом дулом автомата, ультимативно заявляет:
— Не выдадите солдатика — мы вас кончим.
И над самой головой у аксакалов от пояса — очередь…
Вечером, со второй попытки, мы забрали солдатика у хадовцев, привезли к себе на виллу и приступили к дознанию: “Откуда родом? Почему ушел? Где содержали в плену?”
Он из деревни, молдаванин, фамилия — Пержу… Если к этим трем бедам добавить неполное среднее образование, затюканность и забитость еще до службы — картина будет полной. Бумажку какую-то в местном военкомате заставили подписать и забрали. Железную дорогу, паровоз увидел первый раз, когда в армию везли. Есть сестра, мать с отцом. Все с малолетства батрачат.
Мы ему доверительно:
— Ну, сынок, чем бы ты стал у них заниматься?
Он в ответ:
— Пас бы овец. Афганцы бы меня кормили.
Короче, тоже бы батрачил.
И, как заклинание, твердил, обращаясь то ко мне, то к Феде:
— Не отдавайте им меня. Не отдавайте!.. Иначе я “дедов” перестреляю и… себя.
— За что?
Оказывается, в ДШБ старослужащие развлекались, отдавая непонятливым и нерасторопным “сынам” приказ: “Душу к бою!” Услышав его, рядовой Пержу выпячивал грудь и получал от “дедушки Апрельской революции” удар кулаком по второй сверху пуговице.
Я приказал раздеться.
Дезертир обреченно стащил с себя хэбэ, грязную нательную рубаху, портки… Мы оторопели: грудь беглеца была покрыта иссиня-черными гематомами, так называемыми “орденами дурака”. Он стоял перед нами голый, щуплый, истерзанный, приговоренный на такую судьбу за несуществующие грехи, еще совсем ребенок… И добавить к этому было нечего.
В этот момент я мысленно простил ему все.
Никаких идеологических мотивов для побега не существовало. Выдать военные секреты он был не в состоянии. Устройство БТР для него — черная дыра. Просто пареньку с сослуживцами не повезло. Ведь в Афганистане нередко случались и такие “неуставные отношения”, когда “деды” в бою прикрывали собой молодых.
Доставили мы его в родную часть. Зобов с порога встретил чуть ли не мордобоем. Я офицеров строго предупредил:
— Та-ак. Специально узнаю: если кто ударит его или что другое… Не обижайтесь!
Деревский, его замы, сразу попритихли, приуныли. Они, видно, планировали разорвать парня на куски и доложить в Союз, что такого нашли.
Была джума — пятница, выходной день на Востоке. Пленные аксакалы сидели в пыли в ярких праздничных халатах. Держались с достоинством. Степенно переговаривались. Что они думают о нас? Как теперь убедить их в благородстве помыслов “шурави”?
Среди заложников наш помощник — дед Фархад. Глазами, мельком, встретились, разошлись.
Я собрался уезжать, пошел к машине. Особист вызвался проводить, чуть отстал. Вдруг слышу:
— О! Дед! Знакомая борода! Ты, что ли, тогда к комитетчикам приезжал? Чё молчишь?..
Холодный пот выступил у меня на спине. Я резко повернулся. Капитан Зобов навис над Фархадом. Тот сидел, невозмутимо устремив взгляд вперед. Дехкане беспокойно зашевелились и с гневом разглядывали старика.
Я торопливо окликнул особиста:
— Капитан, подойдите ко мне…
Скомкав беседу с Зобовым, едва выдавив из себя на прощание приличные слова, я уехал. Но непоправимое случилось. На следующий день сын Фархада принес нам страшную весть: “Отца убили моджахеды за то, что якшался с советскими”. Такого обвинения для смертного приговора было более чем достаточно…
Парня-солдатика отправили в Союз, в стройбат. Майора Деревского после этой операции прозвали Дубовским. Контакты с ДШБ свели к минимуму, но полностью исключить их мы не могли. Служба есть служба. Своих не выбирают.
