Рассказы
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 4, 2009
СНЕГ
Мне до смерти надоел этот снег. Казалось, я уже целую вечность шел, опустив голову, навстречу холодному ветру. Куртка была застегнута до носа, и кулисы на капюшоне затянуты, но от ветра это не спасало. Изредка я поднимал голову и всматривался в темноту перед собой, чтобы проверить направление, однако толку от этого было мало — снег летел в лицо параллельно земле, и когда я выпрямлялся, маленькие иголки тут же впивались мне в щеки, в нос, в глаза, лишая возможности видеть.
Было холодно. Ветер забирался в рукава, под полы куртки и доставал до шеи. Стоило развернуться — и сразу становилось намного лучше, ветер уже не доставал тело, и можно было вполне комфортно двигаться. Однако идти спиной вперед было невозможно, и поэтому приходилось терпеть. Мне стало казаться, что сама погода не хочет, чтобы я дошел…
Еще утром ветра не было. Стояла хорошая погода — не тепло, но солнечно и, в общем, уютно. В ложбину между холмов, где мы разбили свой лагерь, солнце не проникало, и здесь, внизу, еще стоял утренний сумрак. От ручья тянуло влагой, и сквозь едва различимую дымку тумана были видны вершины холмов. Солнце уже раскрасило их своим светом, и желтая краска травы, смешанная с золотом солнечных лучей, словно стекала с вершин к подножью. Стоял холодный май. Молодая трава и листья на деревьях еще не пробились наружу, и вокруг преобладали желтые и красные тона.
Мы наскоро приготовили чай, доели оставшуюся со вчерашнего вечера кашу, собрали палатку и отправились бродить по холмам.
Холмы… Степь… Она начинается прямо перед тобой, с травинок, которые легко различаешь, и уходит вдаль. Сначала еще можно увидеть отдельные овраги, но чуть дальше — и они теряются и становятся незаметными на этом полотне. Иногда приходит мысль, что кто-то, какой-то великан, встряхнул огромное одеяло и расстелил его здесь. И хочется стать большим, и лечь здесь, и обнять всю землю…
После обеда мы вышли к дороге. Узкая серая лента извивалась между холмов и натягивалась струной на открытых пространствах. По ней время от времени неслись машины.
Мы надеялись сразу поймать попутку, но после получаса безуспешных попыток наш оптимизм начал угасать. Машины неслись мимо, не снижая скорости. Некоторые были загружены, с пассажирами, и нам ничего не оставалось, как провожать их взглядом. Еще через полчаса мы сидели на рюкзаках и без особой надежды поднимали руку, когда приближался очередной автомобиль.
Потертый, видавший виды японский грузовичок проехал мимо, и мы в очередной раз обернулись, чтобы проводить еще одну упущенную возможность. Но, проехав около ста метров, он начал тормозить, затем остановился и сдал назад. Я почти без надежды подошел, открыл дверь и спросил, куда он едет. На наше счастье, он шел почти до конечной цели нашего путешествия. Водитель возил мясо в другой город, и кузов был в спекшейся крови. Мы бросили в него рюкзаки и уселись в тесную кабину. Шофер оказался крупным мужчиной, вполне добродушным и разговорчивым. Он рассказывал нам о том городе, в который возил мясо, о проносящейся за окном местности и о птицах, прилетающих сюда на лето.
Вот тогда-то, по дороге, погода и испортилась.
Я обогнул холм, и передо мной замаячили огни. С облегчением и надеждой я начал различать пятна желтого света между светившимися серебром снежинками. Казалось, что идти до них всего несколько минут, нужно лишь собраться с силами и, не обращая внимания на снег, двигаться вперед.
Небольшое одноэтажное здание железнодорожной станции возникло передо мной неожиданно. Я уже привык идти слева от путей и, поднимая голову, видеть впереди тусклый огонек. Все это было похоже на транс — перед глазами летел снег, а внизу, под ногами — шпалы. Они двигались мне навстречу с пугающим постоянством, и я начинал терять ощущение реальности. В голове сам собой возник ритм. “Та, та, та” — мысли исчезли, и я плыл по шпалам в абсолютной пустоте. Когда я в очередной раз выпрямился, чтобы проверить расстояние, в нескольких десятках метров уже была станция.
Здание почти полностью скрыто темнотой, и только над невысоким крыльцом из двух ступенек слабо горел фонарь, освещая надпись “кассы” над дверью, саму дверь и крыльцо. Вокруг выхваченных фонарем фрагментов станции — непроницаемая чернота. Картинка эта была словно заштрихована полосами летящего наискось снега.
Я вздохнул, порадовался концу пути, подошел, поднялся на ступеньки и толкнул дверь.
Передо мной был узкий коридор. Освещен он слабо, но после темноты и снега казался ярким. Я прошел по нему до двери с надписью “касса”. Деревянный, в облупившейся краске, пол нещадно скрипел, и я невольно морщился от этого пронизывающего тишину звука. Окошко, где должна сидеть кассир, было занавешено небольшими шторками, за ними — темно. Я постоял немного, обдумывая сложившуюся ситуацию, прикрыл дверь и прошел дальше по коридору в надежде найти кого-нибудь из персонала. У стены коридор поворачивал направо. Здесь я обнаружил скамейку и старый массивный шкаф, в котором уже давно ничего не было — его полки покрывал толстый слой пыли, заметный даже при плохом освещении. Справа, напротив скамьи, была дверь. Из-под нее пробивалась тонкая полоска света. Я постучал и повернул ручку.
Комната оказалась огромной. Справа и слева у стен стояли пульты управления. На панелях были расчерчены линии железнодорожных путей, и кое-где на них горели красные лампочки. По краям светились другие приборы, часы, еще что-то, кнопки, тумблера. Перед главной панелью стоял длинный стол. Он тоже был испещрен различными приборами и приспособлениями. Кроме них, в него была встроена рация и несколько телефонов. За этим столом, ближе к двери, сидел худой старик лет шестидесяти. Лицо его было покрыто морщинами, редкие седые волосы спутались в беспорядке, на плечах старика была надетая на свитер овечья тужурка.
— Здравствуйте, — сказал я. — Вы знаете, тут такое дело… Мы с другом путешествуем. Недалеко отсюда, километрах в пяти, он сломал ноги. Я не могу его один вынести. Мне помощь нужна. Здесь можно кого-нибудь позвать?
Старик посмотрел на меня. Он сидел на стуле, облокотившись на спинку. Рядом стоял калорифер.
— Очень жаль, парень, но ничем я тебе помочь не могу. Здесь деревня. Старики одни живут. И больницы нет. Только медпункт один. И тот уже закрыт. Так что даже не знаю…
— А позвонить? В какой-нибудь ближайший поселок?
— Поселок? — он наклонил голову и почесал щеку. — Поселок тут не очень далеко. Километров двадцать пять. Только вот жаль, не могу я позвонить. Связи нет. Из-за этой вьюги все провода оборвало. Сейчас вот только по рации с поездами говорю. А что, твой друг сильно сломался-то?
— Обе ноги сломаны. Он там поскользнулся на камнях и упал.
— Так и что же он? Сейчас на ветру да на морозе сидит?
— Нет. Я палатку поставил. За холмом. У него там печка, чай. Но ему ведь в больницу нужно… Что же делать?
— Не знаю, не знаю.
Старик склонил голову и продолжал гладить небритую щеку. Мне становилось теплее. Я стоял в дверях и думал, что бы предпринять, а между тем посматривал на стакан чая в железном подстаканнике, парящий на столе перед стариком. Спросить чаю или нет? Я ведь здорово замерз. Сейчас я чувствовал тепло, но внутри меня все еще била дрожь.
Старик поднял голову и посмотрел на панели. Брови его поднялись, и он обернулся ко мне.
— Знаешь, парень, ты ведь можешь доехать до поселка. Через пять минут будет поезд. Стоит здесь не больше минуты. Садись на него и скоро будешь в поселке. А там, на станции, спросишь, как быть.
— Через пять минут? Так это мне билет нужно купить?
— Да не нужно. Я тебе сейчас выпишу бумажку, по ней и проедешь. Проводнику только покажешь, и все. Я сейчас.
Он наклонился к столу и выдвинул верхний справа ящик. Достал какой-то бланк, спросил фамилию и что-то аккуратно записал.
— Вот, — он протянул мне билет. — Бери и иди на платформу. Поезд уже сейчас и подойдет.
— Спасибо, — обрадовался я. — Спасибо большое.
Я подошел, взял билет, еще раз поблагодарил и двинулся к двери.
— Не бойся, — раздался сзади голос старика.
Я не сразу понял его слова, но потом сообразил и, обернувшись, произнес:
— Да… я не боюсь, в общем.
— Ну и хорошо. Иди к Богу.
— Всего доброго. Спасибо.
Я вышел из комнаты, прикрыл за собой дверь и пошел по коридору на выход. Там, на улице, было по-прежнему холодно, и выходить казалось пыткой. Я постоял несколько секунд перед дверью, набираясь храбрости, затем набросил капюшон, укутался получше и вышел из здания.
К моему удивлению, ветер стих. Снег падал и тихо опускался на землю. Все будто замерло, и тишина, словно вязкая жидкость, разливалась вокруг. Такая тишина, от которой в ушах стоит звон, а в голове продолжают слышаться какие-то слова и шум.
Свет фонаря над крыльцом теперь проникал дальше, и уже были видны пути, блики на рельсах, столбы.
Я нашел сигареты и закурил. Сунул руки в карманы, поежился. Если старик сказал правду, я скоро буду в поселке. Там разыщу кого-нибудь… Ждать осталось недолго. А друг потерпит. Должен потерпеть.
Слева послышался шум приближающегося поезда. До меня доносились ритмичные удары колес. Почему-то они всегда напоминали стук моего сердца. Два коротких удара и пауза, и снова два коротких удара и пауза. Но сейчас, в этой тишине, я вдруг очень хорошо почувствовал, что эти удары совпадают с моим ритмом. Словно это билось мое сердце.
Я подошел ближе к путям. Слева вспыхнули три прожектора — поезд был уже совсем близко. Скрипели тормоза. Я сжал в кармане билет. Мне вдруг стало интересно, что за бумажку выписал старик. Я вытащил листок и посмотрел на него. Такого странного билета я еще не видел — хорошая бумага, с каким-то узором по краю, вверху что-то написано на иностранном языке. На каком — я различить не смог, это было нечто среднее между арабской вязью и иероглификой, однако в том, что это именно надпись, а не узор, у меня не было сомнений. Ниже была написана моя фамилия и имя. Еще ниже было написано: “Конечная”. Я удивился, так как поселок был вовсе не конечной станцией. Хотя… может, это не станция имелась ввиду. Но что же тогда?.. Неожиданно вспомнились слова старика: “Иди к Богу”. Может, он хотел сказать “…с Богом”? Почему-то стало не по себе, и по спине пробежал холодок.
