Рассказы
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 5, 2009
ТАМ, ГДЕ МОЙ ДОМ
Проехали несколько встречных автомобилей, попутных не было. Когда машины приближались, он сходил с дороги, прятался. Один армейский тентованный грузовик остановился в двадцати метрах. Из кузова и кабины выпрыгнули военные, их долго судорожно рвало.
Вечерело. Впереди разгоралось зарево. Высоко в небо упирались шесть голубоватых пламенных столбов. Он проводил взглядом уезжающий грузовик, уезжавший туда, где перекатывалась в облаках, серебрила их полная луна.
Он миновал окраины большого опустевшего города и шел к мертвенным зловещим сполохам; усталости не было, целеустремленность наполняла его новыми свежими силами.
Порвалась последняя связь с городом. Последней нитью была Балерина. На самом деле в ней не было ничего хореографического, напротив, была коротконога, косолапила, сутулилась. Балериной ее дразнили именно за неуклюжесть, но заглазно, тишком, поскольку была она искренне доброжелательна, незлобива, уважаема. Работала в школе на должности воспитателя, истово возилась с малышами из продленной группы. Собственных детей у нее не было.
После панической эвакуации поселка энергетиков несколько десятков разновозрастных школьников, которых не смогли или не захотели забрать родственники, поселили в полуподвальном помещении гостиницы атомщиков, недалеко от главной улицы города, и оставили на попечении Балерины.
В первые дни наведались в импровизированный лазарет высокие чины в белых халатах — все в респираторах, перчатках, с радиометрами, они качали головами, переговаривались вполголоса. Приказали закрывать окна и регулярно проводить влажную уборку. Потом прислали двух медсестер и трех санитарок, доставили ящики с медикаментами, выдали краткие инструкции по их применению.
Больше начальники не появлялись: возможно, нашлись более важные пациенты и другие безотлагательные дела. Вскоре исчез присланный медперсонал.
К тому времени большинство детей почти не поднимались с коек, отказывались от пищи, просили пить, в спасительном бреду разговаривали с родными… Первые умерли на десятый день. Счастливы были те, кто уходил без мук, во сне.
Они с Балериной рыскали по окрестностям в поисках консервов и бутылок с водой. Всюду царило тягостное безлюдье. Иногда раздавались отдаленные выстрелы: что-то делили банды мародеров — скорее всего, неотвратимую смерть.
Настало время, когда весь их скорбный лазарет “переселился” в канаву на стройке, расположенной неподалеку. Невесомые от обезвоживания, лысые, почерневшие от ядерного загара, тела безвинных страдальцев были аккуратно завернуты в больничные одеяла, пронзали бесчеловечной, безысходной несправедливостью.
Балерина потерянно сидела на одной из опустевших коек. Он обнял ее, гладил безволосую голову, смотрел в близко посаженные печальные глаза, в которых больше не осталось слез. Она быстро сдала — лопнули струны души, которые давали ей неуемную энергию, позволяли без меры принимать и впитывать чужую боль.
Он ухаживал за быстро угасавшей Марией Васильевной. Однажды она смущенно попросила:
— Называй меня Балериной, девочкой мне об этом мечталось…
— Вы и есть самая красивая и храбрая балерина.
Она печально улыбнулась усталыми, без ресниц, глазами.
— Ты необычный парень, Никита. На тебя не действует эта зараза. Ты даже подрос, волосы закурчавились, и глаза… глаза будто вспыхивают, — ее мучила жажда, пересохли, потрескались губы — он дал попить. — Я знаю, ты ждешь отца.
Он кивнул.
— У тебя больше никого?
— Никого.
— Я немножко слышала про твою семью…
Его мать очень хотела ребенка. Она совершенно отчаялась. Доктора раз за разом ставили диагноз бесплодия. Но она понесла, расцвела… И в период беременности, по вине начальства ее радиологической лаборатории, получила тяжелую радиационную травму. Ее выходили, но почти ультимативно настаивали на аборте. И муж тогда дрогнул под убедительным напором врачей…
Мать тогда оказалась совсем одна перед угрозой потерять долгожданное дитя. Она сбежала из клиники и родила Никиту в сельской больнице. Роды прошли почти нормально, и младенец, хотя и не богатырской стати, рос без видимых патологий. Мать и виноватый отец души в нем не чаяли. Но через пять лет у матери развилось онкологическое заболевание крови, достала ее радиация, она сгорела за считанные месяцы.
После смерти матери мальчик рос замкнутым, но учился сносно, дружков не привечал, а после того как его стали дразнить “мутантом”, и вовсе превратился в анахорета. Облюбовал на ручье, впадавшем в полноводную реку, потаенный омуток, мелкий, с бурливым родниковым песчаным дном, подолгу задумчиво сидел рядом на заросшем кустарником и травами берегу.
Отец работал монтажником, строил атомные электростанции, приходилось выезжать в командировки, но при малейшей возможности он вырывался к сыну: сердце сжималось в разлуке. Смерть любимого человека нерасторжимо сроднила Никиту с отцом. Иногда он ловил его пристальный взгляд и понимал, что отец выискивает в нем любимые черты покойной жены…
Отец был в отъезде, когда произошел мировой апокалипсис. Не донеслось от него никакой весточки…
— Никитушка, сдается мне, моему бедному разумению, когда тебя облучили в материнской утробе, в тебе произошло такое таинство, что не действует на тебя радиация, как на всех других, — Балерина прикрыла глаза иссохшей ладонью, потом жалостно вгляделась в него. — Как же ты, бедный, один будешь жить? С кем? — она прерывисто вздохнула. — Попытайся, мальчик, отыскать отца, — задумалась. — Несколько десятков лет тому назад северней нашей станции, на другой АЭС, взрывался энергоблок. Страшная была катастрофа, но не в пример нынешнему светопреставлению. Много людей пострадало, все ж победили — страна была другая, народ другой. Проберись в те края. Вдруг встретишь там людей на тебя похожих, одному никак жить нельзя…
Она долго всматривалась в него. Впала в беспамятство. Вечером умерла…
Электричества уже не было, и пока не иссякли батарейки, Никита слушал маленький радиоприемник. Из отрывочных, порой противоречивых сообщений сложилась картина чудовищной катастрофы. Громадные территории на южном и западном направлении были отравлены радиацией, которая вырвалась после взрыва шести атомных реакторов. Население соседних малых стран полностью переселилось за океан, большие государства образовали обширные зоны отселения, установили кордоны и заслоны, где задерживались все выходящие из зараженных районов.
Он проходил мимо поселков. Ни души, ни звука живого. В окнах — засохшие комнатные растения, кое-где во дворах на веревках висело белье, в садах зрели и опадали радиоактивные фрукты. Осиротевший без птиц лес шелестел радиоактивными листьями. Река несла радиоактивные воды. Он шел песчаным берегом реки. Безлюдно. Опустошенно. Все спит, умерло или ждет… Чего ждет? Никита несколько часов был на ногах, но прибавлял шагу по мере приближения к дому. Он не уставал, лишь сердце сжималось от одиночества.