ГЛАША
Когда ветераны вспоминают войну, сквозь расстояния, годы вырастают перед нами в исполинский рост бойцы-герои, вновь звучат сухие приказы командиров, с коротких привалов слышатся заученные, будто молитва, строчки письма из родимого дома, в часы затишья между боями тревожит душу нестройная песня.
Но однополчане бывают разные.
Целые легенды слагают фронтовики о безмолвных спасителях и верных друзьях. Грозных или заботливых, в зависимости от задач, на них возложенных. Друзьях железных, угловатых, но таких родных, надежных. Гвардейский реактивный миномет и трудяга-грузовик, пушка-говорунья и отполированный мозолистой ладонью штатный автомат. Эти стальные сослуживцы тоже хлебнули лиха. Даром, что без плоти-крови. И металл имеет свойство уставать.
Благодарные бойцы частенько присваивали бездушной единице вооружения имя личное. Величали ласково: “Катюшей”, “Максимом”, “Любашей”. И становился тогда серийный образец с заводским номером близким фронтовым другом.
Никаких “Катюш” непосредственно в нашем подразделении КГБ не числилось, однако и у нас была своя стальная колесная подруга — полевая кухня. Звали мы ее — Глаша.
* * *
Расформировывали команду “Скат”, скомплектованную из представителей МВД. Вороватая была структура. Возможно, поэтому аббревиатура их министерства всегда звучала в транскрипции сотрудников “конторы” уменьшительно-ласкательно — “мэндэвэ”.
Идет из Союза новая техника в Кабул. Они ее сопровождают, стерегут и, одновременно, когда что понравится, берут себе. Изымают, к примеру, автомобиль “Волга”, немножко простреливают и геройски докладывают:
— Во время транспортировки попали в засаду душманов. Одна машина серьезно повреждена. Простите. Извините. Слава богу, остальные целыми доставили, и сами все живы.
А машину отгоняли обратно в Союз и, по отработанным каналам, все шло, как положено…
В Афганистане они служили в составе отдельных частей советниками местной милиции — царандоя. Обеспечение у них автономное: при себе полевые кухни, электростанции, радиостанции. Командование — человек двадцать. Старшим — чин не ниже заместителя начальника УВД.
В части, расположенной в Айбаке, командир был из Украины. Он считал себя дважды полковником. Первый раз ему звание присвоили, когда уезжал в Афганистан. Прибыл — вслед пришла реляция повторно.
И вот расформировывают этот “Скат”. Все мало-мальски ценное они увозят обратно в Союз, а с полевой кухней не знают, что делать? (Сейчас в таких гудрон варят; снаружи она черная, страшная, внутри — два пищеварочных котла). Передвижная кухня была смонтирована на базе одноосного прицепа, но в первый же месяц службы в Афганистане находчивому полковнику повезло — колеса удачно “толканули”. С тех пор кухня сиротливо стояла на самодельных деревянных полозьях. Попробовали перед отъездом “втюхать” ее соседям в мотострелковый полк за бутылку технического спирта. Не удалось! Решил тогда отец-командир, на правах посланника великой державы, подарить походную кухню губернатору тамошней провинции в целях дальнейшего укрепления международного сотрудничества.
Принайтовали кухню тросом к “уазику”, воткнули пониженную передачу и потащили по пыльным улочкам Айбака на глазах изумленных мусульман. Полозья оставляли после себя глубокие борозды. Печка на ходу топилась, дымом попыхивала, точно в сказке про Емелю. Когда въезжали во двор, зацепили ворота, створка сиротливо повисла на одной петле и застыла.
Страшный грохот разбудил мирную резиденцию. На крыльцо повыскакивали губернатор с гаремом. Широко распахнутыми от ужаса глазами хозяин взирал, как гости уничтожали цветочную клумбу вдоль дорожки, победоносно продвигались к парадному крыльцу, сея ужас и разруху, в полную силушку демонстрируя мощь Советского Союза. (При этом еще искренне считая, что делают подарок). И — гвоздь программы: перед виллой напыление асфальта взрыхлили!
