Роман-документ
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 2, 2009
ПЛАЦ ВОЛИ*
Роман-документ**
Площадь заливало солнце. Легкое облако зависло над колокольней костела и исчезло, словно растаяло.
Езовитов расставался с Родиной не в первый раз. Поначалу расставания были возвышенно-юношеские, когда после летних каникул должен был ехать в немилый Двинск, где служил в крепости отец. Затем — вынужденный отъезд вместе с Радой в Вильню в 1918-м. И вот — сегодняшний уход…
Неторопливо пересек площадь, поставил в церкви три свечи, прочитал «Отче наш» и совсем не по-военному подался к выходу. Присел на шершавый валун (не из фундамента ли какого?), закурил горькую папиросу. Глядел на церковь, и ее фронтон с двумя колокольнями показался небесными вратами, исстари ведущими из вчера в завтра…
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Ярославские встречи
Ветер дул с реки, волглый, холодный. В городских кварталах он оборачивался сквозняками, гнал палую листву, сметал ее в дворики, бросал под колеса повозок.
Такого многолюдья Ярославль уже давно не видел. Поначалу в город потянулось в день по несколько семей, неприметно оседавших в постоялых дворах. Их становилось все больше, город переполнился ими, и груженые домашним скарбом повозки загрохотали по городскому булыжнику дальше на восток. По мере продвижения фронта все больше людей переливалось через город. Сотни приезжих обживали загнанные в тупики вагоны, заполняли вокзалы.
Когда летом 1915 года в пожаре войны заполыхала Белорусь, и штаб Западного фронта обосновался в Минске, потянулись на восток и белорусы. Несколько брестчан Максим позавчера встретил на рынке — пытались обменять выделанные овчины на съестное. И вот неожиданное знакомство с минским одногодком…
Сначала на Стрелке, где располагался Демидовский лицей, его остановила закутанная в теплый платок женщина. Робко спросила:
— Подскажитя, как это на ваш кремль выйти? Заблудилась это я… — черные, смоляные брови, утомленные глаза под ними, лицо не морщинистое, но бескровное, усталое.
У Максима зашлось сердце: «Не из наших ли краев?»
— Прямо по улице, а как река повернет, и вам нужно направо. Метров через двести и увидите кремль.
— Спасибо. А то, знаетя, от своих отбилась. Хоть бы без меня не ушли… — женщина подняла корзину, закрытую мешковиной, и тяжело шагнула на другую сторону улицы.
— Я помогу! — Максим поспешил за ней.
А та вдруг осела, застонала и схватилась за живот. Корзина на брусчатке покосилась, из нее выкатилось несколько картофелин.
— Что с вами? — Максим растерялся, нагнулся подобрать картофелины, а женщина оперлась на фонарный столб, попыталась подняться, но не смогла. — Подождите, я сейчас… Вам нужно к доктору… — Максим бросился к зданию лицея, где минуту назад заметил извозчика. А когда подъехал с ним, возле женщины хлопотал какой-то парень.
— Вот хорошо, а то я уже хотел бежать за кем-нибудь, — голос звонкий, нестриженые волосы выбиваются из-под шапки, сам худенький, но шустрый, крепкий.
Молча усадили женщину, отвезли в больницу, где в августе открыли отделение для беженцев. Там только разговорились.
— Вижу, ее спасать надо, — сыпал парень, — а поблизости никого, сам город не знаю… Тебя как зовут-то? — и оглядел Максима. Волосы курчавые, глаза темные, с веселой искоркой. — Форма школярская и говоришь вроде по-нашему, но в институте не встречались.
Неделю назад в Ярославль эвакуировался Минский учительский институт, в чьем здании разместился госпиталь. Пятьдесят три студента из Белоруси пополнили население города.
Парня звали Стасем. Родители — Новики — жили в Полоцком районе, а у бездетной тетки было полдома в Минске, она и «выпросила» Стася к себе. С институтом он оказался в Ярославле. Обрадовался, что его новый друг родом из Минска…
Говорили обо всем: о войне, об учебе. Максим признался, что к юридической науке равнодушен и хотел бы заниматься в лицее учительством, литературой. Они остановились у реки.
— Это Волга? — спросил Стась.
— Нет, Которосль. Она впадает в Волгу… — наступали сумерки, а Максиму не хотелось расставаться с земляком. — Что же мы так болтаемся? Идем ко мне. Тут недалеко, на Ильинской.
Поужинали, и Максим повел Стася к себе в комнату. Заметил, как загорелись его глаза, когда свечу поставили возле шкафа с корешками аккуратно составленных книг.
— Да, тут не юриспруденция! — Стась любовно рассматривал и листал томики Купалы, Пушкина, Фета. — А моя библиотека, правда, не такая богатая, осталась у тетки…
— А такая книжка была там? — Максим достал с полки свой «Венок».
— Нет, такую только у друзей брал.
— Вот пусть и пополнит твое собрание.
— Ну, спасибо!.. А тебе что, Богданович не нравится? Или другой экземпляр есть? — смешался гость.
— Видишь ли, я не Нарцисс, чтобы самому себе нравиться.
Стась едва не пролил воск свечи:
— Ты автор «Венка»? Ты Богданович?!
С видимым сожалением Стась отказался от предложения переночевать: ректор Игнатовский забеспокоится.
«Квартировали» минские студенты временно в помещении городского училища. Максим взялся назавтра познакомить земляков с городом, свозить в ярославский кремль, где был найден список «Слова о полку Игореве», показать Волгу. А Стасю, конечно же, не терпелось познакомить Максима с минскими студентами…
6 октября 1915 года в Минском педагогическом институте возобновились занятия. Максим Богданович[1] ежедневно встречался с земляками, читал им свои и чужие стихи. Вместе были на экскурсиях, которые организовывал Всеволод Игнатовский. Посетили в Костроме Ипатьевский монастырь, где находилась усыпальница Годуновых, в Демьяновской церкви долго рассматривали картину Серова и Коровина «Хождение Христа по водам».
Всем миром помогали беженцам-белорусам, которых с каждым днем прибывало. Жить становилось труднее. У студентов не было теплой одежды, в квартирах — холодно. Институт мог дать бесплатно только горячий чай. На стипендию в чужом городе прожить было невозможно, и многие начали возвращаться в Белорусь.
Неожиданно Максим заболел тифом и до декабря пролежал в кровати, а когда встретил Стася, тот и поведал о том, что тридцать трех студентов их института призывают на фронт.
— А ты? — насторожился Максим.
— Я тоже. Как видишь, покуда не получается с учительством. Я на днях получил письмо от друга Костуся Езовитова, студента Витебского института. Его дед с бабкой жили в моем селе, он к ним летом приезжал, и мы вместе решили в учителя податься. Так вот и он написал, что думает перейти в военное училище.
— Знать бы только, за что воевать, — вздохнул Максим.
— Это верно…
В сентябре 1916 года Максим Богданович окончил юридический лицей и должен был, как и другие выпускники-демидовцы, призваться на военную службу, однако повестки не получил. А в начале октября в вагоне третьего класса отправился из Ярославля в Минск — на последнее свидание с Родиной.
«Белорусская Хатка»
1 ноября 1916 года минский губернатор князь Друцкий-Сокольнинский после обеда был в своем кабинете. В пять окон просилось скупое осеннее солнце. Захотелось постоять на балкончике, нависшем над внутренним двориком, но губернатор увидел, как ветер треплет голые ветви. «Еще простынешь», — подумал и прошелся по толстому красно-зеленому ковру до окна, выходящего на Соборную площадь. Отодвинул штору — вокруг тишина, словно за сотней верст нет никакой войны. Вдали мерцает изгиб Свислочи, стайка гимназистов выпорхнула из дворика на Троицком… Раскурил трубку, выпустил клуб ароматного дыма и опустился в угловое кресло. Прозвучал колокол Ратуши, и через минуту в дверь постучали.
— Виктор Аристархович, позволите? — дверь приоткрылась, в щели обозначилась голова помощника с ровным пробором в набриолиненных волосах.
— Давайте… Что там?
— Как всегда, канцелярия, — помощник почти промаршировал через кабинет, положил на стол три кожаные папки и вытянулся. — Будут ли какие распоряжения?
— Свободны.
Губернатор неторопливо выбил трубку и присел к столу из пинского граба, сработанному немецкими мастерами. Раскрыл верхнюю папку и, погладив пышные усы, принялся читать:
«Белорусское общество помощи жертвам войны Его Сиятельству господину минскому губернатору.
Минский отдел. Минск, Захарьевская, 24. Октября 31 дня.
Комитет… возбудил перед Вашим Сиятельством ходатайство от 19 октября текущего года за № 110 о разрешении ему однодневного сбора на 6 ноября сего года. Ныне комитет осведомился о предложенном в ближайшее время по инициативе Вашего Сиятельства аналогичном сборе в пользу детей… Комитет честь имеет обратиться к Вашему Сиятельству с ходатайством разрешить ему на 4 декабря текущего года устройство кружечного однодневного сбора… В случае ненастной погоды комитет просит разрешить перенести сбор на ближайший праздничный день».
«Да-с, погода вскоре испортится», — подумал губернатор. Тонко очиненным синим карандашом он начертал над старательной каллиграфией прошения:
«Запросить полицию, что это за общество, кто члены, и вообще как оно работает».
Не дождавшись ответа, 28 ноября в «Белорусской Хатке» сложили и другую челобитную. Как и первую, писал ее Богданович:
«…На пополнение средств Минского отдела… комитет предполагает 4-го декабря текущего года в помещении Минской губернской земской управы устроить публичную лекцию на тему: «Беларускае адраджэнне».Ввиду изложенного комитет отдела имеет честь просить Вас разрешить устройство лекции, которая будет изложена по-белорусски Максимом Адамовичем Богдановичем…»
Лишь 18 декабря губернатор получил полицейское донесение о Минском комитете Белорусского общества помощи потерпевшим от войны и его членах, которые «ни в чем предосудительном не были замечены». Тем же синим карандашом губернатор дописал на первом прошении:
«Отложить до возбуждения нового ходат. о сборе».
Либавенские липы
Весной 1917 года на всех фронтах в царских войсках начались волнения. Солдаты устали от неопределенности и с неохотой подчинялись приказам. Офицеры были растерянными. Всюду возникали войсковые национальные организации и комитеты. В 12-й армии Северного фронта 8 мая унтер-офицер Язеп Мамонька организовал первую группу солдат-белорусов. В 14-й армии под Двинском белорусов возглавил поручик Костусь Езовитов. На Западном фронте земляков объединил старший унтер-офицер Сымон Рак-Михайловский. В Питере среди белорусов действовал Александр Червяков…
Вскоре волнения охватили и матросов Балтийского флота. Порт Либавы[2] — небольшой, тихий, как и сам городок. В тот майский день, привычный к балтийским штормам, он потонул в свежей зелени распустившихся лип, давших городу название. Однако горожане, стар и млад, высыпали не любоваться липами: к причалу неожиданно подошел «Петр Великий» — огромный крейсер. Сияя кормовой броней, он долго дымил всеми тремя трубами, затем развернулся бортом к причалу и загрохотал якорями. Через день глядеть на «Петра» бегали одни дети, а через неделю город привык и к людям в матросской форме.
Спустя некоторое время на крейсер пришел приказ: выйти в боевой поход.
— Это что же, нам столы в камбузе грызть? Скоро крыс будем жрать! — вырвалось у одного из матросов.
— Отставить разговорчики! — злобный голос офицера.
— Полундра!
— Братва, всем сбор! Бей в склянки!
Вахтенный растерянно покосился на рубку — и все же пошевелил рынду, медный судовой колокол.
Через несколько минут человек двести сбежалось на среднюю палубу.
— Матросы! — хриплый, простуженный голос. — Не слушайте чужих командиров! Нам не говорят всей правды! Хватит защищать неизвестно кого… Разве не ждут нас дома матери, жены, невесты?..
— Кто там балакает? — спрашивали опоздавшие.
— Да наш Николка…
Матроса Василя Муху прозвали Николкой не зря: лихо закрученные усы наползали на щеки почти до ушей, русый чуб завивался кольцами, горделивые брови, острые глаза с коричневыми зрачками — многое в облике делало его похожим на последнего российского царя. А как, бывало, прифрантится в парадную форму и сойдет на берег — горожане оглядываются вслед, пальцем тычут.
— Вот получил я письмо из дому, — продолжал Муха. — Мать хворает, отец уже стар, землю обрабатывать некому — как жить?.. Мы давали присягу царю, а Керенский нам никто!
Грохнули над палубой два выстрела. Кучка офицеров и мичманов протискивалась на середину палубы, в руках одного из них был револьвер.
— Прекратить митинг!
— Матросы, айда по домам! — выкрикнул Муха. — Уж если воевать, так за свой угол!
Худощавый мичман наставил на Муху ствол револьвера:
— Матрос, вы арестованы! Следуйте к рубке!
— Хватай мичмана! — крикнули из толпы.
Матросы стали оттеснять командиров, а с ними и мичмана с Мухой, к борту. Офицерская команда редела на глазах. Мичман еще сжимал револьвер в руке, однако Муха уловил нерешительность в его глазах и слегка «смягчился»:
— Господин офицер, не сердитесь, виноват, — негромко сказал, пряча ухмылку.
— Иди-иди! Все равно отвечать будешь… — опустил тот револьвер.
Того только Муха и ждал: выкрутил руку, вырвал револьвер.
— Виноват, что раньше этого не сделал! — обхватив мичмана и не без натуги приподняв, перевалил его за борт.
— Так его! — захохотали матросы. — Вода уже теплая, не замерзнет!..
На следующий день девяносто матросов-белорусов с крейсера «Петр Великий» во главе с Василем Мухой пешком пошли в Ригу, чтобы оттуда добираться поездом на родину…
Первый Всебелорусский съезд
Это было в Минске пятого декабря 1917 года. Зал, ложи, балконы и даже проходы между рядами Городского театра[3] заняли тысяча восемьсот семьдесят два делегата, в их числе тысяча сто шестьдесят семь с правом решающего голоса.
Открытие съезда было торжественным. У входа стоял караул Первого белорусского полка. Сцена и стены — в убранстве бело-красно-белых знамен. На трибуне — исторический герб «Погоня».
В организационном президиуме съезда — президиум Великой белорусской рады во главе с Аркадем Смоличем и Язепом Варонком, президиум белорусской центральной рады, возглавляемый Рак-Михайловским, представители белорусских организаций из Витебска, Могилева, Питера, Москвы, Киева, Одессы.
За президиумом на сцене — хор Теровского, пополненный артистами Первого белорусского товарищества драмы и комедии (под руководством Ждановича и Фальского) и хором Союза белорусской молодежи. Хористы — в национальной одежде.
Съезд открыл Сымон Рак-Михайловский. После его краткой речи зал взорвался аплодисментами. Хор запел «Ад веку мы спал╗, ╗ нас разбудз╗л╗». Кто знал слова — подпевал.
Весь день зачитывали приветственные послания и оглашали наказы с мест. Вечером был концерт объединенного хора и постановка драмы Владислава Голубка «Последнее свидание».
На следующий день съезд начал работу в здании Дворянского собрания, расположенном напротив театра. В нем был большой зал для общих собраний и много помещений для работы комиссий и секций.
Большинство делегатов составляли члены и сторонники Белорусской социалистической громады, их фракция была самой многочисленной. Кроме нее были фракции беспартийных и «левых течений». Члены каждой фракции сидели вместе и голосовали согласованно. Для более продуктивной работы были организованы двенадцать секций: государственного строительства, аграрная, образования и культуры, военная, финансовая, органов самоуправления, законодательства и общего права, здравоохранения, социального обеспечения, реэвакуации беженцев и восстановления края. Некоторые секции поделились на комиссии. Больше всего их было при секции образования и культуры — десять: высшей школы (под председательством профессора Ефима Карского она разрабатывала устав и учебный план Белорусского университета в Минске), средней и начальной школ, профессионального образования, дошкольного воспитания, молодежного спорта, театральная, музейная, фольклорная и другие.
На заседаниях секций и комиссий имели право присутствовать все делегаты съезда. Особенно многолюдным было заседание секции государственного строительства. Обозначились четыре платформы будущей государственности Белоруси: независимости, областничества, автономистов и ассимиляторская.
Президиумы всех фракций, секций и комиссий (в каждом — председатель, его заместитель и секретарь) — всего сто пять человек — составляли руководящий орган съезда, названный Радой председателей. Его состав утвердил пленум. Так был создан первый белорусский предпарламент…
Когда представители всех групп съезда — после поправок, доработок, споров, шума и крика — вышли из совещательной комнаты, где сводили множество резолюций в одну, чтобы представить ее на утверждение, был второй час ночи с 17 на 18 декабря. Зал притих в ожидании. Назначили ораторов от фракций: комментировать резолюцию по пунктам. Председатель съезда Иван Середа дважды зачитал ее окончательный текст и предложил голосовать по всем пятнадцати пунктам отдельно. Секретарь начал было оглашать первый пункт, но вдруг уловил непонятную тревогу в зале. Делегаты напряглись, у выхода началась какая-то возня.
К столу президиума подходят двое в серых солдатских шинелях. Первый, в новой шапке с длинным козырьком, черноусый — начальник минского гарнизона «генерал-от-революции» Кривошеин; следом за ним — народный комиссар внутренних дел Западной области и фронта «генерал-от-земсоюза» Резовской. За ними подскочил и встал слева от стола президиума некто третий — в белесой зимней шапке, с шашкой и наганом, выбритый, краснолицый — командир «Первого революционного полка имени Минского совета рабочих и солдатских депутатов» товарищ Ремнев.
Резовской что-то тихо сказал президиуму, снял папаху. Иван Середа потребовал от него документы, и тот стал размахивать перед ним правой рукой (левой прижимал портфель и папаху), а Кривошеин, сверкая глазами из-под длинного козырька, сипло, словно из пробитого горла, прокричал:
— Я начальник гарнизона!
Зал заволновался еще больше. Кто-то протестовал против чего-то, кто-то — преимущественно на галерке — ничего не расслышал.
Середа успокаивает присутствующих и дает слово «начальнику гарнизона». Кривошеин снова сипит, теперь его слышит и галерка:
— Под видом мягких лайковых перчаток… мягкой пуховой постели… контрреволюционеры…
До первых рядов зала доходит, что оратор плетет пьяную ахинею. Послышались голоса:
— Шапку сними!
— Не в хлеву ж…
Кривошеин нехотя тянет руку к козырьку. На лоб падают длинные черные волосы. Он поправляет их и рычит Середе:
— Призываю к пор-рядку…
Недовольно поморщился и «нарком» Резовской:
— Лишите его слова! — и Ремневу: — Ввести в зал солдат вашего полка! — залу: — Я распускаю съезд!
Ремнев быстро выходит и возвращается в сопровождении вооруженных солдат, пытается подняться на просцениум к президиуму, чтобы арестовать его членов.
Делегаты зашумели, повскакивали с мест. Кое-кто их крестьян забился в угол, а часть их вместе с солдатами-белорусами тесной стеной встала на пути Ремнева. Один забрался на стул и, показывая ладони, прокричал:
— Я тоже совет крестьянских депутатов!
Но никто не обратил на него внимания. Некоторые крестьяне стали проситься из зала:
— Мы не понимаем, что делается. Мы тут ни при чем…
Уже стоя у дверей, Кривошеин тянет их за рукава:
— Проходите!.. Проходите!..
Солдаты с винтовками наперевес вывели арестованный президиум. В зале одни запели «Марсельезу», другие «Ад веку мы спал╗…» Загрохотали стулья, вмиг выросла баррикада, разделившая зал. По обе стороны кучковались и левые, и правые.
Быстро избрали новый президиум, он заявляет протест.
— Что дальше? — Ремнев возбужден и слегка растерян. Но Резовской настаивает:
— Товарищи большевики! Я прошу вас покинуть зал.
Теперь протестуют большевики-белорусы.
— Арестовать вон того кудлатого! — указывает Кривошеин на председателя нового президиума.
Начинается атака на баррикаду. Крики, брань, грохот стульев. Ремнев — впереди. Кого могут — хватают и выталкивают за дверь. Женщина из состава нового президиума бьет по лицу Кривошеина, кто-то на него же толкает поэта Макара Кравцова. Кривошеин хватает его за руку, сипит:
— Проходите…
Светало. На улице стояли два броневика с пулеметами, рядом — в седлах — два десятка конников.
По Подгорной улице делегаты отправились за арестованными к Коммерческой школе, которую занял Совет народных комиссаров.
Костусь Езовитов взглянул на часы: было пять утра[4].
«Контрреволюционеры» шли по улице и пели революционные песни…
Земля подо льдом
Была оттепель, а ночью подморозило, пошел снег, не перестал и утром. По широкой Захарьевской идти трудно, а тут еще и январский ветер — он сбивал с ног, наметал сугробы, крутил снежные вихри…
На горке рядом с Юбилейным домом сошла с рельсов конка. Люди неохотно выходили из вагона.
— Дальше не поедем! Сугробы, — возница стал распрягать лошадей. — Даже рельсов не видать…
Езовитов зашагал быстрее. Трижды обгоняли извозчики. Вот кому сейчас заработок!
В «Белорусскую Хатку» он пришел первым.
— Пожалуйте к печке, спадар Костусь, грейтесь, — встретила его хозяйка — старшая Сивицкая.
— Боитесь, что моя борода не растает? — улыбнулся Езовитов. Он стряхнул снег с шапки и воротника, разделся, разгладил у зеркала аккуратную бородку. — А что, наших «колядовщиков» еще не было?
— Наверно, заблудились, так метет…
Минут через десять появились Роман Скирмунт, Язеп Варонка, Сымон Рак-Михайловский. Немного погодя пришли Аркадий Смолич и Ядвигин Ш.
— Вы, братцы, не думайте, что я проспал, — Ядвигин Ш. подтолкнул Смолича. — Вот этого медведя через сугробы пер!
В столовой поставили самовар, закрылись. Заседание открыл Скирмунт:
— Ну, господа, к делу. Прежде всего, как и договаривались, необходимо определиться со всеми прежними белорусскими национальными организациями…
— Да, и сформировать их отношение к Раде, — Варонка разложил бумаги, приготовился писать.
— А что тут думать? Все прежние организации необходимо считать вошедшими в Раду, — предложил Ядвигин Ш.
Его дружно поддержали.
— Отдельный разговор о финансах, которых… — Варонка вздохнул, отложил справку. — Правда, первое поступление есть, позавчера бобруйская уездная управа перечислила нашему исполнительному комитету Рады три тысячи рублей — с условием, что они пойдут на созыв второго Всебелорусского съезда… А еще друзья из украинского генерального секретариата согласились предоставить двадцатитысячный займ[5]…
— А что с Белорусской военной радой? — спросил Езовитов. — Целесообразно было бы придать ей особый статус и определить задачи и цели…
— Цели тут ясные: подготовка к завоеванию власти в Крае, — Рак-Михайловский был решителен. — Только так! Мы убедились, что противостоять силе может только сила. Прежде всего надо формировать свое войско, ради чего стягивать в Минск части, скомплектованные из белорусов…
Записывая все сказанное в протокол, Варонка согласно кивнул головой.
Молчавший до этого Смолич пригладил разделенные ровным пробором волосы, ослабил узел галстука:
— Большевики сколачивают Красную армию. Их агитаторы, надо признать, не чета нашим. Почему бы не вступить с ними в переговоры? Ну, скажем, о создании белорусской Красной армии? Чтобы время выиграть. Например, вести переговоры со штабом Западной армии, с тем же Крыленко…[6]
— В нашем положении мы должны использовать все возможности… — Рак-Михайловский задумался. — Хотя в успех таких переговоров верится слабо. Можно связаться с представителями других войсковых организаций… И вот еще что: Рада должна иметь в своем подчинении мобильную часть в Минске. По моим сведениям, можно добиться перевода в город 289-го резервного пехотного полка, в нем семьдесят процентов белорусов.
— А костяк собирать в Боруйске? — бас Езовитова.
— Да.
Начали составлять текст обращения, в котором Рада Всебелорусского съезда провозглашала себя единственным полномочным носителем власти в Белоруси. В заключение Варонка с Езовитовым написали телеграммы, чтобы тем же днем их и отослать.
— Ну что ж, пожелаем друг другу, чтобы скорее весна пришла в наш край — и стал бы он, наконец, единой Белорусской Хатой! — подытожил председатель исполкома Рады Всебелорусского съезда Варонка.
Почаевничав, стали расходиться…
Время замедлилось. У исполкома Рады не было необходимых средств. Не все его члены могли себе позволить даже задержаться в Минске. Пять дней без сна и отдыха сильный и рослый Варонка работал один…
Большевики почему-то не ликвидировали Белорусскую войсковую раду, и она действовала легально в доме № 2 на Полицейской улице, где разместился и исполком Рады съезда. Из окна второго этажа свисал бело-красно-белый флаг. Одной их привилегий легальности Белорусской войсковой рады было бесплатное питание в одной из организаций Городского союза, пока что тоже не разогнанного большевиками. Городские организации стремились держаться сообща, и при Городском союзе столовалась и часть исполкома Рады…
О резервном 289-м пехотном полку минского гарнизона Костусь Езовитов вызнал от своего друга Стася Новика — одного из офицеров полка. Через несколько дней после собрания в «Белорусской Хатке» полк по железной дороге передислоцировался в Минск. Войсковая рада начала его переформировку. Однако произошло непредвиденное: через своих агентов большевики пронюхали про «мятежный полк» и приказом по фронту направили его в Орел на охрану железной дороги. Часть солдат приказу не подчинилась: «Мы белорусы и служить хотим на родине!» Полку сразу же прекратили выдачу провианта. Средств на его содержание у Войсковой рады не было даже на несколько дней, в течение которых можно было взять власть в городе. «При такой слабости большевиков переворот можно осуществить за одну ночь!» — заверял Езовитов Варонку.
План вооруженного восстания «замораживался».
И вот новый удар. Приказом начальника минского ЧК Резацкого в ночь с 31 января на 1 февраля были арестованы члены Рады Первого Всебелорусского съезда и Белорусской войсковой рады. В их числе — Мамонька, Захарка и Езовитов…
Вечером дом на Полицейской, где размещалась Войсковая рада, окружили солдаты. Трое без стука вошли в комнату.
— Кто из вас старший по званию? — голос вошедшего в черной кожанке.
Варонка, Езовитов, Макар Кравцов, Смолич, Захарка переглянулись.
— Председатель в отъезде. Я — его заместитель, — Езовитов поднялся из-за стола, подошел к непрошеным гостям. — Что вам угодно?
— У нас ордер, — человек в кожанке вытащил из внутреннего кармана сложенную вдвое бумагу.
Езовитов нахмурился, взял бумагу, прочел.
«Советъ Рабочихъ и Солдатскихъ Депутатовъ гор. Минска.
Отделъ по борьбе съ контрреволюц╗ей и спекуляцыям╗.
31 января 1918 г. № 39.
Товарищу Ярошевичу.
Предписывается Вам отправиться въ Белорусскую Войсковую Раду, домъ 2, кв. 10, по Полицейской улице, для производства обыска и ареста всехъ лицъ, там находящ╗хся, въ том числе и посыльнаго мальчика Афанас╗я.
Председатель Л. Резовской Секретарь Э. Баренс»
Лицо Езовитова оставалось спокойным. Пока он читал, члены Рады негромко переговаривались. Афанасий, двоюродный брат Стася Новика, ставший прошлым летом сиротой, обрел приют в Раде (сам Стась был командирован в Бобруйск), он еще ничего не понимал в происходящем и продолжал листать подшивку старых газет.
Езовитов положил ордер на стол и выглянул в окно: в темноте у входа серели фигуры солдат, вспыхивали огоньки папирос.
— Так, значит, боретесь… со спекуляцией? — улыбнулся Варонка, прочитав ордер.
Человек в кожанке щелкнул курком револьвера, не вынимая его из кармана.
Ничто, казалось, не могло поколебать спокойствие Езовитова:
— Посыльного среди нас нет, да и остальные… — он взглянул на Варонку, кивнул головой. — Остальные не являются членами Войсковой рады. Они, товарищ Ярошевич, — Езовитов «с сожалением» развел руками, — члены Социалистической громады.
Ход сработал. У «социалистов» Варонки, Кравцова и Смолича были партийные членские билеты. Ярошевич долго вчитывался в них, затем вздохнул и распорядился:
— Свободны. Остальным троим следовать за мной.
У Захарки, секретаря Рады, «социалистического» свидетельства не было. Не было его и у Афанасия.
