Виктор ЯРАЦ, Генадь БУРАВКИН, Нина МАЦЯШ, Алесь КАСКО, Сяржук СЫС, Владимир АРЛОВ
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 2, 2009
Ты полем пошла меж высокого жита,
Тропинкой до хаты, где роща вдали
Ловила твой взор, поднебесью открытый,
Твой девичий шаг на рассвете земли.
На росстанях наших, под солнцем и ветром,
Под небом полесским ты полем пошла,
Чрез годы и дали, над людом и летом,
Дыханьем зари и молитвой светла.
* * *
Крестины! И весёлое вино
По чаркам льётся у судьбы в начале,
Во взглядах светом плещется оно,
Ни разу здесь не спросят о печали.
О хмарном вкусе горя и вина
Лишь миг напомнит набежавшей тенью…
Рань жизни — пробужденье ото сна!
Поёт вино!
А вечность вторит звенью
заздравных чар…
* * *
Скрежет льдин на разбуженных реках
Гонит скорби на самое дно,
Поезда по-иному на рельсах
Выбивают мне имя одно.
Зовы далей — и в солнце, и в крыльях!
И пока разговеется гром —
Узелкам немоты на будыльях
Молодым развязаться теплом.
Перевод с белорусского
Владимира Берязева
Казалось бы,
Прожито-пережито так много,
Что возможно все наперед угадать.
Но маятна душа моя, полна тревогой
О неведомых, предстоящих еще годах.
Что принесут они в наш край понылый,
Что потерять суждено, что отстоять-спасти —
До часа ли своего отворять могилы
Или честные-ясные проторить пути?
Скоро ли величие в нас воскреснет?
Какие звоны нам судьбой уготованы —
Матушкины от колыбели знакомые песни,
Или звонкие чужие оковы?
Отчего не летит белокрылый бусел —
Аист белорусский на родные пашни?..
За себя давно уже не боюсь я —
За Родину боюсь, за деточек наших…
* * *
Если прожитые годы
Соберем в кучу, в одну тучу мы,
Тогда, может быть, поймем:
Взаправду
Мы березам наскучили.
Тем березам,
Что около нас
Поуспевали уже состариться,
И надоели сорокам тем,
Что из-за нас
Давненько уже не ссорятся.
И стежкам-дорожкам тем,
Что столько лет
Топтали и днём и вечером,
И звездам,
Что в час невзгод
Надежды в ночи высвечивали.
И реченьке той,
Что под горой
Закатным лучом позолочена,
И песне,
Печальной, былой,
Что будет не нами закончена.
И храму,
Что верой светлел,
И ввысь устремлялся над кручею…
А я жизнью всею
Надышаться еще не успел.
И жить не наскучило…
* * *
Курлычут журавли над голой нивой.
Встречь солнцу паутинка поплыла.
И сам я —
Блестка осени журливой*,
Морщинка неба, аист в полкрыла.
И для меня дубровы отшептали,
И меж отав ромашки отцвели.
Поля печалью дышат, дымны дали,
Но нет огня — чуть теплятся угли.
Я в дальние края не отлетаю,
А все забыться не могу. Мне заметает
Замять золотая
Полынью сердце — сердце на снегу.
Перевод с белорусского
Станислава Михайлова
Час усердный уточняет нас:
даже метрики твои проверил —
перевел из ноября в сентябрь,
на колечке из созвездия Девы
стер чужие метки Скорпиона,
чтобы и случайно не ужалил,
чтобы существом своим сиял:
рыцарским достоинством и скромностью,
навыком дивиться по-ребячески
и заплакать от беды чужой.
Быть тебе кремня хотелось крепче?
Оставайся в жите — васильком!
ИСКОПАЕМОЕ
Разумный тяжелоатлет,
но склонный к воплю,
как за ноги ухваченный гусак.
Полночный слон
раскопа белорусского,
приметный памятью отменною
и мстительной.
Силач погромный
наипроломнейшей натуры,
на полюсе другом которой —
божественный автограф точный:
пусть слон боится мышки!
ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ГЛИНА
К такой-то важности бы —
мужественности,
да к мощи тела —
мощи духа, —
и кто б тогда засомневался
в той нежности, какой ты полон,
в той честности, какой приметен,
в последовательности твоей?
Ах, кабы глина человечья
не поддавалась бы усилью —
как бы зауважал себя ты,
сколь благородней стал бы свет!..
Перевод с белорусского
Владимира Титова
Гнет сомненья над тобою:
Этот камень — глыбу слова —
Просто, стойко, полнокровно
Не поднять с кривой душою.