Пока я разглядывал бумагу, подошел поезд. Времени на раздумья уже не оставалось, и, поежившись, я шагнул к открытой двери вагона. Проводника в тамбуре не было. В недоумении я огляделся по сторонам. В других вагонах тоже не видно проводников. Я постоял немного, размышляя, как поступить, затем шагнул в вагон, рассчитывая найти проводника внутри.
Из тамбура коридор вел налево. Напротив “титана” была дверь в купе проводников.
Небольшое помещение было чистым и светлым. Вещи аккуратно разложены, пыли не видно, и приборы сверкали так, словно их долго полировали. Стены и окно казались только что отремонтированными. За столом сидела проводница. Женщина лет тридцати. Красивой она, пожалуй, не была, но она была привлекательной. Темные волосы были аккуратно уложены сзади. Униформа была в точности ее размера и сидела прекрасно. Вообще она совсем не была похожа на обычных проводниц. Она, скорее, была похожа на стюардессу, из тех, что показывают в рекламах авиалиний: белоснежная рубашка, синяя отутюженная униформа, шапочка и белоснежная улыбка.
Я был сбит с толку — слишком уж все чисто и аккуратно — и еще раз оглядел купе. Палас был не просто полоской дешевого материала, брошенной на пол, а застелен по всему полу. На столике перед девушкой стояла тарелка с картошкой-пюре и овощным салатом. Рядом стоял стакан с чаем в железном подстаканнике. На подстаканнике был изображен тот же орнамент, что и на моем билете.
Женщина держала в правой руке вилку. Она обернулась, когда я заглянул, и улыбнулась мне, словно извиняясь за то, что была застигнута за трапезой. Я улыбнулся в ответ.
— Извините, что отвлекаю, — сказал я. — Вот, пожалуйста, мой билет.
Она положила вилку на тарелку, протерла салфеткой руки и аккуратно взяла билет. Внимательно прочитав все, что там было написано, она слегка сдвинула брови, что-то вспоминая. Затем снова улыбнулась, обращаясь ко мне.
— Простите меня за мою нерасторопность. Честно говоря, на этой станции мы не ждали пассажиров. Проходите, пожалуйста, в вагон. Можете остановиться во втором купе. Я через минуту подойду. Хорошо?
— Спасибо, — сказал я, подивившись ее голосу и ее вежливости, кивнул и прошел в вагон.
В коридоре не было ни одного человека — неудивительно, ведь на улице давно уже ночь. Но мне было все равно, я стоял в коридоре и не мог поверить своим глазам. Ажурные перила из дорогого дерева, занавески на окнах, без стандартных клейм “ж/д”, с легкой вышивкой, ковер на полу. С потолка лился мягкий свет. Это был не просто коридор, обстановка напоминала салон начала двадцатого века в благородном доме. Почему-то мне вспомнился фильм “Титаник”. “Фирменный поезд, — подумал я. — И, наверное, дорогой”.
На двери обычной таблички не было. Лишь две вертикальные палочки в виде римской цифры “два” на темном фоне. Я поднял руку и косточкой указательного пальца постучал. За дверью раздался женский голос:
— Войдите.
Я повернул ручку и отодвинул дверь.
На первый взгляд купе было совершенно обычным. Поражала лишь чистота. Но, приглядевшись, я заметил все те же странности: на полу лежал ковер с длинным ворсом, красивые занавески на окне, диваны, обтянутые мягкой зеленой тканью.
Но все это было позже.
Передо мной сидела женщина. Можно было бы сказать, что ей около тридцати пяти, но возраст совершенно не читался ни в ее лице, ни в руках. Волосы ее были длинными, почти черными, и слегка вились. Лицо очень похоже на лицо Н. Андрейченко в фильме “Мэри Поппинс, до свиданья”, не было только родинки. Она сидела прямо, слегка наклонившись назад, к спинке. Скрещенные ноги, руки, лежавшие на бедре. Она сидела совершенно свободно, словно это была ее привычная поза. Одета она была как деловая женщина: жакет бежевого цвета и юбка ниже колен. Цепочек и колец не было. Были серьги — золотые гвоздики с каким-то узором.
Я не заметил, как она повернулась ко мне. Как только я вошел, она смотрела на меня и улыбалась, словно ждала. Я улыбнулся в ответ:
— Здравствуйте.
— Здравствуй, — у нее был чистый, глубокий и приятный голос. — Проходи, присаживайся.
Я прикрыл за собой дверь, прошел и сел напротив нее.
В этот момент люди обычно испытывают неловкость. Приветствия уже произнесены, разговаривать еще не о чем, и они начинают раздеваться, проверять вещи, билеты, выглядывать в окно, осматриваться. Но я не чувствовал неловкости. Я все еще дрожал от холода и кутался в куртку, изредка поглядывая на спутницу и улыбаясь. Она словно понимала и улыбалась в ответ.
Поезд тронулся тихо. Я не сразу заметил, что мы движемся. Лишь легкий стук колес напомнил мне об этом. Но скоро я забыл и о нем.
Вошла, постучавшись, проводница. Спросила, не нужно ли чего. Я попросил чаю с сахаром — о горячем чае я мечтал давно, еще когда шел к станции. Моя спутница попросила коньяк, лимон и сигареты, затем кивнула девушке и та удалилась. Что бы это значило? Я по-прежнему не понимал происходящего, и каждая новая деталь лишь усиливала неразбериху в моей голове. Сначала этот странный старик, затем поезд, теперь проводница, ведущая себя словно фрейлина при королеве… и сама королева, заказывающая коньяк.
Пока я ссумировал эти умозаключения, моя спутница нарушила молчание:
— Знаешь, то, что ты замерз до смерти, — она загадочно улыбнулась, — не так уж незаметно. Чай, конечно, немного поможет, но согреваться все же лучше другими напитками.
“Вот как, значит!” — подумал я и поднял глаза. Она сидела прямо и смотрела на меня. Где-то в уголках рта и в ее глазах таилась улыбка. Мягкая, нежная. Я был совершенно сбит с толку. Я прошел около семи километров, я совершенно замерз, мой друг сейчас сидит за холмами в палатке со сломанными ногами и ждет моего возвращения. Я лишь хотел добраться до поселка и позвать кого-нибудь на помощь, чтобы забрать его. Меньше всего сейчас мне думалось о женщинах.
Она продолжала смотреть на меня. Мой взгляд оторвался от ее губ, щек, сережек и волос и остановился на ее глазах. Это были темные красивые глаза. Без косметики, с длинными ресницами. Эти глаза затягивали, гипнотизировали. Я не мог понять природу этого притяжения — были ли это сами глаза или ее взгляд — так или иначе, я сидел перед ней, смотрел ей прямо в глаза и не мог оторваться. Не мог и не хотел. Я понял, что мысль о сексе была самой глупой мыслью, которая могла прийти мне в голову — ее взгляд излучал совсем другое. Казалось, она знает обо мне все, читает все мои мысли, прошлое и настоящее, всю мою жизнь. Я уже не слышал стука колес и почти не видел ничего вокруг. Мне стало казаться, что я просто плыву в каком-то потоке…
Тихо, держа в руках поднос, вошла проводница. Она прошла между нами к столику, и я невольно отвлекся, глядя на нее. Она начала переставлять содержимое подноса на столик: чай, пепельницу, коробку сигарет, бутылку коньяка, две небольшие рюмки и блюдце с нарезанными ломтиками лимона. Посмотрев на бутылку, я понял, что коньяк был дорогим, очень дорогим. Проводница опустила поднос и стояла, будто чего-то ожидая.
— Спасибо, вы можете идти, — сказала моя спутница.
Это было распоряжение. Проводница слегка кивнула и вышла. Я находился под впечатлением от ее взгляда и даже не удивился. Этот взгляд мог делать все что угодно.
Она повернулась к столику и легким движением достала из деревянной коробки сигарету. Сигарета была без фильтра, белая и, насколько я мог рассмотреть, без какой-либо печати производителя. Она вставила сигарету в появившийся в ее руке белый мундштук.
— Руки не дрожат? — обратилась она ко мне.
Я чувствовал себя намного лучше. Дрожь прошла, и я потихоньку начал расслабляться.
— Кажется, нет.
— Тогда чего же ты ждешь? Ухаживай за дамой, — она снова улыбнулась.
Я немного смутился от этого напоминания и принялся искать глазами зажигалку. Она оказалась рядом с коробкой сигарет. Золотая. Я взял ее и, прежде чем зажечь, повертел в руках. Поверхность была гладкой, и лишь по краю шел какой-то замысловатый узор. Он показался мне знакомым — такой же узор был на моем билете и на занавесках…
Моя спутница затянулась, выдохнула облачко белого дыма, опустила руку и глазами показала мне на бутылку. Я взял ее в руки, открыл и осторожно наполнил рюмки. Женщина положила сигарету в пепельницу и взяла свою рюмку.
— За встречу!
Я держал в руке рюмку и смотрел не нее. Улыбнулся и выпил.
— Знаешь, я ведь уже давно знаю тебя. Это может показаться странным, но это так. И все это время я ждала встречи. Вот такой, близкой, чтобы посмотреть в глаза. Несколько раз мне казалось, что эта возможность представилась, но ты все был занят. Ты не был готов…
Ее голос лился и обволакивал меня. Излучал тепло. Я уже совершенно не чувствовал холода и просто сидел и смотрел ей в глаза, а ее голос, казалось, был вокруг меня и, словно чистый воздух, проникал в меня.
— Я знаю, чего ты все время хотел. И знаю так же, что никто не мог дать тебе этого. Я могу. Я могу дать тебе ответы на любые вопросы. Я устрою тебе встречу с людьми, с которыми ты не договорил, я покажу тебе места, которые ты хотел увидеть, я открою тебе все секреты, над которыми ты бился. Я помогу тебе забыть то, что ты не хочешь помнить. Я оставлю лишь это…
Я уже не видел ничего вокруг. Уже не было купе, поезда. Все тихо меркло и заполнялось темнотой. Оставались ее глаза. Добрые, сильные, но все же женские. Они проникали в меня, и уже не было голоса, и эти глаза говорили, рассказывали мне то, о чем я давно забыл…
Я увидел в них скалу и дорогу внизу, и дальше — дома, реку и горную цепь на другом берегу. И солнце на дне чистого неба.
