Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 4, 2009
“Дружба народов” в мартовском номере публикует стихи Геннадия РУСАКОВА, вроде как изрядно подупростившего свой поэтический язык – так, что давно уже надоевшие топосы, вроде судьбы как книги, своеволия языка (“слова”) и так далее и так после, не откликаются, как говаривали прежние авторы, “в душе читателя” ни сомнительным удовольствием от вечного возвращения культурологической цитации, ни раздражением от утраты оной любого признака искренности. И особенно устаешь от этой болтливой бойкости, которая теперь стала признаком не только “слабой”, но и, к сожалению, “сильной” поэзии:
<…>
Его на прозу гнешь — оно лопочет ямбом.
Ты хочешь по-добру, ан лезет на рожон.
И вместо трезвых строк — привычка к дифирамбам.
А гонор! “Как хочу — так сделаю, и амба!”
Ой, не перечь стиху, когда он раздражен!
Давно бы мне пора понять пределы слога,
найти ему расчет, придумать укорот.
Три слова на строку! Четыре — слишком много!
Учиться говорить, ища глазами Бога,
глаголом то давясь, то обжигая рот.
На фоне этой бойкости чудом, ей-богу, кажутся простые вещи. Пожалуй, так в галерее Уффици кажется чудом эмалированный тазик. Вольно или невольно замечаешь великую точность, замкнутую в простоте, как у Равиля БУХАРАЕВА в этой же книжке “Дружбы народов”:
Шум недоверья и злословья шум
меня встречают в отчей стороне.
Что ни прохожий — кум, что ни ханум —
родня иль просто числится в родне.
Я по родной стране, как по стерне,
иду с повинной, и мутится ум.
Псы у базара лают в спину мне.
Глядит вослед торговый тугодум.
Ушел я молодым — пришел седым.
По пустырю сырой струится дым;
сад бабушки мне чудится вдали
и яблоко на нитке — в слезной мгле:
подаст ли нынче кто на бедность мне
глагол любви, наследье Кулгали?
По всему судя, до добродетелей Бухараева далеко опубликованным здесь же стихотворениям Ербола ЖУМАГУЛОВА, скатившегося от текстов, некогда имевших определенные признаки благородства, к чистой глупости, воспроизведенной посредством “актуальных” слов и жестов:
я тоже божья аскарида
часть речи в смертном падеже
и мне закатная коррида
в смогучем небе по душе
пускай стезя моя убога
мне и такая дорога
глядеть как ночи у порога
тьма точит месяцу рога
одетый в жизнь но в смерть обутый
с пучком гербария в торбе
в такие долгие минуты
я очень мыслю о тебе
и т.д.
Пагубное влияние дебильного мальчика Теодора. И его родителя.
Инна КАБЫШ (здесь же) в подборке стихов, открывающейся строчкой “Я в горящую избу вошла…”, в серединке “по-бабьи” сокрушается в произведении “Памяти писателя Т.”:
<…>
…С ним рядом дорога шумит и река
и летом распустится белый шиповник.
Но что за рука была у мужика!
Какой, прости господи, был бы любовник…
От этакой пошлости передергивает, и почему-то появляется мысль, что бесконтрольные сношения известного рода, характерные для всевозможных семинаров “молодых писателей”, являются не только единственной формой литературного обучения в рамках этих исключительных мероприятий, но и формой, единственно возможной.
Под конец (за муки?) нам дарованы поэтессой замечательные и какие-то трогательные даже строки:
<…>
Даже буквы срываются нынче с листа
И летят словно клин, а потом —
словно точка…
Я стою на ветру, я совсем сирота,
одиночка ли мать, капитанская ль дочка,
хоть горшком назови, хоть совком —
не боюсь:
я как мертвый, который не ведает сраму.
…А ночами мне снится Советский Союз,
тот,
где мама моя моет вечную раму.
Поэтический раздел “Дружбы народов”, № 3, 2009, завершает Михаил СИНЕЛЬНИКОВ, со стихотворением, о котором сказать нечего – потому как что сказать о причастном благу – с такими вещами лучше просто жить, даже если больно:
* * *
Тяжелый пепел городов Кавказа,
Теперь вот и цхинвальская зола,
Сухая, непосильная для глаза,
А жизнь, как щепку, ненависть сожгла.
Я там бывал, там яблони белели,
Как облака… Вдыхая этот чад,
С отчаянием вспомнишь Руставели
И Чавчавадзе. Но они молчат.
Впрочем, “непосильная для глаза” зола – вариант, пожалуй, не лучший. Тем не менее.
Я еще раз вспомнил поэтессу Кабыш с бескомпромиссным заявлением ее лирической героини, вспоминающей писателя Т., когда обнаружил замечательное стихотворение Вадима МУРАТХАНОВА в “Новой юности”, в последнем, выложенном в “Журнальный зал”, номере 5 за 2008 г. Впрочем, это часть “Поэмы ветвящегося лета”, для которой характерны точные и какие-то ступенчатые описания вещей, как это любили римляне времен заката империи (при желании, Муратханова можно вставить в томик Авсония, к его циклу о родственниках). Но этот фрагмент – вот уж воистину набоковские манеры письма:
<…>
4.
Редко болела. Быстро росла.
С тихим радостным удивлением
на круглом лице
в выбивалы и жмурки играла.
Легко находить в темноте:
запах топленого масла живет
в черных ее волосах.
Странный, недетский запах.
Этой весной ей купили майку
с разноцветным веселым поездом.
Стыдно недетское думать,
глядя сквозь этот поезд.
Ночью по белой простыни
разметались волосы, смялась рубашка.
Ая поправит рубашку,
склонившись над курпачой.
Только один поцелуй
короткий положен при встрече.
Тете, аяшке, сестре –
только один поцелуй.
Жаркие, жуткие жмурки…
Запах топленого масла…
Этим летом слегка округлилась и выступила вперед
труба разноцветного поезда.
А римляне (чтобы не быть голословным) – вот они:
<…>
Со снежных ребрящихся гор сбегает вода,
долго блуждает по трубам чужим и арыкам.
Ивовый прутик простой
встал поперек трубы – и вот уж растет
преграда, как на дрожжах,
сор незаметный вбирает,
обрастает обильной пеной,
мутной пленкой подергивается…
<…>
В.Т.