На выходе между этажами тоже стояли солдаты…
То было его первое задержание. Езовитов готовился и к такому, но вот Афанасий… Называется «присмотрели» за пареньком!
Из документов Рады чекисты забрали немного, и поэтому сразу приступили к допросу приведенных на гауптвахту. Первым вызвали Езовитова.
— Где председатель вашей Войсковой рады?
— Уехал неизвестно куда, мне не доложил.
— Как работала ваша организация? Ваши цели? С кем связаны?..
Допрашивали и Захарку, и Афанасия. Запугивали:
— Не расскажете всего — в расход пустим.
Но Афанасий знать ничего не знал, а Езовитов и Захарка еще по дороге договорились молчать…
А председатель Рады Сымон Рак-Михайловский вместе с Александром Цвикевичем были делегированы в Брест на русско-немецкие переговоры. Делегаты-белорусы имели утвержденную исполкомом Рады декларацию, один из пунктов которой требовал восстановления разрушенного войной хозяйства края за счет международного фонда воевавших государств.
Перед Барановичами Рак-Михайловский и Цвикевич перешли линию фронта и встретились с командованием немецкой войсковой части. Белорусским делегатам был уже подготовлен вагон до Бреста, как вдруг явились два растерянных немецких офицера:
— Просим извинить, господа, но мы сделали телефонный запрос. Визы на проезд дать вам не сможем, поскольку руководитель российской делегации потребовал никого более не пропускать.
Этим руководителем был Троцкий. Никакой Белоруси он не признавал и намеревался сам представлять «Западный край».
— Поехали к соседям, — Рак-Михайловский не сдавался.
Через несколько дней они были в Киеве и беседовали с членами Генерального секретариата, который симпатизировал белорусской Раде. Центральная украинская рада успела издать четвертый Универсал, провозгласить Украину независимой республикой, а Генеральный секретариат (украинское правительство) объявил войну большевикам как представителям имперской Москвы.
На переговоры в Брест от Украины был направлен господин Голубович. Под видом консультантов украинской делегации туда выехали и Рак-Михайловский с Цвикевичем.
— В свой город проникаем воровски, — вздыхали дорогой.
Улицы тихого Бреста были затянуты льдом, гулять по ним осмеливался не каждый. Утром 10 февраля Рак-Михайловский встретился с секретарем немецкого министра иностранных дел Кюльманом. И снова выяснилось, что белорусская делегация получить мандат на переговоры не может: она направлена не белорусским правительством, а исполкомом съезда.
— Мало ли съездов и собраний было в России после революции… — развел руками Кюльман.
— Мы с вами в Белоруси, а не в России, господин секретарь, — Рак-Михайловский в волнении встал и ожег собеседника взглядом. — Что сказали бы немецкие посланцы, если бы на подобных переговорах, — он силился побыстрее подбирать слова чужого языка, — скажем, между русскими и французами… где-либо в Потсдаме… они бы не получили мандата?
— Господин рискует меня оскорбить! — Кюльман побагровел и тоже встал. Однако взял себя в руки — дипломат — и закончил с холодным безразличием: — Прошу простить, больше времени не имею…
В Бресте Рак-Михайловский с Цвикевичем узнали, что в большом переговорном зале с двумя рядами столов, аккуратно застеленных бумагой (рядом с каждой папкой — заграничный письменный прибор), в ответ на предложение немецкого генерала Гофмана Троцкий ошеломил всех присутствующих:
— Российская сторона мира не подпишет, но и воевать далее не будет!
После этого переговоры были прерваны…
Великий февраль
Немцы начали наступление, занимая по несколько белорусских городов за день. Российский фронт развалился.
В то время, когда на стенах минских домов расклеивались воззвания, что Советская власть остается в городе, большевики спешно грузили пожитки в машины. Одна за другой они направлялись к железнодорожному вокзалу.
Ранним утром 10 февраля в «Белорусской Хатке» опять собрались представители исполкома и Войсковой рады. Возбужденно жали руку Езовитову: его «тройке» удалось сбежать из тюрьмы (в охране было несколько белорусов). Афанасия привели на квартиру Ядвигина Ш.
Вдруг в «Хатку» вбежал взъерошенный Василь Муха, вместе с пятнадцатью товарищами с крейсера «Петр Великий» он присоединился к полку белорусского гарнизона.
— Комиссары грузятся в поезда! — выпалил, не поздоровавшись.
Езовитов, Кравцов и Мамонька поспешили в одну из минских казарм. После горячего выступления Мамоньки взбунтовались два большевистских батальона. Полковой комитет срочно выслал к ним стражу, приказав арестовать «саботажников», но солдаты стражу разоружили и арестовали сам комитет. Муха остался в казарме белорусским «представителем».
Когда возвращались в «Белорусскую Хатку», за спиной послышался глухой грохот. Обернулись — грузовик с солдатами мчался по Захарьевской, по кабине стучали прикладами, кричали. А из Захарьевского переулка выползал другой грузовик, с заледеневшими стеклами. Машины столкнулись, под колеса той, что везла солдат, потекла вода из радиатора. Послышалась брань, большинство солдат, злых, хмурых, пешком потянулись к вокзалу.
Там-сям в городе слышались выстрелы. Под вечер они участились. На улицах завязывались мелкие стычки.
Через день в Минске был сформирован особый батальон, подчиненный Белорусской войсковой раде. 18 февраля его часть окружила Губернаторский дом, который еще накануне занимал Совет народных комиссаров. Другая часть направилась к гостинице «Европа», где размещалась штаб-квартира главного комиссара «Западной области» Ландера.
— Напомните ему и разгон съезда! — Варонка обнял Езовитова. — Он же приказал…
— Товарищ комиссар! Дальше оставаться небезопасно! — вбежал к Ландеру комендант исполкома Совнаркома Петров. — Дом окружен.
— И куда?.. — Ландер, видимо, еще не успел осознать свое положение.
— Собирайте, что можно, и давайте за мной, на станцию.
Только-только они успели покинуть гостиницу через черный ход, как на ступеньках парадного появились солдаты. Впереди шел полковник Езовитов…
Когда комиссарский поезд уже стоял под парами, взбунтовались железнодорожники. Машинист Домский первым вбежал в депо и прокричал:
— Драпают! А кто нам за три месяца заплатит?
— И правда!..
— Не пущать их!
Железнодорожники бросились к составу:
— Никуда поезд не тронется!
— Давай главного!
Выйти к ним Ландер отказался. Успокоить рабочих попытался комиссар внутренних дел:
— Товарищи! Я, комиссар Резовской, призываю вас проявить революционную сознательность! Деньги вам будут выданы позже…
— Ты, Резовской, нам зубы не заговаривай, гони деньги, а то врежем!..
Солдатам охраны приказали выкатить две пушки. Одну нацелили на депо, другую на рабочих, которые разъярились еще больше…
«Прения» продолжались до ночи. Часть железнодорожников разошлась. И тогда трое солдат Ярошевича (который арестовывал Белорусскую войсковую раду) захватили Домского и его помощника и, угрожая оружием, заставили вывезти состав из города. Разозленные машинисты не притормозили на повороте, и состав сошел с рельсов. Несколько вагонов перевернулись. Домский с помощником успели соскочить в снег…[7]
Уцелевшие с «комиссарского поезда» до Борисова добирались пешком. Утром 20 февраля Войсковая рада телеграфировала в Оршу ротмистру белорусского эскадрона кавалерии Якубене: «Арестовать по дороге народных комиссаров, оставивших Минск». Большевики телеграмму перехватили и арестовали самого ротмистра…
На несколько дней Минск стал свободным. Комиссары бежали дальше — в Смоленск. Последний боеспособный большевистский отряд был разбит под Осиповичами. Немцы захватили Молодечно и двигались к Минску с двух направлений. Из Бобруйска выступили части польского корпуса. «Гордость» минского совета — Первый революционный полк, сформированный в октябре 1917-го из «политических», арестованных при Керенском, принимал участие в осаде Киева.
Вскоре солдаты этого полка ворвутся в киевский госпиталь, из которого, как показалось, кто-то стрелял, и выкинут в окно раненого в своем первом бою под Гродно Льва Богдановича, не захотевшего снять с себя форму офицера царской армии…
19 февраля исполком Всебелорусского съезда издал приказ № 1:
«Исполнительный комитет Совета Всебелорусского съезда взял власть в свои руки.
Для налаживания порядка в гор. Минске назначен комендант г. Езовитов.
Предлагается солдатам и руководству блюсти строгий порядок.
Всем организациям, взявшим на себя охрану отдельных районов города, обращаться к Коменданту: Плац Воли, дом б. Губернатора.
Гор. Минск Белорусский».
Язеп Мамонька зачитал приказ с балкона Губернаторского дома.
И белорусский комендант начал действовать. В 9.20 вечера был занят Дом губернатора, снята чужая охрана, а на балконах и на Площади Свободы установлены пулеметы. Центральная телефонная станция народных комиссаров переименована в Центральную телефонную станцию Белорусской рады.
В 9.25 Езовитову сообщили о занятии гостиницы «Европа», где находились штаб Красной армии и ЧК. Было захвачено много пулеметов, винтовок и патронов.
Еще через несколько минут поступило известие о захвате здания «Губернаторского присутствия» и арсенала. На Площадь Свободы приехал первый автомобиль. Сообщили, что городской гараж — в руках новой власти.
В 10 часов вечера комендатура Езовитова из частного дома переехала в Дом губернатора. На Площади Свободы все здания перешли исполнительному комитету.
В 10.15 по городу разъехались патрульные автомобили, из которых горожан извещали о переходе власти к исполкому Рады Первого Всебелорусского съезда.
В 11-м часу вечера белорусской власти попытались сопротивляться части польского легиона Довбор-Мусницкого, царского генерала, которому Керенский разрешил формировать национальные части из поляков, служивших в царской армии. Польша была оккупирована немцами, и отделы легиона базировались на территории Белоруси… До 2 часов ночи выступление легионеров было подавлено, город очищен и от случайных групп, пытавшихся устроить на некоторых улицах погромы…
К четырем часам утра Минск успокоился. Езовитов, не чувствуя усталости, возбужденный, вышел на Площадь Свободы, огляделся окрест и полной грудью вдохнул свежий морозный воздух. Ветер потеребил волосы, и он поднял голову: над площадью с балкона Губернаторского (теперь уже бывшего) дома свисали два бело-красно-белых флага, ветер шевелил их, и полотнища походили на два крыла, машущие легко и свободно…
Через семь месяцев в октябрьском номере журнала «Варта» Езовитов напечатает свои воспоминания, запечатлевшие то счастливое мгновение:
«Легкий предрассветный ветерок ласково шевелил полотнища двух наших национальных флагов, что развевались на балконе дома губернатора. В свете сумерек на широком полотнище одного из них я прочитал лозунг, за которым шли все наши воины: «Да здравствует Свободная Белорусь!» На другом — небольшом, скромном — едва виднелось значительно сильнее, смелее, готовое на самоотречение и самопожертвование — чем жили и для чего все приносили в жертву члены Белорусской Центральной Войсковой Рады: «За родной Край, за Свободную Белорусь!»
На другой день исполком, работавший всю ночь в доме № 10 по Садовой улице, завершил свое заседание принятием первой Уставной грамоты к народам Белоруси. К утру ее текст был размножен в типографии Гринблата. Одновременно на Скобелевской, в квартире Александра Власова и Ядвигина Ш., собралась Войсковая рада.
— Дело белорусского национального войска должно решаться сегодня, — настаивал взволнованный Езовитов. — Основой минского гарнизона становится сборный батальон части большевистских войск, который на днях перешел на нашу сторону. Обрадовало и Белорусское школьное общество, кружок нашей молодежи. Они самостоятельно вооружились, ведомые известным нам Афанасием Новаком, и пополнили нашу белорусскую гвардию.
— Да, я сегодня видел их, когда шел сюда, — сказал Макар Кравцов. — Вокруг новой резиденции исполкома в Губернаторском доме. У иных даже по две винтовки за плечами. А тут, откуда ни возьмись, грузовик с польскими легионерами. Тормознул на площади, поглазели солдаты на хлопцев и дальше покатили. Охрана надежная, что и говорить!
— Оно бы и неплохо, да только… Ты бы, Макар, присмотрел за ними. Не для войны они еще… — забеспокоился Ядвигин Ш.
Обговорили ближайшие планы. Улыбнувшись, Ядвигин Ш. кивнул Мамоньке:
— Ты все же расскажи нам, как портфель у Резовского отобрал.
Улыбнулся и Мамонька:
— Губернаторский дом комиссары освободили незаметно — и скрылись. Я, значит, с хлопцами — в кабинет комиссара внутренних дел. Табличка осталась. В кабинете беспорядок — и никого. А на столе — отличный портфель. Раскрываю его, а там бланки заграничных паспортов, протоколы, ордера. Ну, не бежать же мне за его хозяином, чтобы вернуть…
Теми же короткими днями сложилось белорусское правительство. В состав Исполнительного комитета кооптировали членов Войсковой рады и представителей национальных меньшинств. Исполком стал первым белорусским «министериумом» — кабинетом министров. Новый государственный орган было решено назвать Народным секретариатом. Его председателем остался Язеп Варонка. «Министериум» составили пятнадцать «народных секретарей». В их числе — Аркадий Смолич (секретарь земледелия) и Костусь Езовитов (секретарь по военным делам). Сообщение от Народного секретариата о начале исполнения им своих обязанностей 21 февраля распространили телеграфом с пометкой «Всем, всем, всем».
В тот же день было отпечатано первое постановление Народного секретариата Белоруси:
«Находящ╗еся на территор╗и Белорусс╗и казенныя имущества, учрежден╗я, капиталы и ценности в нихъ находящ╗еся и составляющ╗я народную собственность, объявляются достоян╗емъ народовъ Белорусс╗и и переходятъ въ веден╗е и распоряжен╗е Народного Секретар╗ата Белорусс╗и.
Временный Председатель Язеп Варонка, Управляющ╗й Делами Л. Заяцъ».
Тогдашнее здание Губернаторского дома на бывшем Верхнем рынке, на сегодняшней Площади Свободы, напоминал, казалось, ярмарочные подвалы: неизвестно откуда сюда сносились ящики шоколада и сахара, армейские шинели и ремни, пулеметы и винтовки. Под ступеньками стояли даже два новеньких мотоцикла.
— Дом скоро обрастет всем этим так, что и не войдешь, — обратил председательское внимание на этот кавардак Макар Кравцов.
А Варонка только руками развел:
— В русскую революцию Таврический дворец был завален еще больше — туда свозили даже окровавленные головы битого скота…
И тут в кабинет бывшего губернатора, а ныне кабинет Народного секретариата, бомбой, по своему обыкновению, влетел помощник коменданта города Василь Муха. Увидев Езовитова, выпалил:
— Арсенал грабят! Поляки грузят оружие!
— Там же Гайдук, — удивился Езовитов.
— Он не возражает!
— Тогда едем, у входа машина.
— Я с вами, — это Макар Кравцов.
— Едем…
Перед арсеналом (складом оружия) и впрямь стояло несколько подвод, почти доверху нагруженных винтовками и ящиками патронов.
— Кто старший? — по-польски рявкнул Езовитов, выпрыгнув из машины.
Жолнер, державший коня первой повозки, оробел и с готовностью кивнул в сторону склада. Оттуда уже выходили Гайдук и «старший».
— Я комендант города полковник Езовитов. Властью Народного секретариата Белоруси приказываю перенести оружие назад. Кравцов, Муха, охрану — в арсенал!
Из кузова грузовика посыпали солдаты первого белорусского полка — человек тридцать. С охраной склада набралось полных два взвода. Поляки вынуждены были покориться.
— Ничего, — ворчали, таская ящики, — отберем у большевиков.
Езовитов сурово оглядел Гайдука, успевшего нацепить новенькие погоны. Вздохнул:
— Тебе, как члену Войсковой рады, прежде всего надлежит об ее вооружении думать, а не о погонах.
Число жолнеров в городе росло. Легионеры генерала Мусницкого ночью нейтрализовали посты добровольцев перед почтамтом, забрали тринадцать миллионов рублей, ограбили кассы штаба милиции, некоторые склады продовольствия, ранили милиционера и солдата — и, прослышав о вступлении в город немецких войск, угомонились.
Вечером Езовитов подписал новый приказ:
«Приказ № 3 по гарнизону города Минска. 22 февраля 1918 года.
1. Немцами занят Минск. Предлагаю гражданам воздерживаться от каких бы то ни было враждебных выступлений и сохранять полную лояльность…»
Далее приказом все находящиеся в городе части, кроме немецких и польского корпуса, объявлялись белорусскими, их имущество и склады — собственностью белорусского народа. Особо отмечались незаконные польские конфискации:
«5. Реквизиции, которые сделал польский корпус, прекратить. Все реквизированное должно быть упорядочено, описано и представлено в белорусскую комендатуру для санкции.
6. А также, кто не имеет ордеров от белорусского коменданта на реквизицию, будет задерживаться как мародер…»
Первых представителей немецкого командования в частном порядке приветствовал на вокзале Роман Скирмунт. «Ассистентом» при нем был Павел Алексюк. Неделю назад по предложению Езовитова он был исключен из Войсковой рады, но по кооптации попал в расширенный состав исполкома, где сразу же предложил включить в него… всю польскую раду земли минской — за что тем же днем был исключен и из исполкома…
Утром 25 февраля Площадь Свободы тонула в тумане. Рыхлый серый снег налипал на сапоги, на колеса орудий с громадными, метра в три, стволами, таял и грязью брызгал на штаны солдат, которые — по два на орудие — должны были, закинув карабины за спину, подталкивать железные громады, помогая усталым лошадям.
Немцы готовились к параду. Они спокойно, как бы не замечая кавалеристов белорусского полка, прошли по Захарьевской. Несколько кайзеровских колонн выстроились перед Губернаторским домом, офицеры кратко отрапортовали худому усачу в сверкающем шлеме с острым шишаком и, чавкая легкими, хотя и по колено, сапогами, лихо промаршировали к своим взводам.
Из Губернаторского дома вышли еще три офицера. Немецкий комендант минувшей ночью выселил из него Народный секретариат и конфисковал около 300 тысяч рублей, преимущественно в думских билетах. Варонка со Скирмунтом и Езовитовым утром посетили капитана фон Пильца — и вся конфискация была возвращена. Немцы не распустили белорусское правительство, но изолировали его от всяких связей с провинцией. И Народный секретариат вместе с Городской думой и Губернской земской управой решил созвать в марте общее собрание.
Усач кивнул одному из трех вышедших офицеров — с золотым пенсне на остром носу (как выяснилось потом, коменданту города), «пенсне» что-то каркнул своему длинноногому адъютанту, тот торопливо вбежал в Губернаторский дом и через минуту появился на балконе, где уже почти с неделю развевался бело-красно-белый флаг. Как только он начал отрывать полотнище от древка, на балконе появился Афанасий Новик и коршуном налетел на немца:
— Не тронь!..
Немец опешил. С площади — все проходило на глазах у сотен людей — докатились окрики, на балкон указывали пальцем… Долговязый немец снова рванул флаг. Афанасий схватил его за руки.
Силы были неравные, и через минуту Афанасия уже волокли к заднему выходу из Губернаторского дома. Флаг сорвали и бросили на снег[8].
— Из этого парня может получиться хороший солдат, — вполголоса сказал немецкий комендант. Он неторопливо протер стекла пенсне и приказал худому усачу начинать парад…
Белорусский дом
9 марта исполком издал вторую Уставную грамоту, которая обозначила положения конституции края и провозгласила Белорусь народной республикой. Исполком включил в свой состав городские и земские органы самоуправления и, доведя количество своих членов до семидесяти одного, преобразовался в Раду Белорусской народной республики — первый национальный парламент.
Однако официальным Берлином Рада признана не была: слишком велики были «барыши», которые делились между ним и Москвой. Белорусь осталась задатком под военную контрибуцию, которую должна была выплачивать Советская Россия. Не церемонились немцы и с поляками: корпус Довбор-Мусницкого после обороны фронта по Днепру стал ненужным и был разоружен.
Неоконченная война раскроила землю Белоруси. Кроме линии российско-немецкого фронта, делившей страну на две неравные части — восточную и западную (немцы удерживали линию «империалистического» фронта), пролегла линия немецко-большевистского противостояния близ Орши. По соглашению немцев с украинцами и литовцами некоторые белорусские уезды перешли к Украине и Литве. В Минске не знали, что происходит в Вильне, до Вильни доходили противоречивые новости о событиях в Минске…
Только проснулись — на пороге Афанасий Новик, по ходатайству Рады выпущенный из-под ареста. Дверь открыл Езовитов, некоторое время квартировавший у Ядвигина Ш.
— Дядька Костусь! Из Вильни делегаты приехали. В помещении Рады все собираются.
— А кто приехал? — поинтересовался Ядвигин Ш.
Афанасий растерянно пожал плечами:
— А я и не запомнил… Там два брата… И еще несколько…
— Два брата? Может, Луцкевичи[9]? — Ядвигин Ш. начал одеваться. — Ты, Афанасий, поешь там пирога с молоком, пока мы одеваемся.
— Вы бы еще полежали, — Езовитов видел, что Ядвигин Ш. еще не оклемался от простуды. Но тот только отмахнулся.
Повезло сразу остановить извозчика, и через несколько минут они уже были у дома № 43 по Захарьевской, где теперь расположились Рада и Народный секретариат, — у бывшего Юбилейного дома.
— Эх, Костусь! — Ядвигин Ш. задержался перед входом. — Кажется, только вчера было: и Вильня, и первые публикации, и те же Луцкевичи — а уже такой кусок жизни съеден…
— А вы верьте, что самое вкусное — впереди! — свел на юмор Езовитов. — Идемте.
Виленские белорусы на конференции 1918 года избрали Виленскую белорусскую раду, которая сразу же начала добиваться от немецких властей разрешения на приезд в Минск. На то потребовался месяц: конференция не оправдала расчетов оккупантов. В делегацию вошли Иван и Антон Луцкевичи, Вацлав Ластовский, Янка Станкевич, служащий Язеп Туркевич и брандмейстер Доминик Семашка. Выехали сразу же, как получили пропуска, несмотря на то, что в не отопляемых вагонах нужно было в лютый мороз трястись двадцать четыре часа, и даже кипятка не было по всей дороге. Иван Луцкевич болел чахоткой, кашлял кровью…
— Так что там у вас получилось с литовско-белорусским государством? — прервал Станкевича Ядвигин Ш.
— Как только немцы подтвердили литовскую независимость, Тариба[10] отказалась от этой идеи.
— Может, и к лучшему, — нарушил наступившее молчание Варонка. — Если былое совместное государство, Великое княжество, не вернуть, то не время ли провозгласить рождение своего?
— Вот ради этого мы и пробирались в Минск, — повеселел Иван Луцкевич. — Нужно собирать Раду…
После встречи оба Луцкевича поехали на городское кладбище. В январе умерла мать, а к могилке добраться смогли только сейчас.
Ластовского Ядвигин Ш. пригласил к себе. Втроем с Езовитовым решили пройтись пешком.
— Хоть город весенний разгляжу, — радовался Ластовский.
— Давно я не видел тебя таким молчаливым, Вацлав… — насторожился Ядвигин Ш.
— Я сегодня более слушал. Дома, в Вильне, с Луцкевичами поспорил немного. Против того союза с Литвой я сразу выступал. Они сегодня об этом — ни слова. Как оказалось, правда была за мной.
— Так чего же ты там в Вильни добивался? — Ядвигин Ш. остановился, оглядел крону каштана, который так и норовил высунуться на дорогу. Потрогал набухшую почку.
Ластовский тоже подошел к каштану, похлопал по влажному комлю:
— А я вот как и он — за независимость.
— А если и зависимость, то от весеннего солнца, а не от топора, — улыбнулся Езовитов.
— Тебя, Костусь, будто и не на военного учили, — улыбнулся Ластовский в ответ, — а на Сократа…
— Ну, а что пане Ядвигин даст мне почитать интересного? — спросил Ластовский уже на квартире.
— Ты смотри, еще и интересного! По болезни-то ничего путного не сложил. Есть, правда, одна задумка. Вот оправлюсь, попробую записать.
— Ты расскажи хоть, что насочинял?
— Еще не сочинил, а так, наметил… как народу совсем невтерпеж стало. И вот однажды собрался люд, стал думать, как сжить со света всех злодеев, чтобы жить легче стало. Посоветовались и постановили воспитать богатыря, который всех врагов одолеет. Выбрали никому дотоле неизвестного ребенка и начали всем миром кормить, ухаживать за ним. Растет ребенок — а жизнь не легчает, ребенок все больше корма требует, и уже должны ему не только последнее отдавать, но и в долги залезать… Наконец вырос богатырь до неба! Обрадовался народ, собрался на сход, и зашумели ему все про свои беды. Катился этот стон по земле, а вверх, к облакам, куда возвысилась голова народного избранника, не поднимался; и тот, глядя с неба вниз, не мог видеть политой потом и кровью земли, на которой копошились его маленькие кормильцы…
— Кого это ты в притчу свою вплел? Не Ленина ли какого? — подивился Ластовский.
— Не его одного…
Внеочередное заседание Рады БНР началось вечером 24 марта. Открыл его Иван Середа:
— Многоуважаемые господа! — поначалу он заметно волновался. — На нашем заседании присутствуют представители Виленской белорусской рады.
Гостей приветствовали аплодисментами. Середа и не знал, что один из виленских посланцев — Доминик Семашка — на заседание не пришел: узнав, что немцы косо глядят на Раду, убоялся за свой высокий пост начальника виленской пожарной дружины.
Первому слово для выступления ведущий предоставил Язепу Варонку. Тот быстро взошел на трибуну, обвел зал бодрым взглядом:
— Друзья! Не вам мне говорить, какую роль в истории Белоруси сыграла наша кривицкая колыбель Вильня. Поэтому сегодня уважаемые виленцы не должны ни на минуту чувствовать себя гостями, — сделал паузу и возвысил голос: — Белорусы! Сегодня у нас Пасха! Сегодня снова объединяются белорусские Вильня и Минск — душа и тело. Сегодня воскрес белорус, воскресает наше отечество!
Езовитов оглядел правую сторону зала. Там сидели представители земства, которые, как он знал, были настроены против белорусской самостоятельности. «Молодец, Язепе!.. Сначала надо обезоружить их эмоционально. Вишь, даже не шелохнутся…»
После Варонки обстоятельный доклад о деятельности белорусских организаций Виленщины и Гродненщины сделал Антон Луцкевич, долго и подробно отвечал на вопросы.
— Есть предложение… — Варонка выждал, пока Луцкевич сядет на место. — Минутой молчания почтить память одной из основательниц Белорусской социалистической громады, память нашей просветительницы и поэтессы Алоизы Пашкевич-Тетки.
Когда зал сел, от фракции громады было внесено предложение провозгласить независимость Белорусской народной республики. Правая часть зала невнятно загудела.
— Тише, господа, тише! — встрепенулся Середа. — Слово для доклада предоставляется председателю фракции Белорусской социалистической громады Аркадию Смоличу.
Смолич сосредоточился главным образом на характеристике положения Белоруси и на причинах, требующих неотложного провозглашения независимости страны.
Борьба обострилась. Прения по докладу продолжались десять часов. Выступило двадцать шесть ораторов.
— Рада республики не может прокламировать независимость Белоруси, — выкрикивал представитель земства и городов Злобин, — потому что нарушит этим волю Первого всебелорусского съезда, в одном из пунктов постановления которого говорилось о неотторжимости Белоруси от Российской федеративной демократической республики!
— Это тот Злобин, заброшенный к нам прифронтовым отделом Всероссийского земского союза, который месяц назад, рассчитывая войти в исполком, носился с каким-то бесконечным докладом о политике Довбор-Мусницкого в Бобруйске. И всех убедил, что он, эсер Злобин, завзятый полонофил, — шепнул Езовитов на ухо Ластовскому.
— Во-первых… — Варонка крепко обхватил края трибуны, к которой в перерыве прикрепили бело-красную «погоню». — Никакой Российской федеративной демократической республики сейчас не существует! Во-вторых, в Бресте Россия, хоть и большевистская, спокойно отдала наш край немцам и этим первая «отторгла» Белорусь. И, наконец, может вы, господин Злобин, призывая так неукоснительно блюсти прежние законы, ответите нам, на основании какого пункта конституции в России скинули царя?
В зале разразилась гроза. Молнии утихли, и стало ясно, что чаша весов склоняется в сторону «незалежников».