Я сидел на этой невысокой скале, а чуть ниже, над дорогой, тянулись провода. За дорогой были железнодорожные пути, и лесополоса, за которой на пологом склоне горы расположился небольшой городок. Невысокие дома были разбросаны в случайном порядке, не образуя улиц, и шли до самой реки. Я видел отдельные здания, небольшую площадь в центре, Дом культуры и магазины. Было лето, и все утопало в зелени. Деревьев было много, и некоторые дома можно было различить, только разглядев крыши между ветвей. Горы на противоположном берегу реки были залиты светом и меняли цвета от салатного, там, где росли лиственные деревья, до темно-зеленого, где были хвойные.
Я пощупал землю рядом с собой, нашел небольшой камешек и, размахнувшись, бросил в провода. Это была старая мальчишеская забава. Все ребята, жившие выше дороги, приходили сюда и слушали звук, издаваемый проводами, когда в них попадал камень. Взрослые, конечно, ругались, но нам было все равно — звук стоил того. Мой камень оказался удачным. Он попал в провод, отскочил, попал во второй, а затем в третий. Раздался тихий звон, как если бы гитарную струну легко тронули медиатором. Я улыбнулся, сощурил глаза и сквозь ресницы увидел лучи солнца, переливающиеся и создающие радугу прямо в глазах. И дальше небо… А тихий звон все звучал, звучал, звучал… И уносил всю мою грусть, мои воспоминания, как легкий ветер уносит листы бумаги со стола. И наполнял меня спокойствием…
Внезапно я почувствовал боль. Кто-то словно дергал меня за руки, за ноги, давил на грудь. По телу пробежала судорога. Боль становилась все сильнее. Кости ломило, болела голова, и мышцы напряглись. Свет погас, и перед глазами встала темнота. Я увидел лицо своей спутницы. Она улыбнулась и беззвучно, одними губами сказала:
— Я буду ждать тебя.
Затем ее лицо растворилось в темноте. Перед глазами стали расплываться багровые пятна. Меня тянуло куда-то в неизвестность. Я словно падал или поднимался в темной массе. Это чувство было тягостным, от него хотелось избавиться во что бы то ни стало. Наконец я почувствовал, что лежу с закрытым глазами. Я сделал усилие и с трудом разлепил их.
Надо мной был деревянный потолок, плохо освещенный откуда-то снизу. Я опустил глаза и увидел женщину. Она растирала мне грудь и руки. Кто-то еще растирал мне ноги. В воздухе стал слышен запах спирта, свечей и домашней утвари. Я повернул голову направо. У стены, на железной кровати, лежал мой друг. Его грудь под накинутым одеялом равномерно вздымалась. Я вздохнул и откинулся на подушку.
Женщина повернула голову, заметила, что я смотрю на нее, и, кивнув мне, произнесла:
— Ну, вот и хорошо. Вот и хорошо.
ЛЮБОВЬ
— А тебя правда зовут Алексий? — Паша был занят тем, что забивал косяк, и поэтому редко поднимал голову. Он аккуратно подцеплял пустой папиросой зеленую траву, рассыпанную на журнальном столике, подбивал гильзу ногтем, затем снова подцеплял. — То есть так и в паспорте записано?
Леша привык к подобным вопросам от людей, с которыми недавно познакомился. Это имя обычно вызывало естественный интерес.
— Нет. По паспорту я Алексей. Ничего особенного. Обычное имя, отчество и фамилия.
— Понятно, — Паша констатировал факт и продолжил заниматься своим делом.
Последний раз траву Леша курил очень давно. Он уже и не помнил, когда точно. Может, года четыре или пять назад, может, еще больше. Вся наркомания в России начиналась с обычной конопли. Тогда еще не было ни героина, ни тем более кокаина. Не было даже последующих вариаций травы вроде плана, химки или малаги. Тогда была просто трава. Обычная сушеная конопля, привезенная из тех мест, где она была особенно цепкой. Так что он не кривил душой, говоря, что не курил траву давно. Ему, конечно, случалось покуривать дробленый крошками и перемешанный с табаком план, однако это тоже случалось нечасто. Но в траве было что-то от юношества. От тех времен, когда все еще начиналось. Как говорил один из его друзей: “пионерия”.
В комнате было пять человек: Андрей, Илья, Паша, его подруга Настя и Леша. Квартира была Настина.
Андрей с Лешей были друзьями детства. Вместе ходили в школу, затем в институт.
В обед они сидели в небольшой, но довольно уютной пиццерии. Андрей недавно вернулся из командировки, и им нужно было встретиться и поговорить о работе — они работали в разных компаниях, но их деловые интересы часто пересекались. Как ни странно, их работа не мешала дружбе — они работали не друг против друга, у компаний были партнерские отношения и разные сферы деятельности. По вечерам друзья часто собирались и проводили время за пивом, в клубах или же просто сидели дома и смотрели кино.
Илья появился случайно — он просто зашел в ту же пиццерию. С Ильей Леша был знаком поверхностно. Он знал, чем тот занимается: Илья подделывал документы. Они бывали в одних и тех же местах, общались с общими друзьями, однако Леша не мог сказать, что Илья его друг. Скорее, он был приятелем. Не близким, но и не далеким.
Илья вошел, огляделся, увидел Андрея, и его лицо расплылось в улыбке. Он подошел, подсел за столик и поздоровался за руку. За разговором предложил пойти к друзьям, у которых есть ганджа. Лешу это мало интересовало, но делать было нечего, разговор о работе был уже закончен, и они с Андреем решили пойти.
У Насти была своя небольшая квартира. Недавно в ней сделали ремонт, и поэтому квартира оставляла приятное впечатление. Все было сделано аккуратно, со вкусом, без мещанства. Видно было, что у Насти (или у ее родителей) водятся деньги. Небольшой коридор, затем, направо, комната, в которой были диван, два кресла, журнальный столик, стенка, в центре которой висел плоский телевизор Philips. Прямо по коридору была ванная. Прямо и направо — кухня. Все собрались в комнате: Леша с Андреем в креслах, Паша с Настей на диване, Илья собрал с дивана подушки и сидел на них. Паша забивал косяк.
— Я не признаю все эти нововведения, — он уже закончил и теперь скручивал кончик папиросы. — Все эти ухищрения. Мне нравится обычная трава. Табак я не курю. Да и ганджу курю лишь изредка. Примерно раз в месяц. Но только ганджу, и ничего больше. Все остальное — это для жадных. Мне достаточно просто немного расслабиться. Меня мало интересуют все эти экстази и прочая ерунда.
Паша прикурил и сделал пару глубоких затяжек. Задержал дыхание, передал папиросу Илье и откинулся на спинку дивана. По комнате начал распространяться знакомый запах.
Илья положил папиросу между мизинцем и безымянным пальцем, через ладошки сделал сначала небольшую, а затем глубокую затяжку и передал дальше.
Леша не стал изощряться и просто несколько раз втянул едкий дым вместе с воздухом.
Косяк перешел к Андрею, затем пошел на второй круг.
Настя не курила. Ей стало скучно просто сидеть и наблюдать за парнями, и она встала, подошла к стенке и включила стереосистему. Из колонок послышалось “Been down so long”. Настя настроила звук, чтобы он не мешал разговору.
— Ого! — удивился Андрей. — Хорошо подготовились. Музыка как раз по случаю. Или вы просто “Doors” слушаете?
— Нормальная музыка, — ответил Паша, принимая косяк. — Не Долину же слушать.
Илья хихикнул — трава начинала действовать.
Второй круг закончился. Пятку выпало добивать Леше. Пока он докуривал, Паша принялся забивать следующий косяк.
— А я все равно не понимаю. Почему Алексий? — Настя смотрела, как пустая гильза потухала в пепельнице.
— Это долгая история, — Леша посмотрел на Андрея и улыбнулся. Андрей знал, почему, и часто со смехом напоминал другу об этом. — Ну, короче, года четыре назад я у одной лесбиянки отбил подругу.
— Ух ты! — Илья посмотрел на Лешу с интересом. Паша и Настя тоже подняли головы и уставились на него. — Что-то я такого не слышал. Можно поподробнее?
— Спокойно, Бивис, — улыбнулся он. — Тебе бы только про лесбиянок слушать. Все было не совсем так. Ну, в общем, не совсем отбил. Ну, короче. Есть одна знакомая лесбиянка. Вообще-то это теперь она знакомая, а тогда я ее не знал. И не знал, что она лесби. Просто один друг позвал покататься на машине. Обещал девчонок взять. Не в смысле “съём”, а так, для компании. Заехал уже с ними. Одна — темненькая, сидела рядом с ним на пассажирском сиденье. Вторая, светлая, — сзади. Я, естественно, сел рядом со светлой. Цели у нас не было. Просто катались. Сначала на дачу за городской аэропорт. Там набрали пива. Потом на море… Ну, пока катались, общались, как-то само получилось, что мы с этой девчонкой неплохо поладили. Передавали сушеные креветки изо рта в рот, рассматривали одежду друг друга. А та, впереди, все больше и больше хмурилась. Я тогда вообще ничего не знал и не понимал ее настроения. Мне, в общем, было все равно. Короче, на море закат, пустой пляж, камни. Красота. Я решил не упускать момента, затащил девчонку на самый высокий камень и в этих лучах заката прижал к себе и поцеловал. Ну, чтобы красиво было. Тут-то эта черненькая и сломалась. Обиделась, ушла в машину. Она была лесби и имела виды на ту светленькую. Эта светлая тоже была, вроде, не против. И тут появился я. Облом. Вот и психанула девчонка… Об этом мне друг сказал через два дня, а тогда я еще ничего не знал. Ну да ладно, не об этом речь. В общем, завезли мы светленькую, попрощались. Потом по дороге нужно было меня завозить. Когда приехали, я уже собрался выходить, но решил, что вот так выйти будет нехорошо. У ребят ведь настроение упало. Особенно у темненькой. Ну, полечил их немного на тему добра и всеобщей любви. Настроение у меня хорошее было. И тут эта девчонка говорит: “Тебе бы проповедником быть!” Сказала немного с иронией, но то, что на самом деле думала.
Леша уже понимал, что начал простой рассказ с начала времен. Нужно было закругляться.
— Так вот, я к чему, такое мне говорили не раз и до нее. А тогда друг подхватил идею и пошло: “Алексий, Алексий”. Вероятно, потому что архиепископа нашего зовут Алексий.
Леша принял косяк и несколько раз глубоко затянулся.
— Хорошая история, — Паша выпустил струю дыма в потолок. — И что, ты с этой девчонкой встречался потом?
— Да. Какое-то время. Потом разбежались.
— А мне про море и про закат понравилось, — отозвалась Настя и повернулась к Паше: — Мы с тобой поедем на море?