Примерно в километре от городка река делала поворот. На берегу излучины раньше был пляж. От воды наползал утренний туман. Он вздрогнул, он увидел, узнал — навстречу шли мать и отец. Когда-то они любили втроем отдыхать здесь. Мелкий чистый песок омывала особенно широкая в этом месте река, выше по берегу рос густой, веселый, молодой сосняк.
Никита побежал навстречу. Туман таял. Он остановился, растеряно огляделся вокруг: пустынный берег, порыжевшие мертвые деревья…
От сквозняка хлопает дверь балкона на третьем этаже, трепещет портьера. Он увидел в окне своей квартиры мать и отца. Они стояли, обнявшись, и смотрели на него. Никита вошел в свой подъезд…
ДРУГОЙ УРОВЕНЬ
Наш образовательный Центр расположился в тихой потаенной долине, в стороне от автострад и магнитомагистралей. Зеленые, а на восходе и при закате солнца — синие, холмы на горизонте создают чувство спокойной, уединенной целеустремленности: бессмысленный хаос природы обостряет мой терпеливый голод познания и самоусовершенствования.
Здания институтов и колледжей нашего городка пронизаны архитектурным стремлением к гармонии, организованности, удобству и целесообразности. Нас обучают по самой совершенной программе, гениально разработанной администрацией. Меня одухотворяет высота цели: воспитание из нас элитного поколения администраторов.
Приземистые, предельно функциональные корпуса Центра наполнены психотехнической аппаратурой на базе нанотехнологий, генной инженерии и клонирования. Методы суггестивного, сублимального воздействия и блокировка атавистических детских воспоминаний и эмоций — суть основы революционного перехода моей психики на высший организованный и целеустремленный уровень. Гениальная программа администрации путеводной звездой указывает мне заветный путь сквозь дебри архаичных, первобытных, бессознательных, нерациональных чувств к царству высшей целесообразности. Я полностью охвачен жаждой перемен, страстью новаторского обучения и взращения моей новой высшей сущности. Время плодотворно движется, вокруг — молодые целеустремленные лица, озаренные спокойной и уверенной радостью счастья нашего рационального бытия.
Годовой цикл завершил с весьма высоким коэффициентом поведения, организованности и приращения интеллекта (ПОИ). Теперь отправляюсь в наш Дворец релаксации, воспитания, оздоровления (ДРВО), там меня ждут прекрасно организованные каникулы, отдых в царстве умных, прозорливых квантовых компьютеров, всеобъемлющих биодатчиков, досконального мониторинга моего психофизиологического состояния. При наличии сбоев в схеме моего развития без промедления произведут коррекцию.
Режим дня соблюдается неукоснительно. За утренней пробежкой вокруг Дворца последовательно следуют: питательный завтрак, необходимые процедуры, спортивные тренажеры, бассейн. После обеда — оздоровительная релаксация: на удобном передвижном лежаке под успокоительные мелодии мы поочередно оказываемся в зонах солярия, аромо-, фито-, НЛП-терапии, сауны, массажа. Разминаем друг друга. Обычны смешанные пары, но ничего сексуального, хотя здоровые симпатии полов не возбраняются. Часто молодые люди оказываются рядом в процессе релаксации.
Тем, у кого мониторинг успехов воспитания и учебы выявит обоюдное стремление к высшим принципам организованности, мудрая программа дает возможность ночью слиться во взаимном желании, но мы не приемлем как ханжество, так и необузданные страсти неандертальцев. Наша сокровенная цель — построение общества рационального разума, всемирного царства целесообразности. Мы должны отрешиться от недоразвитых, животных инстинктов, эмоций и чувств, стать выше масс, научиться умело администрировать, направлять аморфные толпы к великим целям.
За три года упорных и светлых трудов в нашем любимом городке я двадцать девять раз сближался с Эльвирой. Лишь однажды случился продолжительный перерыв: девушка проявила недостаточно заблокированные архаичные переживания, но после психокоррекции все пришло в норму, и теперь меня удовлетворяют ее организованность, рациональность во всех поступках, прекрасные показатели ПОИ, разумная здоровая физиология наших встреч. Больше никогда я не видел странного, пристального, влажного, иногда печального взгляда ее больших серых глаз, не просыпался от незапланированных ласк, она теперь не плакала при наших расставаниях утром.
Эльвира ровным голосом обсуждала, какую пользу принесет нашим организмам сексуальная разрядка, количество предстоящих соитий, намечала их продолжительность, позы, число оргазмов. Я не показывал вида, но, бывало, что-то неосознанно тревожило меня.
Сегодня наши лежаки вновь оказались рядом. Мы догадывались, что ночью будем вместе. Невольно залюбовался ею. Она дружелюбно поглядывала на меня, на губах появлялась довольная улыбка. Я массировал нежную, золотистую от загара спину. Теплая волна желания охватывала меня, всеми силами старался пригасить ее, сдержаться, успокоиться.
Несколько раз во время наших свиданий расспрашивал ее о процедуре психокоррекции — она мягко переводила разговор на другую тему, но однажды прочитала маленькую лекцию. Выяснилось, что при таком виде коррекции в мозг вводят генетический материал, а потом, используя нанотехнологии, заменяют “больные” центры, но перед этим снимают с них недостаточно эффективную блокировку, чтобы точнее выявить их. Эльвира, смеясь, призналась, что ничего не помнит, осталась толика непонятного страха, и во сне появляются смутные образы, беспокоят ее. Она жаловалась на такое недомогание, и ее уверили, что со временем все пройдет.
На ужине постарался побыстрее, но как всегда тщательно пережевать полезные компоненты трапезы и устремился к психоконтролеру приложить ладонь к терминалу умной машины, потом торопился на подъемник к атриуму, занять место рядом с Эльвирой и внимать, двигаться в ритме величественного гимна целесообразности…
Он лежал обнаженный на столе, попробовал пошевелиться и ощутил, что весь мягко, но крепко прихвачен зажимами. Вокруг разливался синеватый искусственный свет. Откуда-то успокаивающе ровно проговорил голос:
— Ваш уровень атавистических возбуждений превысил норму. Успокойтесь. Сейчас будет проведена процедура психокоррекции.
Какой-то аппарат тихо зажужжал. Он вспомнил… вспомнил мать и отца, младшую сестренку, конопатую, со смешными тонкими косичками, их скромный дом в пригороде… Элю, его девочку, единственную его женщину, ее ласковые, печальные, любящие глаза, нежные сладкие губы.