Со страстной речью за независимость выступил и председатель Объединенной еврейской социалистической партии Мац. Однако, выслушав возражения своих товарищей Гутмана и Марьясина, вынужден был оговориться, что в порядке подчинения партийной дисциплине голосовать будет против…
Перед самым голосованием Злобин дважды требовал пятиминутного перерыва «для консультаций», все еще надеясь склонить на свою сторону некоторых громадовцев.
И вот — ответственейшая минута. Голосование. И большинство высказывается за независимость Белоруси и принятие предложенной Белорусской социалистической громадой резолюции (резолюция представителей земства предлагала только упразднить Брестский договор): «Рада Белорусской народной республики провозглашает республику независимой, о чем издает Уставную грамоту». Члены Рады, избранной еще Первым всебелорусским съездом, проголосовали единодушно.
Земская группа (все девять человек) демонстративно покинула зал. Представители Объединенной еврейской партии и эсеры при голосовании воздержались.
Всех удивил Гутман:
— Мы соглашаемся высказаться за независимость, если вслед за этим будет принято постановление о федерации с Россией.
В зале кто-то рассмеялся…
Победители долго не расходились. К Ядвигину Ш., Варонку и Езовитову подсел Язеп Лесик, протер красные от бессонной ночи глаза:
— Поздравляю, друзья! Свершилось!
Было шесть утра. Взглянув на слабенькие отсветы в окнах, Варонка промолвил:
— Родился свет новой Белоруси!
Выключили электричество, и Иван Луцкевич добавил:
— А старый свет погас…
В двенадцать часов под председательством Варонки состоялось новое заседание Рады. На нем по пунктам утверждали текст третьей Уставной грамоты:
«…Теперь мы, Рада Белорусской Народной Республики, сбрасываем с родного края последнее ярмо государственной зависимости, которое насилием набросили российские цари на наш свободный и независимый край. С этого времени Белорусская Народная Республика провозглашается независимым и свободным государством…
Провозглашая независимость Белорусской Народной Республики, Рада возлагает свои надежды на то, что все любящие свободу народы помогут белорусскому народу в полной мере осуществить его политико-государственные идеалы…»
Весна набирала силу, а кое-кто не замечал этого. Не исключение — и Костусь Езовитов. Немудрено: времени едва хватало на кабинетно-служебные хлопоты с утра, всевозможные переговоры и консультации после обеда, выезды-инспекции вечером, газеты и составление документов ночью. А тут еще бесконечные политические перемены…
После нескольких перетасовок в Раде — выхода представителей земства и пополнения «Народным представительством» Скирмунта (его принудили отказаться от своего поместья) — ее возглавил Середа.
Варонка должен был сдерживать наступление Скирмунта, который оставался видным общественным и политическим деятелем. Белорусы постарше еще помнили его отца, Александра, который вместе с Эдуардом Войниловичем на имперском пространстве отстаивал интересы белорусских землевладельцев и был инициатором обращения минской шляхты к Николаю ╡╡ с просьбой восстановить дворянские съезды, запрещенные после восстания 1863 года.
Роман Скирмунт продолжал дело отца не только в хозяйстве. Осенью 1905 года он предлагал шляхте белорусско-литовского происхождения объединиться в одну партию, разработал ее программу, которая предусматривала постепенное введение политических свобод, равенство граждан перед законом и возможность получать образование на родном языке (начальное образование предполагалось бесплатное), благосостояние безземельных и малоземельных крестьян мыслилось улучшать с помощью государства. Как член Минского сельскохозяйственного товарищества он неоднократно предлагал искать взаимопонимание с крестьянами. Когда же Роман Скирмунт стал депутатом Думы, его избрали членом аграрной комиссии. С 1906 года на Скирмунта набросились с обвинениями польские нацдемы. «Роман Скирмунт не считает себя поляком, — сетовал их руководитель на страницах «Дзенн╗ка л╗то╒скага». — В беседе со мной он заявил, что он белорус, только воспитанный польской культурой». Скирмунт активно защищался, сравнивая польских нацдемов с «истинно русскими патриотами». К политике прибавилась обычная зависть: в сентябре 1906 года виленский епископ Роп во время посещения костелов Гродненской губернии в нарушение программы заехал в пинское поместье Скирмунта Поречье и гостил там. В то время Пинщина славилась своими болотами. Предками пинчуков считали древлян, и в начале ХХ века они мало чем отличались от своих предков времен Владимира, когда те налоги платили вениками. Отличались они и своим говором. Роман Скирмунт напишет грамматику «Пинские говоры».
У него было много недоброжелателей, завистников прежде всего, поэтому и во вторую Думу Скирмунт не попал, и не был избран вице-председателем Минского сельскохозяйственного товарищества. С течением времени кровное чувство отчего края, «здешности», переросло у Романа Скирмунта в национальное, что одним из первых еще в 1917-м году отметил Максим Богданович.
Когда Минское отделение Белорусского товарищества помощи потерпевшим от войны, объединявшее несколько десятков интеллигентов, служащих, представителей духовенства (среди них были и писатели Ядвигин Ш., Андрей Зязюля, Змитрок Бядуля, а также и Максим Богданович), превратилось в просветительскую и культурническую организацию, по предложению Максима Богдановича ее председателем избрали Скирмунта. После февральской революции организация объявила себя национальным комитетом. В Минске и Бобруйске организовали митинги, шедшие на белорусском языке, а в марте 1917-го провели съезд белорусских национальных организаций, который и сформировал Белорусский национальный комитет. Председателем снова избрали Скирмунта, который и направил делегацию к Временному правительству в Питер. И если бы не октябрьская революция да не войны — кто знает, как все произошло бы и что принесла бы та миссия. Может, еще тогда бы появилась независимая Белорусь — прежде Польши и Украины?..
После заседания Рады БНР партии начали дробиться. Из Громады вышла группа Томаша Гриба, объявившая себя партией социалистов-революционеров; «неэсеры» Варонка с Езовитовым основали партию социалистов-федералистов — после столкновения Скирмунта с Варонкой из-за поста премьера. Скирмунт несколько дней все же пробыл председателем Народного секретариата, но Варонка отказался передать дела его кабинету. После «двоевластия» секретариат возглавил «компромиссный» Середа. Штаб-квартира Рады и Народного секретариата была перенесена в Юбилейный дом на Захарьевской — красивый трехэтажный дворец с изящными куполами-башенками, возведенный к 300-летию Дома Романовых, был переименован Белорусским…
Германия признала независимость Украины, и Рада направила в Киев посланцев с просьбой признать и независимость БНР, оказать ей помощь в создании национальной армии для установления власти на территории Белоруси, занятой большевистскими войсками.
Миссия вернулась ни с чем. Направили в Берлин три грамоты рейхсканцлеру. Пришел ответ: Берлин рассматривает Белорусь частью Советской России и по Брестскому договору не может решать ее судьбу без участия правительства Ленина…
Езовитов стал замечать, что представители германского военного командования более лояльно относятся к Минскому белорусскому народному представительству, которое, по существу, являлось партией Скирмунта. Секретарем представительства был Алексюк, а сторонниками — минские обыватели. Квартира представительства (сверкающая табличка на дверях по-белорусски и по-немецки) помещалась на Серпуховской недалеко от Белорусского дома, и часто можно было видеть немецких военных, входящих и выходящих из представительства Скирмунта.
К «партии Скирмунта» присоединились издатель и журналист Александр Власов, ксендз Гадлевский, а также бывший царский генерал Кондратович (бывший член Белорусской войсковой рады, исключенный из нее за «буржуазность»).
Езовитов решил действовать через командование германской армии. Варонку, знавшему немецкий язык, посоветовал добиться приема у генерала Фолькенгауэна, чтобы обсудить организацию территориальной власти и декларацию, признающую все властные белорусские структуры.
А назавтра пришел немецкий солдат:
— Кто ест Вар’онко?
—Я, — насторожился председатель.
— Гер генерал зовьет вас к себье.
Через час поникший Варонка вернулся.
— Что случилось? — встревожился Езовитов.
— Никогда не видел, как генералы кипят от злости… — Варонка открыл форточку, сел у окна, закурил. Печать усталости лежала на его лице, всегда серьезном и озабоченном. За последние недели Варонка заметно похудел, под глазами набрякли темные мешки. Казалось, даже уши стали больше, а просторный пиджак явно велик. — Под Борисовом на немецкий отряд напали вооруженные крестьяне. Еще одно нападение «бандитов», кричал Фолькенгауэн, и все местные белорусские рады будут распущены.
— Это что же, партизаны у нас появились? — удивился Езовитов.
— Нет причины не верить генералу…
Слух о белорусских крестьянах-повстанцах быстро разошелся по Народному секретариату. Вечером к Езовитову заглянул Алексюк:
— Понимаешь, эти партизаны могут все испортить. Надо срочно командировать кого-либо из наших, чтобы успокоить и разъяснить ситуацию.
— А не правильнее ли будет их и продолжать организовывать? — Езовитов внимательно вгляделся в Алексюка.
— Да ты что? Шутишь? — тот искренне удивился. — Немцы-то шутить не будут. Борисовских крестьян надо успокоить. И это не только мое мнение…
— Что ж… — Езовитов задумался. — Завтра вышлем туда инструктора от Войсковой рады.
На том и расстались. Езовитов вызвал к себе Василя Муху:
— Это ты жаловался, что засиделся в кислом городе?
— Я. А что?
Езовитов рассказал о борисовских повстанцах.
— Молодцы! — не удержался Муха.
— Конечно! Только нашим партизанам требуется помощь. Я решил просить тебя добраться к ним. Только вот леса — это тебе не Балтика, — улыбнулся. — Сделай там то же, что и на своем крейсере.
— Организовать их?
— Вот именно.
— Когда отправляться?
— Да хоть сейчас! — достал из ящика стола лист плотной бумаги, обмакнул перо и аккуратно вывел:
«Справка
Мухе Василию Александровичу, инструктору Белорусской войсковой рады, дана настоящая в Минске 28 марта 1918 года. Всем уездным и волостным властям просьба содействовать в его деятельности.
Народный секретарь военных дел БНР Костусь Езовитов».
Оттиснул печать, передал Мухе:
— Учить тебя не нужно. Только смотри, будь осторожен… — и крепко пожал ему руку.
20 апреля был опубликован «Временный наказ местным белорусским радам», определяющий правила и порядок выборов в селах, волостях, уездах, городах, районах и губерниях государственных органов БНР и передачи им от немецких оккупационных администраций некоторых полномочий. Рада добилась определенной самостоятельности в вопросах торговли, промышленности и образования…
По просьбе «Народного представительства» 25 апреля Рада снова собралась на закрытое заседание.
— Господа, у меня декларация второго съезда советов Западной области «К белорусским рабочим и крестьянам», — Скирмунт пытался говорить по-белорусски, и это у него неплохо получалось, только выдавал «полешукский» акцент. — Кто-то в Смоленске с подачи московских большевиков, которые бросили недавно этих рабочих и крестьян, берется учить, льет грязь… Я вам зачитаю: «Второй съезд советов Западной области, — Скирмунт откашлялся, — …заявляет всему миру, что белорусские пролетарии не отделяют себя от Великой федеративной советской социалистической республики…»
— Ничего себе! А кто же в Бресте половину Белоруси «отделил»? — не удержался Лесик, поморщив свой высокий лоб в удивлении. — До такого договориться! Быстро же забыли они минских железнодорожников. Или те не белорусские пролетарии?
— «Съезд клеймит, — продолжал Скирмунт, — своим презрением позорные замыслы и действия наймитов, членов белорусской Рады, и заявляет, что белорусская Рада представляет собой группу самозванцев, а не народных представителей…»
— Это же они как о себе так… — усмехнулся Варонка.
— «…Враги Советской социалистической власти соединились вместе с ненавистными для рабочих и крестьян предателями революции — меньшевиками и правыми эсерами — для закабаления белорусских тружеников…» Вот так! — Скирмунт отложил текст декларации. — Словно и не издавалась вторая Уставная грамота о том, что в границах БНР отменяется право частной собственности на землю — я отказался от своего поместья! — и передается без выкупа тем, кто ее обрабатывает, что устанавливается восьмичасовой рабочий день… К чему я все это? Нам нужно более решительно гнуть свою линию. И учиться у своих друзей-соседей. Видите, как они подошли к кайзеру? И пожалуйста: и Украину, и Польшу, и Литву признали независимыми! А нам нужна армия, чтобы не превратиться в область… — Скирмунт помолчал, тактично сделал паузу и закончил: — Словом, учитывая нынешнюю обстановку, мы предлагаем обратиться к кайзеру за поддержкой. Прежде всего послать ему телеграмму.
С предложением согласились не все. За посылку телеграммы под конец заседания высказалось тридцать пять членов Рады. Текст подписали ее председатель Середа, председатель Народного секретариата Варонка, члены Рады Скирмунт, Алексюк, Кречевский, Авсяник, Лесик. При этом последний добавил вслух:
— От больного российского тела надо держаться как можно дальше.
Четверо голосовали против такого шага, четверо воздержались. Среди последних был Езовитов.
Неожиданно для всех с места вскочил Гриб:
— Как участник Великой российской революции, я, народный секретарь земледелия, — он сильно волновался, — выступаю против такой телеграммы немецкому монарху от имени всего белорусского народа и считаю изменой революционному социализму вхождение в союз с монархом… и отдавать под опеку империалистической буржуазной Германии наш многострадальный трудовой крестьянский народ… Я выхожу из состава Народного секретариата!..
Вскоре сложил свои полномочия и сам Народный секретариат. Оккупационные власти хотели видеть его руководителем Скирмунта. Тот на заседании секретариата 9 мая заявил, что будет работать в тесном сотрудничестве с немцами, и отказался от аграрной программы, утвержденной первой Уставной грамотой. Через месяц постановлением Скирмунта на Белоруси были отменены все декреты Ленина. До принятия законов БНР государственные учреждения должны были руководствоваться законами «временного бывшего Российской республики правительства Керенского».
Скирмунт возглавил Народный секретариат, но уже ходили слухи, что нужен новый председатель…
Езовитов уже не помнил, кто первым предложил им сфотографироваться. Напротив дома Ядвигина Ш. была «Мастерская Гольдцена».
— Ша, мы что, тут будем жаться? — фотограф пригласил всех в зеленый майский дворик. Расставил по ранжиру: слева и справа — Аркадий Смолич (народный секретарь просвещения) и Лявон Заяц (управделами), чуть ниже ростом — Петр Кречевский (народный секретарь по контролю) и Антон Авсяник (член Народного секретариата), между ними — он, «самый рослый», заместитель председателя и народный секретарь военных дел Езовитов. Алесь Бурбис (консул БНР в Москве), Иван Середа (народный секретарь хозяйства), Язеп Варонка (председатель и народный секретарь иностранных дел), Василь Захарка (государственный казначей) сидели. Езовитов, Середа и Заяц — в военной форме. Над головами — крона молодой вишни, у ног — ковер из молодых ромашек.
— Подождите, сниму еще раз — такие достойные люди! — фотограф переставил аппарат, почмокав, взглянул на солнце — правильно ли «ложится» на таких важных клиентов — и спрятал голову под серой выцветшей тканью.
На все это «важные клиенты» Езовитов и Кречевский не могли не улыбнуться, и их улыбки остались увековеченными на фотографии, по три оттиска которой Гольдцен сделал для каждого. Три фотоизображения первого правительства БНР.
А в составе нового Народного секретариата «фоторанжира» не было. Пишется новое обращение к немецкому кайзеру с еще одной просьбой официально признать независимость Белоруси и дать возможность ее правительству «исполнять свои функции государственного строительства и управления». В тот же день направили письма Северо-Американским Штатам, нейтральным и воюющим странам с призывом «спасти беззащитную Белорусь от разгрома и еще до отхода немецких войск обеспечить стране внешнюю неприкосновенность и внутреннюю безопасность передачей в руки Рады всей полноты гражданской власти в крае».
Скирмунт отправился в Берлин. Секретариат возглавил Середа…
Гость из Вильни
Когда майским вечером Езовитов пришел к Ядвигину Ш., у того за столом сидел гость.
— Костусь, знакомься, наш уважаемый драматург Франтишек Алехнович. Еще с Буйницким в 1910-м спектакли ставил!
Рукопожатия. Оглядел гостя. Высокий лоб, небольшие еще залысины, прямой нос, тонкие губы… При первом знакомстве Езовитов сравнил Франтишка Алехновича с добрым волком.
— Не с пустыми руками ехал он к нам из Вильни, — не унимался Ядвигин Ш., хлопая гостя по плечу. — Подпиши и Костусю, он у нас тоже заядлый книжник.
Алехнович улыбнулся, достал из чемоданчика, стоящего на полу, тоненькую брошюрку, надписал, подал Езовитову и разъяснил:
— Инсценировку сделал. Но это даже не полдела. Без постановки Немира этот — неживой…
Езовитов прочитал: «Бутрым Ням╗ра: ╗нсцын╗раваная легенда В. Ласто╒скага “Каменная труна”. В╗льня, 1918». Удивился:
— Так вы и впрямь из Вильни?
— Оттуда.
— А как до нас добирались?
— Ногами. По селам, через линию фронта. Правда, и язык помогал…
— Ты не гляди. Это я его тут прифрантил. Он же босым был, в лохмотьях. Восемь дней, говорит, пёхал, — повеселел Ядвигин Ш. — У него в Минске мать живет, на Долгобродской, у Военного кладбища. Не идти же было ему таким к матери…
Вдвоем провели его на Долгобродскую и вернулись.
— Ну так что там слышно? — так Ядвигин Ш. обыкновенно спрашивал о делах секретариата и Рады.
— Вот вы вчера цветы перед домом поливали, — издалека начал Езовитов, — а перед тем дождь был.
— Да он только пыль прибил, до корней не достал.
— Вот и мне сдается, что мы не всегда достаем до корней. Народ не разбудили, только пыль прибиваем.
— Во как закрутил!..
По инициативе Костуся Езовитова было создано Белорусское культурно-просветительское общество «Отечество», чей устав был утвержден 17 августа 1918 года. Общество начало финансировать драматургическую труппу Алехновича, которая вечерами устраивала свои постановки в «Белорусской Хатке». Езовитов стал «вторым правительственным директором» Белорусского театра и инспектором Первых учительских курсов, на которые записал всех молодых солдат белорусского полка, так и не легализованного. «Наука в наших войсках никогда не помешает», — отвечал скептикам.
Учителями становились и политики: Язеп Варонка читал лекции по истории Белоруси, Аркадий Смолич — по географии, Тамаш Гриб — по белорусскому языку и литературе.
В город вернулся и Минский педагогический институт. Перед тем Всеволод Игнатовский, избранный председателем совета института, побывал в Москве в Центральном комиссариате народного просвещения, походатайствовал о возвращении своего учебного заведения и его финансировании: студенты едва не голодали. В кредитах Игнатовскому отказали, как и с разрешением на переезд на родину, только предложили перебраться поближе к Москве. Учительский совет института направил Игнатовского к немецким властям. Неожиданно командующий 10-й немецкой армии дал разрешение на реэвакуацию. 19 сентября поезд с преподавателями, студентами и небогатым институтским имуществом остановился в Минске.
О размещении и финансировании института хлопотал и Езовитов. Немецкие власти начали выдавать зарплату преподавателям, а студентам помогали продуктами. Однажды Стас Новик, помощник Езовитова, привез в студенческое общежитие шестьдесят пар ботинок, полученных тоже от немцев.
С охотой, удивившей брата, начал учебу в институте и Афанасий Новик…
Рада народных министров
Рада и Народный секретариат под председательством Середы начинали переговоры с украинским правительством гетмана Скоропадского. Варонка и Езовитов пробовали возражать:
— Гетман — русский белогвардеец, его и украинские националы не поддерживают. Если уж искать соглашения, то с ними в первую очередь.
— Давайте крепить связи с Директорией Винниченко…
К ним не прислушались. Делегацию в Киев возглавил Антон Авсяник. За неделю после отъезда произошли громадные перемены: когда белорусская делегация шла на прием к Скоропадскому, уже было известно о революции в Германии и отставке кайзера Вильгельма. Украинский гетман до такой степени был ошеломлен этим известием, что спутал белорусов с какими-то бессарабскими помещиками…
8 октября Народный секретариат стал именоваться Радой народных министров. Антон Луцкевич был одновременно премьер-министр и министр иностранных дел. Смолича назначили министром земледелия, Цвикевича — министром юстиции, Ивановского, еще в 1908-м защитившего в Мюнхене докторскую диссертацию по химии, — министром просвещения, Гриба — министром внутренних дел, Захарка остался министром финансов, Варонка стал министром по делам национальностей. Езовитову места в новом кабинете не нашлось — военными делами руководил полковник Ладнов.
Посоветовавшись со Скирмунтом, член Рады генерал Кондратович имел беседу с немецким генералом Фолькенгауэном:
— В самый короткий срок можно создать боевое ядро в двадцать тысяч человек, а затем пополнять его. Виленские банкиры и помещики готовы предоставить средства на борьбу с большевиками. Вы не смогли бы выделить оружие будущей группировке?
Немецкий генерал словно не понимал сказанного. В его глазах не было прежнего огонька.
— Если в поле зрения наших войск, — медленно и устало проговорил он, — появятся чьи бы то ни было вооруженные силы, мы встретим их пулеметами. А охотникам выехать за границу для борьбы с большевиками пропуск я могу выписать.
3 декабря часть Рады и правительство БНР направились в Вильню.
«Зеленоотрядовцы» Лукаша Семеника
Только обойдя несколько волостей Борисовщины, Василь Муха осознал сложность своей задачи: никто не знал, где можно встретиться с «зелеными», как прозвали партизан крестьяне. Но вот на каком-то заброшенном хуторе хозяин — сухой, морщинистый дед, заросший густой седой бородой, — пустил его переночевать и за столом, очищая сваренную картофелину, подозрительно спросил:
— А сам-то кто будешь, человек?
— При царе матросом служил.
— Это на кораблях плавал?
— Плавал. А теперь с другими нашими военными решили свою армию создать, белорусскую.
— А «зеленые» тебе на что?
— Как «на что»? Чтобы вместе врагов прогнать.
— Ну и как же ты прогонять собираешься?
Муха заглянул в хитроватые глаза деда, улыбнулся:
— В Минске полк собирается, есть кавалерия, пушки есть… — увидев, что на деда эти слова не подействовали, решился: — Ну а сам я пока что вот этим обхожусь… — достал из кармана куртки наган, положил на стол рядом с чугуном картошки.
На деда подействовало.
— Вот это я понимаю, — зашамкал беззубо. — Ты иди, человече, с утра пораньше в Трояновку, там и спроси, как встретиться с Лукашем Семеником. Скажи, что Влас с Кривого хутора послал…
Через день Василь Муха был в отряде «зеленых».
К тому времени слух о повстанческом отряде Лукаша Семеника разошелся по соседним Минской, Могилевской и Витебской губерниям. «Пойду к Семенику!», говорили мужики, обиженные немецкими солдатами. Партизаны опасались провокаторов, потому и скрытничали.
В Трояновке Холопеничской волости жил отец Лукаша — старый Семеник, крестьянин-середняк на шести десятинах земли. Однажды приехавшие в Трояновку за продуктами два солдата избили шомполами соседей Семеников. Трояновцы взбунтовались, убили солдат и сбежали в лес. По всей волости тайком стали собирать для них оружие…
Генерал Фолькенгауэн как в воду глядел: в начале августа его войскам пришлось «поворачивать пулеметы». Партизанский отряд «зеленых» (полторы сотни повстанцев под командой Лукаша Семеника) на небольшой территории между селами Сенно и Пупеличи в Лисичинской, Холопеничской и Зачистенской волостях атаковали немецкую часть и отодвинули ее на шесть километров, «выровняв» границу между немецким и большевистским фронтами.
Вечером отбили первую вражескую контратаку. Успех окрылил повстанцев. Утром немцы снова перешли в наступление.
Слаженно трещали на флангах два трофейных пулемета, прицельно бухали винтовки из старых окопов, как вдруг землю всколыхнули два взрыва, за ними еще и еще… Когда все стихло и осела пыль, стали видны серые фигуры в шинелях, цепью идущие по полю. Отзывался только один пулемет.
— Василь! — крикнул Семеник Мухе. — Узнай, что там с пулеметом!.. — знал, что никто другой в отряде не справится с этой железкой.
Муха было подался на левый фланг, но сзади неожиданно загудело. Высунулся из окопа — в полукилометре от них по свежей стерне ползли два броневика. В стрельбе гул моторов был плохо слышен, только трескотня их пулеметов.
— Лукаш, могут окружить!
А Лукаш кривился от боли, зажимая раненое плечо.
— Это же большевики панцирьники на нас пустили сзади! — закричал кто-то.
Муха огляделся: справа, там, где не стихал их пулемет, поле подпирал небольшой выступ кустарника, а за ним, метров через сто, начиналась спасительная стена леса.
— Хлопцы! Отходим в лес! — Муха помог подняться Семенику, оба, пригибаясь, побежали в конец окопа.
Немцы бросились наперерез, но по ним ударил из пулемета крестьянин Никита из Лукашевой Трояновки, прикрывая отход отряда.
Только спрятались — затих пулемет.
— Может, Никита ползет к нам?
Василь выглянул из кустарника — и окаменел: на месте, где был пулемет, рокотал броневик.
Уцелевшие углубились в кустарник. Перед Василем выросла серая фигура. Он выстрелил. Немец, не выпуская винтовку из рук, повалился на траву. Следом за ним заходить в кусты никто не рискнул. Василь подполз к немцу. Тот был жив, хрипел, кривился, тиская простреленное плечо, тускнеющие глаза испуганно глядели на партизана.
У леса, куда отходили остатки отряда, затрещал другой броневик.
— Успел… — процедил Василь. Нагнулся и отцепил от ремня раненого гранату с длинной рукояткой.
— Нихт… Нихт… — встрепенулся немец.
— Не дрыгайся. Живи.
Сунул в карманы гранату и свой наган, схватил винтовку немца и побежал за товарищами.
От перелеска броневик медленно полз вдоль кустарника по стерне. Из башни торчал ствол пулемета, поливал свинцом кустарник, в котором уже лежало четверо убитых повстанцев. Муха отдал винтовку парню, который не отходил от Семеника, подбадривающе подмигнул обоим и что было сил рванулся по стерне. Несколько секунд его не замечали, но затем стальная башня развернулась, и у самых ног Василя брызнули фонтанчики пыли. Он упал, перевернулся и затих. Перестал трещать и пулемет. До боли прикусив губу, вжимаясь в росную стерню, колющую лицо, Василь пополз дальше, и его светло-русая голова терялась в желтом ржаном жнивье. Роями подлетали к нему свинцовые осы, он замирал и снова полз дальше…
Замлела нога, сапог стал заполняться теплым и липким. Медленно вытащил из кармана гранату, замер. Пулеметные очереди обшаривали край кустарника: в броневике, наверно, думали, что на этом свете уже нет того сумасшедшего с соломенными волосами… Вдруг эта голова оторвалась от ржища, и не успела башня повернуться, как под ней грянул взрыв — и броневик встал.
Прихрамывая, Василь добрался до леса. За ним сыпанули несколько десятков уцелевших «семениковцев».
Срывая злобу, немцы сожгли два села в Холопеничской и Зачистенской волостях и расстреляли несколько «бандитов»[11].
Расставание с мечтой
Езовитов не поехал в Вильню на «эмигрантском» поезде. В городе оставалась рота молодых белорусских стрельцов Стася Новика и смешанная рота, собранная еще Василем Мухой. Трудно было отговорить их от немедленного выступления против большевиков. Наконец, подчинившись его суровому приказу, они по заснеженной дороге пешим порядком добрались до Орши, подальше от смерти: 10 декабря Минск заняли части Красной армии. В Орше еще сутки ждали поезда на Вильню…
Помнятся последние минуты перед отъездом. Остатки белорусского полка выстроились перед тремя товарными вагонами. Езовитов видел покрасневшие на морозе лица, ловил понурые взгляды — и не мог не подбодрить:
— Друзья! Пусть не огорчает вас вынужденный отход. То, что мы оказались в этом старинном городе, — символично. Более четырехсот лет назад здесь, у речки Крапивка, славный сын нашего народа гетман Великого княжества Литовского, Русского и Жамойцкого Константин Острожский со своим войском одержал победу над втрое большим московским и спас страну. Так будем же достойными памяти своих мужественных предков! Верьте, придет час и нашей победы!
