Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 3, 2009
Амусин М. Зеркала и зазеркалье. Статьи. — СПб, Лимбус Пресс, 2008. Носов С. Музей обстоятельств. Рассказы. Очерки, эссе. — СПб, Лимбус Пресс, ООО “Издательство К. Тублина”, 2008. Беломлинская Ю. По книжному делу. Статьи. — СПб, Лимбус Пресс. ООО “Издательство К. Тублина”, 2008.
С недавних пор в Петербурге выходит неплохая и в чем-то симпатичная “критическая” книжная серия. Издает ее вполне неформальное издательство “Лимбус Пресс”, предоставляя авторам этой серии полную свободу для самовыражения. Словно бы отдыхая от больших книг и жанров, они демонстрируют свои литературные вкусы и пристрастия в книгах и жанрах маленьких, в основном по поводу других книг, современных, классических, всяких. И оказалось, что, несмотря на груз эрудиции, сходство литературных пристрастий, общий культурный (петербургский) “слой”, все они разные, и потому интересные.
Автор книги “Зеркала и зазеркалье”, петербургский критик и литературовед, не любит легких книг, легкого чтения. То, что интеллектуальный роман-эпос в лице Т. и Г. Маннов, К. Чапека, М. Фриша и тем более Р. Музиля сейчас не моден, Марка Амусина не смущает. Он смело берется за их перечитывание, беря на вооружение язык и методы современной неакадемической критики.
В результате даже такой, известный лишь узкому кругу университетских филологов, писатель как австриец Р. Музиль предстает едва ли не нашим современником. Особенно когда дерзко оппонирует более удачливым и читаемым Т. Манну и Г. Гессе и не боится впасть в “дерзкий дилетантизм”, “авантюру эссеизма”. Но более всего М. Амусину импонирует умение писателя сотворить “предельно истонченную субстанцию письма”, не зависящую от творца “самопорождающуюся, изливающуюся” прозу. То же самое увидит он и в “Мастере и Маргарите”. Античный, “ершалаимский” текст романа М. Булгакова критик считает “магическим”, воздействующим на события его “московского” текста. “Вестибулярный аппарат” читателя при этом подвергается испытанию, принимая законы художественного мира писателя. За эту способность околдовать своей прозой, чтобы потом одарить интеллектуально и художественно, М. Амусин и ценит того или иного писателя. И потому в книге соседствуют Г. Грин и М. Фриш, О. Войнич и Я. Голосовкер, Достоевский и Б. Акунин. Автору нравится, например, как “ухитрился” Г. Грин совместить “демонстративный релятивизм” и “определенную этическую и политическую позицию”. У Фриша его привлекает утопическое желание “персоналистической революции”, не менее значительной, чем революция общественная.
Да и сам М. Амусин не чужд неожиданным сопоставлениям. Так, разрешая загадку популярности романа “Овод”, он находит среди прототипов героя романа будущего английского шпиона Сиднея Рейли. Э. Войнич и С. Рейли были, оказывается, “хорошо знакомы и даже близки, а Овод получил от Рейли многие детали характера и биографии”. И даже, казалось бы, очевидная близость двух “гроссмейстеров игры” Х.-Л. Борхеса и В. Набокова оборачивается у М. Амусина “сходством несходного”. “Ироническая усмешка” В. Набокова, признающего только одну реальность — языка и стиля, не равна поэтике Борхеса, отдающего предпочтение не языку (“слог его неяркий, не слишком индивидуализированный”), а “способности человеческого разума… создавать альтернативные миры”. Поэтому, наверное, так высоко оценено творчество Б. Акунина, который умеет повернуть ход истории вспять, “к блаженному состоянию вариативности”, используя детективную сюжетность и “самые острые и пряные специи постмодернистской кухни”. В отличие от В. Пелевина, который в поздних романах (“Числа”) “начинает самоповторяться”, не замечая, что его “приемы” “уже не вызывают… душевные содрогания, как прежде”.
Эта парадоксальность предпочтений петербургского критика обусловлена его широкой, до избыточности, эрудицией. Блестяще оснащающая его статьи-эссе, она иногда становится просто “игрой в бисер”. Сближение А. Пушкина и Дж. Конрада, всем известного “Выстрела” и практически неизвестной “Дуэли”, и есть такое развлечение для книгочеев. Здесь М. Амусин напоминает героев его же статьи о братьях Стругацких, заключающих книгу. Знаменитые фантасты, мечтавшие о “гуманистическом разуме” и разрешении проблемы “общество — личность”, не встречают отклика у нынешней интеллигенции, вздыхающей: “Нам бы ваши заботы”. И автор вынужден сделать печальный вывод: “Футуристическая педагогика Стругацких, увы, пропала втуне”.