Наконец разочаровано остановились.
Упитанный дважды-полковник с шиком выкатился из машины, задорно хлопнул дверкой. Едва удостоив Федю вниманием, бросил:
— Переведи!
И на одном дыхании, с пионерским задором отрапортовал:
— Дорогой Себгатулла Мухаммади, спасибо вам за службу с нами вместе, вы нам много помогали. Мы хотим вас отблагодарить. Примите от нас бакшиш! Знаем, готовите на открытом огне по причине беспросветной вашей феодальной отсталости, — он решительно шагнул к главе провинции и троекратно обнял его по-афгански.
Губернатор знал, что по правилам международного этикета нужно изобразить на лице признательность, счастливую улыбку, высокопарно поблагодарить, а у него, как на грех, на глаза непрошено навернулись слезы, мелко задрожали руки… Наконец принимающая сторона стоически выдавила:
— Спасибо… уезжайте.
Я мысленно охарактеризовал такое поведение губернатора “маниакально-дипломатичным”.
Милиционеры подались восвояси. Мы с Федей заинтригованы. Предательски подталкивая друг друга, с опаской приближаемся к дымящейся кухне. Открываем крышку. В котле, что побольше, жидкость какая-то закипает. Поддеваем черпаком… После “второго” отмачивали и не успели помыть! Жара. Вонь жутчайшая…
Губернатор четки перебирает быстро-быстро. Ему уже плохо, еле стоит, а туда же… Под вой гарема подходит следом, берет черпак, на ощупь зачерпывает со дна… вытягивает шею… видит горячую бурую жижу. Бледнеет. Безвольно разжимает пальцы. Черпак со шлепком падает. Лицо высокопоставленного афганца сводит непротокольная гримаса.
Когда речь вернулась, он жалобно, убитым голосом произносит:
— Пусть они уедут, совсем. Вы, пожалуйста, заберите это безобразие. Я вам м-мандаринов, ап-пельсинов… (Типа — озолочу!)
Притащили мы беспризорную полевую кухню к себе. Теперь ей предстояло стать кухней пустыни. Отдраили, отчистили ее. Через тыловиков достали колеса, установили и откатили под навес, в тень. Может, изловчимся чего-нибудь жиденького, горяченького сготовить на ней? Две недели на сух-пайке. Извелись вконец. Вначале нам готовили афганцы на открытом огне, но подняться до истинного понимания восточных кулинарных традиций мы не смогли. Отказались от их услуг. И вот, словно переходящий вымпел, настоящая армейская кухня: от милиционеров — губернатору, от него — нам. У всего личного состава приятных ожиданий, связанных с трофеем, радужных прогнозов — выше нормы.
Но ведь сама кухня готовить не будет. Шеф-повар нужен.
Утром, пока не жарко, построил я четверых солдат из нашего отделения связи.
— Та-ак, первый вопрос. Кто умеет готовить?
Молчат безответные существа.
— Та-ак. Хо-ро-шо… — я произнес это таким тоном, чтобы было понятно всем: “Молчание не сулит ничего хорошего”. — Кто из деревни?
Все из деревни.
Я самому долговязому, белобрысому:
— Как звать?
Тот, перетаптываясь с ноги на ногу, нехотя признается:
— Леха…
— Сколько детей в семье?
Вижу, опасается за родню, но деваться некуда, сдает всех:
— Трое…
— Кто в семье старший?
— Ну, я…
— Та-ак. Отлично. Готовил?
— Ну, готовил… Но у нас всего-то картошку сваришь…
— Ты, давай, дурака не валяй! Откуда в пустыне картошка? Будешь кашу варить.
Леха прошел кастинг.