О своем знаменитом тезке Острожском Езовитов впервые услышал от Вацлава Ластовского. Долго разузнавал о нем у Всеволода Игнатовского и сегодня знал, кажется, все, что дошло из глубины столетий: в 37 лет Острожский уже был наречен высшим гетманом Великого княжества, шестьдесят три раза одерживал он победу в битвах с крымскими татарами и московитами, его знали во всей Европе, называли Ромулом и вторым Ганнибалом, а его победе под Оршей посвятили специальный «листок новостей», изданный в Нюрнберге…
А еще примером мужества и преданности отчизне Езовитов часто называл знаменитого белорусского патриота и деятеля культуры ХVI столетия гетмана Григория Ходкевича. В своем имении Заблудово под Белостоком он заложил типографию, где Петр Мстиславец на средства гетмана печатал белорусские церковные книги. Гетман Хадкевич был известен и как полководец: в 1578 году, командуя белорусско-литовским войском, он завоевал Динабург — теперь его, Езовитова, родной город Двинск.
Езовитов чувствовал, как горечь расставания овладевает сердцами молодых воинов. Ему вспомнилась собственная юность, становление, Двинск, первое расставание…
Сначала шестиклассное Двинское училище, в нем кружок, издававший рукописные журналы «Пуга» на белорусском языке и «Бич» на русском. И ежедневно — книги, в которых более всего захватывали описания далеких путешествий. А еще любил рисовать, собирал репродукции картин, особенно поражали работы академика Богданова-Бельского… Далее — ссора с отцом, который хотел видеть сына офицером, экзамены на звание учителя начальных школ, работа с 1911 года в Ликсненской школе Двинского уезда, белорусско-латгальское население которого находилось под сильным влиянием польского помещика Плятер-Зиберга и шовинистически настроенных ксендзов. И он смело «шел в народ»… А ко всему — еще и музыка. В школе стояло фортепьяно, была хорошая скрипка. И так — два года. А потом — дальнейшая учеба, Витебский педагогический институт, досрочные экзамены осенью 1915-го. В феврале 1916-го уже был зачислен юнкером в Павловское военное училище в Питере.
А как же иначе? Это было делом чести: отец на фронте, три младших брата — в Полоцком кадетском корпусе. А он? Уже в первые дни войны подавал прошение добровольцем на фронт, но руководство института не дало разрешения: Езовитов был стипендиатом и при выходе из института обязан был выплатить всю полученную до того сумму.
Написал отцу, а тот ответил, что рад видеть сына студентом. «Для отчизны, — писал, — достаточно моих двух ранений и тяжелой контузии». Между тем, сам возвращался на фронт и в предчувствии худшего все обязанности по семье возлагал на старшего Костуся. Вместе с этим письмом послал прошение в институт: «придержать» сына. Но Костусь принял компромиссное решение: сдал экзамены экстерном.
За полгода он окончил ускоренный курс военного училища. Жизнь в войсковой среде и служба отца дали много навыков, о которых он в себе не подозревал. Каждый месяц в училище Езовитова переводили в следующий чин: в младшего портупей-юнкера, портупей-юнкера, старшего портупей-юнкера, в фельдфебеля и наконец в прапорщика. Специальным приказом его оставили в училище помощником офицера-воспитателя. И только после рапорта, через год, Езовитов попал на фронт — в 151-й пехотный Пятигорский полк, стоявший под Двинском. Он сам попросился в него, в полку было много белорусов. Начал с подпоручика, стал командиром роты, временно командовал батальоном, получил чин поручика, был представлен в штабс-капитаны и к наградам. Затем — адъютант полка и организатор при полку батальона смерти… В октябре 1917-го солдаты и офицеры-белорусы направили Езовитова делегатом на съезд воинов-белорусов в Витебске. Съезд избрал Езовитова в свой президиум, в Комитет воинов-белорусов Северного фронта — и делегировал в Центральную войсковую раду в Минск…
Поезд резко тронулся с места, и ему показалось, что так же резко что-то внутри оборвалось.
То было его четвертое расставание с Родиной, но такое болезненное — первое.
В конце 1918 года все белорусские подразделения в Вильни начали заново объединяться в Белорусский полк. Его основу составили бойцы, приехавшие вместе с полковником Езовитовым.
Старинная Вильня затаилось в неопределенности. Виленцы же, наоборот, словно пробудились от сна: каждый день митинги, собрания, делегации, новые партии, лиги, объединения, советы. Ежедневно из газет и листовок: хадеки, социал-демократы, эсеры, народники, немцы, поляки, литовцы, белорусы, евреи… А ко всему — стачки, забастовки, аресты. Спокойно наблюдала за всем этим только старинная башня на Замковой горе в центре города, где Вилейка вливается в Вилию; иногда казалось, что башня дремлет, ибо уже несколько лет не пугали ее залпы русской царской пушки, которая в 12 часов ежедневно грохотала на весь город.
Рада БНР и Белорусский полк в Вильни задержались ненадолго. Встретили Новый год, 1 января отпраздновали открытие Белорусской гимназии — и были вынуждены оставить город: доходили слухи о стремительном наступлении Красной армии. Немцы передали власть в городе и крае полякам. Вокзал был обклеен приказами нового военного командования: все военнообязанные должны явиться на мобилизацию и записаться в польскую армию — «защищать отчизну».
Белорусский полк в старых вагонах без приключений выехал в Гродно, а 5 января в Вильню с боем вошли первые два полка Красной армии…
Начальник Белостока
Министерство белорусских дел, только-только начавшее функционировать при литовском правительстве, тоже вынуждено было оставить Вильню и перебраться в Гродно. Между Виленской белорусской радой и литовской тарибой еще в ноябре 1918 года было заключено соглашение о том, что белорусские гродненские земли с Белостоком и Бельском на правах автономии войдут в Литовское государство. Государственным языком созданной автономии будет белорусский; утверждается белорусская школьная инспекция, белорусским представителям в тарибе отводится четверть мест, а в литовском правительстве будет создано особое министерство.
Шесть членов Виленской белорусской рады — Ластовский, Луцкевич, Станкевич, ксендз Талочка, Фалькевич и Семашка — 27 ноября вошли в состав тарибы — литовской государственной рады, а бывший председатель Рады Первого всебелорусского съезда Язеп Варонка с 1 декабря 1918 года возглавил министерство белорусских дел литовского правительства.
Министерство предлагало своих кандидатов на посты уездных и городских комиссаров в Гродненщине, а также представителей министерств народного образования, справедливости, земледелия, государственного имущества, назначало судей, следователей, лесничих, школьных инспекторов. Поначалу у него не было своего здания в Вильни, помещалось в «Новой Остерии» на Большой улице, затем переехало на Юрьевский проспект и заняло отдельную комнату в здании литовской тарибы. Министерство белорусских дел начало и переговоры о создании в Вильни белорусского войска. Вице-министром краевой обороны Литвы стал приглашенный из Минска генерал Кондратович, министром был сам литовский премьер Вольдемарис.
Из-под Двинска и Минска на Вильню начали наступление большевики. Кондратович и Вольдемарис со своим кабинетом подали в отставку. Второй кабинет министров Шилингаса в конце декабря эвакуировался в Ковна, а министерство белорусских дел постановлением от 19 декабря переехало в Гродно. От начала января 1919-го до конца апреля оно должно было представлять в крае все правительство Литовского государства (поскольку не было сообщений с Ковна) и защищать белорусские уезды от нападений польских жолнеров.
Были срочно назначены белорусские комиссары в Белосток, Соколку, Беловежу, Бельск, Дятлово, Кринки, Плянты и Лиду (в Волковыск и Ошмяны комиссарами направили литовцев).
Комиссаром — «начальником города» — из Гродно в Белосток выехал Костусь Езовитов.
Его очаровал этот старинный пограничный город, железнодорожный узел пяти путей во все стороны света, центр промышленного производства сукна, кож, переработки леса — на шести с половиной сотнях мелких фабрик трудились около десяти тысяч рабочих. Дни проходили в деловых хлопотах, а вечера и ночи Езовитов проводил в библиотеке, что была невдалеке от комиссариата, по другую сторону ратуши.
Езовитов стал изучать историю Белостока. И сразу неожиданность: через год городу исполнится 600 лет! Основание Белостока в 1320 году приписывалось князю Гедимину, во времена правления которого над речкой Белой, притоком Супросли, было только маленькое село. Белосток стал быстро расти. Поначалу он принадлежал земскому чиновнику Веселовскому. При Яне-Козимире, польско-белорусском короле, селение было подарено воеводе Стефану Чернецкому — за успехи в войне со шведами. От Чернецкого Белосток перешел в наследство к Браницкому, который в 1749 году добился от короля Августа III-го для Белостока городских прав. После третьего раздела Речи Посполитой Белосток отошел к Пруссии и был выкуплен из частного владения. В 1807 году после заключения Тильзитского мира город присоединила к себе Россия. С 1808 года он стал центром Белостокской области. В 1842-м ее ликвидировали, Белосток стал считаться уездным городом Гродненской губернии. Таким он оставался до 1915 года, после чего, при немецкой власти, был центром управления Белосток-Гродно.
Езовитов выходил из библиотеки, когда часы на ратуше отбивали семь раз. Времени на сон не оставалось, и начальник города неторопливо шел к белой церкви с островерхой готической башенкой над фронтоном (как и костел, она стояла напротив ратуши), шел, с наслаждением вдыхая бодрящий морозный воздух, встречая заспанных дворников, сметающих с тротуаров нападавший ночью снег, и возвращался назад, в свой кабинет.
Промышленность в городе работала успешно, не требовала особого внимания комиссариата, и Езовитов стремился активизировать прежде всего культурную жизнь. Началась разработка плана мероприятий по празднованию 600-летия города — с участием общественных деятелей, хоровых и драматических кружков. По школам прошли исторические чтения — в честь 170-летия присвоения Белостоку городских прав. Казалось, Белосточина избавлялась от чувства неуверенности.
Но в феврале 1919-го в город вошли легионеры Пилсудского. Езовитов должен был оставить город. По поручению министерства белорусских дел он принял от комиссара Ивановского Плантово-Щучинский уезд, но через два месяца вернулся в Гродно.
Не найдя поначалу квартиры, первые дни в Гродно Езовитов вместе с братьями Новиками ночевал в казарме.
— Что же все-таки будет? — сон частенько не брал Стася.
— Все образуется, только бы с силами собраться, — младшему Афанасию уверенности не занимать.
— А вы про ЛитБелССР слышали? Теперь аж два государства-спорыша родились — Литовское и ЛитБел этот… — не унимался Стась.
— А раньше большевиков одна западная область устраивала, — ответил Афанасий. — Ее было бы легче к России прилепить.
— Тут, ребята, как в театре марионеток разыграно, — не стерпел Езовитов. — Сами же видите: в январе провозгласили БССР, а уже 16-го января ЦК большевистской партии решил отщипнуть от нее Смоленскую, Витебскую и Могилевскую губернии. И остались в той БССР только огрызки Минской и Гродненской…
— А белорусские коммунисты на это даже не пикнули, угодливо Ленину в рот глядели, — Стась поднял голову от подушки.
— Да. А потом этой БССР и вовсе не стало… — продолжал Езовитов. — А уж как неохотно Москва эту обгрызенную республику признавала! Всероссийский ЦИК постановление о признании БССР обнародовал только на Всебелорусском съезде советов 2 февраля, и тут же, с подачи Свердлова, решено было создать Литовско-Белорусскую ССР.
— Это что же… Москва признала БССР как самостоятельную республику всего на несколько часов? И сразу слепила новую? — удивился Афанасий.
— Да!
— А через месяц после своего провозглашения БССР утратила даже право на автономию, — подытожил Стась.
— А что в нынешней ЛитБелии осталось? Куски Виленщины, Минщины и Ковенщины?
— Верно. Потому что почти вся Литва осталась под юрисдикцией независимого демократического правительства, — констатировал далее Езовитов. — А в руководство ЛитБелии из белорусов попал один Червяков. После Всебелорусского съезда советов большевики арестовали чуть ли не все правительство бывшей БССР: и Жилуновича, и Дылу, и Шантыря.
— Доигрались, — заключил Стась…
В начале 1919 года в Минске, занятом большевиками, были закрыты созданные при немцах учебные заведения, перестали выходить белорусские газеты. Начальником гарнизона стал известный Кривошеин. Ландер остался в Москве — комиссаром народного контроля.
Еще в декабре на первом митинге усердствовал комиссар Берсан[12]. Выступая перед красноармейцами на Площади Свободы, он, потрясая кулаком, выкрикивал:
— Смерть тарибам и радам!..
Хотя правительство Жилуновича объявило Раду БНР вне закона, в Минске осталось много ее членов. Алесь Горун, Язеп Лесик, Иван Середа, Сымон Рак-Михайловский и Вацлав Ивановский поначалу занимали даже немалые посты. Но были и аресты, хоть большевики еще не знали, кого и за что можно сажать: Мамоньку арестовали как российского эсера, Ивановского и Трепку — как… поляков, поскольку брат первого, Юрий, в это время был в Польше министром, а отец второго собирал для вывоза в Польшу старинные белорусские вещи и числился председателем какой-то польской организации. Арестовали и Середу, но через сутки освободили.
Бывший командующий Западным фронтом Александр Мясников, не добившись для себя властного места в Белоруси, после создания ЛитБелССР пытался обосноваться в Вильни…
Начальник гродненского гарнизона
После переезда из Вильни в Гродно формирование белорусского полка замедлилось. Положение выправил Езовитов, назначенный Радой начальником гродненского гарнизона. Через две недели он получил от Антанты оружие и финансовую помощь.
В гродненскую комендатуру зачастили представители зарубежных миссий. Костусь Езовитов не только возглавлял белорусский полк, но и исполнял обязанности министра белорусских дел (министр Варонка часто выезжал в Ковна, в уезды), руководил организованным в городе культурно-просветительским товариществом «Отчизна» и издавал белорусскую газету того же названия.
В марте 1919 года усилиями Езовитова были сформированы не только белорусский полк и вспомогательный батальон при комендатуре, но и кавалерийский корпус. По его почину формирование белорусских войск происходило и в Ковна, где под началом Станислава Новика были созданы пехотное и артиллерийское подразделения и отряд кавалерии.
18 апреля начальник гродненского гарнизона встретился в комендатуре с представителями литовской и французской миссий. «Рабочий обед» растянулся на несколько часов. Главное предложение было озвучено литовцами. Бывший посол Литвы в Берлине доктор Шаулис сказал:
— Вы, господа, знаете, что Польша ведет наступление на большевистскую Россию. Предварительно все мы высказались за необходимость прямо спросить польское руководство о его политике в отношении наших государств: Литвы и Белоруси. С французской стороны в переговорах нас поддержать согласился полковник Ребоул.
— Это очень важно, поскольку Польша намерена выступить чуть ли не марионеткой Антанты, — добавил бывший министр обороны Литвы полковник Великас. — Поэтому начинать отстаивать свою независимость и неделимость перед Польшей мы должны уже сейчас, когда освобождение только ожидается.
Езовитов, тоже получивший от белорусского правительства в Ковне указание ехать в Варшаву, видел, что никаких расхождений в подходах литовцев и белорусов нет, но все же решил уточнить:
— А если Польша потребует одновременной мобилизации на незанятых большевиками районах Литвы и Белоруси?
— Можем согласиться на это с одним условием: войска действуют лишь на территории своих стран, — видимо, доктор Шаулис уже обдумал и такую перспективу.
— А вы не исключаете возможности подписания через некоторое время какого-либо соглашения между Польшей и Россией? — Езовитов решил взвесить все возможные варианты.
— Имеете в виду раздел «фронтовых районов»? — внимательно посмотрел Шаулис на белорусского полковника. — Тогда уже сегодня мы должны напомнить Пилсудскому о возможности конфедерации Литвы и Белоруси. Пример белорусской автономной Гродненщины в составе Литвы должен его насторожить…
В Варшаву решили ехать безотлагательно. Делегаты объединенной литовско-белорусско-французской миссии вышли сфотографироваться на балкон комендатуры. Езовитов встал слева, рядом с ним — комендант Гродно подполковник Демидов, далее — доктор Шаулис, полковник Великас, полковник Ребоул, белорусский военный атташе при французской миссии ротмистр Рихтер. За Езовитовым — его плац-адъютант Афанасий Новик. Посреди балкона — большой щит с надписью: «Управление войскового начальника Гродненского округа. Комендант г. Гродно» и герб «погоня» под флагами — национальным литовским (желто-зелено-красным), Литовского государства (красным с белой «погоней»), белорусским (бело-красно-белым), снизу — французский и английский флаги (этот снимок напечатает газета «Беларускае Жыцьце»).
В Польше же (назавтра она отвоюет у Красной армии Вильню), как выяснилось, во внешнеполитических вопросах согласия не было. «Эндеки», национал-демократы, вынашивали в отношении Белоруси и Литвы захватнические планы. Левые демократы заверяли соседей в поддержке. Их позицию на другой день после возвращения Езовитова в Гродно выразил в обращении к жителям бывшего Великого княжества Литовского сам Пилсудский:
«Положение белорусской неволи, которую я, родившийся на этой несчастной земле, хорошо знаю, должно наконец быть уничтожено, и уже раз и навсегда в этой словно Богом забытой сторонке должна воцариться свобода и право ничем не ограниченного свободного разговора о своих нуждах».
Такое не могло не потрясти, не воодушевить, не подкупить…
И как гром с ясного неба — польский приказ о разоружении Первого белорусского полка. В ночь на 28 апреля поляки заняли Гродно, окружили и интернировали полк (почти всех солдат и офицеров разоружили и вывезли в лагерь на территорию Польши). На освобожденных от большевиков землях объявлялась мобилизация в польскую армию.
Весть об этом встретила Езовитова при возвращении из Польши перед Гродно. Министерство белорусских дел вынуждено было переехать в Ковна и иметь с Гродно только нелегальную связь. Через несколько дней Езовитов был в Вильни, чтобы на месте разобраться в политике «пропольских» деятелей, которых опекал Алексюк, все чаще высказывающийся против «пролитовца» Варонки…
4 апреля был избран президент Литовского государства Антон Сметона. В тарибу вместо Ивана Луцкевича и Янки Станкевича вошли новые белорусы — Корчицкий и Белецкий. 12 апреля во главе кабинета министров стал Слежевич. Между белорусскими представителями в тарибе начались переговоры о том, чтобы Язеп Варонка больше не входил в литовское правительство. Министром белорусских дел предлагали стать Вацлаву Ластовскому, который незадолго перед тем оставил пост белорусского атташе при литовском посольстве в Берлине, или Петру Кречевскому. Но согласия достигнуто не было, и министром остался Варонка…
Зеленая армия
Еще осенью — после ухода немцев — жители Холопеничской волости избрали Лукаша Семеника военным комиссаром. Но в первый же день установления в крае «советской» власти большевики его арестовали и посадили в борисовскую тюрьму, откуда через полмесяца перевели в Минск. Земляки Лукаша стали митинговать и направлять в Минск посланцев с резолюциями в защиту своего героя. Рукописные «постановления» принимать принимали, но не отвечали на них. Семеник оставался за решеткой.
Но однажды ходоки наскучили начальнику тюрьмы:
— Зачем они сюда из Борисова этого атаманишку приперли? Тут от своих не продохнуть. Пусть у себя в распыл и пустят…
И приказал отвезти Семеника назад. Приказал неосторожно, при ходоке. Уже на другой день весть пришла в Холопеничи.
27 мая авто «чрезвычайки» тряслась на корнях лесной дороги, похожих на выползших погреться на весеннем солнце змей. В кузове — двое с винтовками и связанный Семеник, в кабине — пожилой шофер. Вокруг — майский зеленый лес.
Авто газануло потише и остановилось. На дороге — воз бревен. Дед в свитке и треухе стегает лошадь, та упирается, сдает назад, хомут едва не налезает на уши.
— Дед, давай в сторону со своей колымагой! — не вытерпел конвоир.
— Да куда же, детки, в бок-то? Колесо, вон, по ступицу в грязь ушло! И откуда такая колдобина?..
Конвоиры переглянулись: ничего не поделаешь, дорога узкая, не разъехаться. Закинув винтовку за спину, младший спрыгнул из кузова, подошел к возу.
— Ты бы еще больше наложил… — ворчал, толкая повозку. — На дармовщину так и пуп скоро развяжется…
— Кто же думал, что в эту яму попаду, чтоб ей…
Семенику голос показался знакомым. Выглянул из-за кабины — так и есть: дед Влас с Кривого хутора.
— Сидеть! — рявкнул конвоир в кузове.
И тут грянул выстрел. Другой… Конвоир осел под воз. Тот, что в кузове, судорожно вскинул винтовку, но Семеник мгновенно привстал и головой ударил его в живот. Конвоир перевалился через борт, упал. Грянул третий выстрел…
Из лесу вышли двое: бывшие «зеленоотрядовцы».
— Слезай, Лукаш. Машина дальше не поедет, — спокойно сказал один.
Крепко обнялись. Дед Влас, сбив треух на затылок, беззубо улыбался Лукашу:
— А не располнел ты на казенных харчах.
— Зато теперь отъемся, — улыбнулся Семеник в ответ. — Я уж думал, как это дед в одиночку такой воз наворотил?
А дед вдруг помрачнел, ткнул пальцем в кабину: обхватив руль обеими руками, шофер испуганно глядел на происходящее.
— Ну-ка вылазь из своей скворешни! — наставили на него винтовки.
Шофер открыл дверцу, вылез и присел на широкое крыло.
— Ты гляди, а мог бы кого-нибудь ухлопать, — Семеник вытащил из кабины винтовку. — А-а?
— Я не стрелок, а возок… — шофер вздохнул и полез за папиросой.
Быстро перевернули воз. Дед Влас толкнул Семеника и снова указал на шофера — тот так и курил, сидя на крыле кабины:
— А что с ним?
Семеник подумал, побарабанил пальцами по грядушке телеги:
— Разворачивай, человече, коня своего железного да и езжай назад с миром.
Тот медленно повернул голову, глянул исподлобья:
— С миром?.. Ты думаешь, меня встретят там хлебом-солью?
Семеник поджал губы:
— Так что же думаешь делать?
— Да я бы… — он снял свой шоферский картуз, хлопнул им об колено. — Мне остается одно: сменить железного коня на живого.
— Хочешь с нами?
— Хочу…
Семеник обвел взглядом товарищей.
— А вы, хлопцы, не в зеленые опять собрались?
— Сам же видишь, — пожали плечами, — тепло стало, зелень кругом…
— Ну, когда так… — оживился Семеник. — Едем.
Пока мужики копали могилу для конвоиров, шофер загнал в лес железного коня и вернулся с бидоном горючего.
— Бензина слил. Жалко бросать, пойдет в лампу…
Партизанский отряд Семеника возродился. К уцелевшим прежним повстанцам присоединились те, кто не хотел идти в Красную армию (мобилизация была объявлена по всем уездам). Через полмесяца «семениковцы» стали нападать на красноармейские части, добывали в стычках оружие, принимали новых бойцов в свое «зеленое» войско.
В июле партизаны освободили Холопеничскую, Краснолукскую и Зачистенскую волости, захватили все большевистское имущество, в том числе много телеграфных аппаратов.
— Пусть будут, что-нибудь на них выменяем, — рассуждали мужики.
Большевики напугались не на шутку. Чтобы «партизанство» не перекинулось на соседние уезды, направили в Борисов несколько красноармейских рот. «Зеленое» войско отошло вглубь лесов…
В мае 1919 года главнокомандующим Литовской армии был назначен генерал Жуковский, при содействии которого еще зимой в Ковне формировались белорусские войсковые части. 31 мая под бело-красно-белым знаменем в Ковна вошел Первый белорусский эскадрон под командованием офицера Глинского: смог-таки, оставив в Гродно часть имущества, пробраться из польского лагеря к представительству БНР.
Белорусские части вместе с литовскими готовились занять позиции на большевистско-польском фронте.
История не повторяется?
Утром Езовитов был на квартире Алехновича, редактировавшего в Вильне газету «Беларускае Жыцьце». Внимательно прочитав переписанную набело рукопись друга, Алехнович щелкнул пальцами:
— Ставлю на первую полосу. Важно! — и, уходя заваривать чай, сунул Езовитову «Известия». — А ты пока читани вот это… как тут наш обмоскалившийся армянин и бывший прапорщик Мясников исповедуется.
— А где он теперь?
— Думал обосноваться в Вильне при большевиках, да поссорился, не поделив что-то с Иоффе и Мицкевичем-Капшукасом, за что и откомандирован на колчаковский фронт.
Заметка Мясникова в московских «Известиях» поразила Езовитова «нахрапистостью». Автор убеждал: поляки захватили Вильню лишь потому, что он не успел организовать в городе ЧК.
— Ты нарочно мне с утра эту гадость подсунул? — не сдержался Езовитов.
Ставя на стол две чашки чабрецового чая, Алехнович улыбнулся:
— Не мне же одному глаза этим портить!
1761-дневная Мировая война уходила в небытие. В Виленском бывшем Базыльянском монастыре, откуда еще перед приходом немцев эвакуировалась литовская духовная семинария, располагалась действующая белорусская гимназия (два подготовительных и семь высших классов). В том же здании находились и Белорусская рада, и Белорусское издательское товарищество.
В конце июня 1919 года бургомистр Вильни разослал руководителям всех отделов магистрата и городских учреждений извещение о том, что документы и просьбы в магистрат могут подаваться «на каком-либо из местных языков (польском, литовском, белорусском, еврейском). Русский и немецкий языки не признаются краевыми, ни просьбы, ни корреспонденция по-русски или по-немецки не принимаются».
Переболев весенней безработицей, летом Вильня словно окрепла. Технический отдел при магистрате подготовил проект, по которому тысячам желающих предлагалось занятие. Были запланированы земляные работы по «урегулированию» улиц в Зверинце и на Солтанишках, власти высказывались за проведение новой улицы, которая должна была соединить Погулянку с Юнкерским переулком. Планировались «регуляции» берегов Вилии — от Антокольского моста до госпиталя Святого Якова. На все это магистрат запросил у генерального комиссара полтора миллиона марок.
Заложили фабрику бетона — настилать вконец изношенные деревянные тротуары. Обязали домовладельцев бетонировать свои подворья. Гравия хватало своего, цемент на фабрику везли из Польши.
Было решено проложить городской водопровод. В Бернардинском саду на Буфоловой копали водоемы, под Виленской и Немецкой начали проводить каменную канализацию. Материалов для всех строек не хватало. Не было рельсов подвозить землю — и додумались использовать оставшиеся от немцев, по которым они во время войны вывозили в фатерланд вырубленные здесь леса. Сотни километров рельсов и множество вагонов теперь служили виленцам.
Открылись дешевые столовые-забегаловки. Заработала «скорая помощь». Чище стали дворы: магистрат штрафовал нерадивых домовладельцев. Стали открываться банки. Однако все равно на углу Завальной и Рудницкой по утрам гудел черный рынок, где «пижоны» в кепках и модных сплюснутых шляпах, в галстуках и без них меняли валюту. Их галдеж часто перекрывало тарахтенье крестьянских подвод по булыжной мостовой…
В июле комиссар Виленского округа пан Неделковский своим приказом установил новый курс денег: 100 царских рублей приравнивались к 200-м думским или 115 «остмаркам» (цена бутылки водки с закуской). После этого исчезли ценники на товарах, в лавках стали требовать только царские рубли. Цена хлеба в марках не соответствовала курсу рубля — его, более «тяжелого», торговцы требовали столько же, сколько марок. Виленские газеты писали об этом денежном приказе:
«Комиссар округа не имеет права на такой приказ. Всякие приказы, касающиеся денег и имеющие столь серьезное значение, могут издаваться лишь общегосударственными органами. Полагаем, что извещение г. Комиссара Округа — результат какого-то недоразумения, и ожидаем, что в ближайшее время оно будет отменено».
Однако отмена не последовала, комиссар округа лишь разрешил виленским евреям торговать и по воскресеньям…
На Большой Погулянке заработал «Белорусский кооператив». Магистрат ввел городские налоги на недвижимость, рестораны и гостиницы, а также на лошадей, велосипеды и собак.
13 июля открылся телеграф для граждан, готовилась к запуску фабрика мармелада, подобная той, что работала во время немецкой оккупации. В Антокольском лесу отвели место под военное кладбище. Подешевели в июле и продукты питания. Вильня, казалось, вновь обрела свое шляхетство и бодро вступила в пахучее цветенье лип…
Председателем Центральной белорусской рады Виленщины и Гродненщины стал Клавдиюш Дуж-Душевский, простой и искренний человек, «полный» независимец. На съезде был без галстука, добрые глаза прятались под длинными ресницами, а усам, казалось, не хватало места между носом картошкой и тонкими губами, отчего лицо представлялось все время улыбающимся.