Вновь заработал аппарат. По прозрачной трубке, подсоединенной к его голове, потекла жидкость…
СИДОРЫЧ
Валентин испарился во вторник. Ну, бывало с ним такое и раньше, да с кем не случалось забуриться — “экспедиция”, черта ей в дышло, северная жизнь… Где отыщешь? Вокруг полно разных контор, базы с балками-вагончиками и неподалеку — разбросанные, неказистые “шанхаи-нахаловки” из тех же балков.
Сидорыч, начальник перфораторной партии (партии взрывников), попытался найти след своего непутевого водителя “газона”, но тщетно.
Картежником слыл Валентин, притом заядлым. Гульнуть мастак с дуроломных выигранных денег, а может статься, и с проигрыша, тогда — с горя. Просаживал получки вперед на месяц, на два и более, доходил до полного безденежья: в долг-то никто не давал, знали, что мигом побежит отыгрываться. Однажды дошел до полного по меркам экспедиционного этикета позора: договорился с орсовскими барыгами и стал намеренно собирать и отвозить им стеклотару — “пушнину”, пришлось с руки — по буровым на работе мотался, а там ее… “Махнут” работяги бутылку втихаря от бурмастера и — в сугроб. Оттают “залежи”, да что плакаться о былой невинности? Покачает башкой буровой начальник, ну что теперь… А сдавать “пушнину” брезговали на Севере даже отпетые бичи. Со временем кредиторы скашивали часть долга, и Валек оживал, опять бегал за “приваловскими миллионами”.
Сидорыч жалел его. И был его водитель Валя для него незлобив, работящ и безотказен. Страсть, пусть к игре, Сидорыч понимал и признавал. Он вообще признавал страсть. Охоч, очень охоч был Сидорыч до женского пола. Мосластый, жилистый, выше среднего роста, под пятьдесят лет, но форы мог дать хоть кому и хоть где.
Однажды по просьбам трудящихся партии, разумеется, своей, добыл лося, перед охотой от напарников наотрез отказался, обидно обозвав их лишним прихвостьем, взял двух своих собак, понятное дело, лаек, которых строжил, разговаривал с ними и любил, возможно, крепче любых баб; не хотел брать даже мощного, широкогрудого Пирата, всегда устремленного на охоту, на любые кобелиные схватки, короля окрестных баз, от него брызгами разбегалась вся пришлая собачья шушера, сказал, что Пират горазд ставить сохатого “мертво”, бросаясь, вгрызаясь, не давая возможности уйти, а такое сподручно в тайге, но в лесотундре будет хороша черная красавица Гильза, которая примется завлекать, подскакивать, лаять и отбегать, злить, отвлекать лося, а ему, Сидорычу, останется только выбрать ветер, подобраться и разок жахнуть из карабина.
Добыл, но далековато, освежевал, вернулся за ребятами, отвел, помог разделать, отказался идти налегке, тоже тащил тяжелый рюкзак с мясом да так, что замахал всех, даже лаек: они пробегали вперед метров сто-двести, ложились, после его подхода к ним вскакивали, и все повторялось тем же порядком. Остальные носильщики растянулись больше чем на версту.
Дотащил, поспал несколько часов и был готов бежать к своим воздыхательницам. Парни прикинули, что прошел матерый женолюб за сутки около ста километров да по кочкарнику, а по нему и за десять-двадцать километров ноги вывернешь так, что отвалятся. Остальная братия лежала и охала, как цепами побитая. Вот такой был “дедок”, видать, и в любовных утехах неутомимый.
О себе рассказывать не любил, но ходили слухи, что после флотской службы долго жил в таежном селе, имел охотничьи угодья, был штатным промысловиком. Что-то не склеилось с женой. Да была ли таковая — скорее, просто не хватило ему баб в селе, где все на виду, особо не гульнешь, а на охотничьих промыслах их и вовсе нет.
Появился Сидорыч в экспедиции несколько лет назад, высыпал в отделе кадров стопу свидетельств и прав, где, наверное, не было лишь разрешения управлять аэропланами, что тоже никем, однако, не подтверждено. Хитромудрый начальник экспедиции клещом вцепился в такого кадра, пока тот не перешел через дорогу или через любой забор, где ему были бы чрезвычайно рады, определил водителем, причем сразу на новый автомобиль. Сидорыч глянул желтоватыми глазами на лысого, сутулого Петровича, прищурил один, будто прицеливаясь, усмехнулся и согласился. Выделили ему койко-место в общаге, где он, по слухам, почти не появлялся, поскольку завел многочисленных подруг, но нареканий по работе не имел, все выполнял четко, хватко, изобретательно.
Хитрый лысяк кумекал, куда бы продвинуть ценного работника, пока не сбежал, ибо совсем рядом, в других организациях, с такими “корочками” могли платить почти вдвое богаче, и предложил Сидорычу отправить его на курсы взрывников, пообещав назначить после прохождения оных начальником партии. Тот снова прищурил кошачий свой глаз, подкрутил густой ус и кивнул.
Усы у него были рыжеватые, но вполне бравые. Он их расчесывал, подкручивал, лелеял и, очевидно, считал своим непременным и существенным атрибутом, притом был белесой масти, не по годам густоволос, одевался просто и удобно.
Через неделю после его отбытия на учебу произошел казус: в кабинет к Михаилу Петровичу прорвалась деваха лет двадцати пяти, на редкость миловидная, раскрасневшаяся от переживаний, и заголосила:
— Куда дел, лысый черт, моего коханочку?
Непробиваемая секретарша Верочка заглянула в дверь и только руками развела.
— Ушел с неделю… Третьего дня обещал… Куда сослал?!
Подивился начальник сердцеедству своего кадра. Гарная молодуха годилась тому, почитай, в дочери.
— Ушел и нету… Зна-аю, шо котяра, ко многим шастает… Три дня жду, око-ошко проглядела… Он никогда-а не обманыва-ает…
Девица разрыдалась, упала на оберегаемый Петровичем и Верочкой стол, покрытый зеленым сукном, с глаз потекла тушь. Опешивший начальник экспедиции уточнял, кто ей нужен, объяснял, куда, на сколько уехал, интересовался, кто она Сидорычу.
— При-исушил… изве-елась… все из рук валится. Где мой Степа? Возьми все, лысый человек, дай одним гла-азком увидеть моего любушку…
Порывалась скрутить с пальцев кольцо и перстень. Насилу успокоили и спровадили.
— Завел экспедиционного котяру, — усмехался Михаил Петрович, обидчиво глядя на потек глазной туши на любимом столе.
В самом деле, было в Сидорыче нечто необычное, таежное: Верочка жаловалась, что тот подходит к ней всегда неслышно — она вздрагивает и отказать ему в приеме к руководителю почти не в силах. Причем не было жалоб от мужей конторских служительниц.