— Конечно, — он наклонился к Насте и поцеловал ее. — А что там было по поводу добра и всеобщей любви?
Андрей затягивался папиросой. Илья ушел к стенке и рассматривал ее содержимое. Леша закинул ноги на кресло и откинулся на спинку. Трава сделала свое дело — тело теперь казалось легким, словно пустым внутри, кожа казалась мягкой, и по ней словно пробегали маленькие щекочущие разряды электричества. Мысли витали где-то в стороне, в своем собственном пространстве. Их нужно было ухватить и проговорить. Тогда они обретали форму и строились в цепочки.
— А? — Леша вспомнил про вопрос.
— Про любовь и добро, — напомнил Паша.
— А, любовь… Любовь это то, благодаря чему человек еще жив. Во всех смыслах.
— Что значит во всех смыслах? — удивилась Настя.
— Ну, тот факт, что человек еще жив, может быть как отрицательным, так и положительным. Смотря как к этому относиться. Можно радоваться этому, а можно удивляться, почему это люди еще не обрели свой рай и не сидят рядом с Буддой в нирване. Я верующий человек, но я не религиозный человек. Есть большая разница. Религиозный человек принадлежит религии, ритуалам, а всё, что за пределами, его не касается, или же он объявляет это ересью. Когда, например, мусульмане говорят, что они истинные, а остальные неверные, — это религия. К сожалению, религиозным догмам, власти слов подвержены ограниченные люди. Поэтому я не слишком люблю общаться с религиозными людьми… Так вот, с точки зрения верующего человека, есть нечто, что называется Богом. Нечто, потому что это понятие сложно выразить. Не словами, не трактатами о том, что есть Бог с точки зрения, например, восточных славян, а именно то, что знает и чувствует верующий человек. Кстати, и слушать нужно не слова, а то, что он хочет сказать. Иначе можно просто запутаться в терминологии и закончить спором о значении того или иного слова. Это редко у кого получается, я имею в виду — слушать. Короче, Бог — это энергия. И мы все — энергия: и животные, и растения. Мертвые только камни, и то не все. Если люди еще не изучили эту энергию, то это не значит, что ее нет… Вот человек. На 80 процентов состоит из воды. Почему мы тогда не разливаемся по полу? Что-то ведь должно держать эту форму. И мало того, эта форма еще движется, совершает поступки, мыслит. Ошибочно думать, что держит ее только питание… Рождение. С этим, казалось бы, все понятно: сперматозоид попадает в яйцеклетку, оплодотворяет ее, и через 9 месяцев появляется новый человек. Девятый класс, параграфы 40-42. Но ведь процесс деления клетки, процесс выстраивания хромосом до сих пор не изучен! Процесс наблюдаем, но причина не ясна. И я подозреваю, что вряд ли когда-то будет ясна… Однако это религия. Так, в этом доме есть вода? У меня во рту пересохло.
— В холодильнике, — отозвалась Настя.
Когда Леша вернулся в комнату с банкой пепси-колы, Паша задувал Илье “паровоз”. Илья хлопнул Пашу по плечу и, надувшись, как пузырь, сел на подушки. Леша надул щеки, передразнивая его. Илья чуть не засмеялся и залился румянцем от напряжения, но все же сдержался. Паша предложил “паровоз” Леше. Тот покачал головой и сделал гримасу, означавшую “неохота”. Паша пожал плечами и протянул ему папиросу.
— Полечи немного.
Леша послюнил палец и обвел вокруг уголька. Сделал пару затяжек и передал Андрею. Лица у всех были хитрые и улыбающиеся.
— А что там дальше? — глаза Паши стали слегка масляные и блестели. — Ты про любовь так и не рассказал.
Андрей фыркнул и поперхнулся дымом.
— Может, хватит? Я его с детства знаю. Представляете, сколько я этого всего переслушал!
— Ну, может нам интересно, — вступилась Настя.
Леша попытался вспомнить, о чем говорил. Мысли с трудом сбивались в кучу.
— Ага. Значит, так. В принципе каждый сам выбирает, во что ему верить. Я лично склоняюсь к комбинации буддизма и даосизма. Даосы хорошо объясняют душу и путь души, а у буддистов есть великолепная идея реинкарнации. Собственно, идея эта была еще раньше в Ведах и существует еще у джайнов и прочих, но для простоты пусть будет буддизм… Дело в том, что идея Рая и Ада несколько расплывчата. Делай добро — после смерти будет хорошо; делай зло — после смерти будет плохо. Тут возникает вопрос: как это — после смерти, и как это — хорошо или плохо?.. Будда говорит, что смерти не существует. Есть просто перевоплощение. Если бы у человека была душа, которая бы рождалась с ним и с ним же отлетала, Рай и Ад были бы уже переполнены. И потом, откуда бы брались новые души? Ад и Рай здесь! На Земле! Энергия не приходит ниоткуда и не уходит в никуда, она лишь трансформируется. И коль скоро Бог — это энергия, и наши души — тоже, то и реинкарнация не такая уж фантастика. По-моему, логично представить, что, когда умираешь, душа переселяется в ту небольшую клеточку, в которой как раз происходит мейоз. Еще нет ни глаз, ни рук, никаких органов. Ничего. Душа предоставлена самой себе. Затем, через месяцы, появляются какие-то чувства, смутное ощущение жизни. И вдруг тебя выбрасывают в окружающий мир. Мозг совершенно новый, памяти событий у него нет. Лишь потом мы начинаем мыслить и решаем, что то, что есть вокруг, есть жизнь. А чего мы не знаем, что находится за пределами жизни, — это смерть, и это почему-то плохо. Тут дело даже не в обывательском представлении, согласно которому, если будешь делать хорошо — станешь хорошим человеком, а потом, может, и Буддой; будешь делать плохо — будешь в следующей жизни крокодилом. Просто злость, алчность, похоть и другие смертные грехи порождают страдание. Не в тот же момент, конечно, а в перспективе. Я, например, слышал такое суждение: Ад — это когда тебе возвращают совесть, причем в многократном размере. А теперь представьте себе, что какой-то злой человек умер. Умер не раскаявшись. Душа его будет метаться, ему не будет покоя. И он возрождается в новом теле. Что будет? Будет так, что этот человек, если ему повезет быть человеком, изведает все страдания, которые совершил сам в прошлой жизни. И, вполне возможно, в гораздо большей степени. Он и сам не будет понимать, что с ним происходит, будет спрашивать, за что такие мученья — но ответа не будет. Если бы он был, человек моментально очистился бы. Если же он запутается и станет снова творить зло, чтобы избавиться от мучений, он упадет еще ниже и будет страдать еще больше. Если же он найдет Путь, у него будет возможность спастись. Скорее всего, в перспективе, так как моментально перестраивались лишь единицы и то, я полагаю, до этого они проделали долгий путь.
— У тебя, наверное, с девчонками проблем нет, — Илья смотрел на Лешу, зрачки его расширились и блестели. — Так загибать не каждый умеет.
— Не жалуюсь. Хотя, если бы их вообще не было, тоже не жаловался бы.
— Дай лекцию дослушать, — Паша добивал пятку. — Продолжайте, профессор. Только помедленнее, я записываю.
Все дружно посмеялись. Леша почесал нос, снова собрал мысли и продолжил:
— Я как раз подхожу к любви. Это такая тонкая и хрупкая вещь, и именно поэтому требует особого внимания. Любовь — это естественная потребность каждой души. Это ниточка, связывающая нас с Богом, с изначальным, с источником всего сущего. Это даже не чувство, это путь, стремление к началу, к Эдему. Вот здесь кроется проблема. (Мы ненароком переключились на библейские рассказы, но это сути не меняет). Первородный грех заключается в том, что человек перенес свою любовь с Бога на другого человека. Адам вдруг осознал, что перед ним женщина, а Ева увидела в нем мужчину. И в этот момент они сами определили свою участь. Ведь человек — не Бог. Капля не может сказать, что она является морем, но она может сказать, что она является частью моря. Человек всего лишь Его создание, маленькая частица, и, возлюбив в человеке Человека, можно отказаться от самого главного. И Адам с Евой отказались. Таким образом, любовь стала источником боли, разочарований, гнева и ревности. Человек, полюбив другого человека, видит Человека. Он, конечно, смутно догадывается о чем-то намного большем, но продолжает видеть перед собой человека. И влюбляется в тело, в деньги, да во что только не влюбляется! Одним словом, во все преходящее, бренное. И так как он подсознательно знает, что это преходящее, то, естественно, боится это потерять, пытается это сохранить во что бы то ни стало. И когда теряет совсем, ужасно огорчается и перестает видеть смысл в жизни. Страдает и, как следствие, перерождается со сложной кармой, которую приходится исправлять… Человеку нужно и просто необходимо возлюбить в человеке Бога. Ту часть человека, которая, являясь бессмертной, связывает все живое и олицетворяет собой саму жизнь… Расхожая легенда говорит о том, что когда-то на земле жили люди, которые соединяли в себе мужское и женское начала. Они были спокойны и счастливы. Но потом Бог рассек каждого человека пополам и разбросал половинки по свету. Так появились мужчины и женщины. С тех пор каждый мужчина и каждая женщина ходят по свету и ищут свою вторую половинку… Красивая история. К сожалению, люди падки на красивые истории, даже если смысл приносится в жертву красоте. Я склонен считать эту историю очень схожей со случаем в Эдеме. Внимание человека, его любовь перенесли с Бога на человека. В этом и состоит падение человека… Нет, нужно оговориться: я не считаю любовь мужчины и женщины чем-то порочным. Это прекрасно. Я говорю об акцентах. О том, что муж в жене и жена в муже должны видеть Бога. И поиски второй половины это ни что иное, как поиск человека, который поможет тебе разглядеть это чувство наиболее хорошо. И нужно-то всего немного: признаться в любви Богу. Возможно, через человека. И тогда все будет хорошо. Тогда можно будет увидеть свет…
В квартире стояла тишина. Диск давно закончился, но никто не заметил, что фона уже нет. Теперь повисла тишина, и стало немного неловко.
Андрей сидел, улыбался и смотрел прямо перед собой. Он уже слышал подобные рассуждения, и Леша знал, что это будет еще один повод поприкалываться над ним при случае. Хотя… его равнодушие было, скорее, показным. Он прекрасно понимал друга, просто не любил об этом разговаривать.
Паша сидел на диване, откинувшись на спинку. Настя прислонилась к его плечу и сложила ноги на край дивана. Илья сидел с серьезным лицом. Думал он о чем-то или нет — было неизвестно.