Новоизбранный председатель еще в июне ездил в Варшаву — походатайствовать за арестованных польскими властями белорусов и познакомиться с деятелями левого крыла Сейма. Он встретился с представителями Польской партии социалистов (ППС) и партией регионалистов. Обе партии поддержали идею образования независимого белорусского государства и обещали помощь. Доброжелательно смотрели на дело возрождения своей восточной страны-соседки и некоторые другие партии.
Был Дуж-Душевский и на аудиенции у Пилсудского. В выборах в Виленскую городскую раду могли участвовать лишь те, кто владел польским языком. Об этом неравноправии и заговорил сначала Дуж-Душевский. Пилсудский приказал отменить ограничение. А вот об организации белорусской армии начальник Польского государства не сказал ничего определенного…
Польские войска уже заняли Молодечно и Вилейку и продолжали наступление на Минск, с которым, как и со всей Западной Белорусью, уже два месяца не было связи. На литовско-белорусском фронте Красную армию отбросили от речки Меделка. Отряды генерала Макжецкого заняли Ганцевичи.
Видя, что польские войска подходят к Минску, большевики контратаковали под Молодечно при поддержке артиллерии, двух бронепоездов и нескольких аэропланов, но снова были вынуждены отойти.
Несмотря на большие потери, Красная армия через несколько дней начала новое наступление с северо-востока от Радошковичей и Вилейки. Ежедневно через Смоленск и Полоцк на белорусский фронт большевики переправляли по пять тысяч солдат Уральского фронта: Колчак уже не угрожал красной столице. Комиссары могли бы собрать и больше сил, если бы не успехи Деникина.
— Когда поляки соединятся с Деникиным — большевикам конец, — говорил Езовитов Алехновичу. — Будет отрезана Украина! Большевики чувствуют это и потому так люто бьются за Минск…
Во время польского наступления произошел политический переворот на Украине. Прервались все контакты между Петлюрой и украинцами восточной Галиции. Граница была закрыта 29 июня. Петлюра укрепился у власти и вел борьбу с большевиками, галицкие же отряды поддерживали контакты с Красной армией.
Драматические вести доходили и из России. Говорили, что гражданским лицам там запрещается пользоваться железной дорогой, разрешается совершать поездки только военным или железнодорожникам по служебной надобности. Странные новости передавала польская разведка: большевики мобилизовали десять тысяч сирот и беспризорников на рытье окопов перед Петроградом. В самой «колыбели революции» за отказ идти на фронт расстреляли семьсот сорок рабочих, двести двенадцать из них — с Путиловских заводов. Пленные красноармейцы свидетельствовали о том, что в первые шеренги Красной армии становились рабочие, за ними шли китайцы или латыши наблюдать, чтобы не было дезертиров.
В северной части Каспийского моря большевики задержали пароход, на котором находился генерал Алмазов (плыл с донесением от Деникина к Колчаку). Офицеры успели уничтожить все документы, а генерал застрелился.
В Гданьском порту бросили якоря три американских торпедоносца…
Не стихали бои и на Полесье. Большевикам ежедневно посылались подкрепления — питерские матросы или китайские отряды. Но части польского генерала Листовского все-таки взяли Лунинец, важный железнодорожный узел…
Пронук из Ошмянщины
Утром Езовитов, как обычно, писал, когда легонько скрипнули приступки и дернулся звоночек над дверью.
— Заходите, — отодвинул Езовитов засов.
— Заходи, коли пускают, — голос Смолича.
Дверь открылась, и первым несмело переступил порог парень лет двадцати в домотканой одежде, с копной буйных волос. Из-под выгоревших на летнем солнце бровей изучающее смотрели на Езовитова голубые глаза.
— Смелей, смелей, — подтолкнул парня Смолич, закрывая дверь. — Добрый день хозяину, давненько не виделись. Что нового?
— Все новости у вас, как и молодежь!
Езовитов уже знал, что с 26 июля заработали Белорусские учительские курсы; планировались в Гродно, но перенесли их в Вильню; географию там вел Смолич.
— Оно так, только эта молодежь уже и нас поучить хочет. Вот и хочу тебя познакомить с ее представителем: Пронук Бобровский. Успел и лиха хлебнуть, и внимание на себя обратить… Недавно в Вильни. Захотели мы его на курсы устроить, а он… — посмотрел на опустившего глаза парня, улыбнулся: — Да ты не красней, плохо не скажу… А он: «Не хочу учиться, хочу поляков воевать!»
Езовитов заинтересовался:
— Пускай Пронук сам расскажет! — подмигнул Смоличу. — Наверное, он больше о себе знает.
Парень посмотрел на Смолича, тот кивнул… Заговорил, глядя больше в пол:
— Весной батька взял у пани Важинской в поместье Укропишки полгектара земли. Прикупили семян, засеяли тот надел. А пани Важинская летом умерла, имение перешло к ее дочери Радкевич. В конце июня является в Укропишки пан Перепечка, выдает себя за хозяина имения и требует смены условий аренды. Чтобы вместо денег ему отдали треть урожая! Батька подал в суд в Ошмяны…
— Так Укропишки на Ошмянщине? — переспросил Езовитов.
— Ага… Ну, начали мы поле убирать, как ни грозил нам Перепечка, а он вдруг привозит жандарма, и батьку увезли в Ошмяны в полицейский участок. Наутро пан ревировый заявил на допросе, что батька арестован по приговору комиссара уезда за то, что не согласился с условиями Перепечки. «Если и теперь будешь артачиться, — кричал, — то либо штраф в десять тысяч марок, либо три месяца тюрьмы!» Батька подписался под нажимом, а дома написал жалобу на имя комиссара Виленского округа…
— Аркадий, это не тот инженер Перепечка, что с ксендзом Гурским ездил «делегацией» от Ошмянского уезда к Пилсудскому просить присоединения к Польше?
— Он! Только и в Бельведере тогда мало верили, что это был голос всего уезда… Но ты, Пронук, не рассказал главного.
— А что рассказывать-то? — парень помрачнел. — Встретил я потом этого Перепечку. Щерится: «Ну что, утерли вам нос?» Тут я и не удержался…
— Ну…
— Ну и расквасил нос гаду.
— А потом убежал, — пояснил Смолич. — Мы его на курсы, чтоб припрятать, а он: «В войско хочу!»
Езовитов вздохнул:
— Отца жандармам оставил?
— Не-а, — Пронук опять взглянул исподлобья. — Он в соседний уезд подался, к родне. Кое-какие вещи увез.
— А мать?
— Мама два года как умерла.
— Ну что ж, дружок Пронук, придется тебе какое-то время лекции дядьки Аркадия послушать. Так лучше. А потом, если хочешь, переправим тебя в Ригу или Ковна. Поживи это время у меня, места хватит…
Усиленные резервами поляки снова прорвали фронт и с 4 на 5 августа заняли Слуцк. Отбив несколько контратак, захватили Клецк, Несвиж и Мир. Наступление развивалось в направлении Койданова и Минска, отрезанного от Борисова кавалерией, высланной на Смолевичи. В седьмом часу утра 8 августа части Красной армии начнут отступление, и в десять вечера польские легионеры вступят в Минск.
А положение на белорусском национальном фронте не обнадеживало: Центральную белорусскую раду Виленщины и Гродненщины сотрясал кризис. Ее члены стали проповедовать разные идеи насчет будущего белорусского государства. 16 июля председатель Рады Дуж-Душевский сложил полномочия, президиум избрал на этот пост кандидата филологии Бронислава Тарашкевича. Избрание должно было подтвердить общее собрание Рады. Тарашкевич с делегацией выехал в Варшаву — на переговоры с польским правительством. Главным вопросом их было создание белорусской армии.
Тарашкевич вручил Пилсудскому заявление:
«Основой нашей работы является создание независимого и неделимого Белорусского Государства. <…> Белорусский народ имеет право существовать самостоятельно. <…> Не реализовать идею независимости белорусского народа было бы исторической ошибкой, которую в будущем можно будет искупить только рекой крови».
Через несколько дней Пилсудский вновь принял делегацию Центральной белорусской рады Виленщины и Гродненщины и получил новую декларацию:
«Признание прав белорусского народа на независимое бытие и поддержка польской демократией для обеих народов принесет только пользу…
Рада обращается к Вашей Милости с просьбой поддержать создание белорусских Вооруженных сил.<…>
Вооруженные силы Белоруси действуют только на белорусском фронте и не могут быть выведены с территории Белоруси».
— Дай-то Бог нашему теляти волка съесть, — сказал по прочтении этой декларации Езовитов в редакции «Беларускага Жыцьця», когда Алехнович готовил ее публикацию. — Впечатление такое, что наши посланцы сами не верят в то, чего добиваются… «Белорусские вооруженные силы» то с большой, то с маленькой буквы…
Сам он не верил в успех, не мог забыть и простить разоружение и интернирование, по сути пленение, с великими трудностями сформированного им Первого белорусского полка. Польскую лояльность он объяснял занятием Минска.
Пилсудский выслушал внимательно зачитанную Тарашкевичем декларацию, стал жаловаться на свои проблемы и расспрашивать о жизни на Виленщине. В конце встречи, продолжавшейся сорок минут, заверил белорусов:
— Приложу все силы, чтобы удовлетворить чаяния и надежны белорусского народа на независимое существование. От идей своего обращения к народам Великого княжества Литовского не отступлюсь никогда и буду отстаивать их при всех обстоятельствах.
И когда посланцы встали прощаться, добавил:
— Что касается войска — сейчас же дам указания местным военным властям, чтобы они договорились с Белорусской радой и занялись организацией белорусской армии.
Потом был обед в гостинице «Европейская», организованный польско-белорусским комитетом. Присутствовали некоторые депутаты Сейма. С речью выступил Тарашкевич.
1 августа белорусская делегация вернулась в Вильню. Тарашкевич остался в Варшаве, заняться, сказал, судьбой военных-белорусов, оказавшихся в Польше.
С самого утра того же дня на виленском вокзале собралась толпа — ждали приезда начальника Польского государства и главнокомандующего Войском польским Язепа Пилсудского. Подметенная и вычищенная Вильня принимала почетного гостя: повсюду флаги, гирлянды цветов…
Поезд опоздал и, пуская пары, медленно вполз на вокзал во второй половине дня. Пилсудского забросали цветами. В легковой машине он без охраны поехал во дворец епископа, где ему подготовили резиденцию.
Тюрьма в Лукишках
Июльским утром Езовитов и Алехнович шли в Лукишкинский острог наведать арестованных товарищей: Модеста Яцкевича, секретаря Белорусского национального комитета, схваченного за раздачу пленным газеты «Беларуская Думка», и члена Центральной белорусской рады Виленщины и Гродненщины Томаша Гриба, арестованного на вокзале, он собирался ехать в Гродно.
Свернули на Фелицианскую, навстречу — женщина в большом цветастом платке, с узелком в руке:
— Паночки, подскажите, к кому тут можно с жалобой подойти?
— А по какому делу? — сдвинул брови Алехнович.
— Побили нас, паночки. Плеткой. Жандармы побили…
К ним подошли еще две женщины. В таких же платках, в длинных юбках.
— Откуда вы? Не виленские, видать? — спросил Езовитов.
— Да из-под Ольшан мы… Пан Чапский прислал за пожитками, что осталось. Мы просили сжалиться, нет, все забрал. А они нас плетками…
— Мы слыхали, — перебила ее подошедшая первой, — что в Вильни был пан Пилсудский, говорил: бедных не обижать. Вот мы и пришли просить заступы. Совсем нас затолкали, пан гонит, жандарм гонит, а у комиссара ольшанского одни графья на уме, его полицейский нас выгнал, вот мы и насмелились в Вильню…
Подробно объяснили бедолагам, как пройти к магистрату, посоветовали рассказать про своих панков в Белорусской раде и хмуро поплелись дальше.
Лукишкинский острог Алехнович и Езовитов, как члены комиссии по освобождению узников-белорусов, посетили с разрешения городского комиссара. В трех корпусах среди трехсот арестантов большинство составляли белорусы. Алехнович подробно расспрашивал дежурного об одиночках и общих камерах, а потом попросил отвести его в «централку», куда заключенные поступают после окончания следствия и где условия наихудшие.
— Послушай, тебе бы экскурсии водить по этому замку, — удивился Езовитов. — Откуда такая осведомленность: одиночка, централка?..
Усмехнувшись, Алехнович замедлил шаг и, когда дежурный ушел немного вперед, тихо разъяснил:
— Я тут девять месяцев просидел…
Езовитов думал, что о своем друге знает все. Еще в первую встречу выслушал его родословную и одиссею: про деда-шляхтича, имевшего хозяйство под Радошковичами — хорошо играл на скрипке, рисовал; про его переезд — после того, как «прорисовал» все имущество, — в Вильню; про отца Короля, игравшего в Виленских театрах; про мать, которая вынуждена была работать портнихой; про свою учебу в Виленской русской гимназии, из которой после шести классов был исключен, и техническом училище, которое через год бросил сам. После окончания Варшавской драматической школы — работа в польском театре, затем — Вильня, репортерство в газетах и редактирование юмористического еженедельника «Перкунас»…
— За одну публикацию в «Перкунасе» меня вызвали в суд, сразу по трем статьям, — дополнил Алехнович свой рассказ. — «За кощунство, стремление к ниспровержению существующего строя», «за оскорбление царствующей особы в печати», «за возложение хулы на бесплотные силы небесные». Ну, а я вместо суда эмигрировал в Австрию. Там услышал, в 1913-м это было, что в связи с трехсотлетием Дома Романовых объявлена амнистия. Вернулся — и загремел сюда: оказалось, что не все мои «пункты» попадали под амнистию…
Когда дежурный отворил решетчатые ворота узкого темного коридора, Алехнович пропустил Езовитова вперед и добавил:
— Вот в этой централке я и написал первую пьесу — «На Антокале».
Ужаснулись, узнав, что в Лукишках томятся сорок парней из Дисенщины, которые убежали от большевистской мобилизации, пересекли демаркационную линию — и угодили за польскую решетку. В одной из камер сидели две девушки.
Заключенные рассказали, что получают полфунта хлеба в день. За два месяца ни разу не меняли белья…
Комиссия по освобождению арестантов-белорусов организовала сбор пожертвований для них. По ее ходатайству дела белорусов рассмотрела особая комиссия. На свободу вышли сто восемьдесят узников. Тюремные власти известили о пересмотре нормы питания.
Возможно, после посещения Лукишек Езовитов и начнет свою книгу «Белорусы и поляки: документы и факты из истории оккупации поляками в 1918-19 годах».
Из Ада — в Радость?
2 августа в ожидании начала заседания Центральной рады Виленщины и Гродненщины Алехнович возбужденно рассказывал о позавчерашнем собрании Русского православного комитета. На доклад его председателя о положении россиян в Вильни генеральный комиссар пан Осмоловский ответил, что русское население Виленщины не может рассчитывать на материальную помощь властей, но обещал постараться снабдить всех желающих пропусками… на выезд в Россию.
— Подобные заявления я слышал уже месяц назад. И вот тогда некоторые русские «деятели» объявили себя белорусами! — кипел Алехнович. — Более того, лезут в наши организации и даже в президиумы. Эти новые «белорусы» по-белорусски, конечно, не говорят, только заверяют, что страстно желают выучиться нашему языку, но пока, мол, времени не было…
— Так что же тут плохого? — не сразу уразумел Езовитов.
— Ха-ха! Руку заблудшему всегда подать нужно. Но надо же и осторожным быть, надо остерегаться волков, надевающих белорусскую шкуру. Они могут опоганить наши организации, в которые пролезут…
Рада начала работу сообщением председателя Бронислава Тарашкевича и выборами Военной комиссии. В конце рассмотрели школьные и культурные дела. Алехновичу поручили организацию белорусского театра…
Какой пьесы была репетиция — Езовитов уже не помнил. Окутанный мраком зал, два прожектора, освещающих сверху небольшую сцену, невыразительные, на скорую руку сделанные декорации. Перед сценой — режиссер Алехнович:
— Так-так, а теперь, ребята, вы исчезаете за этими деревьями… А Наталка… — он погасшей трубкой стучит по ладони. — А Наталка выходит — медленно выходит — вот сюда… — сам выскакивает на сцену, показывает, откуда и как выходить актрисе. — Свет на середину, да… — опускает голову и замечает в зале одинокого зрителя. — Пой, Наталка, а я из зала послушаю, — молодецки прыгает со сцены и садится рядом с Езовитовым. — Вот это правильно! — посасывает холодную трубку. — Не побудешь на репетиции — не оценишь спектакля.
Езовитов хотел что-то сказать, но тут запела актриса, и он замер, боясь даже моргнуть. Она стыдливо, грациозно, как пугливая лань, ступала по сцене. Голос мягкий, нежный, наплывал с перерывами, очаровывал…
Алехнович заметил перемену в друге:
— Это наша будущая звезда, — шепнул, пряча трубку в карман.
Езовитов словно не расслышал:
— Кто это?
— Наша будущая звезда, — повторил Алехнович. — Наталья Якота. Старшая дочь родителей-бедняков. Окончила семинарию, белорусские учительские курсы, учительствовала в Сокольском уезде. При поляках инспектор хотел назначить ее преподавателем польского языка. Она отказалась, голодала с месяц, пока вот к нам не попала… — скосил на Езовитова глаза, улыбнулся: — Может, познакомить?
Езовитов словно очнулся:
— Сделай милость!
Стародавняя Вильня готовилась к новым переменам — в названиях улиц. Соответствующее решение магистрат принял в середине июля. Белорусский национальный комитет просил городские власти переименовать Малую Погулянку в проспект Франциска Скорины, а бывшую Андреевскую — в Мамоничевскую[13]. Кроме того, предложили, «чтобы на таблицах с названиями улиц на втором месте были надписи на белорусском языке русскими буквами».
Более месяца изучал магистрат предложения по переименованию улиц, чтобы представить их на утверждение комиссару города, и вскоре на бывшей Фабричной появились таблички «Улица Франциска Скорины», на Ясной — «Улица Мамоничей», а улица Ада стала… улицей Радости.
Виленцы еще долго путали новые названия со старыми, ощущая, что их город неожиданно стал вдвое больше.
Белорусский национальный комитет постановил ходатайствовать перед католическим епископом об открытии в Виленской духовной семинарии кафедры белорусского языка, литературы, истории и географии Белоруси, а также о том, чтобы в костелах проповеди и чтение Библии были утверждены и по-белорусски, особенно в Остробрамском и Бонифратерском костелах — во время прихода богомольцев, в большинстве белорусов, из Кальварии и Острой Брамы.
8 августа Минск был разбужен сильной канонадой. В шестом часу утра на окраине города началась пулеметная стрельба, постепенно переходящая на улицы. Посыпалась шрапнель, взрывы снарядов всколыхнули центр города. Затем к Виленскому вокзалу проскакала кавалерия. И вдруг все затихло, красноармейцы оставили Минск. В четвертом часу дня горожане стали выходить на улицы и с любопытством разглядывать польских жолнеров.
Город напоминал пустыню. Пустые лавки, битые витрины. Перед отступлением большевики вывозили кто что хотел и мог. Железнодорожники снова пытались не давать составов, но их «уговорили» пулеметами.
Курса новых денег не было, торговцы брали «на глаз». Хлеб стоил 5 царских рублей, сало — 15-20. За 15 рублей можно было пообедать в дешевой столовке, правда, со своим хлебом. Жулики наживались на «большевистских» деньгах, обманывая обывателей.
Подорожал хлеб, и спекулянты стали вывозить муку из Вильни (до которой от Минска было около полутора сотни верст), и цена на хлеб подскочила и там. Властям пришлось бороться со спекуляцией, а на станциях Лиды и Барановичи готовить два состава с продуктами для Минска, благо урожай на Белоруси был хороший.
Могилы на Комаровке, Койдановском тракте, в Лошице…
Еще после сдачи полякам Молодечно в Минске рассвирепела городская ЧК, в составе которой было 1800 агентов. Поделенная на пятерки «чрезвычайка» могла произвести за ночь до тысячи обысков. Несколько дней в городе обыскивали всех, у кого могло быть хоть какое отношение к «польскости» или «белорусскости». Спасаясь, минчане убегали в пригороды, подальше от железной дороги, туда, где не было ни комиссаров, ни красных отрядов. Многих арестовывали. «Комитет обороны» Минска в целях «укрепления тыла» принял даже постановление об ужесточении террора…
Спустя месяц после занятия города польскими войсками, по инициативе Варшавской американской миссии, была создана международная комиссия по расследованию большевистских злодеяний в Минске. В ее состав вошли: женщина-полковник американской армии, доктор Роговский, доктор Мирослав Абецерский, председатель польско-белорусского товарищества и член польского суда Мурзич. За несколько дней комиссией было выявлено шестьдесят могил, по пять-шесть трупов в каждой, встречались и по тридцать. У многих жертв, эксгумированных, руки были связаны проволокой. На семи трупах не было следов ни от пуль, ни от истязаний: бедняг закапывали живыми. Остальных расстреливали. Большинство — штатские люди. Лишь в одном захоронении нашли трех польских уланов. Свидетели (дочери лесника, на чьей территории выявили могилу) сказали, что месяц назад те уланы приезжали к ним в дом и были схвачены красноармейцами.
В одной их могил обнаружили труп минского адвоката Елеца, родственника Антона Луцкевича; его схоронили живым, лица уже было не распознать. Определили адвоката по свадебному перстню с гравировкой… Расстреливавшие ценности не брали: не то торопились, не то не было недостатка в них.
Закапывали всех неглубоко, в некоторых местах собаки разгребали и надгрызали трупы. В могиле на Койдановском тракте эксгумировали двадцать шесть трупов — у всех поломаны руки и ноги.
Подобные могилы обнаружили на Комаровке, в лесу Ваньковича и близ Лошицы (поместье Любаньского), в трех верстах от Минска.
Многие могилы помогли отыскать горожане и сельчане, невольные свидетели убийств. Женщина из прилошицкого хутора утром собирала грибы. Вдруг — шум машины. Она — с дороги, за ели, притихла. А машина, как на грех, тут и тормознула. Из кузова выскочили трое военных, присели невдалеке, закурили, беседуют. А утро в июльском лесу росное, звонкое, голоса далеко слышны.
— А я, — вспоминала женщина, — и дышать перестала. А мужик один… арестованные в кузове сидели… и говорит им хрипло: «Не мучайте больше, убейте!..» А тот, в хворме, что сидел поближе, криво усмехнулся: «Успеете!» Докурили они, значит, цигарки свои и мужиков тех — четверо было — по одному и постреляли… Перед тем еще и лопаты дали, могилу себе выкопать. Я… как первый выстрел услыхала, будто все у меня внутри оборвалось. Хотела бежать, да удержалась… И ноги как ватные… А то и меня бы…
«Чрезвычайники» убивали своих жертв не только в пригородных лесах и урочищах, некоторых расстреливали в подвалах минского ЧК на Петропавловской улице, где сидели арестованные и через стены слышали выстрелы и крики…
Одним из первых белорусов обо всем этом в конце августа 1919-го дознался Франтишек Алехнович — в это время он уже был в Минске, налаживал деятельность своей театральной труппы. В Минске начала печататься и его газета «Беларускае Жыцьце», в одиннадцатом номере которой — за 31 августа — и будет помещен материал о злодеяниях большевиков. Их засвидетельствуют два страшных снимка под публикацией: на первом — разрытая в Комаровском лесу могила, над трупами — члены комиссии по расследованию большевистских преступлений (Роговский, Абецерский, Мурзич и женщина-полковник); на втором — десятки эксгумированных трупов из могил близ Койдановского тракта[14]. Еще не истлела одежда, некоторые трупы босые. Рядом с могилой — три тоненькие березки, за ними — ровное поле с аккуратно составленными рядами копешек: рожь 1919 года успели убрать…
В Минск начинают съезжаться белорусские деятели и члены Рады. Первыми вернулись Лесик, Смолич и Рак-Михайловский. Радных Забродского и Карача большевики арестовали и вывезли в Москву как белорусских эсеров. Ивановского и Трепку удерживали заложниками в Смоленске.
Боль по жертвам лихолетья звучала и в публикациях минской газеты «Звон», которая стала издаваться в конце лета, когда большевики оставили Минск (она была преемницей «Вольнай Беларус╗», закрытой большевиками в конце 1918 года). В первом номере «Звона» от 25 августа 1919 года, редактором которого был Янка Купала, в редакционной «передовице» «Наше задание» констатировалось однозначно:
«Мы ни на миг не забудем, что наша сторонка Белорусь разрушена войною и кровавым господством московских большевиков. Мы знаем, что если что-либо осталось от войны, то не убереглось от московских большевистских грабителей».
10 августа из присутствующих в Минске членов Рады БНР, возглавляемой в то время Язепом Лесиком, и представителей других организаций, существовавших до большевиков (Культурно-научного товарищества, Христианско-демократического союза, Учительского общества, Первого белорусского товарищества драмы и комедии и других), был создан Временный белорусский национальный комитет. Его председателем избрали поэта Александра Прушинского-Горуна. В тот же день делегация комитета посетила генерала Шептыцкого и заместителя польского генерального комиссара пана Рачкевича — говорили о нуждах белорусов.
Бургомистром Минска назначили бывшего члена городской управы Довнор-Запольского — в городах, освобожденных от большевиков, польские власти сразу же вводили гражданское правление.
В городе появились объявления о том, что в зале Юбилейного-Белорусского дома «собираются читать лекции по белорусскому языку для всех записавшихся». Организацию курсов поручили Лесику.
Костуся Езовитова в те дни встречали… в Ковне.
Между Литвой и Польшей
В конце августа вечером, попрощавшись с Натальей Якотой (договорились, что и она переберется в Ковна, вот только проведает в Минске единственную тетку), Езовитов с Пронуком Бобровским торопились на последний «литовский» поезд.
— Как это Гродненщина к Литве отошла? — спросил по дороге Пронук.
— А чтобы от таких, как твой Перепечка, защищаться, она автономией и присоединилась.
— А правда, что литовцы с поляками воюют?
— Правда. Завтра сам узнаешь, не торопись…
Через несколько дней Костусь Езовитов принял общую канцелярию министерства белорусских дел при правительстве Литовского государства. Канцелярия Езовитова обеспечивала деятельность всего министерства в юридических и финансово-бухгалтерских вопросах, сносилась с государственным контролем Литовского государства. Как было записано во «Временном положении о министерстве белорусских дел правительства Литовского государства», «общая канцелярия министерства принимает на себя все дела, касающиеся международной политики литовского правительства, назначения белорусских атташе в иностранные посольства, консульства и миссии».
Как у начальника канцелярии, у Езовитова был штат чиновников и переводчиков. Пронук Бобровский оставаться в канцелярии не захотел, попросился в белорусскую роту Степана Новика.
9 августа во дворце виленского епископа Пилсудский принял делегацию Белорусской рады Виленщины и Гродненщины во главе с Алексюком. Начальника Польской державы поздравляли с победами, говорили о материальной помощи белорусскому православному духовенству, организации белорусской национальной школы, национальных вооруженных сил, — и снова Пилсудский искренне обещал содействие всем начинаниям. Делегация была приглашена на ужин.
В это время в составе польских резервных частей на фронт был переброшен и взвод белорусов, стараниями Тарашкевича освобожденных из люблинского лагеря. С этого, по слухам, начиналось формирование белорусской армии.
Василь Муха, назначенный недавно белорусской военной комиссией командиром того взвода, неожиданно предложил штабу генерала Шептицкого свою операцию: соединившись с белорусскими партизанами (под Борисовом действовал отряд Лукаша Семеника), окружить несколько красноармейских частей…
В середине августа семениковцы, хорошо знавшие местность, завели 3-й уланский полк поляков в тыл большевикам. Когда одновременно началось наступление с фронта, обойденные с тыла красноармейцы стали поспешно покидать Борисов. В его пригородах было пленено около двух тысяч солдат, захвачено 168 пулеметов, 4 пушки, и 3 броневика. К разочарованию семениковцев и взвода Мухи, им ничего из трофеев не доставалось. Только Муху повысили в звании. По пятам Красной армии польские войска пошли на Бобруйск и Шацк…
В августе на белорусских деятелей обрушились аресты: известного историка протоирея Корчинского вывезли в варшавскую тюрьму — за выступление против издевательств жолнеров над белорусами; доктора Белецкого задержали в Гродно; члена Рады БНР, редактора газеты «Родны край» Томаша Гриба содержали в гродненских Лукишках. Были арестованы польскими властями завделами Белорусской гродненской управы Боев, председатель этой управы Курлов, ее члены Яковюк и Авдеевич, представитель министерства финансов Морозов, офицеры белорусского полка Повчар, Бутович и другие.