“Набрался повадок от своих таежных соседей и рядом с логовом никого не задирает, — решил Петрович. — Бабенки-то какие по нему сохнут, а по документам — старше меня, черт таежный”.
Вернулись из командировки курсанты. Рассказали, что Сидорыч исправно сидел на занятиях, ничего не конспектировал, лишь пялился в окно. Думали: видимо, староват для учебы… Когда же горячий молодой преподаватель обозвал его пустым местом и все такое, “дед” опять прищурился, подкрутил усы, подошел к стендам и учебным пособиям и рассказал-показал такое и так, что всем стало очевидно: молодой и горячий ничего конкретного во взрывном деле не петрит, короче говоря, самое его место — торговля новогодними хлопушками. Болтали, будто бы предлагали Сидорычу преподавать в техникуме, где проходили курсы, отказался, сказал, что на Севере дышать вольнее.
На самом деле он считал, что в северных поселках существует наибольшее количество подходящих ему женщин: молодых, пылких, разочарованных в мужской слабости и слабоволии. Он никогда их не обманывал, не обещал, но сполна отдавал им свою неиссякаемую, опытную страсть. Вдобавок, многие мужики здорово выпивали и были не гожи для любовных забав.
Фамилия у него была хорошая, северная — Устюжанин. Так что приехал Степан Устюжанин с новым удостоверением взрывника. Верный слову Петрович назначил его начальником партии, но с минимальной для этой должности оплатой, в довесок всуропил ветхий “газон” и долго изучал в отделе кадров бумаги: выискивал истоки неожиданных познаний “деда” — но безрезультатно, помассировал переносицу, натруженную очками, и мстительно рассудил, что “старому котяре”, однозначно, приятней и почетней будет представляться своим пассиям начальником, нежели каким-нибудь крановщиком или “ураганщиком” — все одно что шофером.
Через неделю на адрес экспедиции стали приходить письма из города, где проходили курсы, должно быть, узнали его в техникуме, на обратных адресах значились сплошь женские имена и фамилии — все Устюжанину…
Степан быстро навел порядок в своей партии, добился приемлемых тарифов своим рабочим, исправно выполнял взрывные работы, хотя зачастую таскал дохлый “газон” на буксире, молча сидел на планерках, уставясь в одну точку рысьими (наконец определил для себя Петрович) глазами, но чувствовалось, что Устюжанин все видит вокруг. Становился притчей во языцех, своеобразной знаменитостью, однако никаких женских явлений в кабинете начальника экспедиции больше не случалось, хотя и говорили, что Сидорыч никогда не ночует в общежитии. “Дед” ничего лично для себя не выбивал, не просил, но Петрович чувствовал его недовольство тем, что получает меньше, чем молодежь, устрашился потерять строптивого, но ценного работника, повысил ему оплату до нормы и отдал новый автомобиль.
Остались вдвоем в кабинете.
— Доволен, Сидорович?
— А чё, Петрович, хорошо, что сам понял.
— Не уйдешь?
— Чё прыгать-то, не блоха.
Михаил Петрович исподлобья, внимательно уставился:
— Рассказывай, Устюжанин, откудова у тебя столько знаний, что на курсах спецов за пояс заткнул?
— А-а, Петрович, в оружейной команде когда-то служил — там и нахватался.
Начальник поднял брови, наморщил лысину.
— Что за оружейка такая? Бывают ли?
— Раньше были, теперь не знаю.
— Ох, темнишь, Степан.
— Ты чё, недоволен мной?
— Доволен-то доволен… Да больно ты непонятен мне.
— Не боись, не подведу.
— Да знаю… Не уразумею только: знаешь то, чего не должен… бабы за тобой табуном бегают… Калиостро какой-то.
Степан не отводил чуть прищуренных глаз, и непонятно было, то ли слегка улыбался, то ли кривился.
— Никакая я не калиостра, Петрович, просто каждая сопля на свой манер летит.
— Ну ты, Сидорыч, сказанешь, — засмеялся начальник экспедиции. — Вон какая прибегала, на этом столе билась, плакала по тебе. В дочки ведь гожа.
Степан теперь точно улыбнулся, глаза потеплели.
— Что ж мне, с бабками спать?.. Лилька… бедная… в нервах она: мужик на Севера привез, спился да убег. Я ей объяснил, не будет прибегать.
— Побил, Степ?..
— Зачем?.. Я их жалею. Одинокие. Тепла хотят.
— А ты их всех согреваешь?
— Пригреваю чуток, и то ладно.
— Не боишься? У скольких мужиков баб отбил…
— Отсохла давно боялка, Петрович; а у кого по-серьезному — не отбились бы.
— Ох, смотри, переломают тебе ноги.
— Человекам язык даден: всегда можно договориться, объяснить, убедить. Кулаками махать — последнее, дурное дело, медведь и тот понимает.
— И с ним договаривался?
— Случалось, Петрович.
— Да, видать, хороший ты мужик, но жен надо подальше от тебя держать.
— Своих баб, Петрович, надобно ближе к себе держать, тогда все путём будет.
Почти неделю Сидорыч не поднимал шума из-за пропавшего водителя, матерясь на заядлого игрока, сам ездил на Валентиновом “газоне”.
Нашли Валю в понедельник. Нашло воронье. Утром, после планерки, к балку Сидоровичевой партии подкатил “уазик”, зашли капитан и сержант, принялись выспрашивать. Устюжанин хмуро попросил капитана предъявить удостоверение.
“Царьков, — прочитал Степан. — Что их, в ментуру по фамилиям отбирают?” — подумал и понял, что с его шофером случилось неладное. Пришлось рассказать, что работник пропал с неделю, о его пагубном увлечении.
Попросили проехать с ними.
— С какой стати?
Парни заметили: менты под Степановым взглядом чувствовали себя неуютно, всегдашняя милицейская бойкая спесь малость слиняла.
— Нашли одного “жмурика” — по описаниям ваш. Надо опознать. Возьмите еще кого, товарищ начальник.
“Дед” недобро двинул бровями при словах “жмурик” и “товарищ”. Не хотелось Сидорычу верить в смерть Валентина и не хотелось держать за товарища милицейского капитана, это слово имело для Степана не прошлый коммунистический, а стародавний, армейский, таежный смысл.
Подъехали к бaлке, проходившей через “шанхай-самострой”. Тело уже выкопали, вытащили. Рядом возился судмед, стояли какие-то чины. Устюжанин и Сашка Шубин узнали Валентина больше по одежде, лицо трупа было бурое от мороза, побоев и крови.
Подавленный увиденным, Сашка пошел на базу экспедиции, было недалеко. Степан поехал в милицию. Подписал акт опознания. Заместитель начальника РОВД майор Зятьков (Сидорыч усмехнулся) удобно расположился в креслице на колесиках, держал паузу. И Степан неотрывно глядел в его шустрые глазки, молчал.