Но все-таки, как видно, не пропала, о чем говорит вся эта книга “футуристического” литературоведения. Как и ее образный, бойкий язык современной газетной журналистики, вступающий в нетривиальный симбиоз с научной терминологией: “имманентное свойство человека”, “амбивалентные тенденции”, “нарративный инструментарий” и даже “контраверсальность объекта”. Чувствуешь, что автор доверяет читателю, его серьезности, не воспаряя перед ним, а разговаривая на равных. В этом и парадокс и смак книги: она элитарна и демократична одновременно.
Но есть и писатели, и критики, больше интересующиеся прошлым. Так, что кажутся они его посланниками. Их тянет к музеям и памятникам, с которыми они обращаются по-свойски, запанибрата.
Так, обнаружив, что в левой руке Менделеева-памятника скрывается папироска, Сергей Носов, автор книги “Музей обстоятельств”, радостно восклицает: “Менделеев только затянулся и теперь от посторонних глаз пытается скрыть недокуренную папироску!”. Грибоедов около ТЮЗа тоже не из камня сделан, поскольку способен реагировать на смену эпох. Например, быть “единственным читателем” “лозунгов, призывов, реклам” текущего века. И даже закладной камень под будущий памятник Гоголю, так и неосуществленный, кажется автору идеальным. Ибо лучше всего воплощает тайну писателя и его творчества. С тем же успехом предвкушаемого парадокса С. Носов оживляет памятники литературные. В результате Шариков из булгаковского “Собачьего сердца” оказывается положительным героем на фоне отрицательного Преображенского — “инакофоба, биорасиста, безответственного вивисектора”. Потому что “человеческие документы” бывшему животному не выдает, “квартирный вопрос” не решает, “в праве быть мужчиной” отказывает и, в конце концов, убивает. Такая апология Шарикова напоминает защиту памятника от вандалов.
Цикл статей “Музей обстоятельств” о своем родовом гнезде — старой петербургской квартире — сплав ностальгии с сатирой. Дырка в полу на кухне или изношенная дверь в комнату сына столь же концептуальны и культурологичны (цитата из Сартра, упомянут художник Кабаков), сколь фельетонны. Лучшего способа сохранить коммунальные раритеты и одновременно уколоть службы ЖКХ, чем создать очередной музей — “петербургского быта и борьбы с обстоятельствами” — автор, конечно, не мог придумать. Омузеить явление, ситуацию, предмет, сохраняя их тепленькими, живыми — таков метод писателя. В отличие от профессора Преображенского, своего Шарикова убивающего.
Так же пишет С. Носов и свои рецензии. Из современной прозы он, как нарочно, выбирает самую нестандартную или вовсе одиозную, превращая произведения в “музеи обстоятельств”. Он анализирует не тексты, а занимаемое ими пространство, культурологическое, смысловое, книгоиздательское и т.д. В “Голой пионерке” М. Кононова, например, С. Носова поражает “самый факт существования романа”, который является то ли подвигом, то ли “юродством”. Проза П. Крусанова — тоже нечто свыше: “Дело даже не в мастерство лично Крусанова”, а в возможности “честно соответствовать духу высокой литературы”. Случай М. Климовой и ее “Истории русской литературы” вообще клинический: главы книги “напоминают свод монологов пациента перед воображаемым (психо)аналитиком”. Можно ли иначе относиться ко многим образчикам современной литературы, если они зачастую — “своеобразные эксперименты над читателем”? Эти слова С. Носова о книге А. Королева “Человек-язык” можно отнести и к другим книгам, которые он рецензирует — от “Большого словаря мата” А. Плуцер-Сарно до “Любовниц” Э. Елинек. Так что читателю этой последней хочется ворваться в ее дом и “вмазать ей что есть силы по голове”.
С. Носов своей книгой эссеобразных очерков-рассказов, рецензий и даже пьес тоже способен “вмазать по голове” иному читателю, особенно неискушенному. Искушенному же ясно, что эпатирующая манера писателя восходит к В. Розанову, о творчестве которого он в свое время писал. Оттого и его “Скользящее окно. Конец девяток” — хроника событий политических, культурных, личных, других — легко перевести на рельсы розановских “коробов опавших листьев”. Но, кажется, что иначе об этих “девятках”, как и вообще о вырвавшейся из музейных стен нашей эпохе, писать уже невозможно.
Юлия Беломлинская из тех, кто пишет вполне современно. Порой, чересчур. Так что не прочь иногда и на мат перейти, независимо от темы и жанра своей очередной корреспонденции для малоизвестных питерских журналов “Активист” или “100% Красный”. В этом столько же современности, сколько и неприязни к “литературе”, ее стерильности.
