Рассказ
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 3, 2009
Все это произошло как бы и недавно, когда в нашей старой и никогда не закрывавшейся церквушке жил еще Бог, а делами в ней заправлял допотопный батюшка с обыденным именем Иван. Правда, чаще его звали на духовный манер Иоанном, но это к моему рассказу не имеет никакого касательства.
Был он поп как поп, невеличкого роста, не то чтобы совсем малый, но и большим его назвать язык не поворачивался, так, середнячок, и что главное, он не только в росте, но и во всем ином середнячком слыл. За похвалой церковного начальства не гнался, особых разносолов проверяющим чинам, что светским, что своим духовным, не расточал, отчего они к нему не особо-то и наезжали. Сам жил по среднему, как-то бочком, незаметненько. С прихожанами особо не строжился, епитимьями, неурочными постами да поклонами народ не мордовал. Грехи отпускал почти всегда, иной раз только так сокрушенно повздыхает, но имя господне призовет и разрешит бедолагу от душевного гнета. А бывало и совсем чудил, сам, не снимая епитрахили с покаянной головы, на колени перед кающимся встанет и заплачет ровно малое дитя, и богомолец тоже на колени бух и в слезы, вот так вдвоем и ревут. А иной раз и весь церковный народ на колени встанет и плачет себе по-тихому о чем-то своем, только ему ведомом. Тихо так всхлипывают, дымок ладана как сизый туман у окон клубится, свечки притихшие потрескивают, певчие умолкнут, может, тоже слезы пение то в горле перехватят, только дьякон, яко шмель, в алтаре гудит свою гундосую песнь. Вот какая была у нас церква и какой был батюшка — вроде и не заметные вовсе, как и сама жизнь.
Прибился Иоанн к нашему старинному и богатому селу вскорости после ухода немцев. Большого разора немчура у нас не натворила, может, оттого, что сельцо-то отшибным было, вкруг болота да пущи с озерами, а там, не знавши дорог да гатей, особо и не походишь. Полицаев было два, миром из своих же и выбранных. Сход порешил выбрать двоих в полицию и двоих в партизаны, двоих — и баста, но и те, и другие жили себе в своих дворах и дальше отхожих покосов старались не отлучаться, мало ли какая власть в село заявится; но власти к нам явно не спешили, да и что им в глухомани-то делать?
Правда, когда еще до войны докатилась до нашей дичи коллективизация, заявилась к нам ватага из райцентра, подивилась нашей зажиточности, языками поцокала, колхоз образовала, даже какого-то курчавого из приехавших председателем определила. Самогона и припасов сельсоветчики перекатные прихватили и засобирались восвояси. Покатили, одним словом, на облегчение всего общества.
Покатить-то покатили, а до места так и не добрались, где и как сгинули — по сей день никто толком и не знает. В болотах всякое бывает. Так мы безколхозными и остались. Не, по бумагам мы колхозничали, а взаправду — как жили миром, так оно и продолжали жить, почитай, аж до нынешнего дня у каждого рода свои наделы еще на прапрадедовой земле, а хлеба, выгоны, леса и покосы общинные. Сено по старинке по жребию так и продолжаем делить. Хотя по-людски жить все тяжелее и тяжелее становится, и народ душевно измельчал, и от грамоты в правде изуверился, свое растерял, а чужое, оно, вестимо, чужое и есть, сколько только одного времени надобно, чтобы оно своим-то стало или хоть как-то у нас привилось. Да и зачем на чужое зариться, когда своего кругом!..
Ну, да это совсем иной разговор, а ныне я вам про нашего попа излагаю. Так вот, по осени, как немцев прогнали, и болота наши еще не раскисли, прикатили на мотоциклетах и машине военные какие-то, забрали наших и партизан, и полицаев, и батюшку Иоанна. Вишь, как оно повелось, прежде этого попа-то тоже Иваном звали, вот такие-то дела, значит. Тот святой человек уже совсем стареньким был, только по воскресеньям обедню служил, деток крестил да покойников отпевал, так вот и его, немощного, загребли. В кузов на какой-то сенник бросили и увезли, так мы его больше и не увидели.
Полицаев вскорости отпустили, когда выяснили, что никакие они не полицаи и ни в каких таких делах замешаны не были, а вот партизан посадили, аж по десять лет бедолагам дали за дезертирство из своего отряда, а где тот отряд — они знать-то не знали. Жалко было мальцов, один только из Сибири возвернулся, а второй так там и сгинул, может, и погиб, а может, и прибился к кому, кто знает, жизнь она-то по-разному повернуть может. Вот такие наши юдоли.