Такие действия склоняли министерство белорусских дел еще активнее объединяться с властью независимого Литовского государства, которое тоже ощущало нажим более сильных «антантовской» Польши и «красноармейской» России. Выступая против них, литовская власть не могла не искать поддержки у населения неподлежащих оккупации белорусских уездов и у белорусских войсковых частей.
С 24 по 31 августа белорусская рота под командованием офицера Михайловского участвовала в боях на северном фронте и понесла потери. В бою погибли младший офицер Степан Новик и двенадцать рядовых. Многие из белорусских солдат были представлены к наградам…
В конце августа 1919 года вышла из печати книга Костуся Езовитова «Белорусы и поляки», в которой утверждалось, что белорусам и полякам «не по пути», приводилось много документов о фактах польского насилия над населением Западной Белоруси. На книгу был большой спрос, она перепечатывалась в эмигрантских — русских и белорусских — газетах, была переведена на многие языки. Воодушевленный Езовитов начал работу над новой книгой документов: «Белорусь от Керенского до Пилсудского».
«Чтоб дети нас не проклинали»
Сентябрь 1919 года в Вильню пришел богатым: ярмарочные лавки трещали от яблок, груш, картофеля. Старожилы не могли вспомнить, когда в город привозили столько дешевого хлеба… После летней жары пробуждалась и общественная жизнь: трижды в неделю начала выходить газета «Незалежная Беларусь», в «Беларускай кн╗гарн╗» на Завальной улице появилась новая книга Алехновича — пьеса «в двух актах с песнями» «Дзядзька Якуб».
Франтишек Алехнович в начале сентября занимался газетными делами. С 12-го номера «Беларускае Жыцьце» стали печатать кириллицей, ибо — как разъяснялось на первой странице — польские войска освободили восточные земли Белоруси, где эти «литеры» известны больше.
7 сентября, вернувшись из Минска, Алехнович отправился на выборы в виленский магистрат. Избирательный список белорусов — под номером семь, потому и запоминалась дата. Голосовали предварительно розданными карточками: на них нужно было написать номер списка, предъявить паспорт, получить конверт, положить в него карточку и отдать председателю, который бросал конверт в ящик.
На ступеньках магистрата встретил второй год учившийся в гимназии Афанасий Новик с группой друзей-гимназистов.
— Что, воробьи, не агитировать ли собрались? Агитировать запрещено.
Но парням, кажется, было не до агитации, выглядели они хмурыми.
— Мы, дядька Франтишек, не агитировать… — буркнул Афанасий. — Протестовать хотим.
— Вот как! Против чего или кого?..
— Поляки хотят закрыть белорусскую гимназию в Будславе.
— Кто это сказал?
— Наши инспектора вчера сказали.
По правде, новость не была неожиданной. Неделю назад власти выселили из своего помещения белорусскую школу в Горыни. И вот — следующая очередь?..
А еще через неделю в «Беларускае жыцьце» придет дубликат письма с подписями пятисот жителей Будслава:
«Потому, что народ наш только белорусский, какой бы веры он ни был, потому, что нашим повседневным языком является язык белорусский — прекращение деятельности и работы нашей гимназии, которая была светлым лучом в нашей короткой жизни, есть для нас тяжкое горе.
Просим Центральную белорусскую раду <…> употребить все способы, чтобы наши дети в будущем нас не проклинали».
С 12 по 16 сентября шли заседания Белорусской центральной рады Виленщины и Гродненщины. Рада пополнилась новыми представителями от белорусских краевых организаций. Председателем остался Тарашкевич, вице-председателями — Коханович и Карабач, секретарями — Ластовский и Яремич, председателем Войсковой комиссии — Алексюк. Главное внимание сосредоточили на школьном деле. Польские власти открывали в крае только польские школы, из ста посланных Радой на село белорусских учителей еще ни один не был зарегистрирован.
Всех поразило выступление на первом заседании учительницы с Ошмянщины.
— На местах уездные инспектора, — возмущалась она, — и слышать о каких-то белорусских школах не хотят! Они назначают учителями только тех, кто окончил польские курсы. «Хотите, — посмеиваются, — езжайте в свою Белорусь, если она есть где-либо…»
Школьная рада направила в отдел просвещения просьбу поддержать будславскую гимназию, но получила отказ виленского школьного инспектора и разрешение открыть только школу. Рада не сдавалась и все же добилась — 22 сентября — открытия в Вильни новых белорусских учительских курсов.
Новая миссия
В сентябре в Ковне под редакцией Язепа Варонки вышел первый номер ежемесячника министерства белорусских дел Литовского государства «Часоп╗сь». Начать издание своего печатного органа первым предложил Езовитов. Свои документы и извещения министерство поначалу публиковало в особом разделе виленского «Гомана» (закрытого в конце декабря 1918 года), затем — в гродненском журнале товарищества «Бацька╒шчына» (март-апрель 1919 года). Затем были «Родны Край» (Гродно) и «Беларуская Думка» (Вильня).
— Через некоторое время мы и сами не вспомним, что делали. Все документы министерства нужно печатать, чтобы и люди видели, — настаивал Езовитов. — А то получается, как с документами Всебелорусского съезда: разобрали «начальники» по портфелям — и что растеряли, что время унесло…
— Видно, не зря ты вечерами штаны просиживал в витебском отделении археологического института, — улыбнулся Варонка. — Как истинный архивист — цену документам знаешь!
Редакция «Часоп╗с╗» помещалась в двухэтажном здании министерства по улице Мицкевича, в доме № 13-а, перед окнами которого набирали силу молодые липы, а под окном второго этажа развевался бело-красно-белый флаг.
На обложке первого номера «Часоп╗с╗» под заглавием «Поездка чрезвычайной литовско-белорусской миссии в Варшаву» был помещен фотоснимок членов делегации, среди которых — и Езовитов, который в те дни готовился к новой военно-политической миссии. 5 сентября он получил дипломатический паспорт. На белорусском, французском и немецком языках в нем значилось:
«Мы, Правительство Белорусской Народной Республики, именем Белорусского Народа просим все военные и гражданские органы иностранных Держав и приказываем всем подчиненным нам военным и гражданским властям, кому будет предъявлен этот паспорт, разрешить свободный проезд нашему Начальнику Военно-политической миссии в Латвии и Эстонии полковнику Константину Езовитову и оказывать ему при необходимости всяческое содействие».
Не рассекречивая миссию Езовитова, «Часоп╗сь» ограничится лаконичной информацией:
«29 сентября Костусь Езовитов оставил пост Начальника канцелярии Министерства белорусских дел Литовкого Государства по личной причине и выехал из Ковна, провожаемый товарищами по работе».
Члены миссии уже были назначены, а Езовитов медлил с отъездом. Варонка понимал: ждет возвращения из Минска своей Наталки… Только если бы знал, чего доведется им приждать, сразу бы, как отдавал паспорт и выправил бы…
Актриса Наталья Якота, как и намеревалась, проведала тетку и в конце августа поездом выехала из Минска в Ковна. Через полсотни километров — между станциями Заславье и Радошковичи — стрелочник по ошибке направил поезд на полуразрушенный мост. Пятнадцать вагонов свалились под откос. Около сотни пассажиров было ранено, двадцать три погибли. Наталья в их числе…
Штабс-капитан белорусской армии
6 октября в редакцию «Белорусского Жыцьця» в Свято-Михайловский переулок передали телеграмму от Белорусской военной комиссии из Минска:
«Приказ о формировании армии подписан в четверг. Посылаем глубочайшее приветствие в исторический час создания вооруженных сил, которые будут защищать Отечество».
— Видимо, в Минске Пилсудского уговаривали успешнее, чем тут, в Вильни, — продолжая что-то править в газетных гранках, Алехнович возбужденно щелкнул пальцами.
— Ты имеешь в виду его сентябрьский приезд? — заглянувший в редакцию Ластовский коротко подстрижен, что еще больше открывало ранние залысины. Он — в накрахмаленной рубашке, в галстуке в синюю полоску.
— Да… — Алехнович поднял голову и сам спросил: — Правда ли, что большевики освободили Ивановского?
— Да он уже в Минске!
В дверь постучали. Вошел молодой статный военный, козырнул:
— Штабс-капитан Франтишек Кушель, заместитель председателя Белорусской военной комиссии. Честь имею, господа, ознакомить вашу редакцию с обращением БВК и декретом главнокомандующего Польского государства…
Алехнович и Ластовский удивленно раскрыли рты. И было отчего: штабс-капитан был в новенькой форме… с белорусской символикой…
— Сделайте одолжение…
— Только что вспоминали о БВК…
— Прошу… — Кушель подошел к столу, выложил бумаги из папки.
В декрете Пилсудского говорилось:
«Для организационной и подготовительной работы назначаю Белорусскую Военную Комиссию, которая в согласовании с Комиссариатом Восточных Земель будет организовывать белорусскую армию:
1) давая соответствующие распоряжения полковнику Конопацкому и
2) создавая необходимые подкомиссии.
В состав Комиссии входят: полковник Конопацкий, г. Рак-Михайловский, штабс-капитан Кушель, полк. Якубовский, гг. Мурашко, Алексюк, Овсяник, Прушинский (Горун) и штабс-капитан Якубовский.
Местом работы Комиссиии назначаю Минск».
А это — из обращения БВК:
«В связи с тем, что в ближайшее время начнется формирование белорусской армии, предлагается офицерам, военным чиновникам и докторам-белорусам зарегистрироваться.
Председатель Военной комиссии П. Алексюк. Член Комиссии А.Овсяник».
— Надеюсь, вы безотлогательно ознакомите с этим своих читателей… — взял под козырек Кушель.
Алехнович испугался, что гость сейчас исчезнет, и поторопился спросить:
— Эта форма… на вас — белорусская?
— Так точно! — Кушель с гордостью улыбнулся. — Разработана и утверждена. Правда, пошита только первая партия.
— И вся такая? — не утерпел и Ластовский.
— Разумеется, — Кушель подкрутил усы. — Полагаю, следует и об этом написать. Фасон фуражки, как видите, английский, цвет серый, в штабных и технических войсках канты красные, у пехоты — черные, у кавалерии — белые…
— Минуточку… — перебил офицера Алехнович. — Я сейчас запишу.
— Околыш фуражки в штабе бархатисто черный, в пехоте серый, в кавалерии — голубой. На нем у всех нашит бело-красно-белый поясок, посреди него — в венке «погоня». На всех офицерских фуражках под козырьком — серебряный витой шнурок… Мундир — фасона «френч», брюки — с красными лампасами в штабе, с черными — в пехоте и белыми в кавалерии. Кроме того, в кавалерии — голубой воротник и манжеты. Эполеты из того же сукна, на них у всех на красном поле вышита серебром «погоня». У офицеров на воротнике серебряная петлица, у солдат — бело-красно-белые нашивки, на них — серебряные пояски для обозначения званий. Офицерское же звание обозначается нашивками на рукавах. На пуговицах у всех «погоня»… — Кушель помолчал, подумал и подытожил: — Кажется, ничего не пропустил…
— Может, пехоте нужно было сделать зеленые канты, а то как-то уж много серого… — заметил Алехнович.
— Зеленые?.. — Кушель не согласился: — Летом хорошо, но зимой на снегу будут демаскировать.
Когда Кушель ушел, Алехнович еще раз перечитал полученные документы, отложил их для засылки в набор, набело переписал заметку о форме белорусской национальной армии и, подумав, размашистым почерком добавил к ним две строки:
«Пусть же под белорусским мундиром не найдется ни одного сердца, бьющегося не по-белорусски!»
Все материалы будут напечатаны в субботнем номере «Беларускага Жыцьця» от 11 ноября 1919 года…
Есть ли в гаданиях правда?
На стрелках поезд крепко мотало, с вечера начал наверстывать отставание. Лязгали колеса на стыках рельсов, встречный ветер врывался в опущенное окно, обдавал прохладой и неуверенностью.
— Господину не спится? — по-русски спросила женщина.
Езовитов оглянулся: цыганка в широком цветастом платье, загородившем проход между стенкой вагона и купе.
— Вижу, господин тоскует… — и сама приуныла сочувственно, подведенные брови выгнулись; движением головы перекинула тугую косу на другое плечо.
— Все впереди вижу… Дорога твоя далекая, но с возвращением… И конец ее дома…— помолчала, еще раз заглянула, как ожгла, в глаза. — Странно, вижу господина на белом коне в генеральском мундире…
Теперь нахмурился Езовитов: «Есть ли правда в гаданиях?»
Подбежал вымазанный повидлом кривоногий мальчик, стал дергать цыганку за юбку, просить что-то.
— Джа датир, сыге! Джа-джа…[15]
И она словно очнулась, покивала собеседнику.
— Вот и все. А боль твоя залечится… Ты еще молодой. Красивый… Много девок будет! — опять удивила.
Езовитов достал кошелек — оплатить «ворожбу», но цыганка отрицательно помотала головой, грустно улыбнулась, повернулась и медленно пошла, постукивая высокими каблуками, в другой конец вагона…
Он сразу заснул. Словно успокоенный ласкающим взглядом цыганки. Вагон качало еще больше, и ему казалось, что он качается на волнах Двины… Потом он был мальчиком, бежал поймой речки. Тепло. Трава щекочет босые ступни, и вдруг — все желто от цветов, молодых весенних дубровок — ведьминых ножек… Ему захотелось нарвать букетик, а они не поддаются. Одни лепестки в ладонях.
— Видишь, как крепко держит их корни ведьма! — испуганный голос Натальи.
Он — мальчик. А она почему-то взрослая, в том самом платье, в котором он увидел ее на спектакле…
Сильнее потянул за стебель — а из земли за толстым корнем высовывается рука — не то цыганки, не то старческая…
В страхе проснулся. Долго лежал без сна, а под утро — хмурая синева заволокла окно — вышел в пустой коридор и снова опустил стекло, чтобы вдохнуть прохлады.
В Ковне — снова перемены. 2 октября кабинет Слежевича, следовавший за Вольдемарисовым, подал в отставку, — из-за неудач в иностранной политике и тяжелого финансового положения в крае. В новом кабинете — Гальвановского — министром белорусских дел остается Варонка. Через десять дней на общем заседании правительства Литовского государства Варонка сделал заявление:
— Господа министры! Считаю нужным сказать вам… — сделал паузу, оглядел присутствующих. — От предыдущих кабинетов осталось много незавершенных дел, касающихся белорусско-литовских отношений… Белорусская территория занята врагом, большинство нашей интеллигенции сидит в польских тюрьмах в Варшаве, в Гродно, в Белостоке. Члены тарибы — белорусы — там же более трех месяцев. Белорусские войсковые части в Гродно интернированы. Какова судьба солдат и офицеров-белорусов, за что они терпят? Здесь ни один министр обороны края не позаботился издать закон о белорусских частях литовской армии. Белорусская школа погибла, полонизация белорусов идет по всей оккупированной территории… Все это предлагаю принять во внимание новому кабинету, чтобы учет ошибок прошлого дал нам возможность работать вместе… Претензии же мои пусть станут программой моей с вами трудной работы.
Тем временем на «занятой врагом территории» пробуждалась национальная жизнь, сердцем которой стал минский Временный белорусский национальный комитет (ВБНК). Его печатным органом сделали газету «Звон», которую 21 октября переименовали в «Беларусь». За несколько дней до этого для всех минских газет отменили цензуру.
25 октября Вторые белорусские учительские курсы окончили 233 слушателя. Директором Учительского института в Минске утвердили Вацлава Ивановского, преподавателями, в числе прочих — инженера-электрика Трепку и приват-доцента Петербургского университета Тарашкевича. Готовилась к созыву сессия Рады БНР, а 28 октября состоялось собрание ВБНК, на котором назначили двух представителей в Главный комитет по выборам Городской рады — вместо Мицкевича и Пуровского «постановили просить стать поименованными представителями Алеся Горуна и Аркадия Смолича»; Лесика и Фарботку утвердили представителями Школьной рады при Учительском институте…
Только в Ковне такому минскому пробуждению не доверяли. Непоколебимый Язеп Варонка напомнил в «Почтовом ящике» октябрьского номера «Часоп╗с╗» Антону Луцкевичу и, понятно, всем его «пропольским» единомышленникам:
«Антону Лу-чу. Напоминаю вам, что резолюция Первого Всебелоруского съезда в Минске (5-18 декабря 1917 г.) относительно поляков была такова: «Чтобы защитить народное богатство и обеспечить край, Правительство должно принять меры по выводу польских легионов из границ Белоруси или их расформированию в кратчайший срок».
«Мы все еще в неясной мгле»: раскол Рады
Езовитов уже не разделял варонковскую непоколебимость. Поработав в Ковне, он высказал — дипломатично — множество несогласий и членам литовского правительства, особенно не по душе была ему медлительность в формировании белорусских частей. В конце концов перед отъездом в Латвию он подал в отставку из литовской армии.
— Литовская сторона пока что не выполнила подписанных Виленской белорусской радой и тарибой договоренностей, — сказал он на прощание министру обороны края Литовского государства. — Надеюсь, что вы все же поправите положение…
А сам — уже будучи в Риге — не без надежды наблюдал за формированием белорусских частей Белорусской военной комиссией, которую стал курировать поэт Алесь Горун. Белорусские газеты выходили с новыми воззваниями:
«Молодежь, наша краса и надежда!
Зовем тебя в белорусскую армию! Отечество наше зовет своих верных сынов!..»
Однако не могли не насторожить выпады некоторых польских шовинистических изданий. «Газета Варшавска» писала:
«…нет на свете такого государства, которое позволило бы сзывать желающих в чужие армии. Почему и для чего у нас делается иначе? Ведь восточные земли хоть формально еще не присоединены к Польскому государству, но дали уже много доказательств, что от Польши ждут такого присоединения…»
Вот так… Белорусь — восточная территория Польши. А белорусская армия — чужая…
12 октября 1919 года Пилсудский дал согласие на созыв Рады БНР. После встреч с начальником Польского государства в Варшаве Антон Луцкевич приехал в Минск. Большинство «старых» членов Рады решило не признавать новые мандаты виленских эсеров, «мобилизованных» Вацлавом Ластовским.
— Новых членов Рады должна утвердить мандатная комиссия. Только тогда они смогут участвовать в заседаниях, — высказывался председатель президиума Рады Лесик.
— Я намерен сделать отчет о своей политической деятельности за границей, — Антон Луцкевич заметно волновался, — и смогу это сделать только на закрытом заседании Рады, без посторонних на галерке… — услышав голоса возражающих, он обернулся к президиуму. — Тогда я покину заседание…
После этого состав президиума, кроме Петра Кречевского, и часть Рады перешли на квартиру Александра Власова, а большинство присутствующих на заседании осталось в зале Белорусского-Юбилейного дома и продолжило работу сессии, объявив себя Народной радой БНР. Кричевского избрали председателем нового президиума. Премьер-министром назначили Ластовского. 14 декабря Народная рада БНР подтвердила верность Третьей Уставной грамоте о провозглашении полной независимости Белоруси и, выразив протест против польского господства, приняла программу всенародной партизанской борьбы против оккупантов.
А на квартире Власова 12 октября заслушали доклад Антона Луцкевича и решили часть полномочий Рады передать избранной тут же Верховной раде — премьер-министру Луцкевичу, Ивановскому, Лесику, Середе, Рак-Михайловскому, Власову и Терещенку.
Узнав о «мятежном» собрании Народной рады, поляки распустили ее «за узурпацию ненадлежащих полномочий», а несколько членов ее президиума вместе с Ластовским бросили в тюрьму.
Луцкевич и Цвикевич снова поехали в Варшаву и получили аудиенцию у Пилсудского. Относительно «минских» событий тот не пожелал высказаться определенно, только спешно бросил:
— Мое отношение к Белоруси будет обусловлено тем, что станется с Литвой и Украиной… — помолчал, поправил усы, блеснул коричневыми зрачками: — А вообще я вас не понимаю. Хотите власти — берите ее! Не хотите — не мешайте другим…
Особый отряд БНР
В ноябре 1919 года по поручению руководства БНР Костусь Езовитов встретился со Станиславом Булак-Балаховичем и пригласил его на службу в белорусскую армию.
Он был знаком с генералом еще с первой мировой, когда Булак-Балахович со своим взводом действовал в районе Двинска. Много раз доходили слухи о геройствах «отряда смерти» Булак-Балаховича, бойцы которого всегда имели при себе ампулу с ядом, его кавалерийский взвод будто бы прорвался в немецкий тыл, захватил полковой обоз, десяток пленных и полковую кассу, среди бела дня двадцать добровольцев с Булак-Балаховичем во главе атаковали и захватили опорный пункт немцев — во время общего построения и зачитки приказа. Булак-Балахович после этого стал подпоручиком и был награжден за отвагу. На общем «угощении» и встретились тогда Езовитов и Булак-Балахович. После революции с согласия председателя реввоенсовета Троцкого Булак-Балахович сформировал полк, который не принес большой пользы Красной армии. Дознавшись, что во время поездки в Петроград его хотят арестовать, Булак-Балахович отдал свой мундир ординарцу-татарину Кубу Гасенчу и проводил его вместо себя…
В ноябре 1918 года балаховцы влились в Белую армию. В феврале 1919-го полуторатысячный полк Булак-Балаховича захватил Гдов, освободил из подвалов ЧК около пятисот узников. Затем защищал Псков от большевиков. К балаховцам перешел полк красноармейцев, за что командующий северо-западной армией Юденич присвоил Булак-Балаховичу звание генерала-майора и назначил его командиром своего 2-го корпуса, о чем пожалел впоследствии.
В Пскове Булак-Балахович захватил власть и выступил против монархической группировки Родзянко. Юденич поддержал последнего и послал в Псков карательный отряд Пермыкина, бывшего помощника Булак-Балаховича. Тот поступил достойно — перед тем, как вступить в город, послал бывшему командиру письмо:
«Я прошу тебя об одном, как отца, который любит солдата, что ты примешь меры, чтобы наши младшие братья пролили меньше нужной для нашей Родины крови».
Булак-Балахович отдал приказ не сопротивляться. Отряд Пермыкина арестовал штаб «мятежного» корпуса. Булак-Балахович с несколькими десятками своих солдат с помощью Пермыкина перебрался на западный берег реки Великой — в штаб 2-ой эстонской дивизии.
Булак-Балахович, услыхав от Езовитова о создании Белорусской армии, постарался скрыть свое удивление — только шевельнулись брови над глубокими изумленными глазами.
— Так где же это мы виделись с господином?..
А отметина у гостя не могла не броситься в глаза. В начале октября во время нападения пронемецкого генерала Бермондта-Авалова на Ригу на Театральной площади Езовитова ранило в лицо осколком артиллерийского снаряда. Рана неглубокая, но за месяц успела лишь зарубцеваться.
И довелось Езовитову напомнить подробности совместной службы под Двинском, а также вспоминать слухи о геройстве балаховцев. Тут генерал сразу смягчился:
— Я белорус, и в моем отряде много белорусов. Идея борьбы за независимое Отечество мне дороже, чем участие в начинаниях Юденича!
— Вот и отлично, иного, признаться, не ожидал от тебя, давай это согласие засвидетествуем документально!..
В середине листа бумаги Булак-Балахович размашисто вывел:
«Председателю Рады Народных Министров БНР.
Являясь гражданином БНР, считаю нужным, чтобы мои войска были использованы для защиты целостности и неделимости моей Отчизны. А потому предлагаю моему правительству зачислить меня и мой отряд на белорусскую службу.
Генерал-майор Булак-Балахович»
Подал заявление Езовитову и не удержался:
— Полковник, где это тебя царапнуло?
Потрогав шрам, Езовитов улыбнулся:
— Один шальной белогвардеец…
Об успешных переговорах Езовитов сразу же известил военное руководство. Через несколько дней для окончательного решения в Эстонию приехал чрезвычайный посол БНР Клавдиуш Дуж-Душевский.
Юденич не осудил демарш Булак-Балаховича, но отпускать из своей армии боеспособную и сильную часть не хотел. Свой конный полк и пехотные подразделения Булак-Балахович отвел с фронта на южный берег Чудского озера, в город Изборск. Артиллерийскую батарею Юденич успел задержать.
Булак-Балахович был в гневе. Лично отобрал сотню преданных солдат и десяток офицеров, вошел в Ревель[16], арестовал Юденича и вывез его за город. После беседы с глазу на глаз Юденич подписал приказ об увольнении батареи. Она тоже переместилась под Изборск. Новый отряд занял участок фронта между эстонской и латвийской армиями с задачей выйти на линию Опочка-Невель-Себеж-Полоцк-Дрисса и тем очистить территорию для формирований белорусской армии и их борьбы за независимость Белоруси и от России, и от Польши.
У Булак-Балаховича не хватало оружия и обмундирования. В порту Ревеля стояла английская эскадра, поддержавшая эстонцев и Юденича. Езовитов знал, что оперативно изыскать средства на содержание отряда Булак-Балаховича правительство БНР не сможет. Выход предложил сам генерал:
— А ты переговори с англичанами! Им же все равно, кому платить…
А тут весьма кстати неожиданное знакомство с английскими представителями в штабе эстонской армии. Командующий английской эскадрой сдержанно выслушал Езовитова, но, прощаясь, пригласил его через день на свой крейсер — обсудить детали.
На аудиенцию выбрались с утра — Езовитов, Булак-Балахович и переводчик. С Финского залива тянуло студеным ветром, серые волны прибивали обломки льдин, крошили их о береговой гранит, морской шторм в отдалении вздымал и пенил темные водяные валы.
Над крейсером трепетал флагманский штандар. «Значит, командир эскадры на крейсере», — отметил Езовитов, пропуская Булак-Балаховича первым на трап. Как ни очищали его матросы, ступеньки были в наледи, генерал едва не упал, поскользнувшись, и обозлился:
— Настроят громад и радуются. То ли дело бронепоезд!
Вахтенный офицер провел гостей к адмиральской каюте. Перед ней их встретил командующий эскадрой. Сначала говорили об общих заботах. Затем был подан кофе с ромом, и гости перешли к сути дела. Наибольшее удивление англичан вызвало сообщение Езовитова о том, что белорусов — шестнадцать миллионов. Выяснилось, что англичане ничего не знали о белорусах, и предусмотрительный Езовитов оставил им брошюру Довнор-Запольского «Основы государственности Белоруси», изданную на французском и немецком языках.
Командующий эскадрой выглядел бодрым:
— Что ж, господин полковник… — он говорил только с Езовитовым, как с шефом военно-дипломатической миссии БНР, а генерала Булак-Балаховича, казалось, не замечал. — Я гарантирую вам свое содействие и обещаю сегодня же передать ваши предложения моему правительству. А как связаться с вашим правительством?
Езовитов назвал адрес пражской миссии БНР, объяснив вынужденный отъезд белорусского правительства оккупацией страны.
Когда спускались длинным намерзлым трапом, слышалось желчное бормотание Булак-Балаховича:
— Засядут в каюты… Их бы в окопы! — и все же отдавал должное могучей военной технике. — Крейсер, конечно, сила. Видишь, одних орудий сколько!..
А Езовитову, глядя на матросов в их теплых бушлатах, вспомнился Василь Муха. «Где он теперь? И что с отрядом Семеника?»
9 января Езовитов разослал всем представителям Рады БНР при правительствах ведущих держав и руководителю регистрационно-паспортного отдела в Либаве секретную телеграмму:
«Белорусь не должна оставаться в сфере французского влияния и должна перейти в сферу влияния английского или американского. <…> Белорусь — наиболее выгодный плацдарм на большевистскую Москву. <…> Она еще не думает мириться с большевиками, а ее граница в 280 километрах от Москвы. Белорусь — страна индивидуального хозяйства по европейскому примеру, а этим резко отличается от великорусской общины, которая начинается к востоку от границ Белоруси. <…> Если ко многим национальностям применялся принцип признания de fakto, то Белорусь должна быть сразу и прежде всего признана de jure».
Однако в денежных субсидиях первым корпусу Булак-Балаховича помогло эстонское военное командование. Оно согласилось выплачивать деньги и поставлять продукты до того времени, пока этого не сможет делать руководство БНР. Между эстонским штабом, Езовитовым и Дуж-Душевским было заключено соглашение о том, что выделенная Булак-Балаховичу сумма будет считаться займом Белоруси.