— А может, пожрем чего-нибудь? — решил разрядить обстановку Андрей.
Паша и Илья подняли на него глаза и воспрянули духом. Вдруг жутко захотелось есть. До того момента, как Андрей озвучил это желание, никто не думал о еде, сейчас же все осознали чувство голода и потянулись на кухню.
— Есть курица, — сообщила Настя. — Можно сделать картошку.
— Точно! Нужно пожарить картошку, — согласился Паша.
Пока Илья с Настей чистили картошку, Паша собирал на стол то, что можно было найти в холодильнике. Достал бутылку вина.
— Ну, а ты? — повернулся он к Леше. — Нашел эту любовь?
Леша наблюдал за процессом чистки картофеля и не сразу понял вопрос. Оторвался и вопросительно посмотрел на Пашу.
— Любовь? Ты ее нашел? — повторил тот.
— Нет, конечно! Если бы я нашел ее, мне не нужно было бы все это говорить. Было бы и так ясно.
Он взял кусочек сыра и положил в рот. Прожевал. На улице было уже темно. За окном расстилалось черное бархатное небо, усыпанное диодами звезд. Город блестел огнями окон, и невозможно было угадать линию, разделяющую землю и небо. Совсем рядом, на одном из высотных зданий, висел ярко освещенный рекламный щит. На нем счастливая девушка подбрасывала вверх прозрачный шар с нарисованными на нем континентами. Леша смотрел в эту темноту, на эти огни, картины, и вдруг подумал, что первое слово, как синоним, было “Любовь”.
“ИМОВАН”
На площади Ленина я спустился в метро. Прошел мимо ларьков, мимо прилавков с цветами и толкнул тяжелые двери. Опустив жетон в щель турникета, я подошел к убегающим вниз ступеням эскалатора.
Людей было немного. Чуть ниже меня спускалась женщина с мальчиком. Рядом тихо шумел пустой эскалатор — наверх никто не ехал. Я никуда не торопился. Просто стоял и время от времени перекладывал руку на двигавшемся быстрее ступенек поручне. Странно. Не один год и не только в этом городе я ездил на метро, но лишь сейчас заметил, что эта резиновая лента движется быстрее ступенек. Мысли сами собой стали крутиться вокруг устройства эскалатора. Я начал прикидывать, как должен быть устроен этот механизм, по какому радиусу движутся ступени, а по какому — лента поручня. Поручень, мальчик, смирно стоящий на ступеньках рядом с мамой…
Сколько же подобных мелочей я пропустил в жизни. Полет птицы, рассветы, пыль на подоконнике, старые часы, сношенные туфли, прилипшая жвачка на джинсах, разрез юбки у девушки в автобусе, фикус в каком-то кабинете — все это лезло в голову без спроса и неслось хороводом. Я не мог поверить, что все это было со мной. Все это казалось ненастоящим, нарисованным в воздухе и, что самое главное, неважным. Была жизнь, и был я, и эти два слова, существа, понятия, организма стояли по разные стороны стекла. Видели друг друга, но не могли прикоснуться.
Незаметно для себя, я оказался на платформе. На мгновение поднял голову, оглядел зал, сунул руки в карманы и пошел к тому месту, где после остановки поезда оказывалась вторая, если считать с конца, дверь последнего вагона. Я всегда знал, где мне нужно выходить, какой выход выбрать, и поэтому садился именно в тот вагон, который останавливался ближе к нужному эскалатору. Сейчас мне была нужна вторая дверь последнего вагона. Остановившись, я посмотрел на табло. До прихода поезда оставалось около четырех минут. Что ж… я не тороплюсь. Я успеваю в любом случае.
Было без десяти четыре. Обеденный час пик уже давно прошел, и на платформе было всего несколько человек. Рядом стояли мужчина и женщина среднего возраста, чуть в стороне — группа молодых людей. Они о чем-то разговаривали и иногда смеялись. Три парня и две девчонки. Один из парней много говорил, жестикулируя, изображая на лице эмоции и поглядывая на одну из девчонок. Симпатичный парень, неплохо и стильно одетый, в левом ухе серьга. “Выпендривается, сволочь, — цыкнул я зубами. — Хотя… Да черт с ним”. Я отвернулся.
Сознаюсь, последнее время людей я недолюбливал. И это еще мягко сказано. Я их ненавидел. Разумной причины не любить всех людей, конечно, не было. Но проблема была в том, что разумные доводы на меня не действовали. Просто злость иногда просыпалась, выходила наружу, и я уже ничего не мог с собой поделать. Сильные чувства даже с сильным разумом говорят на разных языках. Вот и у меня: часто люди раздражали меня с первого взгляда. Я мог сказать себе, что это, конечно, хорошие люди, но злость говорила обратное. Вот так.
Месяц назад я ударил одного парня. Я учился с ним на одном потоке. Мы никогда не были дружны, просто знали имена друг друга и здоровались при встрече. Группы у нас были разными и виделись мы лишь на общих лекциях. Парень был нормальным. Ничего “супер”, но и ничего плохого. Одевался спокойно, из толпы обычно не выделялся, к гопникам не принадлежал, учился хорошо, в общем, положительный герой.
В тот день мы стояли около аудитории и ждали начала лекции. Он стоял вместе с парнем и тремя девчонками. Я был в стороне, у окна, но мне было хорошо слышно, о чем они говорят. Он разглагольствовал о жизни. Напустив на себя трагический вид повидавшего жизнь человека, он рассказывал о перипетиях, сложностях, которые он прошел и которые нам, салагам, еще предстоит пережить.
Сначала мне стало смешно. Слышать от девятнадцатилетнего мальчика такую чушь! Потом была злость. Я подумал о том, что, возможно, сам не очень-то отличаюсь от него, сам иногда думаю о том, что все, что можно, уже испытал, и дальнейшее будет лишь вариацией настоящего или прошлого. Я не любил себя за это. Но у меня было оправдание: я никогда не вставал в позу мудреца и не вещал “великие” истины.
Я еще немного послушал его, затем что-то лопнуло у меня в груди, я подошел и, когда он обернулся ко мне, не говоря ни слова, ударил его в челюсть. Он упал на пол и тут же схватился за подбородок. Удар был не настолько сильным, чтобы он потерял сознание, просто все случилось неожиданно, и именно от этого он лежал на полу, тер лицо и непонимающим взглядом смотрел на меня. Он не понимал причину моих действий, он словно выпал из происходящего и не понимал ситуацию в целом.
Вокруг послышался шум — девочки вскрикнули, парень, что был с ним, ухватил меня за плечо. Но мне было уже все равно. Я не собирался продолжать, я просто смотрел в его глаза.
— Что теперь будешь делать, мудрец? — вырвалось у меня.
Глаза его, наконец, сфокусировались. Он быстро встал, инстинктивно отряхнул брюки и сунул руки в карманы. Простояв так несколько мгновений, глядя себе под ноги, он вдруг резко выбросил правую руку в направлении моего живота. В его кулаке что-то блеснуло. Я успел повернуться в сторону, и удар получился скользящим.
Подбежали стоявшие в стороне ребята и разняли нас. Моя кофта оказалась порванной, и по правому боку шел неглубокий порез — в руке у “мудреца” был перочинный нож. Девчонки стали кричать. Подоспели преподаватели и охрана. Нас увели в кабинет и долго расспрашивали. Я признался, что первым ударил его, но причины так и не рассказал. Еще я сказал, что в случившемся виноват только я.
Однако никто не стал скрупулезно разбираться, все было решено без нас. На следующий день его выгнали из университета и поставили на учет в милиции. Мне сделали выговор. Кроме этого, я заслужил славу хулигана и отвратительного человека. Хотя моя слава была ничтожной по сравнению с той, что досталась ему. О нем говорили со смесью осуждения и одобрения. Меня просто осуждали. Его выгнали, но я не знал, что лучше — остаться здесь или уйти. Я готов был поменяться с ним местами, если бы так было лучше. Все, что я знал, это то, что виной всему была моя злость. Та злость, что не давала мне покоя. Те слезы, которые я лил каждый вечер. Те просьбы, которые я возносил, и которые оставались без ответа…
Иногда, правда, злость отступала и сменялась равнодушием. Обычно это происходило по причине усталости. Как раз теперь было все равно, и я уставился на рельсы внизу…
Где-то в стороне послышался гул подходящего поезда. Гул рос, усиливался, и наконец в лицо ударил воздух, и перед глазами замелькали окна вагонов. Я вынырнул из размышлений и поднял глаза. Передо мной была вторая с конца дверь последнего вагона. На стеклах красовались дурацкие надписи “Не прислоняться”. На правой двери была стерта приставка “при”. Я шагнул вперед и влево, ближе к сиденьям.
Двери закрылись, вагон качнуло, и поезд с жужжанием начал набирать ход. Я поднял глаза. Справа, в проходе между сиденьями, стояла девушка. Русые вьющиеся волосы, собранные сзади, вязаная шапочка, короткое бежевое пальто, юбка чуть ниже колен. На плече у нее была синяя сумочка. Она увидела меня и сделала шаг навстречу. Я оторвал плечи от дверей и приблизился к ней.
— Привет, — я попробовал изобразить улыбку.
Ее звали Саша. Года полтора назад мы встретились на конференции по английскому языку. Нет. Первый раз я ее увидел на предварительном прослушивании сообщений. Я тогда пришел в актовый зал с небольшим опозданием и сел на свободное место в первом ряду. Рядом сидела она. Мы разговорились. Она, как и все остальные студенты-докладчики, была с факультета, где английский был одним из основных предметов. У них преподавала американка, и экзамены были сложными. Я был единственным студентом с другого факультета. У нас язык преподавался мимоходом, и школьной программы было достаточно, чтобы сдать экзамен.
Конечно, Саша заинтересовалась, откуда я знаю английский.
— Так… Сам учил, — ответил я.
После стандартных у студентов вопросов она узнала, что последнюю сессию я сдал на “отлично”, удивилась и сказала:
— Ну и ну. Я-то думала, что парень с серьгами в ушах и так одетый… Я подумала, что ты троечник, — она шутила.
— Извини, что не оправдал, — сказал я. — А что с одеждой?
— Да ничего, просто… джинсы, кроссовки, кофта с капюшоном… У нас все в костюмы одеваются. Иногда даже в тройки.
— А-а-а, — протянул я. — Знаю. Будущие крупные бизнесмены.
— Ага.
Она иронизировала. И по поводу моей одежды, и по поводу ребят с ее факультета. Мягкой, доброй иронией. И мне это нравилось.