Батюшку нашего тоже судить в районе решили за сотрудничество с немцами. Сельчане даже туда депутацию отряжали, миром хотели рассказать, что немцев-то этих батюшка и видывать не видывал. Мы же его, как эти супостаты в село заявлялись, прятали в лесах от греха подальше. А судейские, знай, свое гнут: службы на временно оккупированной территории служил? Служил! Значит, сотрудничал с фашистами. Наши им: да он Богу служил, о победе молился. А те: Бога нет, а служил, выходит, при немцах, значит, пособник. Они тогда в пособники и почтальонов зачислили, и работников железнодорожных мастерских, и еще много кого, и всех под суд! Кажись, будь их воля, они бы всех, кого германцы не побили да к себе не угнали, всех бы по советским лагерям гнить отправили. Батюшка наш так и не дожил до суда, в тюремном смраде к Господу отошел, и похоронить его по-людски не дали, где-то в общей яме закопали.
Осиротела наша церковь, да и село закручинилось, и беды разные как прусаки из щелей повылазили. Не знаю уж, чем бы это все и закончилось, не объявись вскорости новый Иоанн.
Собственно говоря, не объявлялся он вовсе, его два наших охотника на одном из островков, что на дальних болотах, зимой от волков отбили. Волчья-то после войны по лесам расплодилось тьма! И особые, надо сказать, это были волки, они более на человека охотились, чем на зверье там разное, и не все огня и выстрелов боялись. Говорят, это оттого, что как советы, а потом и немцы отступали, так очень много конвойных овчарок побросали, вот они-то, на людей натасканные, и посбивались в стаи, ушли в леса, с волками помешались и породили самых что ни на есть душегубов. Вот от такой стаи сельчане и отбили исхудавшего незнакомца, что на островке вырыл себе землянку и, почитай, два года там хоронился от недобрых людей. В берложку его, было, протиснулись, а там и иконы Божьи, и книги церковные, и ризы какие-никакие. Странник их отварами для сугрева подчевать принялся, расспрашивает, что в мире да как, все говорит, говорит, видать, соскучился по людской-то речи, но как предложили ему в село перебраться, насупился и отказываться стал. Однако, слава Богу, уговорили его, а не в забаве и пожитки его на волокушах переволокли. Вот так и образовался у нас второй отец Иоанн, и церковь ожила, и село расхмурнелось.
Вскорости и он к нам привык, и мы к нему. Благодатный оказался батюшка, сходом мы его настоятелем нашей церкви и поставили.
Где-то года через полтора, как мирная жизнь стала налаживаться, отпросился у нас отче на недельку в отлучку. Зачем и куда ему надо было — он не сказывал, а мы и не спрашивали. Уехал батюшка, бабы ему в спину повыли, а крепкие мужики порешили: ежели не возвернется полюбившийся нам поп, ждать кого чужого не будем, а соберем денег и попросим областное церковное начальство, чтобы нам рукоположили священником нашего местного мужика Василия, что исполнял уже лет десять разные церковные дела. Он и пономарил, и за дьякона кадил ладан, и просвирки с батюшкой и Порфеновной пек, и церковь охранял да обихаживал.
Однако вернулся наш батюшка. Мы уже все изотчаялись, поди, месяц как его не было. Хорошо, хоть не помер никто в селе, и без отпевания хоронить не пришлось. Обрадовались. А батюшка грустный, и в одеже его перемена какая-то наступила. Судили-рядили, пока сам отче на воскресной проповеди перед миром не исповедовался. Оказывается, ездил он куда-то далеко вглубь России, где давным-давно, еще до войны, служил в одном большом храме. И вообще, оказывается, он из старинного поповского рода, за что и сидел при советах, почитай, сызмальства, по разным лагерям. Так вот, осталась у него в том городе матушка, то есть жена и двое деток, вот их и поехал отыскивать отец Иоанн. Но не нашел. Супружницу еще до войны в НКВД сгубили до смерти, а деток под чужими фамилиями по детдомам да приютам разослали. Как на болоте — сомкнулась ряска и никаких тебе следов; а сам он числился сбежавшим к немцам, вот такая юдоля… Но мир не без добрых людей, сыскался какой-то старенький епископ, который исхлопотал его перед самой войной из застенков и направил в один храм соседней с нами области, оттуда и забрел отец Иоанн на наши болотины, после того, как в сорок втором в зиму-то, слышь, и село их, и церковь сгорели. Все это владыка и ныне подтвердил, после чего постригли отца нашего в иеромонахи и официально определили на служение в нашу церквушку.
Ну и слава Богу! Да и нам радость, уж больно он всем по сердцу пришелся. Так мы вместе боле чем пятьдесят лет и прожили. Почитай, все село обновилось и все Иоанном крещены, старое кладбище разрослось, скоро за дорогу переберется, и все Иоанном отпеты.