Езовитов и Дуж-Душевский после этого выезжали в Ригу и через несколько дней решили выяснить итоги переговоров между англичанами и белорусской миссией в Праге. Однако представитель английской миссии в Риге полковник Талент отказался принять Езовитова.
Причины такого поведения откроются белорусскому полковнику только летом, когда к нему в штаб приедет министр белорусских дел в Литве Язеп Варонка.
— Зачем ты дал англичанам адрес представительства в Праге, а не в Берлине? — спросил он Езовитова во время обеда.
— Таковы были его же указания… А что? — насторожился Езовитов.
— Ты разве не слышал о скандале с Вершининым? Миссия Вершинина разместилась в Праге на хорошей улице, в хорошем доме с опрятным подъездом. Квартира небольшая: две комнаты с кухней. Там и принимали гостей… И вот английское посольство в Праге получило срочную телеграмму: связаться с белорусской миссией и начать переговоры. Представитель посольства в авто выехал на Венскую, 4, где квартировал Вершинин. Перед входом — табличка по-французски и по-чешски. Англичанин взошел на крыльцо, а навстречу ему жена Вершинина с тряпкой: помыла пол в комнатах и теперь решила окультурить подъезд. Англичанин прошел в первую комнату: кухня с «очагом», на «миссию» не похоже. Думал встретить в другой комнате служащего, чтобы он доложил о приезде дипломата. А там — скромный кабинетик с письменным столом. Книжные полки. Все, больше идти некуда! А следом за англичанином — жена Вершинина с тряпкой. Подняла шум: ходят тут всякие… Только что полы вымыла!.. Англичанин у нее белорусского дипломата спрашивает, а, та, не понимая языка, в пол тычет и еще больше вскипает… В Англию пошел соответствующий доклад. Англичане пересказали французам как анекдот. А французы в Ковне — мне.
Видя, как нахмурился друг, поспешил оправдать его.
— Да ты не куксись, ты же не виноват. А с французами мы посмеялись от души… Есть договоренность направить англичан в наш берлинский центр.
— Ты же знаешь, что они свой адрес засекретили. Хотя зачем прятаться: Matzstrasse, 21, так? — Езовитов потер двумя пальцами лоб, как делал всегда в минуты волнения, вздохнул: — Значит, тупик?
— Ну почему? Поживем — увидим.
2 февраля Эстония подписала мирный договор с Россией, по которому должна была расформировать все антибольшевистские соединения. Отдельный отряд БНР в Прибалтике под командованием Булак-Балаховича — в том числе. Генерал стал посылать Езовитову записки с одним и тем же вопросом: «Что нового?» Хороших новостей у Езовитова не было. И генерал стал пить. Тому способствовал и польский военный атташе, «случайно» познакомившийся с ним, чтобы переманивать бравого генерала на свою сторону. Сразу же был выдан аванс: возглавить все белорусские отряды, формирующиеся в Минске. От атташе Булак-Балахович услышал о расхождениях между белорусами за границей и Белнацкомом в Минске и попросил у своего представителя при миссии БНР в Латвии подполковника Мингрельского разъяснений.
«В Риге после освобождения из польской тюрьмы живет руководитель белорусского правительства Вацлав Ластовский. Он подтвердил, что в Минске заграничных белорусских деятелей считают изменниками», — доносил Мингрельский.
8 февраля Езовитов наносит «упреждающий удар» — пишет Пилсудскому:
«Господин Главнокомандующий! Как Вам, вероятно, известно, в составе эстонской армии вел борьбу с большевиками Особый отряд БНР под командованием генерал-майора Булак-Балаховича. Перемирие эстонцев с большевиками обрекает Особый отряд пребывать в бездействии в тот момент, когда еще не вся наша отчизна-Белорусь очищена от большевиков.
Чтобы не оставаться без боевых действий, Особый отряд обратился ко мне с просьбой перевести его на Белорусь.
<…> прошу, в силу приказа Вашего о формировании Белорусской армии на Белоруси, предоставить Особому отряду БНР участок фронта на левом фланге польской армии и возложить на польское интендантство обязанность снабжать его всем необходимым. Окончательные условия по этому вопросу могут быть обсуждены между Вами, Главнокомандующим Белорусской армией полковником Конопатским и Правительством БНР, которым я, одновременно с этим, подаю надлежащие рапорты…»
Когда эшелоны Булак-Балаховича остановятся в Бресте, Минск снова займет Красная армия. Польское военное командование выделит отряду участок фронта на Полесье и предложит начать организацию новых белорусских частей…
Между признанием и непризнанностью
Страны Антанты признали независимость Грузии, Армении и Азербайджана…
После успешной дипломатической поездки Костуся Езовитова в Финляндию независимость Белорусской народной республики признал финский президент. До этого Езовитов обменялся верительными грамотами с представителями Эстонии и Латвии.
Вдруг остановилось движение на минской железной дороге. В городе снова начались перебои с продовольствием. Некоторые товары были дешевле, чем в Варшаве, и расторопные купцы начали их вывозить. Сахарин и мед можно было купить только за царские деньги.
Минская биржа констатировала падение польской марки перед царским рублем — 100 к 65. Сильно «похудели» «думские» билеты, «керенки» и советские деньги. Большим спросом пользовались царские «пятисотки», немецкие марки и вообще вся иностранная валюта. Ко всему, на город обрушилась эпидемия тифа и гнойной оспы. От нее умер известный минский адвокат и общественный деятель Антон Шабуня, шурин Антона Луцкевича.
Подорожали дрова, многие сидели в нетопленных домах. В пригородах Минска хозяйничали бандитские шайки.
В феврале 1920 года вышли из печати историко-литературный очерк Язепа Фарботки «Беларусь в песнях» (96 страниц), «Программы Белорусской низшей начальной школы» и драма в трех актах Франтишека Алехновича «Тени» (48 страниц).
«Богатые лирической символикой и драматичностью, — писала «Беларускае Жыцьце» 11 марта, — «Тени» изданы очень неудачно. Даже по нынешней дороговизне вышло совсем уж аляповато. И это — большая ошибка издательства».
С каждой неделей повышали голос польские «эндеки»:
«Польские национал-демократы, — писал Алехнович в статье «Мы и они», — и дальше являются нашими врагами, не видящими и не желающими видеть нашего национального и культурного возрождения. В своей слепоте они не видят, что десятимиллионный белорусский народ есть одно целое, <…> хотят присоединить западную католическую часть Белоруси и полностью полонизировать ее, а восточную — Бог с ней! — отдать советской или монархической России.<…> Истинная польская демократия смотрит на дело иначе…Возрожденный белорусский народ будет <…> живым щитом, который заслонит Польшу от одного из самых страшных ее врагов — Московщины».
Большевики снова потребовали у Польши мира, и сознательные белорусы затаили дыхание: что будет дальше?
После встречи с Пилсудским Антон Луцкевич попытался выехать в Париж, но получил от польского министерства иностранных дел отказ в возвратной визе. Премьер Верховной рады послал польскому правительству и всем послам, аккредитованным в Варшаве, протест и 28 февраля 1920 года подал в отставку. Александр Цвикевич из Варшавы поехал в Ковна, где вошел в правительство Ластовского, после более чем месячной отсидки в польской тюрьме депортированного за границы Белоруси.
Когда Пилсудский снова посетил Вильню, на встречу с ним выехал Вацлав Ивановский (с начальником Польского государства раньше был близок брат Ивановского, известный деятель ППС). Во время аудиенции они много говорили о возможном разделе, связанном с миром между Польшей и Советской Россией. «Польша потребует права на самоопределение народов, которые освободились от российского ярма», — заверил тогда Пилсудский. Белорусскому педагогическому институту, возглавляемому Ивановским, была выделена денежная помощь, а в Минске началось формирование еще двух батальонов белорусских войск…
В Риге Езовитову устроили торжественную встречу. 17 мая 1920 года правительство БНР «за отличную работу на благо Белорусской Народной Республики, выполненную за границей», присвоило ему звание генерал-майора. Новые погоны вручил Езовитову премьер Ластовский.
12 июля Литва подписала с Советской Россией мирный договор — и получила «российскую» территорию с Вильней, Гродно, Браславом, Лидой, Поставами. Ластовский должен был подтвердить права Литвы на эти земли, потребовав окончательного решения их судьбы на местных плебисцитах. 11 августа подписала соглашение с советами и Латвия. Пограничные уезды — Двинский, Люцинский и Режицкий с 50 тысячами белорусов (согласно последней переписи) перешли к Латвии без согласия белорусов. Под запрет подпадали все антибольшевистские организации Латвии и Литвы. Две литовские дивизии (вся армия республики) по требованию России должны были воевать вместе с Красной армией против Польши.
Прекращалась деятельность военно-дипломатической миссии Езовитова…
Красная армия прорвала польский фронт на Украине. Сосредоточив большие силы в направлении Чернобыля, большевики перебрались через Днепр между Припятью и Тетеревом и с помощью конницы Буденного зашли в тыл польским войскам. Оставляя Киев, поляки взорвали знаменитые мосты через Днепр.
Отряд Булак-Балаховича разбил 67-й полк армии Буденного, прорвал фронт и 26 сентября захватил Пинск, пленив штаб 4-й армии. Соединившись с поляками, мощная сила покатилась на восток. С юга большевиков теснили войска Врангеля. Москва встревожилась. Ленин дал ЦК директиву о необходимости подписания мирного договора в кратчайший срок.
То и произошло 12 октября 1920 года. Советская Россия и Советская Украина договорились с Польшей прекратить военные действия в 24 часа 18 октября. За это Польше отошли западные области Украины и Белоруси, — вопреки несогласию их национальных деятелей.
У народов же давно никто согласия не спрашивал…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
На Двине
Как уроженец Двинска Езовитов принял латвийское гражданство и приехал в свой родной город. Крупный промышленный и железнодорожный центр Двинск после войны являл собой разрушенный городок. Многие его жители подались искать работу в Ригу, кто сумел скопить денег — обживал двинские предместья: на «Новой Застройке» появилось с десяток невзрачных домиков.
Вокруг Двинска и Люцина жили латыши и белорусы, ближе к границе с Белорусью — одни белорусы. По официальной статистике в 1921 году в Латвии насчитывалось миллион двести тысяч латышей, девяносто тысяч русских, около семидесяти тысяч белорусов и пятидесяти тысяч поляков. Больше половины белорусов были католического вероисповедания. Большинство занималось земледелием, некоторые работали на фабриках и на железной дороге. Православных белорусов батюшки убеждали в том, что они — русские, ксендзы зачисляли свою паству в поляки, хотя не многие из них могли сказать что-либо по-польски.
Езовитов снова был в своем родном городе. Узнавал — и не узнавал его. Искал — и не находил памятных с детства мест. Сходил на старое кладбище на могилу матери (отец навсегда остался на земле Волыньщины). От братьев — уже год никаких известий. В отчем доме жила незнакомая семья с малыми детьми…
И сам не знал, как в горестных раздумьях зашел за стены старого замка, к тихой по-осеннему Двине. Трава на берегах еще зеленела, а листья кустарника пожухли и опадали. Подумалось, что одна только река не изменилась за эти годы — осталась такой же спокойной, независимой.
Еще в древности став ответвлением знаменитого пути из варяг в греки, Двина не утратила своего величия и теперь: ровной лентой окаймляла свой город, а где-то там, выше Витебска, взрывалась в Верховском пороге и растекалась в рукавах. Богата она ими: Усвяча, Каспля, Оболь, Лучоса, Палата, Ушача, Дриса, Дисна. Испокон веку спешила влиться в синюю Балтику…
Вон там, за замковой поймой, в начале апреля на Двине начинался ледоход. Они, мальчишки-одногодки, не могли тогда не померяться мужеством: прыгали с льдины на льдину, даже переплывали на них на тот берег. И не думали о том, что все может кончиться трагедией. Ухнул же он, поскользнувшись, однажды по самую шею в студеную воду, хорошо еще, недалеко от берега… А летом, кроме нескольких месяцев, проведенных у родственников в Полоцке, плескался с друзьями в мягких двинских водах и носил домой и щук, и карасей, и форель. А однажды попался даже огромный — еле вытянул! — судак…
Третья весна
25 марта 1921 года Рада БНР приняла обращение к народу:
«Всем жителям Белоруси.
Народ Белорусский! Долго и трудно боролся ты за свою землю и волю! Жгли твои села, грабили добро, гноили тебя в тюрьмах, мучили и расстреливали твоих лучших сынов польские паны-помещики и московские наездники-коммунисты. <…>
Седьмой год идет на Твоей земле непрестанная борьба. Не осталось, быть может, ни одной пяди земли, не политой Твоей кровью. Ты твердо стал и стоишь за свою независимость и свою власть.
Уже трижды московиты, немцы и поляки хотели поделить твою землю, но жив дух белорусского народа, идея независимости и неделимости возвысится над всем и не даст врагам разделить нас. Долой всех, кто хочет делить чужое добро без хозяина. Ты хозяин на Белоруси…
Жди распоряжений своего Правительства, которое скоро должно вывести тебя из неволи, — крепитесь и ждите. Тесными братскими рядами пойдем освобождать свое Отечество, когда это потребуется. Правда за нами, свою землю не отдадим никому.
Лучше умереть, чем быть рабом чужеземца.
Президиум Рады Белорусской Народной Республики.
Ковна».
25 марта — а оно пришлось на пятницу — с утра в виленской церкви Свято-Троицкого монастыря отслужили молебен в честь трехлетия провозглашения независимости Белорусской народной республики. Церковь была переполнена: белорусская интеллигенция, молодежь, крестьяне в серых свитках, несколько военных в шинелях. А вечером в большом зале Базыльянского монастыря состоялась торжественное заседание Белорусского национального комитета. На нем присутствовали и представители различных белорусских организаций, а также почетные гости. Заседание открыл Антон Луцкевич. За ним выступал Аркадий Смолич и другие.
А 29 марта в Бонифратерском костеле служили мессу. Святые песни исполняли по-белорусски. Ксендз произнес проповедь с амвона. В зале драматического кружка дети из белорусских приютов и школ пели, декламировали стихи. Вечером старшеклассники ставили спектакль по «Бутрыму Ням╗ру» Алехновича.
На трехлетие провозглашения независимости БНР в Двинске было создано (вернее, возродилось в третий раз) культурно-просветительное товарищество «Отчизна». Его председателем стал учитель Ян Харлап, заместителем — Езовитов. Власти с подозрением смотрели на его политико-культурную деятельность, поэтому «крестный отец» «Отчизны» должен был фигурировать на «втором плане». Летом отделение товарищества появились в Люцине, Краславцах и Старой Слободе.
Тени
Александр Червяков выходил на работу в седьмом часу утра. Его у дома и встретил Франтишек Алехнович.
— О-о, отец нашей сцены! Здоров будь, — первым поздоровался Червяков. — Что у тебя?..
— Вот пришел к отцу ЦИК проситься…
— О чем?
— Хочу уехать из Минска.
— А что случилось? — Червяков отвел Алехновича от окон дома, туда, где начинался еще голый после зимы парк.
— Тесно мне стало… — хитрил Алехнович.
— А если серьезно? — Червяков нахмурился.
— А серьезно — не могу…
Червяков вздохнул, прошел дальше вглубь парка. Затем, видимо, что-то решив, остановился:
— Значит, в Вильню собрался… Семья там?
— Там.
— После обеда приди ко мне. Что-либо соображу… По всему, твои «Птицу счастья» и «Тени» будут ставить без тебя…
В тот день Червяков выписал Алехновичу командировку в Радошковичи — «налаживать театральное дело в районе».
Алехнович сначала зашел в Миговский двор давнишнего знакомого Власова.
День теплый — и двери из сенец в дом открыты настежь. Посреди комнаты грубо сколоченный стол. На стульях — Власов с женой. Александра Павловна торопливо крутила ручку швейной машины. Александр Никитич сидел напротив и что-то писал в толстой тетради. Малыши тоже были при деле: один пилил доску, второй стучал по ней молотком…
Алехнович даже смутился — не хотелось нарушать семейную идиллию. Однако хозяйка увидела, остановила работу, поправила платок на плечах и заулыбалась Алехновичу.
— Вот это гость! — обрадовался и Власов — с большущими черными усами, подстриженный «под нуль», в широком домотканом костюме. Оглядел Алехновича с ног до головы (чемоданчик, теплое пальто, сверкающие штиблеты). — Проходи, места хватит, — показал на лавку, — куда это так прифрантился? Вот кому дома не сидится!
— Да-да, дома хорошо… — утомленно вздохнул Алехнович, присаживаясь. — Да еще вот с такими помощниками! — кивнул на детей.
— Понял… — Власов блеснул стеклами пенсне. — Собрался лететь…
Александра Павловна отнесла машинку, стала накрывать стол.
— Вот, как раз с обедом припозднились. А что в Минске слышно?
— Если вы о продуктах, то все лавки открыты, а в них только хлеб, квас и «ситро»… — Алехнович сделал паузу, выждал, пока хозяйка отвлечется, и — вполголоса Власову: — на Комаровке снова ЧК стреляет. А у вас?
— А у нас большевики пока только хлеб забирают…
Ночью Алехнович нелегально перешел границу в месте, указанном Власовым.
— Держитесь там, — напутствовал он. — Что-то да будет…
Ожидаемые неожиданности
В Двинске Езовитова ждал приятный сюрприз. Утром зашел на квартиру «Отечества», а Ян Харлап вместо расспросов выпалил:
— Тебя тут уже несколько дней товарищ требует. Жить ему негде, так я его в нашей библиотеке «прописал». Сходи, поздоровайся, про поездку потом расскажешь…
Только открыл стеклянную дверь в библиотеку — навстречу Василь Муха:
— Наконец ты отыскался, пан генерал!..
Год провел Муха в отряде Семеника. Рассказал, что поляки выдавали только продовольствие, а насчет изношенной одежды говорили, что в лесу не стыдно. Недостачи привели к болезням. Осенью половину отряда — и самого командира, и Муху — свалил тиф. Больных отвезли в городок Смолевичи. Лишь после этого отряду Семеника польские власти выдали обмундирование, жалование и, разрешив увеличить свой состав, поручили разведку на фронте…
Порой может показаться, что жизнь человеческая сплетается из случайностей. Кто знает, с кем он завтра повстречается, что день грядущий ему готовит…
На освещенной не скупым еще сентябрьским солнцем Привокзальной улице Ковны суждено было встретиться Тишке Гартному, в недалеком прошлом первому руководителю большевистского правительства Беларуси и рабочему поэту, и Павлине Меделке, актрисе и учительнице.
— Дядька Тишка, ты ли это? — первой окликнула Меделка. — Какими судьбами к нам?
Гартный всмотрелся, слегка прижмурившись, и улыбнулся, узнав:
— Не к вам, — поправил он, — через вас… А панночка все хорошеет!
— Я уже год как пани, — отвела от брови завитую прядку, выйдя только что из парикмахерской тут же, на Привокзальной.
— Ну?.. — Гартный снова не то прижмурился, не то поморщился. На самом-то деле он знал уже о свадьбе Меделки с Томашем Грибом, как и об аресте обоих польской дефензивой, но ему почему-то хотелось «забыть» все это.
— Ну, а что там у вас в Менске нового? Как наши? — защебетала Меделка. — Я ничего не знаю. Давай выпьем кофе да потолкуем. Надолго ли в Ковна?
— Вечером еду.
— Тогда тем более. Идем?..
В кофейне было людно и накурено. Гартный морщился, неохотно отвечал на вопросы, часто вытирал вспотевший лоб. Встав и открыв окно, проводил взглядом крестьянскую подводу, грохочущую по булыжнику, сел и спросил сам:
— А как пани Меделке живется?
— Пока что, тьфу-тьфу, тихо от лиха…
— А муж… Как твой Гриб?
— Томаш в Лодзи. И я была бы там, если бы сбежала не по поддельным документам…
Гартный заметил, что Меделке совсем не хочется кофе — отпила глоток и отставила чашку.
— А куда пан отправляется вечером — не секрет?
— В Берлин, — сказал веско, уверенно.
Меделка будто не расслышала, никак не отреагировала. И только вопросительно посмотрев ему в глаза, не выдержала:
— О-о… Европа!.. Там, говорят, чудесно!.. — и вздохнула: — А мы сидим тут, мир только по газетам знаем.
И тут Гартного точно током электрическим ударило, вскинул голову, приблизился:
— А хочешь в Берлин… на работу?
Меделка откинулась на спинку стула, но сдержалась и сказала обиженно:
— Пан неудачно шутит…
— Я не шучу…— Гартный снял пенсне, опустил в нагрудный карман пиджака. — Меня направили в правительственную командировку в Германию. По просьбе Советского правительства будем там печатать белорусские учебники. Вот и приглашаю на работу под моим руководством… — помолчал, поджал губы. — Корректором или стильредактором… — внимательно посмотрел на Меделку. — Только решай сейчас же: едешь или нет?
Меделка растерянно опустила голову, прошептала:
— А когда ехать?
— Можно сегодня. Можно через пару дней.
Меделка помолчала, сделала несколько глотков остывшего кофе, отвела от брови неукротимую прядку и вздохнула:
— Еду!
«Вот так»,— мысленно усмехнулся Гартный. А вслух заказал бутылку вина:
— Отметим наше согласие!
Уходя через полчаса из кофейни, говорил, что считает Ковна почти своей родиной, потому что около года работал здесь кожевником…
А того, что 30 сентября 1922 года Меделка отплыла из Латвии одним пароходом с Езовитовым, случайностью не назовешь: оба об этом договорились еще при переписке.
Первый раз плыла она морем. Подолгу засиживалась на палубе и не отпускала Езовитова. «Охраняй меня, мой генерал. Вдруг кто-нибудь украдет меня. Или замерзну». И смеялась, подолгу щебетала обо всем и ни о чем, и казалась Езовитову мечтательной девчонкой, и ему становилось хорошо рядом с ней, спокойно, беззаботно; сидя напротив и слегка прикрыв глаза веками, вглядывался он в ее глаза — глубокие, как темный омут; замечал, как Меделка, будто невзначай, задержала взгляд на нем, а отворачивался — и снова видел ее губы, шею под легким шарфиком. И казался сам себе молодым, мечтательным.
Меделка долго взволнованно любовалась красотой морского заката, а потом неожиданно (она вообще стала для Езовитова в эти восемнадцать часов путешествия до Берлина, а затем дороги через Дрезден и Пешин воплощением неожиданности) спросила:
— А что слышал мой генерал про связь Меделки с Купалой?
Езовитов свел брови и только усмехнулся. «Зачем она провоцирует? Или признается? Конечно же, не мог не слышать — и она знает — про былое увлечение Купалы Меделкой». И отвечал не без игривости:
— Слыхал… Как о связи художника и актрисы, которая послужила моделью для комедии «Павлинка».
— И все? — Меделка была разочарована. Поправила шарфик и перевела разговор: — А скоро мы приедем к немцам?
— Сначала будет Кенигсберг. А затем ночь — и Берлин.
В Кенигсберге корабль задержали на долгий час, а вечером перед своей каютой Меделка перехватила Езовитова и, открывая дверь, не глядя на него, спросила:
— Пан генерал будет охранять меня и ночью?
За день Езовитов свыкся со своей спутницей, изучил ее и даже мог догадаться, что она скажет, он был готов и к этому вопросу.
— Если потребуется, я соберу у этой двери всех матросов Балтики, чтобы они охраняли нашу прекрасную Павлинку… — и добавил, намекая: — Как и обещал Томашу… — и все же не сдержался, опустил глаза. — Так что желаю ей беззаботного сна… — галантно склонил голову и зашагал в свой коридорный уголок…
Чтобы пересесть на пражский поезд, в Берлине им потребовались целые сутки. Езовитов заказывал билеты, негодуя на свое слабое знание «дойча», а Меделка тем временем успела найти квартиру, где остановился Гартный, обговорить вопросы трудоустройства и… отпроситься на неделю — «для знакомства с краем». О том, что едет на белорусскую конференцию в Прагу, ничего своему новому шефу, конечно, не сказала.
Снова была их дорога — по влажной долине Эльбы, с двух сторон стиснутой высокими, в их представлении, горами. Меделка неотрывно смотрела в окно, едва не вскакивая всякий раз при виде прилепившихся к склонам гор старинных замков, мечтательно провожала их взглядом.
— А пан генерал хотел бы жить вот в таком дворце, на возвышении, над речкой?.. — неожиданно спросила. И, облокотясь на столик, заглянула ему в глаза: — Со мной?
Ответил не вдруг, обдумал, тоже проводив взглядом далекий замок:
— Даже если бы я сказал «нет», ты бы мне не поверила…
— Так что же мешает пану генералу?
— В таких замках князья жили со своими княгинями, — сделал мягкий нажим на «своими». Встал и, впервые положив руку на ее плечо, негромко сказал: — Я обещал Томашу, своему товарищу, оберегать тебя до Праги… Оберегать… И это я сделаю…
Вышел из купе и направился в вагон-ресторан, где за бутылкой портвейна урожая 1916 года просидел всю ночь, пока в рассветных сумерках не показались леса Чехии…
Национальная конференция
26 сентября 1921 года на ней собрались восемнадцать белорусских эсеров (Томаш Гриб, Николай Шило, Язеп Мамонько, Василь Русак, Левон Заяц и другие), пять социал-демократов, шесть народных социалистов-федералистов и пять народных социалистов. Столы в три ряда, на них — белые скатерти. В президиуме — Кречевский, Захарка и Черепук — в первом ряду, за ними — Езовитов, Прокулевич, Дуж-Душевский, Меделка…
Приняли резолюцию о слуцком антибольшевистском восстании, назвав ее героической страницей в истории белорусского народа. Конференция не признала рижский мирный договор и, подтвердив Уставную грамоту от 25 марта 1918 года, призвала все белорусские партии к борьбе за восстановление национальной независимости Белоруси. Произошла перепалка Алексюка с Цвикевичем, председателем конференции. Цвикевич дважды прерывал Алексюка, выступавшего с предложением соглашательства с польскими властями, и наконец лишил его слова, заявив:
— Когда у нас будут только ориентации, а не будет своего государственного стержня, нас победят и превратят в рабов…
На конференции выступил и Езовитов:
— Хочется верить, что мы еще не совсем расклеились, что могут говорить различные наши политические партии и группировки общим языком. Фактическое и юридическое положение нашего сермяжного народа иначе, как национальной беспросветностью, не назовешь, состояние заселенной белорусами земли нельзя считать иначе, как трагическим. Польша, которая сама недавно воскресла к жизни из подобного положения, сумела заключить в Риге с Советской Россией — в том числе с куцей обкарнаной Советской Белоруссией — мир, захапала в свои границы не один миллион белорусов и помалкивает об их правовом положении… Игра на московский лад белорусских большевиков в республику из пяти уездов Минщины, а столько и вошло в БССР, — издевка над белоруским народом и его правом на национальную жизнь. Наконец, и судьба Виленщины решается без нашего участия…
На конференции приняли секретную резолюцию — о начатом оккупантами терроре по отношению к белорусам, об организации белорусских повстанческих комитетов и расширении партизанского движения. Были подтверждены полномочия Центрального белорусского повстанческого комитета под руководством Владимира Прокулевича.
Перед завершением работы участники конференции возложили венок на могилу чешских героев. О них Езовитову взволнованно поведал по дороге Томаш Гриб:
— Они сражались за свободу. Погибло сорок шесть юношей. Умирали все молча, только один воскликнул: «Pozdrawcie ode mnie moje krasne Cecky» — «Привет от меня моей прекрасной Чехии». Другой не стал ждать палача и сам затянул петлю на своей шее. Под одним порвалась веревка, и его должны были помиловать, но он встал рядом со своими товарищами и выкрикнул: «Nie chce milosti!» — «Не хочу милости!»
У памятника звучали пламенные возвышенные речи белорусов и их чешских друзей…
Новая Европа
Страны «новой» Европы пробуждались к полноправной жизни. Латвия просила принять ее в Лигу наций. После неудачи народного движения на Украине агенты правительства Петлюры начали организацию нового восстания против советской власти. В Курдистане провозгласили автономное курдское правительство. Между персами и курдами произошли кровавые столкновения…
Летом югославская скупщина приняла государственную конституцию, положившую начало жизни сербо-хорватско-словенской федерации, рожденной после Версальского мира. Ее основой стало королевство Сербии, существовавшее еще до войны. Хорваты и словенцы были под гнетом Австрии, и только после разгрома австрийских и немецких войск смогли объединиться с Сербией.