Солдатики, подтрунивая над ним, разошлись.
Когда солнце нехотя сползло с зенита, Леха обреченно напялил выданные поварской колпак и передник. Немотивированно-тревожно стал греметь пустым ведром. Наконец принес из арыка воды. Долго растапливал печь. Движения его были замедленными, нерешительными.
Я издалека, не привлекая к себе внимания, пас его.
По всему было видно, повар старался: удерживая двумя руками длинный черпак, он размешивал тягучую горячую массу, подливал при необходимости воды из ведра, захлопывал крышку котла, когда “афганец” (ветер пустыни) поднимал облако белой раскаленной пыли. При сильных порывах и Леха, и поварская машина угадывались силуэтами, точно в пургу.
Блюдо было анонсировано как “манная каша на воде”. Самое простое из того, что дебютант мог. В алюминиевой кастрюле он принес для офицерского состава богатую порцию каши, с добавкой. От Лехи никто ничего не ждал, но даже такой настрой оказался радужно оптимистичным. Теплые синюшные разводы настораживали, манная смесь пригорела, пустынный песок хрустел на зубах.
Спасло биомассу то, что повар щедро умаслил ее комбижиром. Завтрак состоялся. Я испытывал за Алексея тихую гордость. Кашевар-то — мой протеже!
Однако возрадовался я рано. На следующий день личный состав любовался восходом и закатом солнца… через щели в стене сортира. Боеготовность подразделения была сведена к нулю.
Назначаю в наряд по кухне другого. Опять не то… Следующего. Солдатиков перебрали. Примерно все на одном уровне — хреново.
Я опять белобрысому:
— Леха, ты или начнешь меняться… или…
Не придумав сходу равноценного наказания, зашагал прочь. Только на другой день я вернулся и закончил фразу: “…или сам это будешь есть тоже!”
Смотрю, Леха ожил. Облегченно выдохнул…
В итоге всех выручил наш шифровальщик, Володя из Смоленска. Смотрел он, смотрел на этот аттракцион и вызвался кашеварить.
Его поварское искусство граничило с шаманством. Кухню он любовно нарек Глашей. Гладил горячие дородные бока ее, что-то интимно нашептывал. А та в ответ, за доброту-ласку — аппетитный плов или макароны по-флотски. Чудо — не печь!
Когда случались крупные праздники, мы устраивали застолье вместе с Мухаммади и подшефными руководителями по направлениям. Домами дружили. В годовщину Саурской революции (с чего вся эта калобуда началась) губернатор устраивал прием у себя. День Октябрьской революции или Первого мая — отмечали у нас. Местные загодя приносили на праздник свежее мясо, овощи, в изобилии гранаты, арбузы, дыни. С нас — спиртное.
Накануне Великого Октября губернатор привел нам птицу. Что за порода — не знаем. Внешне походит на страуса. Такая же здоровая, голенастая, серая, выше человека, клюв мощный. За четыре дня до праздника с ней пришел.
— Пусть, — говорит, — она у вас в саду попасется.
Ну, пусть… Крупы ей насыпали — не хочет. Ходит себе, деликатно листики на кустарнике щиплет, молча таращится на нас. Мы — следом. Не знаем, на что решиться. Но делать что-то нужно, раз мясо само пришло. Мы опергруппа как-никак? Завтра званый ужин.
Федя сбегал за автоматом:
— Я мигом ее. Крякнуть не успеет…
Передергивает с лязганьем затвор, патрон — в патронник, картинно выцеливает, нажимает спусковой курок: “Та-та-та!”
У птицы снесло полголовы, но такое подозрение, что ей об этом никто не доложил. Подхватилась, рванулась по двору, расщеперив короткие жидкие крылья. Солдатики от такого Змей Горыныча — точно куры с кудахтаньем, врассыпную. Федя пулей — на походную кухню. Приплясывает возбужденно на крышке, матерится на фарси, адресуя свои катрены афганскому птеродактилю. А тому и слушать нечем. Знай себе, мечется в агонии. Ноги длинные, мускулистые. Иноходью норовит. Пыль столбом! Грохот посуды…
Птица зигзагообразно носится по минным заграждениям у дальней стены. Система сигнализации растерянно молчит.