У нас в селе безбожников или там каких сектантов отродясь не было. Отцовских мы заветов держались, да, видать, и наше время пришло. И болота высыхать стали, и молодежь в города потянулась, где-то вскорости после первого спутника к нам радио, а потом и свет протянули. Чудно-то сперва без привычки было, но к доброму быстро привыкаешь. И чем больше становилось у нас достатка, чем больше телевизоров и машин с мотоциклами, тем нелюдимее делались люди, тем все чаще в стакан заглядывать стали, а там и другие беды набежали. Ежели что и держало село миром — так это старики и церковь. Может, где и по-другому было, а у нас так. Даже в страшные хрущевские годы, когда и то малое, что осталось, стирали с лика землицы-матушки, обращая в мастерские, склады солярки и удобрений, у нас не сыскалось ни одного изувера, который бы полез на церковку сшибать крест. Мы как узнали, что у нас Божий дом разорять будут, всё из церкви по домам разобрали, батюшку, как при немцах, в лесах запрятали, молодежь пошла, дамбу разорила, дорога прервалась, но все же безбожная комиссия на тракторе пробилась к селу. Тогда с десяток стариков и баб в церкви заперлись со снопами и вязанками хвороста и оттуда приезжим говорят: “Приходите, люди добрые, немец нас не пожег, так вы уже сделайте милость, спалите нас, отсталых, нам без церкви все одно не жить!..”
Шуму было! Попа бросились искать, без попа какая церковь, а его нет. Пропал поп! Участковый комсомольцев сагитировал, в лес повел искать, да так наискался, что чуть было сам в болоте и не утоп, фуражку свою потерял и наган.
Вот такие у нас, значит, страсти были. Самого попа в путах, почитай, неделю держали, тот все норовил в село убежать, чтобы не дать людям мученическую смерть принять, а все сотворить самому, одному сгореть за людей да веру, как когда-то сгорел протопоп Аввакум.
Не вышло по-начальническому, отстояли и церковь, и попа. А кругом пустыню форменную утворили, церковки, что еще теплились, позатворяли, иконы пограбили, святыми чашами в сельсоветах водку глушили.
Нет, не скажи, мил-человек, всё от мира и от человека в том миру зависит, никто Русь, кроме нее самой, не погубит, не чужих, своих бояться надо.
Но время, оно все крадет, давно ли я по девкам женихался, а уж, гляди ты, и хожу порой с трудом. Стал и наш поп дряхлеть, шутка ли, уже девятый десяток пошел. И решило начальство церковное ему замену прислать. Мы и не противились, своих-то все одно не было. Да и кто знал, что в большой-то жизни, там, за болотами, все с ног на голову встало. Уж от кого, от кого, а от большой церкви обиды для нашей махонькой церковки мы ожидать никак не могли. Говорят, более семисот годков нашему селу и всегда в нем церковь была, встарь все больше деревянная, горела, говорят, часто, то от свечки, то от молнии, и вот уже почитай триста лет, как каменную, нонешнюю, выстроили. И вот появился у нас отец Герман — и Бог ушел из нашей церкви.
Почему ушел? Может, обиделся, а может, испугался, кто знает, только перестали и мы в церковь ходить, особенно после того, как батюшка наш Иоанн представился, а Герман умудрился его за десять минут отпеть и велел на кладбище нести. Зароптал народ, ослушался попа и, как умел, совершил полный чин отпевания, а за священника всем миром положенное читали.
Похоронили мы своего батюшку на красивом месте, над могилой часовенку поставили, иконы старинные, какие новый поп не успел еще на реставрацию в область вывезти, туда снесли, там и спасаемся, правда, пока без исповедей и причастий. Не идти же, в самом деле, к стриженному и воняющему табаком новодельному попу, который раза два в месяц приезжает с какими-то девками в бане париться да от старосты церковного деньги истребовать. Мы на него дивимся и никак в толк не возьмем: поп ли это или бандит с большой дороги? Письма епископу писали, он комиссии присылал. Только комиссии эти к Герману ездили, а не к нам. По его мнению, мы всей деревней в раскол ушли, и деньги, главное, толику малую, ему не несем. Собирали нас, даже в набат били, да мало кто пришел, а кто и собрался — так больше из любопытства. Ночью язык у большого звона изъяли и в потаенное место спрятали, чтобы попусту пришлые люди небо не беспокоили.
Вот так мы, мил-человек, свое доживаем. Одно радует, что самому недолго осталось небо коптить, да и надежда теплится, что не последним солнечным человеком на земле славянской батюшка Иоанн был, а вдруг как сподобимся мы его третьего пришествия?
Тем и стоим, тем и стоим…