Так, героями большинства ее рецензий, вошедших в книгу “По книжному делу”, оказались писатели “нацбольского” склада, почему-то в основном Дмитрии: Бортников, Горчев, Нестеров, ранний Быков, а также И. Стогов, А. Старобинец и др. То есть писатели телесного низа, “прямого действия” и маргинального слова. Что позволяет увидеть в Ю. Беломлинской “активиста” интернетовского “Живого журнала”. Именно с этой точки зрения ее разочаровывает книга-“ужастик” Д. Нестерова: “На всем — пыльный налет. Бьют, убивают — не страшно, не больно. Трахаются — не эротично. Все — никак”. Не талантливый писатель, делает вывод рецензентка. Ей надо, чтобы и страшно, и больно, и эротично. Для нее и Сорокин пресен (“бледная поганочка”) перед маркизом де Садом и особенно Лимоновым. В “живой” рецензии на, вернее, о его книге “Священные монстры” Ю. Беломлинская присваивает ему библейское звание “змей-искуситель-провокатор”. Ибо “сильно наезжает на Господа”, но все для того, чтобы заставить молодых писателей “вставать на защиту Бога”.
Замечает ли автор книги, что сама она частенько выступает в той же “лимоновской” роли? Чем злее, в стиле своего учителя В. Топорова, ругает она прозу Л. Улицкой (“грязная бульварщина для интеллигенции”), тем сильнее хочется “встать на защиту” автора “Казуса Кукоцкого”. Тем более что сама же Ю. Беломлинская вскоре реабилитирует обруганную, создавшую “Даниэля Штайна”, грубоватой похвалой: “Это не теткина книга. Это книга взрослого и мудрого человека”. Те же колебания и в разделе “Языческое” об отечественной матерщине. В первой статье-“методичке” для школьников она хочет, избегая мата, “пролить свет” на его происхождение. Зато во второй — дает волю сквернословию, набранному прописными буквами. Та же забота об учащихся видна и в ее работе над адаптацией (по просьбе издательства) “Братьев Карамазовых”. Тут она делает совсем не “школьные” признания, вроде такого, весьма неуважительного к классику: “Болтовня Достоевского растягивается на сотни страниц”.
Но и сама классика может спровоцировать Ю. Беломлинскую. И тогда мы видим не столько “лимоновку”, ругательницу, “садистку” (т.е. поклонницу де Сада), но и вполне образованного и начитанного исследователя. И те, кто дочитал-таки эту во многом вызывающую книгу до “фантастической повести” “Мой Есенин”, вдруг увидит в авторе тонкого и умного есениноведа, хорошо знакомого с эпохой. Версия об убийстве поэта его учеником В. Эрлихом в изложении и аргументации Ю. Беломлинской выглядит уже не столь чернушно и провокативно, как ее рецензии на современных писателей или признание: “Я вообще-то, грешным делом, люблю читать про всякие зверства”.
Судя же по этой книге, ее автор любит вообще читать. Много и широко. Мужчин и женщин (разделы “Мужские голоса” и “Женские голоса”). Американцев и русских (“Американские голоса” и “Патриотическое”). Классиков “старых” (Н. Лесков) и новых (Дж. Сэлинджэр). Не забывая и о себе в мемуарных разделах книги (“Как все это началось” и “Джульетта и духи”) и во внезапных вкраплениях в других текстах (сообщая, например, когда она впервые прочитала Достоевского и Лескова). Но все это не столько для саморекламы, сколько для самоиронии. Чтобы сказать, что не критик она и не “писательница”, и уж точно не пророк, а мастер разговорного жанра: “В журналах я рассказываю всякие истории и притчи, болтаю о том, о сем, иногда и о книгах”. Вот и приходится ей, бывшей жительнице Нью-Йорка и обожательнице Лескова, Лимонова и Топорова, существовать между полюсами живой маргинальности и высокой классики. Таким, “полярным”, получился и ее сборник.
Может быть, не столь явно, но достаточно заметно это и у других авторов данной книжной серии. “Верх” и “низ” в нашей литературе теперь так резко, как ранее, не противостоят друг другу, а вполне мирно и даже комфортно уживаются. Не зря так популярна нынче эссеистика — жанр, плавящий слишком уж прямолинейные мнения и оценки в небольшие изящные и неглупые тексты. Не зря и М. Амусин, С. Носов и Ю. Беломлинская в этих книгах выступают завзятыми и неистребимыми эссеистами. И только потом критиками-оценщиками.
Владимир ЯРАНЦЕВ