Меня направил на эту конференцию мой преподаватель. После трех недель занятий он сообщил мне, что экзамен я получу “автоматом” и ходить на занятия могу по своему усмотрению. Я все равно ходил — часто мне просто нечего было делать — английский обычно попадал между парами. К концу семестра преподаватель начал отлучаться с практик и оставлял меня за главного. Такое положение мне вовсе не нравилось, я не хотел учить своих же одногруппников. Позже он посоветовал мне участвовать в конференции.
Взяв темы для сообщений на факультете, я принялся готовиться. Пролистал несколько книг, набросал текст. С этим и пришел на предварительные слушанья.
Саша рассказывала мне о своем факультете и о занятиях по английскому языку. Я внимательно слушал.
— Слушай, а как ты думаешь, ваша американка будет против, если я приду на ее занятия?
Мне показалось возможным походить на занятия перед конференцией.
— Нет, наверное. Ей-то все равно. Просто в списки тебя вносить не будет, и все.
— Здорово. А какое у вас расписание?
Саша вырвала листок из тетради и аккуратным почерком набросала расписание занятий. Я взял листок и мысленно сверил его со своими лекциями. Выходило, что на большинство занятий я успевал.
Прочитав по очереди свои сообщения, мы договорились встретиться завтра на занятиях.
На следующей после этого разговора неделе мы встречались раз пять. Я приходил на уроки, садился с ней рядом и слушал американку, записывал то, что она диктовала, и отвечал на вопросы. После уроков, если было время, мы с Сашей спускались на второй этаж в кафе и какое-то время просиживали за разговорами, попивая кофе.
Саша мне нравилась. Мне было приятно смотреть на нее, болтать с ней. Она была спокойной, рассудительной, воспитанной и в то же время веселой девушкой. Ее родители были бизнесменами, и она была из так называемого “высшего общества”. Одевалась она безупречно. Все ее костюмы сидели так, будто были сшиты на заказ и прекрасно подчеркивали ее фигуру. Она была похожа на девушку с обложки журнала.
Когда мы приходили в кафе, она выбирала столик, ставила на него свою сумку и усаживалась на высокий табурет, открывая изящные коленки. Я брал кофе и пирожные и садился напротив. Ее движения были плавными и завораживающими. Она медленно размешивала сахар и сливки, едва уловимым движением стряхивала оставшуюся на ложке каплю и медленно укладывала ложечку на блюдце. Я следил за этим ритуалом, не отрывая глаз. Исподтишка глядел на ее губы, когда она отпивала первый глоток, когда поправляла прическу, улыбалась. Она была еще молоденькой девушкой, но в ней было уже много от изящества сформировавшейся женщины.
Несмотря на все это, она не была снобом, не задирала нос, не делила людей на касты. Она была вполне естественной в своей грации.
Был ли я в нее влюблен? Несомненно. Однако я понимал, что этому чувству не дано развиться. Мы были слишком молоды и слишком непохожи. Я знал, что нас связывают только эти занятия.
Последний раз мы встретились на самой конференции. Мы снова сидели вместе. Возможности для разговора почти не было, поэтому мы перекидывались отдельными фразами и хвалили друг друга после выступлений. Так, в общем, и не поговорили.
После конференции наши пути разошлись. Я и не думал назначать ей свидание, а случайные встречи… Мы учились в разных корпусах, жили в разных районах, общих знакомых у нас не было. Так что случайно мы тоже не встречались.
— Привет, — ответила она.
— Давно не виделись, — сказал я. Банальность, конечно, но сколько таких банальностей в начале любого разговора. — Хорошо выглядишь, как, впрочем, и всегда. Как дела?
— Да ничего, — улыбнулась она. — Учусь, учусь. Все по-прежнему. Интересного, в общем, не очень много. Последнее время всё больше дом да институт, — Саша продолжала улыбаться. Взгляд ее упирался мне в плечо. — Все как-то изменилось. Сижу дома, смотрю в окно. Никуда не выхожу. Да и незачем. Вот иногда думаю купить упаковку “Имована”…
— И выпить перед сном. Все 50 таблеток.
Эти слова сами вырвались, я не хотел заканчивать за нее фразу. Но, видимо, слова попали в точку.
Она подняла взгляд и посмотрела мне прямо в глаза.
— Угу, — качнула она головой в знак согласия.
Улыбка не сходила с ее губ, но глаза совсем не улыбались. В глазах стояла боль. Эти глаза… эти озера… эти начала бесконечности… Они же не врут никогда. Эти предатели… Улыбается человек, говорит, что все в порядке, а глаза кричат. А в глазах боль.
Саша, Сашенька! Да что же могло случиться в твоей жизни? Ты же была ангелом для меня! Кто же обидел тебя так? Кто посмел?
Она положила руку мне на плечо, и меня вдруг словно током ударило. Я почувствовал ее боль и ее причину. Я просто посмотрел в ее глаза и все понял: она шла оттуда же, откуда шел я!
Поезд сбавлял скорость. Близилась моя остановка. Еще немного, и мне нужно будет выйти на платформу, а ей нужно будет ехать дальше.
— Знаешь, — я взял ее руку. — Не думай ты об этом. Поняла? Все будет хорошо! Вот о чем думай. Это не просто слова, я не утешаю тебя, я не психотерапевт. Просто подумай: “все будет хорошо” — и выдохни. Поняла? Ты ангел! А если уж ангелы опускают крылья, то что же делать остальным? Мы все рано или поздно сталкиваемся с этой стеной — но это не повод отворачиваться! Не думай. Все будет хорошо. Поняла?
Она не ответила. Просто стояла и смотрела мне в глаза. Ее губы что-то прошептали, но я не успел заметить, что. Поезд остановился. Объявили станцию и двери открылись.
— Не думай, — повторил я и вышел на перрон.
Она стояла в вагоне и держалась за поручень. Двери закрылись, и поезд начал удаляться. Я смотрел на нее, потом на удаляющийся вагон, от которого вскоре осталась лишь красная точка в темной арке тоннеля.
Платформа… Ступени эскалатора… Я вышел на улицу, достал сигареты и закурил. Перешел через небольшую площадь перед станцией, через железнодорожные пути, поднялся по лестнице.
Что я мог для нее сделать? Поехать с ней? Утешать? Но вечером мы все равно окажемся в одиночестве. Каждый наедине с собой. И весь прожитый день, и все будущие дни, скомканные в жизнь, построенные в голове, навалятся и будут терзать. И никто не сможет прийти на помощь. Бесполезно создавать общества. Общение с себе подобными невозможно по определению. Пример другого человека ранит еще больше, словно перед тобой стоит зеркало, и все время напоминает, кто ты есть… Чем я мог ей помочь? Она ведь знала все то, что знал я. Она знала эту боль, эту изоляцию. Она тоже знала, что все должно быть хорошо. Но когда? Сколько еще нужно вынести, чтобы так было? И все эти надежды, и все эти улыбки, и эта “нормальная” жизнь в обществе… Но поддаваться нельзя.
Но почему же она? В чем она провинилась? Может быть, я что-то не так делаю, может, обидел кого-нибудь, может, сволочь я. Но Саша… она же чудесная, она же умница…
Я шел по аллее. Ветви деревьев по ее краям смыкались у меня над головой, образуя арку. Сквозь них, через просветы, было видно небо. Далекое, голубое, чистое… Уже желтые листья иногда срывались и падали на асфальт. Хотя асфальта уже и не было видно, аллея превратилась в желтый ковер.
Я выбросил в урну окурок, сунул руки в карманы и пошел по этому ковру, иногда поднимая ногой ворох сухих листьев. В левом кармане, в ладони, у меня лежал пузырек с пятьюдесятью таблетками “Имована”.
ВАНЯ
На улице стоял мороз. Небо было чистым. Ветер, разогнав все тучи, давно утих. Снег блестел в серебряном свете луны и колол глаза блестящими иголками. Засмотревшись, эти огоньки под ногами можно было принять за далекие звезды.
Ваня бежал по тропинке к дому. Одет он был легко: шапка, валенки да тулуп, под которым были лишь майка и трико. Выскочил он из дома ненадолго и еще не успел замерзнуть, но, стараясь не потерять оставшееся тепло, бежал между снежных отвалов к дому. Вот уже и крыльцо, веранда. Он распахнул тяжелую дверь и вбежал в коридор. За ним, словно плащ, ворвалось облачко холодного воздуха, но, так и не ухватив его, тут же растворилось в тепле.
Ваня, наступая пяткой одной ноги на носок другой, стянул валенки, повесил тулуп, бросил шапку на верхнюю полку и отправился на кухню. Сполоснув руки, он подошел к столу, на котором стоял накрытый полотенцем поднос, откинул полотенце. На подносе ровными рядами лежали горячие пирожки. Тугие, испеченные в духовке, смазанные яйцом и оттого глянцевые. Совсем не жирные и мягкие. Такие Ваня особенно любил. Положив на тарелку три штуки, он открыл холодильник и достал банку молока. На столе стояла еще одна банка. В ней молоко парное, но Ваня любил чуть-чуть постоявшее, остывшее — в нем уже не было запаха коровьего тела, кожи, вымени, хлева.
Поставив банку и захлопнув холодильник, Ваня взял большую кружку молока, тарелку с пирожками и отправился в зал. Он уселся с ногами на кровать в углу, поставил перед собой пирожки, взял один и откинулся на спинку.
Это была самая большая комната в доме. Весь дом ремонтировался, и конца этому ремонту не было видно. Полностью сделана только одна комната — бабушкина. Теперь пришла очередь зала. Здесь оббита досками лишь одна, смежная с бабушкиной комнатой, стена. Еще сделаны окна. Три другие стены и половина потолка ждали своей очереди. Потолок получался совсем неплохой, и Ваня был горд, что в этом есть и его заслуга.
В комнате, у стены с выходящими на улицу окнами, кроме кровати, на которой сидел Ваня, стоял еще диван. В углу, за диваном, блестела игрушками и дождем елка. С нее уже начали облетать иголки, но еще не так много, чтобы ее убирать. Елка стояла уже неделю и создавала праздничное настроение. У стены, рядом с елкой, стоял старый, на длинных ножках, телевизор, по которому шли праздничные передачи. Еще одна стена имела два прохода в третью комнату, больше служившую спальней. Между ними лежали свернутые в рулон ковры, доски и всякая мелочь. В центре комнаты стоял большой массивный стол, застеленный белой скатертью. На нем стояла накрытая полотенцем тарелка с хлебом и свечи. Свечи зажигались, когда пропадало электричество или для создания атмосферы в праздничные дни. Сейчас они были затушены и напоминали о праздниках, прошедших и наступающих.