Я из последних сил подтягиваюсь за край дувала. Оглядываюсь: Федя опять выцеливает. Дуло автомата широко рыскает по воздуху, не поспевая за мельканием неугомонной птицы.
Хрипло кричу:
— Не стрелять! Живьем брать…
Бойцы растянули пеньковый канат и пошли цепью. Страус, повалив солдат, прорвал строй. Со второго захода окружили плотным кольцом, навалились оравой: кто телом налегает, кто канатом вяжет. В схватке наметился перелом. Птица последний раз дернулась и затихла. Все. Наши победили!
Бойцы поднимаются с земли: хэбэ в пыли, в крови, в крупных пуховых перьях. На лицах радость. Хороши!
Федя, войдя в раж, растолкал солдат и от всей души пнул пернатого.
Дичь оттащили волоком на кухню…
На праздник собралось все руководство Айбака: партийное, армейское, милицейское, наш аппарат — вместе со своими “воспитанниками”. Советские войска ведь не в одиночку воевали с бандитами. Из сторонников Саурской революции мы создавали подразделения по своему подобию и образцу: посланники КПСС нянькались с партийными функционерами из Народно-демократической партии Афгани-
стана; армейские советники из СССР формировали отряды “сарбазов” — правительственных войск; МВД — местную милицию “царандой”; “контора” по аналогии создала афганский КГБ — Хадаматэ Аттэлоатэ Довляти, ХАД. (Сотрудников этой службы мы величали “хадовцами”, а их детей “хаденышами”).
Советские специалисты для подшефных структур были советниками, “мушаверами”. Не зря же мы приехали из страны Советов… Но поскольку наши советы редко приводили к успеху, аборигены постепенно перестали к ним прислушиваться, хотя водку с нами распивали охотно…
Столы накрыли прямо на улице, во дворе. Из бешеной курицы Володя приготовил плов. Вкуснотища!.. Спиртным руководство зоны обеспечило щедро, но на таких массовых мероприятиях водка почему-то заканчивается быстрее, чем хотелось бы…
Вечер движется к концу. Все тосты за мир-дружбу, за сотрудничество и взаимопонимание, вроде бы, сказаны. Водку разлили по бокалам, осталось полбутылки. Все понимают — последняя.
И тут Себгатулла Мухаммади торжественно встает. Весь при параде: длинная, до колен, рубаха-камис, широкие штаны-партуг, плотно подпоясанные золоченым кушаком, вышитая безрукавка “садрый”, с четырьмя карманами и огромной чеканной застежкой, на голове белая чалма. Орел! Губернатор картинно берет в правую руку полный бокал, левой пододвигает бутылку к себе… и указательным пальцем затыкает горлышко… (“Мое!”)
Федя толкает меня коленкой под столом, показывает взглядом на губернатора:
— Наху!.. Наху!.. — закричали гости. — Водку оставьте на столе!
Губернатор окидывает всех долгим взглядом и пламенно обращается к собравшимся:
— Рафакое махтарам!.. Товарищи уважаемые!
Высокопарно. Вдохновенно. Весомо. Пальцем при этом горлышко бутылки страхует.
Его можно понять. Восточные речи красивые, длинные. Мало ли что за это время в такой разношерстной компании с водкой случится? Укоряй себя потом за беспечность. А тут — без вариантов. Можно, не отвлекаясь, полностью сосредоточиться на докладе.
