Рассказ
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 4, 2009
Федоров пришел, сел за стол и выпил рюмку водки.
Графинчик с “Сибирской” стоял, как всегда, по правую руку, у кухонного окна, куда он его и вернул, выпив. Но забыл сделать то, что делал всегда сам.
Жена подошла и закрыла графинчик пробкой.
— Спасибо, — сказал Федоров.
И, вернув графинчик, выпил вторую.
Жена стала подавать на стол.
— Не надо, — сказал Федоров.
И закусил яблоком. Яблоко было кислое.
— Включи радио, — сказал Федоров.
Жена включила радио, передавали последние местные новости. Последняя из последних, перед спортивным обзором, была о Федорове:
— Председатель областного суда Владимир Федоров прошел медицинское обследование, и, как сообщил наш источник в областном министерстве здравоохранения, его предварительный диагноз о неизлечимой болезни не подтвердился. По нашим сведениям, Владимир Федорович не подавал и в отставку со своего высокого поста…
— Еще не прочухали, журналюги, — беззлобно сказал Федоров. — Завтра подам. В отставку. Источники… — усмехнулся он.
И выпил третью рюмку.
Больше трех он никогда не выпивал.
— Так плохо, Вова? — спросила жена.
Медик, она знала, что с мужем, да и была им выучена не задавать лишних вопросов.
— Да, — сказал он. И выпил четвертую. — И вот, знаешь, — надкусил кислое яблоко, — ты теперь аккуратнее, что ли. Повязку, знаешь, на нос и рот, и это, стыдно сказать, ну, когда… презерватив, да?.. И потом, ну, после, знаешь, домой не надо, а прямо из клиники — там этот, ритуальный зал есть…
Жена всхлипнула:
— Презерватив на рот не наденешь! А зал твой ритуальный я в гробу видала! — и осеклась, испугавшись нечаянно вырвавшегося присловья, и в испуге прикрыла рот узенькой и изящной, как и в девичестве, ладошкой.
Но Федоров то ли не услышал, то ли не придал значения сказанному не к месту.
— Не ной! — сказал он. — Можно подумать — не наденешь!.. Куда денешься? Сказал — наденешь, значит, наденешь! Нет — сам напялю! Я и не такое говорил, определял, решал, выносил, постановлял — слушались и отбывали, как миленькие!..
И выпил пятую рюмку, на этот раз не закусив кислым яблоком. Но посмотрел на яблоко с некоторым удивлением:
— Из тех же, что приносила мне в больницу, а… кислое…
— Тебе, наверное, кажется, Вова, — вытерев слезы, сказала жена.
— Да, наверное, кажется, — согласился он. И, выпив шестую рюмку, поднялся из-за стола. — Я вздремну немного… Ладно, Надя?
— Да, конечно. Если хочешь, там, где любишь, в зале. Тебе помочь дойти? — засуетилась жена.
— Я пока еще и сам с усам, — опять усмехнулся он и пошел из кухни в зал, где иногда любил поваляться на стареньком диване — единственная вещь, оставшаяся ему в память о нищей юности.
Дверь в зал была закрыта. Не на замок, конечно, замыкались комнатные двери его квартиры, прикрывались просто, но это вдруг взбесило Федорова. Осознавая, что никто ни в чем не виноват, он закричал, как в припадке:
— Позакрывались тут! И везде! Еще б стальную, как у меня в суде и на России теперь всей, навесили!..
И вышиб с петель одну створку дверей ногой. И бросился к комнате другой — своему кабинету, и вышиб дверь там. И к третьей — спальне жены. И в своей спальне вышиб, и даже в комнате дочки, давно живущей в Москве, а ее комната стала вроде мемориальной, вышиб.
Грохот стоял на весь дом, наверное.
Отбив ноги, Федоров вернулся в зал.
В зале с пледом в руках у дивана стояла жена.
— Что, — задыхаясь, сказал Федоров, показывая на плед, — повязочку нашла?
— Укрыться тебе, — сказала жена. — Повязочек не напасешься. Вон и посуда, — показала она на буфет с хрусталем, который в СССР был дефицитом, а нынче почти задарма бери — не берут, — что, и ее в повязочки, Вова?
— Посуда?! — взревел Федоров.
И бросился к буфету, но опрокинуть его недостало сил. И тогда, открыв дверцы, принялся вышвыривать из буфета все, что в нем было. И пол зала превратился в хрустальное стекло.
— Вот, — когда буфет оказался пуст, опустошенно сказал Федоров. — Теперь и выпить не из чего. Та хоть стопка, на кухне, из которой выпивал, осталась?
— Я сейчас, — сказала жена.
И ушла, и вернулась со старенькой фаянсовой кружкой.
— Вова, — сказала она, — давай на диване посидим, да? Ты на нем отдыхаешь, а чтоб вместе посидеть — редко. Помнишь, раньше мы всегда на диване сидели. И не только, — повлекла она его к дивану.
— Да, — опустившись на диван, сказал Федоров, — помню.
Диван остался ему от мамы, как когда-то и комнатка в коммуналке, о которой он, казалось, давно забыл, да вдруг вспомнил в онкологической клинике, проходя обследование. А маму вспомнил только теперь, потому что диван, на котором он родился, сохранил запах мамы — его детства.
“Диван купил твой отец, когда тебя еще не было”, — часто напоминала мама.
И это было единственное — купил диван! — что Федоров знал об отце, которого не видел даже на фотографиях. И мама, секретарь суда с так и не законченным высшим образованием, умерла от той же болезни, что теперь обнаружили у него.
Жена села рядом.
— Выпей, — подала она ему кружку. — Ты ее никогда не замечал, а я выставляла на самое видное место. Выпей, пожалуйста.
Федоров видел жену, как в тумане, и воспринимал ее слова на подсознательном, что ли, уровне, как будто только учился слышать и понимать смысл слов. И, почти не понимая ее слов, пригубил кружку, да язык зацепился на щербинках ее края.
И он вспомнил.
Он вспомнил, как сидел у Нади в общежитии мединститута на кровати. И было в этой убогой комнате еще пять таких же, с железными спинками, но все заправленные. А Надина, на которой сидел он, богатый студент юрфака, потому что имел собственную комнату, — расправленная. И он осознал — почему расправленная, и ему стало страшно и плохо от предстоящей близости с единственной навсегда. И Надя подала тогда ему вот эту именно кружку, наполненную до краев не водкой, как сейчас, а водопроводной водой:
“Выпей. Ты еще не пил из нее. Говорят, фарфоровая. Я ее вчера со стипешки купила. Для нас…”
И он стал, захлебываясь, пить, и зубы его застучали по кружке так, что отбили ее край.
“Нет, фаянсовая, — сказал он, боясь поднять на Надю глаза. — Фарфор раскалывается, как стекло, а здесь — щербинка”.
“Щербинка — это к счастью”, — сказала тогда Надя.
— Надя! — сказал Федоров, выпив водку, как водопроводную воду. — Надя!..
И больше ничего и ни о чем они не говорили.