Заменить заклятый камень
Горстью дробных — подарённых —
Сточенных, в шлифовке сонных,
До тебя — сто крат, веками.
Но и камень тяжкоковый
Только раб твоих стремлений.
Сердце гнешь и рвешь колени,
Сам себе куешь оковы.
Знаешь издавна, как плаху
Этот камень обходили,
С пылу-жару, с грязи-пыли
К твоему катили шляху.
Сквозь сомненья, в озареньи,
Постигаешь: неподъемный:
Камень слова — камень дома,
Участь слова — смысл творенья.
Веришь верою одною:
Только этот камень скажет,
Только это слово ляжет
Над могилою твоею.
СТРЕМЛЕНИЕ
Достойного во мне — еще во мне? —
Глоток живого, весь его остаток,
Смешать с вином, с полынью на вине
И выплеснуть в оскал судьбы, перчаток
Не зная — вызов бросить — просветлеть,
Понять себя, уйти самим собою.
О, если бы победа умереть
Могла быть властью малой над судьбою.
Перевод с белорусского
Станислава Михайлова
БЕЗДОМНЫЙ
Ничейный угол — штукатурка, двери,
Впервые ли по новой обживать
Чужой острог, и в одиночку верить:
Не долго будет осень дождевать.
Утихнет плач, погода подморозит —
Скитайся от двора и до двора,
Пусть домовой под печкою елозит,
Ему ли от добра искать добра.
Стол с желтой пылью, с цезием вазоны
Протрёт — один печальник по дворам,
И яблоками с непечатной зоны
Вечерю справит по господарям.
Ему обрыдли тесные подвалы,
И пьяные подъезды, и вокзал…
Здесь — дом, здесь — всё: баулы и увалы,
И нимбы согревают образа.
И невдомёк ему, зачем переселенцы
С собою не забрали всех святых,
И ветер-весть стучит тревожно в сенцы,
И сыплет дробью капель ледяных.
Пожалуют сюда весною гости,
Но их не встретит даже домовой,
Из темноты, из сытой волчьей пасти
На них глядит пустой проём дверной.
Перевод с белорусского
Юрия Богатырева
Сизая слетает паутина
На разлапы древ, на провода,
Чахлая ботва дотлела дымно…
Срок Воздвиженья.
Ночные холода.
Вновь необъяснимою тревогой
Полон старый одичалый бор,
Змеи собираются в дорогу
До сокрытых потаённых нор.
С целины наволглой и туманной,
Меж корчаг, где чащи и кочкарь,
Поведёт их золотом венчанный,
Мудрый поводырь, Змеиный царь.
Где сова кричит ночами глухо,
На прогалах, меж сырых ложбин,
Встретимся, коли достанет духа,
Только б я оковы страха сбил.
Боже мой! Я сам себя не чую
И дохнуть боюся до поры…
Вдруг да Царь корону золотую
Скинет и растает у норы?
Сколько лет шукаю одержимо,
Словно воду в знойную страду…
Вот найду змеиную корону
Мудрости. И что — коли найду?..
МЕСТНОЕ ВРЕМЯ
Местное время…
Неспешно плёскает Сожа,
соучастие взглядов ловишь ненароком,
на перекрестке блёклый ларёк,
жасмин и сирень за каждой оградой.
Бабулька размовляет с голубями,
“Петра и Павла” тихий перезвон,
запах еды из незакрытых окон…
Местное время,
как выдержать экзамен?
Местное время…
Или я уже не местный,
по миру потоптавшись вдоволь;
дымят патроны дешевых сигарет,
около пивной плетут кружева словес.
На велосипеде — подросток круглолицый,
педаль ногой трогает
еле-еле…
Мне за тобою больше ни успеть
местное время,
спутанные мечты.
* * *
За стеною — поле,
черное, пустое,
а за полем — прорва,
брошенный овраг.
Там летает филин
над гнилой водою,
дымными крылами
нагоняет страх.
В мареве вечернем
страх сгибает плечи,
страх стирает грани —
ни добро, ни зло.
Ни дорог, ни брода
в пустоши, далече,
где туман тревожный
брезжится светло.
Шепчет хвощ ползучий
над зловещей кручей:
—Лучше за стеною
каменною жить.
Только манит пропасть…
И звездой падучей
я во мрак шагаю —
быть или не быть!
Перевод с белорусского
Владимира Берязева
Снова до утра
не могу заснуть
на старой своей кровати.
Опасно колеблется она
на двинской круче,
причаливая
к мелководной затоке —
королевству изумрудных стрекоз,
тяжело груженная
школьными задачами по физике
и эротическими снами.