— Дорогие товарищи! Мы благодарны за вашу помощь нам. Советский Союз — лучший друг Афганистана. Он первый заключил с нашей страной договор…
Ленина вспомнил, Аманнулу-хана. Того-то, кстати, как звали?.. Да, Аманнула и звали. В одна тысяча девятьсот девятнадцатом этот Аманнула провозгласил независимость Афганистана от Великобритании и — бегом к Ленину. Тоже непризнанному руководителю непризнанной Советской Республики. Брататься. История умалчивает, кто кого первым признал, но именно в этом заключалась дружба между нашими народами, что друг друга мы признали. Судя по всему, государственные отношения между лидерами строились по формуле: “Ты меня уважаешь — я тебя уважаю. Мы с тобой уважаемые люди!”
Праздник закончился на высоком идейном уровне. Губернатор до “уазика” добрался на своих ногах, тела его соратников традиционно пришлось относить на руках. Еще один кирпичик в фундамент дружбы народов был заложен.
А в передвижную кухню мы единодушно влюбились, добрым словом вспоминая командира “Ската”. Леха изобразил с одной стороны на выпуклом борту красную звезду с белой каймой, с другой — гвардейский значок. Не кастрюля на колесах — машина боевая! В минуты благоговения мы уважительно величали ее Глафирой. В оперативной группе отсутствует “знамя части”, как в строевых подразделениях. Поэтому при расставании, на память, мы снимались у родной походной кухни. До сих пор у моих сослуживцев в домашних альбомах реликвией хранятся снимки, где все мы — устремленные взглядами в объектив, а чуть поодаль — Глаша, наша боевая подруга-кормилица. Полевая кухня, которая разделила с нами судьбу и, как могла, скрасила военные будни и праздники.
ОФИЦЕР ЗАПАСА
Афганистан позади… Мирная жизнь. Сколько раз я пытался представить ее там, среди враждебной пыли. Никак. Только образы жены и сына неясными миражами вставали над раскаленным дневным песком.
Афганские горы — царственные, грозные, неприступные. Подпирающие тяжелыми вершинами бездонное голубое небо, тающие в восточной ночи, усыпанной каратами близких звезд, или окрашенные восходящим розовым солнцем. Горы, которыми сначала я восхищался, затем проклял. Они не отпускали…
Сушь. Расплавленное солнце. Оно слепит глаза, как на допросе… Мелкий вездесущий песок проникает всюду: в рот, под воспаленные красные веки, на затвор автомата, сколько ни чисти. Были моменты, когда желание освободиться от противного хруста на зубах заглушало все остальное. Всё, даже страх перед шальной пулей.
В такие минуты, когда человек осознанно, устало глядит в глаза смерти, для него все просто и понятно. Просто, как приказ. И не выполнить его нельзя. Просто и надежно, как боевые друзья. Просто, как жгучая жажда и мечта о глотке стылой ключевой воды. Просто, как Родина. Невозможно поверить, что она способна отказаться от тебя.
Как все просто было и как сложно…
Почему моя память зачастую старается приукрасить время службы, которое наши кадровики учитывали “день за три”? Почему даже под пулями, зная, что дома ждут и за спиной надежный тыл, мне было проще? Может, оттого, что здесь, в мирной жизни, все оказалось трагичнее. Незримый фронт повсюду. Война без правил. Не с чужими — со своими. У каждого своя война…
Как-то разом все закрутилось. Страна в одночасье сделалась другой.
Светлану с работы деликатно, но настойчиво попросили. В глаза прямо не говорили, за что. Давали понять: из-за меня. Теперь позорно, видишь ли, в органах стало служить. Так считали уже не только на кухне. Не только на улице.
Для того чтобы избавиться от старой гвардии, чтобы провести нужные им изменения, “контору” несколько раз переименовывали. И кадры зачищали, зачищали… Когда это не помогло, после девяносто третьего, сверху в каждое управление пришла разнарядка: сколько сотрудников должно быть уволено в первом квартале, во втором… сколько за год. Людей убирали сотнями. На их место набирали новичков. По знакомству. С улицы. В спешке…
В этой ситуации оставаться на работе я не мог, подал рапорт. Хотя служить нравилось. Предлагали повышение. И нужно-то было всего ничего: сдать людей, с кем работал. Своих сдать? Ну уж — дудки!