— Дело ясное: “глухарь”, — первым не выдержал майор.
— Глухарей я видел — красивые птицы. Но когда человек побит, весь в крови, в печень нож сунули, — не отводил взгляда Степан, — надо милиции убийцу или убийц искать.
— Ну, ваш рабочий тоже не новогодним презентом был: картишки да водка до добра не приводят.
Зятьков нервно побарабанил по клавише компьютера на столе.
— Майор, в поселке добрая половина — не подарки. Что их всех — под нож и списать надо?
— Вы, Устюжанин, внутренние органы не учите, что нам делать.
— Ваши органы должны говно собирать и удалять вон.
— Не зарывайтесь! Нарветесь. Нашелся начальник тундры…
Кто знал его, понял бы, что Сидорыч сильно озлился. Встал и ушел, ругаться с зажравшимися майорами в его планы не входило. Решил поразузнать через свою многочисленную женскую, болтливую и любопытную, “агентуру”.
Остановился на крыльце райотдела. Сбоку в ряду милицейских машин, под открытым капотом “УАЗа” склонился молодой парень в форме. Степан подошел, послушал работу мотора, заглянул под капот. Двигатель автомобиля пофыркал и заглох. Водитель чертыхнулся.
— Да, движок пожилой, но барахлит, вроде бы, не карбюратор, дай-ка, парень, гляну, заведи…
Через несколько минут мотор более-менее ровно заурчал. Сидорыч посоветовал, что еще посмотреть. Милицейский шофер жаловался на дряхлый автомобиль, плохое снабжение запчастями.
— Бензин и тот в обрез, побираюсь, хорошо, предприятия иногда помогают.
— Понятное дело… на такой технике жуликов не наловишь… Вон на какой надо.
Степан указал кивком головы на стоящий в стороне перламутровый японский внедорожник.
— То личная собственность, — парень криво усмехнулся. — Есть один владелец…
Устюжанин краем глаза заметил в окне второго этажа Зятькова, тот наблюдал за их разговором…
“Агентура” Валентина не привечала и даже не замечала, мало ли ханыг шастает по поселку, но указала несколько злачных гнезд. Сидорыч исподволь у соседей повыспрашивал. Нашел, куда в последнее время частенько шнырял Валентин.
Соседи с явной опаской поведали, что около года назад объявились несколько молодых крепких мужчин, есть среди них южане, есть на вид русаки, главный — постарше. Деньги у них водятся. Быстро скупили, а то и согнали с облюбованного участка земли прежних поселенцев, нанимали технику и рабочих, привезли новые вагончики, поставили шесть штук параллелепипедом, окнами внутрь — на восточный манер, что-то копали, работала сварка. Так запросто к ним не зайдешь: впускают по знакомству или рекомендации. Бойко торгуют “паленой” водкой, наркотой, говорят: имеются у них другие “пункты продажи зелья” и в поселке, и в окрyге. Привозят молодых баб и девок, развлекаются. Есть у них джип, стоит рядом под сигнализацией. Иногда на несколько дней уезжают, но всегда кто-нибудь остается “на точке”. Торгуют водкой и “дурью” через окошко в железной двери — приварили. Регулярно подъезжает ментовский “УАЗ”, заходят довольно надолго.
Устюжанин издали оглядел “крепость”, поставленную длинной стороной вдоль кромки лога, подумал: “Метров за пятьсот нашли Валентина — обнаглели, оттащить подальше не пожелали. Падлы”.
Вечером Сидорыч, Шубин и Васька Мордык — все его оставшиеся работники поминали убиенного: молча разливали поллитру. Взлаял Пират. Зашел Михаил Петрович.
— Ух, страшная у тебя зверюга.
— Страшный не для человека, не приучен. Ходовая лайка брешет — только здоровается иль знак хозяину подает: человек пришел, иди с ним здоровкайся, встречай, разговоры разговаривай. Не опасайся, никогда не тронет.
— Все одно страшен. Всех кобелей в окрyге разогнал. Кого ж он трогает?
— То другое, их, собачье. Работает по соболю, по белке, для лося страшен.
— Не боится?.. А медведя?
— Может, однажды, считай, спас меня.
— Убивал?
— Бывало… Но охотники, Петрович, не убивают — добывают.
Выпили еще за помин души. На Валентиновом ящике стоял стакан с хлебом.
— Проводи меня, Степан, все ж боюсь твою зверюгу, — схитрил Петрович.
— По домам, ребята. До утра, — сказал своим Сидорыч.
Сашка и Васька ушли вперед. Михаил Петрович под светом прожекторов придержал Степана, пристально вгляделся в его глаза.
— Знаешь, кто?
Степан кивнул.
— Давай в милицию сообщим.
Устюжанин крутанул головой:
— Они у них на подсосе.
— Что же делать, Степ? Вот стервецы.
— Разберусь, Михаил.
— Один? Кем же ты служил? Кто ты?
— Нормально служил. Не опасайся, Миш, тебя в эту херотень не втяну. Мне две ночки надо, примерно.
— Ну и глаза у тебя, и лицо… Встретишь в лихом углу — обсерешься. Не буду трогать тебя трое суток. Степ, только на склад взрывчатых веществ не лезь…
— Обещаю, Миша, не полезу.
Степан Сидорович Устюжанин действительно по молодости нормально служил: служил в ОСНАЗЕ — тогдашнем спецназе ВМФ, после срочной остался на сверхсрочную. Учили и гоняли так, что голливудские “морские котики” показались бы мультяшными и плюшевыми. Встречался в деле с непосредственным противником или, как тогда называли, предполагаемым, возможным, и знал, что их морская пехота по сравнению с нашей способна лишь пукать в воду, а уж спецназ… Для того нашего спецназа преград не существовало никаких. Служба была по душе сибирскому парню, потомственному охотнику, старшине одного из лучших подразделений в мире. Любил запах океана. Любил… О любовь и споткнулся… Озлился и залез на долгие годы в таежные дебри. Нерастраченная любовь к женщинам взяла свое. Он вылез из тайги и вот прослыл “котярой” и много как его теперь называют.
Вернулся переодеться. В его балке, за его столом, сидел мужчина примерно его возраста. В аккуратно подстриженной бороде пробивалась красивая седина, дорогая дубленка была расстегнута, на голове — серая каракулевая шапка без ушей. Справа от него стоял парень, в молодой бородке сквозила презрительная ухмылка, правая рука оттопыривала черную куртку в сторону Степана. Понял, что пистолет. Сзади по сопениям и перешаркиваниям почувствовал троих. Только подумал, что у них, и ощутил, как тупое уперлось в спину. Медленно, думал, что незаметно, согнул ноги в коленях для ударов. Был уверен, что вырубит и пистолетчика за спиной, и двоих перед ним, пытался ухватить боковым зрением еще двоих сзади, интересовали и те, которые наверняка были снаружи вагончика.