На борту ее — каждое в свой час —
красовались разные имена —
неизменно женские,
с неизменной буквою “л”,
как и сейчас.
Среди альбомов с марками
давно исчезнувших стран,
которых почему-то совсем не жаль,
еще пребывает,
чая свой час,
дюжина извилистых сюжетов.
Едва смыкаешь глаза —
теплой ящерицей
скользит под одеяло
смугловатая одноклассница,
после школьной практики
трудоустроившаяся проституткой
на своей исторической родине
и однажды
приславшая мне письмо
с шестиконечной звездой
на почтовой марке.
Нечто ностальгическое выпевают
бывалые пружины,
густо увешанные четками
тревожных воспоминаний.
Подушка из маминого приданого,
будто проснувшись,
пьяно пахнет
свежеубранным сеном и
бабушкиным зверобоем.
В льняной простыне
шевелится утренний ветерок.
Дедовы часы
тихо гордятся, что дошли
до нового тысячелетия.
Перед тем, как взойти
в невесомость сна,
думаю довольно:
рано бросать
якорь.
КОКТЕЙЛЬ “ДЕТСТВО”
С глазу на глаз с ночью
смешиваю коктейль,
где пропорции
всякий раз меняются,
но ингредиенты все те же:
фляжка “Медвежьей крови”;
моя белорусская кровь,
капля крови цыганской —
итог затянувшегося греха
шкловской прабабки по кудели**;
первая любовь
в первом классе,
по имени Ирочка
(в персиковым пушке
на худеньком затылке
запутался комарик
недоделанной родинки);
зимние грезы про лето,
когда Ирочка
утонет в Двине,
а я успею
вытащить любимую
на поросший гусиной лапкою
безлюдный пляж
и сделаю ей искусственной дыхание,
как нарисовано на
спасательной станции;
когда из уст в уста
вдуваешь воздух,
сердце вырастает и
отправляется в странствия по
удивленному детскому телу,
бесстыдно отзываясь
в самых различных органах;
откуда-то вылупляются
птахи первых стихотворений
(еще не ведаю, что это
называется вдохновением);
полное отсутствие
телефонов и телевизоров и
вечное присутствие гипса
на сломанных руках;
поиски полоцких кладов,
и наилучший археолог — Двина
с ее подарком,
монетою
времен Сигизмунда Августа
с “Погоней” на реверсе,
которую, не задумываясь, съем
(ради лучшего усвоения
стертую отцом в порошок),
ведь юным косточкам
недостает меди;
сон, где мучительно не знаю,
что делать с учительницей ботаники,
самой красивой, как в яви,
только абсолютно голой;
добрая колдунья
бабушка Авгинья,
мамина мама;
она умеет заговаривать зубы
и выводить “кошачью лапу”;
она учит, что нельзя врать,
ведь услышит Светой Николай, и
будешь писаться ночью…
бабушка, а ты тоже писалась,
когда говорила, что дед Максим
умер от туберкулеза,
а на самом деле его в тридцатые
расстреляли в могилевских карьерах,
а за день до своей кончины
ты гнала в бане самогон,
хотя официально пошла по малину;
ты скажешь,
мне уже довольно,
но это же только сухое красное,
а не твой первач,
прозрачный, как вода
в святой Ильинской кринице,
и, видимо, самый полезный
для организма;
коли ты заговорила оттуда,
скажи мне,
есть ли там Беларусь
и понимают ли там
по-белорусски,
и как я узнаю тебя…
впрочем, возможно, я заслужил
иное место, где мы
никогда ни встретимся;
а хочешь, я покажу тебе
свою квартиру:
вот банька, а вот уборная,
а балкона нет,
и ты можешь не волноваться,
что я брякнусь с высоты;
а тут, разбогатев,
сделаю камин
с той самой “Погоней”,
которую некогда съел
вместе с профилем
Сигизмунда Августа;
на каминную полку
буду ставить зеленую фляжку и
пить за тот день,
в который ты не пустила на свое ложе
пьяного большевичка с района и
осталась вечной вдовой;
а хочешь, я включу телевизор,
и ты увидишь,
как российские бомбы
убивают чеченских чад, —
наверное, затем,
чтобы они не писались со страха;
а твоих излюбленных “подушечек”
сегодня нет,
я принесу их тебе под березку,
где ты бываешь на Троицу
в облике всегдашней пчелки;
зачем ты так рано отлетела
в Вечные края,
навсегда оставив меня
чуть инфантильным полоцким мальцом,
который только начал стихотворение,
и сразу сбился?
Перевод с белорусского
Владимира Титова
* Грустной
** По женской
линии.
Следующий материал
Путина
Повесть-воспоминание 1983 года