Во время обеда, подгадав, чтобы никого не было рядом, сжег материалы по своей агентуре в нашем “мартене”.
В диссидентских материалах мне как-то попалась на глаза фраза: “Честь воина — не в покорности государству, а в заветах рыцарства”. Отчетливо помню, смеялся тогда от души. Оказалось, государства-то разные бывают.
Вот, превратился в пенсионера. Это я-то. Еще сегодня марш-бросок в полном боевом для меня не вопрос, а тогда и многим молодым нос утирал.
Незаметно остались без денег.
Ну, да хватит об этом…
Пока меня не было, вся нежность, предназначенная двоим, доставалась сынишке. Он рос обласканным, зализанным. Чтобы не снимать сына с бассейна и английской школы, Светлана продала сначала свои сережки, затем обручальное кольцо. Тянулись из последних сил. Ведь не кукушонок, свой. Выучили не хуже, чем у других. А запросы у него все растут и растут…
Сын переменился. У него девки одна за другой. Приводит их сюда. Куда еще? В двухкомнатной квартире не сильно размахнешься. Напьются. Ночами песни орут, визжат в детской, ржут, голые пробегают в туалет.
Я утром пытаюсь завести с ним разговор, он в ответ:
— Я не хочу ждать вашего проклятого “завтра”. Не хочу вообще ждать. Я жить хочу. И буду. Сейчас. А вы провалитесь пропадом вместе с матерью!..
Жена не выдержала. Сорвалась. В себя ушла. Стала заговариваться. В поликлинику возил, говорят: “Кладите в стационар”. Это в психушку, то есть.
Теперь четыре года так. Перед Афганом не успели выехать из коммуналки. Пообещали: “По возвращении”. Раз вернулся живым, деваться некуда — дали “двушку”.
Хотя без людей хуже. Дома ее не оставишь одну. Ходит в забытьи. Волосы неприбранные, куделью. Взгляд бессмысленный. В туалет или что еще — сама пока. Или вдруг заговорит быстро-быстро. Не понять половину. Взгляд безумный. Сына перестала узнавать. Меня несколько раз называла: Света…
На днях Володя Зайков (в одном подразделении служили) пригласил на рыбалку. Я решил Светлану на недельку отправить в больницу. Может, подлечат заодно. Захотел отдохнуть. Не могу уже. В бабу превратился: и стирка, и уборка, и варка на мне. Пока жена была здоровая, я иногда к девчатам подваливал. И хотелось, и моглось. Даже интересно было: вроде на оперативной работе. А сейчас не пойму, что со мной. Скрываться не от кого. Никому отчета давать не надо. Рад бы отчитаться, да не нужен мой отчет никому…
С медиками договорился. Вызвал “скорую”. Пока бегал в магазин, приехали. (Ни раньше, ни позже). У подъезда — “скорая помощь”. Крест, будто алой кровью по белому. Беда явилась не черным вороном — тревожной чайкой.
Дверь в квартиру приоткрыта. В оторопи остановился. Помедлил. Захожу. В прихожей санитар с носилками. Фельдшер с саквояжем.
Светлана… Она сидела на пуфике в большой комнате. Некрасивая. Бледная. Голова безвольно наклонена набок. Темно-русые волосы до плеч. Длинные худые руки с неухоженными ногтями плетьми лежали на коленях. И все это — моя жена?
Она заметила мой приход. Голова ее дернулась. Глянула отрешенно снизу вверх, затем глаза уставились в одну точку, чуть выше моей переносицы.
Фельдшер “скорой”, женщина лет сорока в мятом колпаке, дымила, закинув ногу на ногу. Увидев меня, затушила папиросу в блюдце и с видимым облегчением поднялась:
— Вы кем больной доводитесь?