— Что, ноги подкосились, начальник сраный? — спросил сидящий.
— Нэт пака нэ ваняет, давай, начальник, нэ дэржи гавна, — услышал сзади, понимал, что акцент специально усилен.
Степан был почти уверен, что пришли не убивать — крепко запугать. Ему очень хотелось начать схватку, но интересно было и послушать седого.
— Ходишь вокруг, нюхаешь, — без всякого акцента продолжил старший. — Что молчишь? Язык проглотил?
“Никак русский, или выучили где-то стервеца”, — думал Степан.
— Не смотри в глаза, быдла. Я тебя спросил, что разнюхал, а ты молчишь, — ровным, не сулящим ничего хорошего голосом продолжил седой.
— Удивлен гостям, не ждал.
— Слушай меня, начальник, и запоминай: мы здесь хозяева. Понял меня?
— Так садитесь, чувствуйте себя как дома, — попробовал схитрить.
— Глупый начальник. Я тебе сказал: мы везде дома. Больше не ходи, не нюхай.
Подал какой-то знак стоящим сзади Степана.
— Скажи — мы ему нос отрэжэм, язык через горло выпустим.
Пистолет сзади отодвинулся. Его схватили за волосы, приставили к горлу нож.
“Так уже ясней”, — успел подумать Степан, но получил сзади удар в затылок, ноги подкосились, его начали пинать. Он берег пальцы рук, теперь твердо знал, что они скоро ох как понадобятся. На лицо наступили ногой. Степан чувствовал, догадывался, что это был главарь. Тот брезгливо вытер сапог о пол.
— Помни, начальник, в следующий раз перережу горло, увидишь, как я умею.
Ушли. Устюжанин поднялся, держась за стены, пошел с ведром за снегом, чтоб прикладывать его к разбитой голове. Недалеко от порога нашел Пирата, горло пса было перерезано. Затащил мертвого кобеля в тамбур балка, чтобы утром не поклевали птицы…
Когда утром приехали Сашка и Васька, “дед” начищал свой карабин, в углу стояла “ижевка” двенадцатого калибра, лежали патроны, висел маскхалат.
— Сидорыч, что, на охоту собрался?
Степан мрачно глянул, положил карабин на стол.
— Собрался. Надо нескольких шакалов отстрелять.
— У нас же не водятся, песцы только.
— Завелись…Не хочу, чтоб расплодились.
— Дед, случилось что? — спросили в один голос Сашка и Васька. — Ну и видок у тебя.
Степан пристально смотрел на них.
— Случилось, пареньки… Товарища нашего зарезали и как падаль выбросили, и думают, что так всегда будет, — насупил брови. — Я этого не хочу.
Пришлось рассказать о ночном визите бандитов.
— Сколько их было? — спросил Шубин.
— Здесь семь штук — по следам посчитал. Думаю, в балках, у себя, еще двое-трое оставались. Ну, от силы всего дюжина.
— Да как же ты один на двенадцатерых собрался? — округлил карие, всегда веселые глаза Васька.
Его глаза полыхнули злобой:
— Мне б, пацаны, тока в их “крепость” пробраться, а там я им устрою… хоть с одним ножом.
— Дед, ты шо, Рэмбо какой?
— По молодости я эту рембу вмиг срать бы стоя заставил и сейчас могу спробовать.
Пришлось опять рассказывать — теперь кое-что о былой службе. Васька и Сашка аж рты разинули.
— Хлебала закройте, простудитесь, салаги.
— Ну, Сидорович, ты — круче любых боевиков.
— Боевики, парни, для недомерков и великовозрастных дебилов сляпаны, которые страшней горячей манной каши ничего не видели.
— Не, дед, одного тебя не пустим.
— Много я сопленосых спрашивать стану.
— Тогда мы с тобой пойдем.
Устюжанин уставился в окно вагончика, кхекнул, перевел взгляд на парней.
— А не собзднете?
Ребята посмотрели друг на друга.
— Может, и собзднем — главное, не обосраться.
Сидорыч пристально оглядел их.
— Ладно. Такого спускать не след. За свое постоять надо… Тогда я вам не начальник, а командир. Слушать меня без размышлений. Языками не трепать, ни сейчас, ни потом, — в его голосе преобладала непривычно жесткая нота.
— Ух, Сидорыч, теперь-то мы понимаем, почему за тобой бабы бегают.
— Молокососы, женщинам не геройства всякие, ласка и нежность надобна, — устало проговорил Степан.
— А ты что, нежный?
Степан подкрутил усы.
— А то нет? — хмыкнул. — Мордык, вот тебе список, садись на “газон”, купи все в хозмагах и аптеках, но не в центре, на окраинах, бери по одному товару в разных местах. Я им “коктейль” сготовлю напалмовый, мать их так, шоб блох расшерудить. Шуба, на “ЗИЛу” дуй за своей “тулкой”, еще нужен порох, бери бездымный, и побольше картечи: в аккурат на шакальё сгодится, в магазине не покупай, возьми у кого в долг. Своим девахам и дружкам набрешите: завтра-послезавтра намечается у вас пьянка или гулянка где-то на базе, чтоб никто не искал.
Внимательно посмотрел на них, оценивал, как уразумели сказанное.
— Сегодня, похоже, заснежит, сползаю вокруг их логова, огляжусь. Так… — поразмышлял вслух. — Еще нужно побольше детонирующего шнура, провода нашего, две машинки… сам раздобуду. Вечерком в слесарке соприте бракованные шарикоподшипники, ролики, гайки… Впе-ред!
Парни каждый по-своему думал, мараковал: похоже, сгоряча, с бухты-барахты ввязались в опасное, непоправимое по последствиям дело. Понимали, однако, что Сидорыч не за одного пропащего Валентина вступается — за каждого из них точно так же взъерепенился бы, случись беда. Одно слово: начальник, Начальник их партии… Много доброго вспомнили и устыдились.
К вечеру всё закупили, припасли. Сидорыч из постельного белья сшил маскхалаты для Сашки с Васькой, сидел, насупясь, перезаряжал картечью и пулями патроны для двустволок. Пребывал в раздумье: времена сучьи… как бы не зря впутал ребят. Ясное дело: они и в армии отслужили, и Север понюхали, лишь по его меркам — пацаны. Но со своим товарищем хлеб делили, мерзли бок о бок, а товарища — на нож и в балку, — утрись после такого раз-другой — жизни не будет, на своей земле не будет.
Заставил парней примерить сшитую им одежку, походить, поприседать, кое-где подогнал. Ребята развеселились, похохатывали, глядя друг на друга.
— Чё скалитесь?
— Ну ты, Сидорыч, прям белошвейка какая.
— Тайга всему выучит. Удобно, дурни?..