Ваня откусил пирожок, отпил молока и перевел взгляд на бабушку. Она все так же сидела за столом и, казалось, даже не заметила, что он отлучался. Склонившись над вязанием, она была полностью поглощена этим занятием. На морщинистом лице застыла сосредоточенность. Большие очки в толстой оправе немного сползли с переносицы, но она этого не замечала. Губы беззвучно шевелились, отсчитывая петли. Руки, сухие, с синими венками на тыльной стороне, тронутые артритом и оттого негибкие, перебирали спицы и иногда подтягивали нити из глубокой чашки на столе, в которой лежали клубки.
Было уже около десяти часов. На улице совершенно темно и тихо. Лишь изредка слышны нетрезвые и поэтому громкие голоса проходящих по улице людей.
Ваня в глубине души любил этот покой. Хотя он был совсем не деревенским мальчиком и привык к городу, его суете, широким улицам и развлечениям, все же, приезжая сюда, он отдыхал. Здесь не нужно заботиться об уроках, о каких-то, казалось бы, неотложных делах, о том, чтобы не опоздать куда-то. Здесь можно надеть неказистый, но теплый и пахнущий сеном тулуп и валенки. Целый день можно заниматься делами, на которые в городе не хватало времени, или делами, о которых городские ребята даже не знают. Можно устать, очищая двор от снега, прокладывать новые тропинки в огороде, строить снежные крепости в лесу, а потом прибежать домой к обеду и покушать борща со сметаной и картошку с котлетой на второе, и запивать это молоком. И обед этот, такой простой, казался почему-то самым вкусным на свете.
Ваня любил сидеть вечером на кровати, накрыв ноги овечьей безрукавкой, читать старые журналы или смотреть телевизор почти без звука, любил слушать тихие и неспешные разговоры.
Иногда по вечерам он спускался в подвал, где была мастерская, и перебирал, рассматривал, пробовал разные инструменты и приспособления, которых в подвале бесчисленное множество. Старые пилы, топоры большие и совсем маленькие, какие-то подшипники, тиски на верстаке и еще бог знает что. Там Ваня нашел небольшой отрезок доски и вот уже два дня мастерил пистолет.
Да, он по-настоящему любил этот дом, хотя и не сознавался в этом. Он никогда не думал остаться здесь и, когда нужно было уехать в город, был рад и забывал об этом покое; но когда снова приезжал сюда, словно что-то переключалось в нем, и он сразу же вливался в деревенскую жизнь.
— Скоро придет Даша, — произнесла бабушка, не поднимая глаз и будто ни к кому не обращаясь.
Ваня отправил остаток пирожка в рот и сделал несколько глотков молока. Для него это была не Даша, а соседка баба Даша. Ей около шестидесяти лет, она крупная женщина, не толстая или полная, а по-деревенски крепко сбитая. У нее маленькие глаза и плохое зрение. Из-за зрения она носит очки со стеклами толщиной в палец, отчего ее глаза кажутся нормальными, даже большими, но когда она снимает очки, чтобы протереть, то становится похожа на крота, который только что выбрался из норы и слепо озирается вокруг.
Баба Даша заходила часто. Иногда попить чаю, иногда просила бабушку разложить пасьянс, погадать, иногда просто поговорить, обсудить новости. У нее есть муж Петр. Он совсем худой и щуплый, и когда они вместе работали летом в огороде или приходили в гости, они олицетворяли собой классическую карикатуру семейной пары. Еще у них есть дочь Мария. Она сейчас на последнем месяце беременности.
На стене тихо тикали часы. Время подходило к одиннадцати. Ваня смотрел выступления артистов и ни о чем серьезном не думал. Какие-то сценки всплывали в голове и, покрутившись, улетали. Мысли его блуждали от городской жизни до каких-то фантазий. Он представлял себя героем, спасающим человечество, а в следующее мгновение уже думал о том, чем занимаются его друзья.
Скрипнула входная дверь, и на пороге послышались шаги.
— Здравствуйте! С праздником вас! — раздался голос бабы Даши.
Бабушка отложила вязание на колени.
— Здравствуй, Даша. Заходи, заходи, — сказала она. — Ваня, сделай чаю и принеси пироги.
Ваня поднялся с кровати и отправился на кухню. В коридоре баба Даша снимала тулуп. Ваня поздоровался и прошел дальше.
— Не разувайся, проходи так, — донесся голос бабушки из зала. — Не разувайся, я сказала!
Баба Даша оставила попытки стянуть с себя валенки и прошла в зал. Ваня нашел спички и зажег газ. Посмотрев в заварник и убедившись, что тот еще почти полный, он положил в большую тарелку пирожков и вернулся в зал.
— Принеси еще сахару и конфет, — сказала бабушка и, повернувшись к соседке, спросила: — Ну, как дела? Как Маша? Тебя, кстати, тоже с праздником.
— Ой, да вроде ничего, — Ваня из кухни слышал голос бабы Даши. — На днях отправим ее в город, а то, чего доброго, здесь рожать начнет. Я ее уже три дня как хотела отправить, а она ржет, дура, говорит: не время еще.
Достав из шкафа сахарницу и чашу с конфетами, в которой, кроме сладостей, лежали оставшиеся от праздника пара яблок и апельсин, Ваня вернулся в зал.
Баба Даша достала небольшую книжку в черной обложке. Книжка была уже старая, потертая, и названия не было видно.
— Вот, принесла почитать с вами, — сказала она. — Только вот, дура старая, очки забыла.
— На, попробуй мои, — бабушка сняла очки и протянула соседке. — Ваня, чайник согрелся? Неси чашки.
Ваня вернулся на кухню, выключил газ, взял чайник, подставку и чашки. В зале бабушка налила себе и соседке чаю и пододвинула поближе конфеты и пирожки. У бабы Даши была слабость к конфетам, поэтому она сразу взяла одну.
— Как Изя? — спросила бабушка, помешивая чай ложечкой. — Нашел работу?
— Ой, что ты! Нашел, еврейчик наш! В каком-то кооперативе гребаном. Они там мясо продают. Баранину. Так что ты! Теперь такой важный ходит, что твой петух. Я, говорит, скоро богатым стану и с Машкой совсем в город перееду! — она взяла пирожок и отпила чаю. Откусила, пожевала немного и снова сделала несколько глотков из чашки. Чай она не просто пила, а тянула с воздухом, отчего получалось очень громко. — А Машка, кобыла, туда же — город, город! Здесь, видите ли, скучно. Полгода мордой в грядки, жопой кверху, полгода корову за вымя дергай да дерьмо убирай. Молодежь! Им бы только танцы танцевать.
Баба Даша на самом деле совсем не злилась. Просто так она говорила, всегда громко и нарочито сердито. Она доела пирожок и взяла еще одну конфету. Ваня смотрел на нее, сидя на кровати, и про себя посмеивался. Ему нравилось слушать ее. Особенно когда они разговаривали с мужем. Она всегда кричала на него, будто злилась, а он посмеивался и отвечал так, словно ее и не было вовсе. Еще Ваня забавлялся, когда видел, как баба Даша что-нибудь жует. “Точно так же, наверное, ест крот, когда найдет что-нибудь”, — думал он.
— Ну, ладно, — баба Даша отхлебнула чаю, поставила чашку на стол и взяла в руки книжку, надев бабушкины очки, раскрыла книгу и поднесла к глазам. Ближе, дальше — будто проверяя расстояние. Затем нашла нужное и начала листать страницы.
Бабушка пододвинула к себе чашку с клубками и взялась за вязание.
— Вот, нашла! — наконец провозгласила баба Даша и начала читать: — “Во дни Ирода, царя Иудейского, был священник из Авиевой чреды, именем Захария, и жена его из рода Аронова, имя ей Елизавета. Оба они были праведны перед Богом, поступая по всем заповедям и уставам Господним беспорочно. У них не было детей, ибо Елизавета была неплодна, и оба были уже в летах преклонных. Однажды, когда он в порядке своей чреды служил перед Богом, по жребию, как обыкновенно было у священников, досталось ему войти в храм Господень для каждения, а все множество народа молилось вне во время каждения, — тогда явился ему Ангел Господень, стоя по правую сторону жертвенника кадильного. Захария, увидев его, смутился, и страх напал на него. Ангел же сказал ему: не бойся, Захария, ибо услышана молитва твоя, и жена твоя Елизавета родит тебе сына, и наречешь ему имя: Иоанн”.
Ваня не читал Библию, но сразу же понял, что за книжку принесла баба Даша. Он не был религиозным мальчиком, в церковь ни разу не ходил, и все его знания о религии сводились к двум праздникам — Рождеству и Пасхе, и еще бабушкиным крестам на прощание и редким молитвам.
— “…В шестой же месяц послан был Ангел Гавриил от Бога в город Галилейский, называемый Назарет, к Деве, обрученной мужу, именем Иосифу, из дома Давидова; имя же Деве: Мария. Ангел, войдя к ней, сказал: радуйся, Благодатная! Господь с Тобою, благословенна Ты между женами. Она же, увидев его, смутилась от слов его и размышляла, что бы это было за приветствие. И сказал Ей Ангел: не бойся, Мария, ибо ты обрела благодать у Бога; и вот зачнешь во чреве, и родишь Сына, и наречешь Ему имя: Иисус”.
Ваня сидел, прислонившись к спинке кровати, и слушал размеренное чтение бабы Даши. Он почти не вникал в смысл, но этот язык, которым была написана Библия, и это тихое чтение навевали покой. На самом деле Ваня не очень любил все, что связано с религией. Это казалось ему смешным и неразумным. Но сейчас совсем другое настроение владело им. Эта тишина вокруг, елка, бабушка с вязаньем, тихое мирное чтение — все было таким спокойным, таким вдруг родным. Эта овечья тужурка на коленях, это тепло… На лице Вани сама собой появилась улыбка. Не от каких-то веселых мыслей (Ваня ни о чем, собственно, не думал), а от чувства покоя, захватившего его. Уже не было мыслей о правдивости предания, и не хотелось размышлять, есть ли на свете Бог.
— “…записаться с Мариею, обрученною ему женою, которая была беременна. Когда же они были там, наступило время родить Ей; и родила Сына своего Первенца, и спеленала Его, и положила Его в ясли, потому что не было им места в гостинице”.
За окном, со стороны соседей, послышалось хлопанье дверей. Затем раздался встревоженный голос Петра.
— Где эта корова старая? Даша! Мать твою!..
Баба Даша оторвалась от книжки и лениво повернула голову в сторону окна.
— Ну что там стряслось? — сказала она. Затем обернулась к бабушке: — Они всегда что-нибудь потеряют, а потом орут, как ошпаренные.
Бабушка покачала головой, заканчивая ряд и перекладывая спицы.
