Стихи
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 4, 2009
В лесопарковой зоне города, на отшибе
русской изящной словесности, среди хвои,
куда заезжают для пикника на джипе
любопытные существа, эти вечные двое,
позаниматься на заднем сиденье блюзом,
а затем рок-н-роллом. Есть и другие жанры.
Сюда заплывают, дабы расстаться с грузом
одиночества, крепко друг друга держа за жабры.
* * *
Желуди лежат во рвах обочин,
на лотке сверкает виноград, —
дорог сердцу, потому что сочен,
созревая сотни лет подряд
там, где у чинары лист отточен
и с ладонь мужскую аккурат.
Там, где небо, когда смотришь очень
нежно, рдеет, опуская взгляд.
Если долго ходишь по Ташкенту,
то, с людьми вступая в разговор,
помни хорошо свою легенду:
на слове поймают, если вор.
Ибо нету лишнего на свете:
все сгодится дворнику в костер.
Дым костра, как сумрак лихолетья,
крылья надо мною распростер.
* * *
Табор цыганской листвы по двору кочевал
и все пытался, по-моему, двинуться в дальний
путь, да и ветер на это его подбивал
с помощью русской погоды континентальной.
Если известно, что множество разных людей
одновременно шагает по улицам мимо
сытых витрин, избегая тоски площадей,
значит ли это, что данное множество мнимо?
Значит ли это, что скоро пора по домам,
в недра квартир, заслониться вечерней газетой?
Утром под окнами снова дежурит туман,
словно бродяга отпетый.
* * *
“Не смотри в одну точку: сойдешь с ума”, —
говорила мне мама. Была зима
и мелькал за окном лопоухий снег,
и стоял на дворе двадцать первый век.
Он стоял, как коломенская верста,
заставляя покрепче смыкать уста.
И крещенская стужа гнала в дома
населенье посёлка. Была зима,
как и сказано выше, но выше нет
ничего о том, сколь же тусклым цвет
был у неба, как быстро смеркалось. Мне
всё казалось, что жил я в иной стране.
На материю время влияло так.
А в стране был, как выяснилось, бардак:
воровали наместники, пил народ.
Но весна уж маячила у ворот,
упраздняя всё то, что я выше рек,
всё, за что волновался и что стерёг
от глумливого взора толпы зевак.
Оказалось, я зря волновался так.
Ибо в наших краях и весной мороз,
словно драющий палубу злой матрос,
лакирует лужи, творя гололёд,
и при этом алчно глядит вперёд.
АВТОПИЛОТ
Ожидание смерти, в чью пользу счет
был открыт рассужденьями на предмет
осязаемости бытия, влечет
за собой тоску, торжество примет
в чистом виде. На озере, в камышах
утка вскрикнула, крыльями лопоча.
Сердце вздрогнуло вдруг, замедляя шаг.
Без тебя догорела твоя свеча.
Навык мозга цепляться за свой же взгляд
на порядок вещей обусловлен тем,
что они даже мертвого разозлят —
точно стадо козлят у церковных стен.
Даже будучи хлопнутым по плечу,
жизнь опасней, чем образ ее, вести.
Потому псалмопевец и взял пращу,
поднял камень, валявшийся на пути,
к исполненью желания своего.
Голова тяжела, как запретный плод.
А внутри только серое вещество,
для которого нужен автопилот.
Ночью тело, впотьмах ото сна восстав,
валкой поступью двигается на свет
и скрипит половицами. На устах
у него ничего, кроме жажды, нет.
Утолять ее ходят на водоем,
узнавая на каждом шагу следы
лихорадочного бодуна вдвоем,
если сделать из крана глоток воды.
Поднимая тревогу на всех углах,
ветер треплет обрывки передовиц,
сообщивших о том, как велик Аллах.
Соверши, что самое время, простершись ниц,
совершить — омовение в прахе дня,
дабы ночь не застала тебя врасплох.
Остальное все, так сказать, херня,
ловля солнечных зайцев, подковка блох.
Если правда, что пишут в одной из книг,
расходящейся бешеным тиражом,
насчет факта, что вызванный болью крик
громче рева лезущих на рожон,
это значит, что надо, по мере сил
как-то передвигаться туда-сюда,
как бы дождик по флангу ни моросил,
как бы ни окружала тебя среда.
С риском вызвать насмешки со стороны
подавляющего большинства людей
эти речи, как видно, сопряжены,
раз ты носишься с ними, как берендей
со своею плетенкой берестяной,
по навапленным улицам допоздна,
пока вновь не окажешься за стеной,
в полном распоряженье сна.
Трудно вымолвить истину вопреки
долголетнему ремеслу житья.
Но молчать тем более не с руки.
Так что сам себе режиссер-судья,
человек отключает автопилот,
обрывая лишние провода.
Но зачем он об этом еще поет?
Ведь ни пользы от этого, ни вреда.
Очевидно, желая сойти с ума.
Разорвать отношения с тишиной,
чтобы долго ждать от нее письма
русской осенью затяжной.
Превращаясь в лохмотья, шуршит листва
по бульварам, уставшим от беготни.
Солнце, на человека взглянув едва,
покрывается пятнами. В эти дни
небосвод расплывается, как обман
зренья, действуя в целях отвода глаз.
А у тех только было возник роман
с облаками, плывущими напоказ.
Эти клочья погоды, мечты стрельца,
поплавки беззаботного рыбака, —
словно близкого друга черты лица
вспоминаешь издалека.
Ночью сердце постукивает тайком,
как собака, грызущая кость.
На холодной лестнице босиком
мнется возле дверей запоздалый гость.
Обреченного маятника шаги
раздаются в шахматной тишине
меблирашек, где не видать ни зги,
чтобы тело, с мурашками по спине,
вспоминало, что где-то была душа,
занавески меняла, звала с собой
в некий рай, состоящий из шалаша
и любви, пока сердце не дало сбой.
Отказаться не в силах от барахла,
роговица подернута пеленой,
листопадом обрызганного стекла.
За стеклом только слякоть и перегной,
отсыревший табак, прошлогодний прах,
изваянья покойников в полный рост —
в том саду, где не слышно работы Прях,
когда в голых ветвях умолкает дрозд.