Нахмурился, но глаза “деда” были с веселинкой. Приказал принести канистры с бензином, найти бутылок из-под водки, винные не брать, у них стекло прочней, может не разбиться. Показал, по сколько наливать бензина, сказал, что остальное добавит сам. Еще приказал приготовить дощечки, намотать на них столько-то детонирующего шнура, опять же сказал, что остальное доделает сам. Усмехнулся:
— Это вы, лоботрясы, умеете, рыбу глушите.
Заряжал парней решимостью, очевидной сноровкой и опытом. Они начинали вполне понимать, что за “дедок” ими руководил. К вечеру надел белое охотничье облачение, приладил к валенку нож. Собрался.
— Сидорыч… командир, что карабин не возьмешь?
— На хрена он мне? Мешать будет. Шакалов палкой надо дубасить. Больше чем на двух вряд ли наткнусь — им ножа достаточно, не медведи. На рекогносцировку иду, ну, поглядеть, наметить, где и как их бить станем…
Два раза прополз вокруг гнездовища бандюг: сперва пошире кругом, потемнело — почти вплотную. Шли и шли к балкам страждущие, добрая половина — молодняка, стучали особым стуком в железное — в железной двери открывалось окошко-люк, брали деньги, выдавали бутылки или пакетики… Разок ханыги прошли чуть не по нему, но он был обучен таежной жизнью и на военной службе затаиться невидимо хоть на газоне в центре города.
“Ловко обустроились, ничего не боитесь, всех купили, — думал Устюжанин. — Ну, я вам, шакалью, завтра устрою светопреставление, Армагеддон, как старики говорят, поспите одну ночку в своем вонючем хлеву — скоро полетите в адовы кущи, хозяева жизни хреновы”.
Наметил точки для своих “бомбометателей”. Присмотрел и оборудовал с противоположного от “крепости” края лога несколько стрелковых позиций для себя, расчистил от снега сектора обстрела. Выезд от логова был один, решил сам “разнести” джип. Стемнело. Почти не прячась, ушел на базу к своим.
Ребята приободрились, увидев его.
— Командир, ты, как этот… “кукушка”, и глаза веселые, но смотреть в них страховито — дрожь пробирает. Дед, прищучил кого из этих?
— Пока рано. А “кукушек” мой отец, охотник, как белок снимал; правда, война тогда неправильная была, тупая.
Обрисовал диспозицию. Парням нравились военные термины.
— Выйдем на исходные с разных сторон затемно. “Бомбы” начнете бросать, как услышите мой карабин.
Сказал, где поставить “газон”, где кому быть, чтоб после “бомбежки” бросали в развороченное логово бутылки с “коктейлем” и сразу переползали, а то по огоньку могут стрельнуть. Бить картечью только по выбегающим. После боя все свое собрать, вплоть до проводов. В “крепость” не соваться — сам все закончит. Ждать в машине. Ежели не придет, ехать к реке, все как следует утопить, заменить задние колеса на запаски, от снятых — сжечь шины.
— Ясно, бойцы?
— Так точно, Сидорыч.
— Поешьте до отвала на ночь, чтоб заснули без особливого мандража, разбужу сам, утром дам один чай.
Ребята захорохорились.
— Ладно, спите, рейнджеры хреновы.
Парни легли, поглядывали с коек, пока не заснули, как Степан, сосредоточенно хмурясь, доделывал “бомбы”: прилаживал детонаторы, обкручивал изолентой, прижимая ролики, шарики, гайки.
— Не много, командир?
— Нормалёк. Мне их шкуры в заготконтору не сдавать. Спать, салаги!
До утра смастерил рогатку. По темну разбудил свою команду, молча поил крепким, очень сладким чаем. Увидели рогатку.
— Командир, зачем?
Прищурил глаз:
— Пригодится.
Больше вопросов не задавали, знали, что “дед” ничего зря не делает. Проверил снаряжение у ребят. Посмотрел каждому в глаза. Присели по обычаю.
— На правильное дело идем: землю от погани чистить, — дал напутствие Сидорыч.
В темноте расположились по позициям. Степан сползал, подложил под бензобак джипа одну из “бомб”, замаскировал, протянул провод к своей лежке-позиции. Теперь перед ним была подрывная машинка, вкопанная, спрятанная за снежным бруствером, и карабин, окрашенный белым, пристрелянный, надежный, не раз испытанный. Ждал рассвета, когда можно будет стрелять наверняка. Светлело, но и в темноте, и в сумерках тащились к заветному люку жаждущие зелья.
Решил, что пора, достал рогатку, принялся пулять гайками в железную дверь, стараясь подстроиться под условленный стук. Несколько раз открывалось люк-окошко, не дождавшись покупателя, захлопывалось. Наконец продавец отравы не выдержал явного издевательства, отворилась дверь, вышел разъяренный джигит. По куртке и бороденке Степан узнал нападавшего на него, державшего руку с пистолетом в кармане. Тот злобно озирался и гортанно ругался, прошел несколько метров. Степан на полувыдохе плавно нажал на курок. Продавец ничком сунулся в сугроб.
“Хорошо вмазал, в башку”, — удовлетворенно подумал Устюжанин, передернул затвор, знал, что уложит у открытой двери еще одного-двух.
Выстрел затерялся в шуме и грохоте расположенной рядом промзоны. В проеме показался второй, одетый в свитер, выйти поостерегся. Чтоб не испытывать удачу, Степан всадил ему пулю в левую сторону груди. Бандит завалился назад, успел издать сдавленный стон-гавканье. Кто-то невидимый громко захлопнул железную дверь. Тогда-то и вступила в бой его “артиллерия”: рвануло на задней от Устюжанина стороне “крепости”, потом полетели клочья вагончика справа.
Осаждаемые, очевидно, не могли понять, кто и как их бьет, но сообразили, откуда начался штурм, и что-то заметили, видимо, было у них устроено нечто вроде бойниц или смотровых щелей, которых Степан впотьмах, разумеется, не обнаружил. Недалеко от него веером прошла автоматная очередь. Перекатился на соседнюю, как учили, слева позицию. Упорно били по району оставленного окопчика. Поймал в прицел место стрельбы и положил туда пулю, добавил вторую — автомат смолк. Опять рвануло на дальней стороне параллелепипеда. “Молодец Сашка”, — похвалил Сидорович. Перебрался на прежнее место, где оставил взрывную машинку. “Слава Богу, цела”. Взорвалось справа. “Васька”, — одобрил Степан. Застрочил другой автомат. Ясно было: теперь лупят почти наугад. Устюжанин снова всадил две пули — заткнулся и этот, зарядил пятью и дослал один патрон в ствол карабина.
Из разворошенного гнезда бандитов слышались злобные крики, ругань, вопли. Грохнуло вновь сзади, почти слева, два раза полыхнуло, еще раз… Повалил густой дым — сработал “коктейль”. Было еще два взрыва и три вспышки. Справа плотно дымило, показались языки пламени.