Соседка уже собиралась вернуться к чтению и принялась искать место, где прервалась, но на веранде раздались шаги, и обе бабушки невольно перевели взгляд в коридор, ожидая гостя.
Дверь распахнулась, и в коридор влетел Костя — племянник соседки. Костя был мужчиной тридцати с небольшим лет, среднего роста, с русыми волосами. Он появился без шапки, телогрейка была не застегнута, и под ней виднелась белая когда-то майка. Валенки были обуты поверх трико.
Он уставился растерянным взглядом на женщин и, тяжело дыша, выпалил:
— Тетка, Машка рожает!
На мгновение в комнате повисло молчание. Затем баба Даша словно встрепенулась, бросила книжку на стол и поднялась со стула.
— Ах ты, корова чертова! Господи! Где она? — она была уже в коридоре и наскоро одевалась.
— В стайке, — Костя бегал вокруг нее, как мальчик. — Пошла что-то, да там на сено и свалилась. Дядька там с ней.
Они вышли на веранду. Послышался хлопок двери и громкие возгласы бабы Даши. Бабушка отложила вязанье и тоже встала.
— Ой, Господи, что делается! — встревожено сказала она. — Пойду тоже, может, помогу чем.
Она сходила к себе в комнату, накинула шаль и вышла в коридор. Все это время Ваня стоял у входа, стараясь не мешать, и наблюдал за происходящим. Бабушка оделась и, что-то тихо приговаривая, вышла.
Со стороны соседей снова послышался громкий голос бабы Даши. Речь ее наполовину состояла из нецензурных слов. Ваня оглянулся вокруг, словно ища какой-то поддержки или указания, что делать. Бабушка ушла, ничего ему не наказав, и теперь он думал, нужно ли ему тоже идти к соседям или он там будет только мешать? В конце концов он решил, что если будет мешать — его прогонят, а если понадобится — то кто же за ним побежит? И он начал одеваться.
На улице было все так же морозно. При каждом выдохе изо рта вылетало облачко белого пара. Ветра не было, и небо было чистым, усеянным звездами.
Ваня выбежал за ограду, оббежал дом и оказался у соседских ворот. Калитка была открыта, и во дворе бегали люди. Двор был небольшим и тянулся вперед, заканчиваясь стайкой. У входа в нее стоял дед Петр и словно ожидал чего-то. Дом был справа. На веранде горели лампы, освещая двор. Ваня сделал несколько шагов к дому. Он подошел к границе света и тени, не решаясь переступить ее и показаться. Ему вдруг подумалось, что дед Петр и остальные разозлятся, если увидят его, и поэтому он так и остался стоять, ожидая какой-нибудь подсказки, что делать дальше.
Неожиданно дверь дома распахнулась, и во двор вылетел Костя. В обеих руках у него были тряпки — полотенца, простыни. Он подбежал к стайке и крикнул:
— Тетка, вот что нашел!
Ваня вдруг почувствовал, что Костя — как раз тот человек, у которого он может спросить, что же делать. Конечно, лучше было бы спросить у бабушки, но она наверняка в стайке с бабой Дашей. А Костя все же не прямой родственник и, как показалось Ване, был так же растерян.
Ваня сделал несколько шагов вперед. Дверь стайки открылась, и из нее показалась бабушка. Она приняла у Кости полотенца и тряпки. Обернулась к деду Петру и велела им принести горячей воды. Петр с племянником поспешили в дом.
Бабушка уже собралась возвращаться в стайку, но заметила Ваню, стоящего у забора.
— Ваня, слушай! Хорошо, что ты здесь. Иди к Захарихе и приведи ее сюда. Живо!
— А если они уже спят? — спросил Ваня. Он знал, что ответит бабушка, но этот глупый вопрос вырвался сам.
— Разбуди! — сказала бабушка нетерпеливо. — Скажи, что Маша рожает. Беги!
Ваня, воодушевленный возложенной на него миссией и от этого взволнованный, выбежал за ворота, на дорогу, перебежал через нее на другую сторону улицы, подбежал к соседскому забору и открыл калитку. Во дворе было светло. Захаровы еще не спали, и свет из окон лился во двор. Ваня оббежал стоявший во дворе самодельный трактор и мимо сложенных штабелями досок у стены дома добежал до крыльца.
На крыльце он замешкался. Он не знал, можно ли вот так запросто войти в чужой дом в такой поздний час или лучше постучать. Но ведь здесь две двери, и его могут просто не услышать. Он выдохнул и наконец решился. Открыв дверь, он вошел на веранду и подошел к двери, ведущей в дом. Тут он снова застыл. Он вдруг понял, что не знает, как зовут Захариху. Это бабушка лет шестидесяти, и все соседи между собой называют ее по образованному от фамилии прозвищу. Ваня, конечно, встречался с ней, но при встречах ограничивался лишь приветствием.
Он понимал, что время не ждет, что ему совсем нельзя мешкать, и поэтому, посомневавшись еще секунду, все же постучал в дверь.
В ответ раздался голос Захарихи:
— Войдите.
Ваня толкнул дверь и оказался в коридоре. Перед ним, в комнате, горел свет, но никого не было видно. Ваня обернулся налево, в кухню. Захариха складывала посуду в небольшой тазик для мойки. Она повернула голову и, казалось, удивилась, увидев Ваню. Ваня же, все еще тяжело дыша, не ожидая вопросов, выпалил:
— Здравствуйте. Извините, что поздно, но тетя Маша рожает, и меня прислали позвать вас.
Захариха положила тарелки в мойку и, вытирая руки о платье, произнесла:
— Вот те раз! Как рожает? — затем, помедлив немного, сказала: — Я сейчас.
Она ушла в комнату и через некоторое время вернулась уже в кофте и шали, наброшенной на голову. В коридоре она взяла тулуп, надела его и нашла внизу валенки. Натягивая их, она тихо ворчала:
— Мишка напился, собака! Спит, ничего не слышит… Рожает, говоришь? Ох, Господи! Говорила я этой дуре старой: в город ее надо отправлять. Так ведь не слушали же… — она наконец справилась с валенками, выпрямилась и сказала Ване: — Пошли.
Ваня вышел во двор и, иногда оборачиваясь, чтобы проверить, идет ли за ним Захариха, зашагал быстрым шагом к соседям.
Во дворе бабы Даши все было по-прежнему. Дед Петр и Костя толклись у входа в стайку, не зная, что делать. Захариха направилась прямо к двери.
— Дождались! Я ведь говорила, надо в город отправлять! — бросила она укоризненно, проходя мимо Петра. Затем толкнула приоткрытую дверь и скрылась в стайке.
Костя вытащил из кармана сигареты и начал рыться в пачке, пытаясь вытащить одну. Дед Петр подошел к нему:
— Дай и мне тоже.
— Так тебе же нельзя, дядька, — удивился Костя.
— Давай, не разговаривай! Тут, вишь, какое дело. Так что можно.
Костя понял, вытащил сигарету и протянул дяде. Он ведь и сам все понимал, но в таких обстоятельствах всегда задаются глупые вопросы, вылетают слова, которые, если подумать, совсем лишние.
Они закурили. Стояли, переминаясь с ноги на ногу, нервно затягивались и прислушивались к звукам из стайки. Ваня стоял чуть поодаль, чтобы не мешать и не нарушать своим присутствием их волнение. Он тоже слушал, что происходит в сарае.
Оттуда доносились голоса. Голоса бабы Даши и Захарихи. Говорили они громко, но разобрать их разговор все же было невозможно. Лишь изредка долетали слова, которые можно было понять. Однако на них мужчины не обращали внимания, потому что кроме них из стайки, откуда-то изнутри, из маленького, плохо освещенного помещения, где были коровы и овцы, доносились крики и стоны Марии. Эти стоны словно кололи мужчин, били их по лицам, и те боялись их и стояли растерянные, не в силах ничем помочь.
Неожиданно дверь распахнулась и на пороге появилась баба Даша. Ее муж и племянник тут же обернулись к ней, ожидая новостей или распоряжений, но она молча, торопясь, прошла мимо них в дом. Через минуту-две она вернулась, держа в руках небольшой сверток, и так же молча снова скрылась в стайке.
Прошло несколько напряженных минут. Стоны Марии стали еще громче и звучали почти постоянно. Костя расхаживал по двору и непрерывно курил. Дед Петр нашел чурку и теперь молча сидел на ней, положив руки на колени. Ваня стоял у забора, облокотившись на столбик. Он тоже волновался. Если бы он догадался спросить себя — почему, он не смог бы дать ответа. Просто такой случай, и не волноваться было просто невозможно.
Внезапно крики Марии прекратились, и наступила тишина. Совершенная тишина. Не было слышно ни звука. Ни шума ветра, ни шагов по дороге, ни далеких разговоров, ни лая собак на соседних улицах. Все словно замерло, остановилось. Костя и дед Петр повернулись к входу в стайку и тоже замерли на месте. Мгновения тянулись долго, и в этой тишине можно было услышать удары в груди.
И вдруг, разбивая эту тишину и это оцепенение на осколки, раздался тоненький плач. Этот крик, освобождая что-то застрявшее в груди, позволил, наконец, дышать и в то же время волновал. Все вокруг ожило. Снова можно было ощущать воздух, холод и себя самого. Мужчины выдохнули так, будто долго держали дыхание. Дед Петр улыбнулся и тряхнул головой. У Кости на лице расплылась глуповатая улыбка.
Дверь в стайку распахнулась, и во двор вышла Ванина бабушка. Она протерла лоб платком и запахнула тулуп. Костя с дедом стояли около нее и ждали, что она скажет.
— Мальчик, — наконец произнесла бабушка. — Прошло, вроде, хорошо. Маше сейчас отдыхать. Захариха сделает все, что нужно. Я у вас водички попью?
Петр закивал головой и сделал жест в сторону дома. С плеч его словно свалился груз, и он не знал, куда себя деть от радости.
Бабушка направилась в дом. Когда она проходила мимо Вани, он услышал, как она пробормотала себе под нос:
— Это ж надо такое! В такую ночь! — и она скрылась за дверью.
Ваня не совсем понял, что она имела в виду, но на губах его была улыбка. Его волнение тоже улетучилось, и какая-то радость охватила его душу. Все вдруг стало хорошо и спокойно. Ему захотелось переглянуться с кем-нибудь и, улыбнувшись друг другу, разделить радость.
Обернувшись вокруг и не найдя никого — дед Петр и Костя о чем-то тихо говорили между собой, — он поднял голову. Над ним расстилалось бархатное, бездонное небо с миллионами звезд. И одна из них, самая яркая и заметная, была прямо над ним. И он улыбнулся…