— Муж…
— Ну, вот и славно. Госпитализируем в стационар. Ей самой будет полезней. Да и вам, думаю. Вы мужчина еще молодой… Давайте грузить. Петя, сделай укол.
При этих словах жена как-то сжалась вся, сделалась меньше, беспомощней. Пальцами вцепилась в края пуфика.
— Не нужно. Она сама. Светлана, вставай. Пойдем.
Жена посмотрела сквозь меня и глухо произнесла:
— Куда?
— Пойдем.
— Куда они меня ведут?
— Светлана, пойдем. Я с тобой.
Попытался ей помочь. Она тихо поднялась и, слегка покачиваясь, молча пошла к двери.
Лифт был заранее вызван. Она шагнула в него, будто в пропасть. Я следом.
— Света, все будет хорошо, — я погладил ее по плечу.
Приемный покой. Бумажные формальности. Медсестра, открыв спецключом дверь в отделение, заученно придерживая за локоток, увела ее вглубь.
Она ушла, даже не посмотрев на меня…
На рыбалке были вдвоем. В Подмосковье не остались, уехали в соседнюю Владимирскую область. Набрали водки. До рыбы дело не дошло. Просидели у костра и одну, и вторую сентябрьские ночи. Пили, вспоминали, поминали, молчали. В Москву вернулись в среду.
Светлану нужно было забирать лишь в следующий вторник. Опять пил. Уже один. Ходил в магазин. Еще пил. От водки и вина только чернело на душе. С сыном в квартире расходились краями, словно чужие. Просил ведь навестить мать в больнице, пока меня не было. Спрашиваю: “Ходил?” Не отвечает. Да чего спрашивать? Вижу: не ходил. Яблоки, как лежали приготовленные на кухне, так и лежат.
Началось в четверг. В пятницу больше. Такая тоска взяла. Как она там без меня?.. В субботу места не могу себе найти. Нет, чувствую, до вторника мне не дожить.
Принял душ. Выпил крепкого чаю. Тщательно побрился. Погладил костюм. Надел белую рубашку, галстук. Начистил туфли. Поехал. Волнуюсь.
У метро купил букет полевых цветов.
Приемный покой. Дежурный врач:
— Раньше решили? Ну, забирайте. Ей лекарства уже не помогут. Запустили вы больную.
Я томился в ожидании на кушетке. Ее долго не приводили. Сколько же можно переодевать? Привели бы сюда, я сам.
Слышу: в коридоре за дверью шаги. Замок открывают. Дверь настежь. Медсестра заводит Светлану, тихую, отрешенную. Под глазами черные тени.
Увидела меня. Остановилась у порога. Мы смотрели друг на друга и молчали. Я не знал, куда деть руки, куда сунуть букет, не мог двинуться с места. Пронзительная пауза повисла между нами.
Напряжение возрастало. Обманчивая тишина сгущалась, накапливая невиданную энергию, готовую, словно мощная электрическая дуга, соединить нас.
Вдруг лицо у нее как-то странно переменилось. Глаза широко раскрылись, наполняясь слезами. В них возник свет сознания. И с воем она кинулась мне на грудь.
— Я думала, не увижу тебя больше… Родной.
Мы с жаром обнялись. Она громко рыдала. У меня на скулах заходили желваки. Я закрыл глаза. Уткнулся лицом в ее растрепанные волосы. Смешанные чувства изумления, восторга, миновавшего горя, внезапно свалившегося счастья захлестнули меня. Левой рукой я крепко прижимал ее к себе, а правой гладил по голове, перебирал пальцами пряди волос. Сердце ее часто билось. В тихой радости приоткрыл глаза.
Волосы ее сделались седыми…
Незнакомое прежде, тектонически сильное чувство переполняло меня. Я не знал ему названия. Но оно владело мною безраздельно…