В логу рванули три гранаты. Он понял: бандюги заметались, не знают, что предпринять, бросают гранаты бестолково, не видя цели. “Пугайте ворон”, — злорадно усмехнулся. Разорвались четыре гранаты с Васькиной и Сашкиной стороны, но оттуда черно валила сплошная дымовая завеса, полыхало вовсю: “бомбы” и “коктейль” легли там, так что Степан, хотя и опасался за своих ребят, но был теперь уверен, что бандиты кинули гранаты не прицельно, от собственного страха и бессилия. Путь к бегству в направлении, где находились его парни, стал отрезан для банды.
“Вполне хорошо и правильно. План ра-бо-та-ет! Пока…” Он ждал попытки прорыва в свою сторону и был готов их встретить, но по его прикидкам оставшиеся целыми бандиты должны были постараться удрать на джипе.
Так и вышло. Пригибаясь, рванул к автомобилю, видать, шофер. Устюжанин попал в него, но тот ругался, вопил от боли и упрямо полз. Добил его в голову.
Вдруг к машине выбежали четверо, стреляя наугад во все стороны. Залезли в автомобиль. Степан крутанул взрывную машинку — джип подбросило взрывом, привалило на левый борт, подожгло сзади. Устюжанин бросился добивать, но на бегу заметил, что один, волоча ногу, улез в пылающий параллелепипед. В его сторону резанула очередь от машины, из-за капота. Степан упал на снег, быстро осмотрелся: “Значит, слева за машиной остался недобиток, справа в горящее логово забрался еще один”.
Полз, стараясь не упустить из вида дверь “крепости” и автомобиль, обогнул со стороны кормы чадящий джип, подумал: “Почему слабо горит?” Дверь в логово была прикрыта. Он был почти не различим на снегу: весь белый — от валенок до карабина, лишь глаза, страшные решимостью.
Главарь полулежал, держал правой рукой автомат, левая висела, ноги не двигались — взрывом покалечило их или хребет, ждал Степана с другой стороны машины. Устюжанин в прыжке выбил оружие и от души въехал тому ногой по голове. “Пусть полежит, потом разговор будет”. Обыскал, нашел ПМ, сунул к себе за пазуху, осмотрел автомат, переставил слепленные изолентой магазины, вытряхнул бандита из дубленки, пошел с ней в “крепость”.
Саданул по двери ногой и, пригнувшись, забросил в проем чью-то валявшуюся дубленку. Справа ударил автомат. Степан увидел стрелка и очередью разнес ему колени. Тот завыл от боли, выронил оружие, извиваясь, на локтях пытался уползти, уперся в стену вагончика, достал нож, трясся от ужаса. Устюжанин отнял, схватил за волосы, приставил его же нож к горлу. Он узнал грозившего вывалить ему через горло язык.
— Ну как, пащенок, обосрался?
— Прости, дядька! Не убивай! Все расскажу…
Бандит стонал, тяжело дышал, косил глазом на Степана.
— Знаю все. Ты Валентина убил… мою собаку зарезал.
Бандит вздрогнул, завыл:
— Не убивай! Я молодой! Отсижу, искуплю!
— Отлежишь…
Дернул нож, почувствовал лезвием хрящ гортани и кости шейных позвонков, бросил неестественно откинувшуюся, булькающую голову. Бандит сучил ногами. Под ним краснел снег.
Вернулся к машине. Седой промаргивался… Порылся в дыму кабины, где смог достать в джипе, нашел сумку, в ней — папку, полистал бумаги, присвистнул — там, похоже, была бандитская “бухгалтерия”: суммы, числа, фамилии, расписки, телефоны. Удовлетворенно хмыкнул, порадовался, что не сгорела вся машина, по-видимому, бензобак был почти сухой, посмотрел на часы, обернулся к главарю, встретил цепкий изучающий взгляд и по кривой ухмылке понял, что бандит наконец узнал, кто перед ним.
— Не понял я тебя, — растягивая слова, произнес седой. — Надо было зарезать. Приедут — зарежут.
Степан нещадно усмехнулся, пристально глядел в глаза бандита.
— Удобно лежишь, хозяин сраный? На родню, на дружков твоих бандитских здесь земли хватит, чтоб всех зарыть.
Главарь зло оскалясь, выругался, грозил.
Степан прервал:
— Учили тебя где-то, а остался тупым бараном.
— Не сметь, быдла! — не выдержал, злобно выкрикнул главарь. — Я — их князь и царь!
— Скучно с тобой беседовать. Ты — князь баранов. Я их всех перерезал. Ты жил в дерьме, а думал, что это власть, деньги; ты, до кого касался, в дерьмо обращал. Щас в своем говне издохнешь.
Степан опустился на колено и сбоку, косо выпустил остаток магазина по животу бородатому. Из развернутой очередью брюшины полезли распоротые кишки, потянуло нутряным духом, смешанным с пороховой гарью, дерьмом. Главарь заскрипел зубами, на губах выступила пена — натужно пытался сдержать мучительный крик:
— Добей!..
Степан бросил пустой автомат в горящий джип. Бандит корчился, с подвывом стонал, глаза закатились в слезах под лоб, кончался. Устюжанин огляделся вокруг, сунул бандитскую сумку под маскхалат и белым привидением растворился в утреннем мглистом свете, который нарушал разгоравшийся за его спиной пожар…
Утром он постучал в дверь, ему открыли.
— Ой, Степушка, не обещал, ничего вкусненького тебе не сготовила.
— Не нужно. Мяса кусок свари, просто свари. Прости и меня: никакого угощения сладкого тебе не припас.
Молодуха снимала с него шапку, расстегивала тулуп, прижималась.
— Ты сам мой подарок самый сладкий, заветный. Ведь не обещал, а ждала. Всю ночь сердце трепыхалось. Милый мой, как увидела, сразу мокрая стала.
Обнял, сквозь халатик чувствовал ее отвердевшие соски.
— Дымом от тебя пахнет, — вгляделась в него глазищами. — И лицо… Подрался с кем?
Устюжанин ухмыльнулся.
— Из-за меня? — игриво спросила деваха.
— За тебя, конечно… Я есть хочу. И налей мне стакан водки.
Недоверчиво посмотрела на него:
— Степушка, ты ж не больно любишь… — пошла к серванту.
— Сегодня выпью, что-то устал…
Она шастала павою перед ним. Из кастрюли пошел аппетитный дух. Он голодно и хищно раздувал хрящеватые ноздри. Иногда прихватывал ее, ласкал. Она ворковала:
— Работал, милый?
— Нет… охотился.
— Настрелял?
Он кивнул.
— Меня давно подстрелил, охотник мой любимый, в самое сердце попал, — стелила постель, поглядывая на него…