1 октября Павлина Меделка была в Берлине и едва не потонула в четырехмиллионном городе на тридцать верст вширь, с паровозами, трамваями, автобусами — на мостах над головой, на улицах, под землей в туннелях… Она получила три тысячи марок жалованья. Половину тратила на проживание. На остальные полторы тысячи решила прикупить платьев, туфель, прочих вещей, которыми были переполнены берлинские магазины…
По возвращении из Праги Езовитова встретили радостным известием: 1 октября при министерстве просвещения Латвии образован особый белорусский отдел. Через несколько дней руководителем отдела утвердят Сергея Сахарова, директора русской гимназии в Люцине, радетеля и белорусского дела — он возглавлял местное отделение «Отечества» и был надежным другом Езовитова.
Под руководством белорусского отдела заработали шестнадцать базовых школ. Началась статистическая обработка информации о детях белорусов, учащихся в других школах. 1 января 1922 года был утвержден штат белорусского отдела при министерстве просвещения Латвии из четырех сотрудников: руководителя, инспектора основных школ (им стал Езовитов), делопроизводителя и корреспондента.
А новости из соседней Литвы Езовитова не обнадеживали. При департаменте просвещения Средней Литвы, созданном генералом Желиговским с оглядкой на Польшу, белорусский отдел, возглавляемый референтом Брониславом Тарашкевичем, был ликвидирован. В конце 1921 года по инициативе польских властей Средней Литвы в Вильне избирался сейм, на котором планировалось решить дальнейшую судьбу Виленщины. Рада министров БНР во главе с Ластовским по поводу провозглашенных выборов 6 декабря утвердила постановление:
«Принимая во внимание: 1) что территория т.н. Средней Литвы искусственно вырезана из целого края и не представляет самостоятельного организма; 2) что выборы в сейм проводятся под польской оккупацией и под давлением оккупационной власти, и 3) что активные белорусские силы этой властью загнаны в тюрьмы, концентрационные лагеря и эмиграцию за рубеж, а те, что остались в крае, терроризированы, — постановляется: выборы в Виленский сейм активно бойкотировать».
Вместе с белорусами участвовать в выборах в Виленский сейм отказались литовцы и евреи.
Между тем скупые сведения из Советской Белоруссии даже обнадеживали, хотя содержали по большей части реляции о том, сколько напилено дров для населения и сколько собрано продовольственного налога. Говорилось и о культурной работе. Белорусские школы не закрывались, как в Польше, наоборот, открывались новые при поддержке правительства. Некоторые номера «Советской Белоруссии», которые смог просмотреть Езовитов, информировали о развитии театрального дела в провинции, об открытии в Минске Белорусского государственного университета и ассигновании значительных средств на издание белорусских школьных учебников. В то время, как в Западной Белоруси шла поголовная полонизация, а в Восточной, районы которой оставались присоединенными к России, не могло не быть русификации, БССР все же начинала набирать статус национального анклава.
Нейтральная зона
На заседании латвийского Учредительного собрания как консультант присутствовал Езовитов. Заслушали доклад финансово-бюджетной комиссии о смете белорусского отдела министерства просвещения. Было предложено утвердить ее. Однако депутат Кемп неторопливо взошел на трибуну и предложил упразднить эту смету и ликвидировать белорусский отдел. Его поддержал и председатель русской фракции депутат Пресняков:
— Белорусов нет… Они — денационализированный элемент. В Учредительном собрании эти белорусы, числом около шестидесяти тысяч, не представлены, а если бы такой народ действительно существовал, то в парламенте были бы его представители.
И тут к трибуне подошел лидер левых социал-демократов Ян Райнис. Он покачал головой, вздохнул, оглядел зал:
— Мне известны стремления белорусов к национальному возрождению, известны их чаяния и народные идеалы, — сделал паузу и повысил голос: — Белорусь — такой же край, как и Латвия, и национальные права белорусского меньшинства в Латгалии такие же, как и каждого нашего народа. История, этнография и статистика свидетельствуют, что белорусы в Латгалии есть! И латышский народ, сам недавно получивший освобождение, не должен отказывать в свободе другим народам!
Началось голосование. За ассигнования на белорусский отдел министерства просвещения высказались все, кроме шести депутатов.
Прения в собрании стали известны общественности, и председатель Национальной демократической лиги русских граждан депутат Бочагов счел нужным выступить со следующим заявлением:
«Нашей лиге стыдно перед всем миром за своего представителя в собрании депутата Преснякова. Должен отметить, что он высказал свое личное мнение… Мы сами существуем только благодаря принципу самоопределения народностей и не можем пойти и не пойдем за теми, кто намеревается уничтожить духовную жизнь белорусов».
Это была трудная, кропотливая, а вместе с тем благодарная работа на ниве белорусского школьничества. Своим ученикам Езовитов запомнился не только талантливым учителем. Он был для них авторитетом во всем. Высокий, сильный, с копной темных волос, исполинским лицом и серыми глазами был он любимцем белорусских ребят. Строгий, мог легко отозваться на шутку, снисходил к шалости. Ходил размеренным армейским шагом, за что и получил прозвище Бронепоезд.
— Чего вы горбитесь, клонитесь, будто под тяжелым грузом? — покрикивал порой на учеников. — Не забывайте, что на нас, белорусов, глядит весь мир. Распрямитесь, вы же сыновья и дочери великого народа!
— Знаем, Константин Борисович… Выпрямляемся…
Утром на квартиру Ластовского пришел Цвикевич.
— Наши виленцы ночевали в Ковне! — выпалил, едва поздоровавшись.
— Как? — ошеломленный хозяин наморщил лоб. — А почему к нам не зашли? Я не знал…
— Не знал бы и я, если бы не Дуж-Душевский…
Весть о том, что в Вильне арестованы тридцать три белорусских деятеля, долетела до Ковна уже на другой день. Ночью с 19 на 20 января польские власти произвели обыск и в Белорусском национальном комитете, Белорусской гимназии, Белорусской Центральной школьной раде, Белорусской библиотеке, Белорусском музыкально-драматическом кружке, кружке студентов-белорусов университета Стефана Батория, православной духовной семинарии, редакциях газет «Беларуск╗ Звон» и «Беларуск╗я Ведамасьц╗» (начали выходить под редакцией писателя Максима Горецкого). Под утро были арестованы член президиума и секретарь Белорусского национального комитета Виленщины, бывший командир повстанческих отрядов на Случчине и член некогда созванной Пилсудским Белорусской военной комиссии Андрей Якубецкий, бывший секретарь Рады Случчины, член президиума БНК Владимир Прокулевич, члены БНК Фабиан Яремич, Александр Карабач, Максим Горецкий, Леопольд Родевич, председатель Белорусского музыкально-драматического кружка Валейша, несколько учителей и учительниц, ночевавших в помещении Белорусской школьной рады…
Обыски не прекратились и утром. День был будний, преподаватели и ученики сходились в гимназию. Полиция пропускала всех, назад не выпускала никого, даже детей. Занятия прекратились, некоторых учителей арестовали прямо в гимназических классах.
Председатель БНК Иван Красковский с членом комитета Трепком добивались от польских властей немедленного освобождения хотя бы гимназистов, однако представитель польского правительства Средней Литвы Мейштович не захотел их принять. Помогли обращения в прокуратуру и возмущение виленцев незаконными действиями — во втором часу гимназистов освободили. Остальных белорусов, около трех десятков, бросили в лукишскую тюрьму и не допускали на встречи с ними родных.
23 января после обыска арестовали и Красковского, а от директора Белорусской гимназии потребовали подписку о невыезде…
Два дня арестованных не допрашивали, а затем, собрав их вместе из лукишских одиночек, зачитали обвинение в «принадлежности к партии коммунистов и организацию тайных боевых дружин с целью покушения на центральную власть» и с 4 на 5 февраля вывезли из Вильни в нейтральную зону между польским и литовским фронтами — перед Ковна.
Шел снег, и Ластовский не сразу узнал в человеке, сидящем на скамье перед ковенской гостиницей, Горецкого.
— Максим? — не то спросил, не то удивился.
Подошел, сел рядом, даже не смахнув со скамьи толстый слой снега.
— Ну, здравствуй…Что ж ты, брат, ко мне не пришел?
Горецкий исподлобья взглянул на Ластовского, чему-то кивнул головой, слепил снежок, зажал его в руке:
— Видишь, как оно вышло-то…
— Могло быть и хуже, а так все живы, на свободе.
— Что за свобода — как собака без конуры… Ни работы, ни занятия.
— Об этом не горься, еще больше, чем в Вильне, работы найдем, — Ластовский стряхнул с его пальто снег. — Хотя бы в Двинске, у Езовитова — там теперь большое школьное дело разворачивается.
Горецкий не ответил, только снова равнодушно кивнул.
— Ты, вижу, сам тут в снежку замерз, — Ластовский встал, подтолкнул Горецкого. — Веди к остальным, где вы тут растаборились? — он уже знал, что Горецкий, Красковский и Прокулевич, экономя деньги, оплатили один номер и держались вместе.
Они знались еще со времени «Нашай Н╗вы». Ластовский редактировал и содействовал изданию первого сборника рассказов Горецкого «Рунь». Были и споры, и недоразумения, чуть ли не взаимные обиды. Но все же первой рецензией — хвалебной! — на сборник, изданный в 1914 году, была его, Ластовского, рецензия! Он часто наведывал Горецкого, когда тот после ранения на фронте лечился в виленском госпитале, в том же 1914-ом. А после того, как по предложению Кнорина Горецкий начал сотрудничать в большевистской «Звезде» (издавалась в Смоленске, затем в Минске), между ними пробежала черная кошка. Горецкий писал статьи вроде «Крах самостийности», а Ластовский мечтал эту самостийность воплотить в действительность.
Теперь они снова были по одну сторону баррикады…
На ступеньках перед входом в гостиницу Горецкий задержался и, когда Ластовский, шедший впереди, вопросительно обернулся, не сдержался:
— Жена в положении осталась в Вильне. И дочка, Галька, маленькая, год будет в марте. Только ходить начала…
Через несколько дней «виленская троица» направится в Двинск, где ее встретит Езовитов. Ивану Красковскому поручат организацию белорусской гимназии, к нему приедут жена и дочь. Максим Горецкий через три месяца вернется в Вильню. Владимир Прокулевич, заимев себе надежного и расторопного помощника — Василя Муху, продолжит создание повстанческого «зеленого» движения…
Как раз перед тем Муха вернется из Лиды, куда командировал его Езовитов, и расскажет о том, что после трехмесячного перерыва снова начала выходить «Свободная Литва» — газета национальных меньшинств Литвы. Как и раньше, ее редактировал Язеп Варонка. Расскажет еще и о том, что новый командир Первого белорусского полка в Литве майор Розманас приказал, чтобы все в полку по службе употребляли только белорусский язык.
Зимой Мяделка начала получать письмо за письмом от Юзефа Домброва, бывшего следователя окружного суда в Гродно («И как только, — удивлялась, — отыскал мой адрес?»), который когда-то помог освободить ее из польской тюрьмы. Юзеф звал к себе, в Гродно…
А Меделка на Рождество в письме к брату Зигмунду, давая советы насчет коллекционирования марок, предложила написать в Ригу Езовитову, попросить у него адреса какого-либо белорусского парня из Латвии, который хотел бы переписываться и обмениваться почтовыми марками. «Только не пиши, что я тебя научила. Скажи, что адрес его ты вычитал в белорусской газете. Подпишись разборчиво…», — поучала Меделка брата, надеясь хоть так напомнить Езовитову о себе. И хоть понимала, что лучше ей было бы в Гродно с Юзефом, у которого там адвокатская практика, сердце просилось в Латвию. 18 июля 1922 года в ее «трудовой книжке» появилась новая запись: «Назначена преподавателем белорусского языка и литературы в Белорусской государственной гимназии и на белорусских курсах в Двинске».
Из огня — в полымя
По календарю еще полновластно правила зима, но днем начинало подтаивать, и над окнами верхнего этажа Юбилейного-Белорусского дома нарастали толстые сосульки. Под обед они уже не выдерживали своей тяжести, отрывались и с грохотом разбивались о выступ фундамента.
В тот час в редакции литературно-художественного журнала «Вольны Сьцяг» собрались все сотрудники: Янка Купала, редактор, Язеп Лесик, Змитрок Бядуля — члены редколлегии. Очередной номер был почти готов. В половине первого дверь открылась и, остро блеснув стеклами пенсне, в комнату вошел Тишка Гартный. Сдержанно поздоровался, снял пальто и шапку, положил на подоконник, сел возле Купалы, поставив у ног портфель (свежие материалы газеты «Савецкая Беларусь», редакцию которой возглавлял) и настороженно оглядел присутствующих. А они выжидательно смотрели на него.
Прервав затянувшееся молчание, Бядуля с наигранной веселостью спросил:
— Что, Змитро[17], принес нам нового?
— Нового? — как будто очнувшись, переспросил Гартный. — Принес кое-что… — снял пенсне, хотел протереть запотевшие стекла, полез в карман, но, видимо, не найдя носового платка, опять вздел пенсне. — Новость вот какая… — в голосе чувствовалась взволнованность. — На журналы, которые вы печатаете, больше не будут отпускать деньги…
Все опять долго молчали. С крыши упала и звонко разбилась сосулька.
— Типографии еще оплатят последние номера, — на этот раз молчание прервал Гартный, — а дальнейшее их издание прекращается…
Присутствующие продолжали молчать.
— Начнут издавать новые журналы, советские, — хмуро говорил далее Гартный. — А вам нужно переключиться на новый стиль работы… И еще скажу: дела наши начинают усложняться…
— Ты толком расскажи, откуда принес такую новость, а не загадки строй, — не сдержался Лесик, отбросил в сторону старый журнал, который до этого молча перелистывал.
— Так постановили в Агитпропе. Вместо «Вольнага Сьцяга» будет издаваться журнал «Полымя Рэвалюцы╗».
— Так это вы уже там в своем Агитпропе обмозговали? — вспылил Лесик. — Видимо, все так и будет. Но ведь журналы затеваются на десятки, сотни лет, а так долго вы не будете делать свою революцию. Она же прошла. Так какое же «Полымя Рэвалюцы╗»? Кто в такой обложке возьмет его в мире?.. Хоть бы просто «Полымя»…
Прервав гневную тираду Лесика, Гартный стал долго и нудно объяснять, что революция не закончена, сыпал штампами: «Всемирная революция… пламя раздуем на весь мир…»
— А я гляжу на это иначе, — остановил Гартного Купала. — Ни «Полымя Рэвалюцы╗», ни «Полымя» не отвечают смыслу нашей деятельности. Меня не удовлетворяет и название журнала, который я редактирую. Нам нужно такое название, чтобы оно — действительно как знамя — наше дело венчало. И мне кажется, — Купала сделал паузу, — что наилучшим названием было бы «Адраджэнне».
Лесик встал, прошелся по комнате, постоял у окна:
— Это ребячество… Не разрешат.
— А что же тут необычного? — защищался Купала.
Его поддержал Бядуля:
— Послушайте, братцы, «Адраджэнне» — и есть революционное название, — хитро покосился на Лесика. — И по времени, и белорусское по содержанию. Я бы еще вместо «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» поставил новый лозунг: «Адраджэння зара над народам блiсне!» А?.. Как звучит!.. Мы этим и Западную Белорусь всколыхнем!
Гартный снова насторожился. Достал из портфеля толстый красный блокнот и начал что-то судорожно вписывать. Было заметно, что Бядуля с «Адраджэння зарой» — цитатой из стиха Гартного, — его подкосил…
«Змагарна наперад!»
1922-я от Рождества Христова весна пробудила в Ластовском-политике борца-поэта. Годовщину провозглашения независимости БНР он приветствовал стихами — своим поэтическим дебютом:
Наперад, змагарна наперад!
Да вол╗ цярэбячы троп,—
Штодзенна ╒ск╗паем мы гневам
╡ помсту шлюбуем па гроб!
Наездчык — кры╒дз╗цель-граб╗цель, —
Спакойны стурбуем твой сон:
Пасокаю чорнай тваею
Наш родны угно╗м загон!
На имя Ластовского в Ковна пришло письмо от Патриарха Московского и всея Руси Тихона, в котором председателю Рады министров БНР сообщалось, что Высшее церковное управление постановило позволить белорусским епархиям пользоваться белорусским языком. «Призываю благословение Божее и на Ваш труд и на труд всего Правительства Белорусской Народной Республики», — писал Ластовскому православный Патриарх.
В марте Ластовский подписал «Декларацию правительства БНР на четвертую годовщину провозглашения независимости Белоруси»:
«Долгие десятилетия издевались над нами и угнетали нас чужаки — грабили, обдирали, надевали на нас ярмо. Кровью нашей пропиталась белорусская земля, горькими от слез стали наши воды. И увидели, осознали и убедились лучшие сыны нашей многострадальной Родины, что не будет жить лучше белорусский горемычный народ до того времени, пока не станет он хозяином своей родной сторонки, не будет жить лучше, пока он будет ходить в ярме, а чужаки будут господствовать над ним <…>.
Да здравствует свободная, независимая и неделимая Белорусь!
Правительство Белорусской Народной Республики.
25 марта 1922 года».
Весна шагала и по улицам Минска. И так же — непокорно и со стихами.
22 марта на торжественном заседании в честь Янки Купалы в университете, в здании медицинского факультета, бывшего еврейского реального училища, на Магазинной улице, в холодном зале, где веяло предчувствием годовщины провозглашения независимости БНР, сначала выступил ректор Владимир Пичета. Предоставили слово Купале, и он — в поношенной бекеше неопределенного цвета с желтовато-серым воротником — негромко, без жестикуляции стал читать свое стихотворение — исповедь «Перед будущим»:
Ста╗м мы перад будучыняй нашай
╡ ╒се варожым, сочым ейны ход…
Ц╗ ╒васкрэснем мы з душой, упа╒шай, зьвя╒шай,
Каб выйсьц╗ ╒ сьвет, як нейк╗ здольны род…
Это стихотворение Купала написал 24 января, сразу, как только узнал об аресте виленских белоруссов. Страна и народ представились ему попавшими в западню, чахли и таяли надежды…
Зац╗снуты, задушаны, як мышы
Пад жорстк╗м вен╗кам, з ус╗х бако╒,
Шукаем, як сьляпыя, не згуб╗╒шы
Таго свайго, што наша ад вяко╒.
А хтось далек╗ ц╗ хтось, можа, бл╗зк╗
Засе╒ за наш бяседны, сытны стол
╡ к╗дае, як з ласк╗, нам агрызк╗,
А мы к зямл╗ з падзякай гнемся ╒пол.
Аграбленыя з гонару й кашул╗,
З свайго прыпыну выгнаныя вон,
Мы дзякуем, што торбы апранул╗
На нас ды з нашых н╗так-валакон…
Тишка Гартный все же добился в Агитпропе издания нового литературного журнала «Адраджэнне». Летом 1922 года он был отпечатан — но еще в типографии приказали вырезать из него некоторые страницы: стихотворение Купалы «Перед будущим» и рецензию Лесика. А затем уничтожили и весь тираж.
Через неделю после этого на Захарьевской — теперь уже Советской — Купала случайно встретил Гартного. Остановил и, не поздоровавшись, огорошил его:
— Ну, с каким еще полымем тебя ждать?
— Ты, Янка, не наскакивай… — Гартный выглядел утомленным. — Это из Москвы пришло письмо о том, что «Адраджэнне» — название буржуазное и антиреволюционное. Я же добился такого названия… день просидел в Агитпропе!
— Да сиди ты хоть в ихней жопе, а не в Агитпропе! — взорвался Купала. — Помнишь, как в Смоленске перед провозглашением БССР-Бэсэсэрии? Ты этому возрождению еще тогда яму выкопал! Согнали полсотни солдат-белорусов, разбавили комиссарами-латышами да поляками — и БССР провозгласили! Кто из Беларуси вас тогда туда посылал? А тому, кто перечил, рот закрывали!
— Кому это закрывали? — поднял Гартный черные брови.
— Забыл, как сам с кулаками лез к Полуте Бодуновой, когда та протестовала, об уже созданной Белорусской народной республике говорила? Вот и имеем, что имеем… — Купала помолчал, хотел что-то еще добавить, но только махнул рукой и, уже отойдя, обернулся. — А ты служи, служи новым панам верно, они тебе в ответ…
Весной в Минске прокатилась волна новых арестов среди интеллигенции. За причастность к белорусскому движению уволили около тридцати человек, некоторых осудили на тяжелые работы, других держали в подвалах ГПУ, которое стало наследником ЧК. Без суда расстреляли активистов Анну Бруевич, Петуховского, других, имена которых — вслед за телами — канули в небытие…
Скомороховцы
Первый партизанский лагерь, первый «зеленый» штаб.
На небольшой полянке с полмесяца назад наспех выкопали землянку, благо весна пришла на Гродненщину рано, и мороз еще в конце февраля отступил. Под навесом из еловых лап — сплетенный из крушинника стол. В лощине у ручья — «кухня» (кострище, черный котел на грабовых рогульках). А вокруг — на десятки верст то шумный, то молчаливый батька-лес.
Когда Василя Муху проводили к этому месту на встречу с атаманом Скоморохом, нетерпеливые березы и ольхи уже густо зеленели листвой, только медленно пробуждались к жизни посеченные молниями и временем дубы. Они не мешали порой думать бывшему матросу, что он плывет бесконечным зеленым морем…
Муха ждал встречи с бородатым детиной в длинной свитке с кинжалом за поясом, а к нему вышел чисто выбритый мужчина в военном френче, с новой кобурой на ремне. Она была открыта, и в ней блестел револьвер.
— Здравствуйте! — улыбнулся подошедший. — Атаман Скоморох… А вы, видимо, Муха?
Это и был тот легендарный «батька», который за месяц объединил повстанцев Гродненщины. В прошлом — провинциальный артист (отсюда и псевдоним). Известия о его деятельности все чаще доходили до Ковна, а 30 марта 1922 дошли и до Варшавы в виде послания, на первой странице которого было выведено: «УЛЬТИМАТУМ повстанческого штаба начальнику Польского государства Пилсудскому».
Через два дня после встречи со «штабом» Скомороха Муха принял участие в нападении на станцию Чехи, где перед пересылкой сконцентрировались подразделения польской жандармерии. Поляков вытеснили со станции, несколько десятков пленили и обезоружили.
Поскольку на ультиматум никакого ответа не последовало, Муха, осмотрев на станции телеграфический аппарат, предложил направить в Варшаву телеграмму. Текст ее партизаны составляли вместе:
«Варшава. Начальнику Польского Государства г. Пилсудскому. Этим спрашиваем Вас, господин Пилсудский, чем объясняется неполучение ответа на наш ультиматум, посланный 30 марта текущего года. Для этого еще раз напоминаем о нашем ультиматуме, который говорит: чтобы польская власть признала белорусское государство <…> и приняла свою оккупационную власть из нашего края. В случае отказа или нежелания отвечать на наши требования предупреждаем, что последует поголовное уничтожение полиции, жандармерии, польской армии и всей шляхты».
В мае к повстанцам Скомороха присоединился отряд Черта, о котором ходил слух как о части регулярных белорусских войск. Отряд делал вылазки в окрестностях Белостока, Гайновки, Беловежи, рассылал угрозы польским властям. В марте Черт (так прозвали Ивана Чижика, члена военного отдела комиссариата Белостока, когда-то организованного и руководимого Езовитовым) перехватил поезд с польскими министрами, ехавшими из Варшавы в Вильню как раз на торжества «присоединения» Средней Литвы к Польше. Отряду приписывали и поджог огромных складов древеcины, вывезенной к железной дороге для отправки в Англию.
Ответом на ультиматум «зеленых» стали новые репрессии. С мая вместе с девятнадцатью партизанами была арестована жена Скомороха Эльжбета Шиманюк. Для атамана — видел Муха — это было страшной трагедией. В Белосток, где под стражей держали арестованных, направили посланцев из отряда, но дознаться что-либо до результатов следствия не удалось, только привезли они в штаб «Dziennik Gzodzienski» от 28 мая, напечатавшей отчет о заседании военно-полевого суда и сведения о жене атамана: «…дама интеллигентная, образованная и горячая белорусская патриотка; на допросах держится весьма независимо и с юмором…»
«Мы кровью купим день свободы»
Не переставала литься кровь на белорусской земле. Задавленные издевательствами и бесправием крестьяне востока и запада Белоруси все чаще бросали свои хозяйства, подавались в леса и создавали «зеленые» отряды — отстаивать свои права с оружием в руках. С весны 1922 года стихийно началось антибольшевистское и антипольское партизанское движение.
Крестьянские выступления жестоко подавлялись властями. 6 мая два полка регулярной армии Польши, жандармерия и полиция окружили часть Беловежской пущи, где разместился партизанский штаб, и пленили девятнадцать партизан. Василю Мухе и группе «скомороховцев» повезло, они выбрались на Гродненщину неделю назад…
24 мая в Белостоке состоялся суд. Крестьян, веривших, что белорусы должны быть народом независимым, а их край — державой самостоятельной, приговорили к расстрелу — пятерых, одного — к пожизненной каторге, остальных — к десятилетнему заключению.
Во втором номере «Беларускага Сьцяга» в статье «Над свежей могилой» Вацлав Ластовский сообщал новые сведения о белорусских повстанцах:
«Адвокат телеграфировал Начальнику Польского Государства Пилсудскому, прося помилования для осужденных. Пилсудский «помиловал» одного П. Никифорчука, учитывая его молодость (19 лет)».
Вот и вся милость от того, кто собирался бороться «за нашу и вашу свободу».
Под этой скорбной статьей было и стихотворение Ластовского — реквием в память борцов за народную свободу, его второе поэтическое выступление:
Благасла╒лен сын,
як╗ за Мац╗ чэсьць
гато╒ да б╗твы стаць нябарна:
свабоды дзень для ╒с╗х
сваей крывей
куп╗ць ахвярна…
В седьмом часу вечера в среду 24 мая в Белостоке по мостовой улицы Сенкевича грохотала по направлению к Полесской станции широкая колымага, на ней — пять спешно сколоченных из неструганных досок гробов. За колымагой устало шагали вооруженные жандармы. Посмотреть на жуткое зрелище из ресторанов и магазинов выходили горожане.
— Расстрелянных сегодня бандитов везут… — говорил долговязый усатый детина.
— Какие «бандиты»? Они своего добивались…— вполголоса возразила женщина в вылинявшем крестьянском платке.
Одного из повстанцев-партизан — Пронука Бобровского — расстреляли последним и сразу же положили в гроб. Пуля разорвала бедолаге сердце, через щели в досках кровь капала на мостовую.
— О, Матка Боска! Кровь! — прошептала стоящая у лавки женщина, закрыв глаза ладонью…
На другой день в белостоцкой «Свободной мысли» очевидец этой демонстративной процессии писал:
«Кому и нужно было демонстрировать такое жуткое зрелище на многолюдной улице, средь бела дня… Кровь — всегда кровь. Она пьянит, как видно, она ослепляет, она страшит, она расшатывает толпу. И не следует показывать ее напрасно».
Через несколько дней полиция схватила районного атамана Томашука, действовавшего под псевдонимом Андрей Петренко. Прикладами сломали ему несколько ребер, затем привязали палку под колени и били по пяткам, пока тело не начало отставать от костей… Обвязали поясом, проколотым гвоздями и шпильками, били по ним, клали на раскаленное железо.
— Гибну, но мои братья-белорусы, — собрав силы, выкрикнул Томашук, — прогонят вас со своей земли и увидят независимое Отечество!
Это услышали не только жолнеры, но и другие пленные партизаны.
— Увидят, атаман! — ответил Томашуку крестьянин с разбитым носом.
Один из жандармов подскочил и отсек ему ухо…
Алтарь независимости
В Ковне к председателю правительства БНР Ластовскому различными путями приходила с Гродненщины и Виленщины информация об издевательствах польских властей над беззащитными жителями-белорусами.
Согласно Версальскому договору, подписанному 28 июня 1919 года Польшей и государствами Антанты (Францией, Англией, Италией, Японией и Соединенными Штатами), белорусам — как национальному меньшинству — гарантировались защита жизни, свобода вероисповедания, обрядов, употребление родного языка в судах, образование на родном языке, организация общественных и добровольных учреждений, а также частных школ.
Гарантировал свободное развитие культуры, языка и организаций национальных меньшинств в Польше и Рижский договор. Наконец, в принятой Учредительным сеймом 20 марта 1921 года польской конституцией почти все те права нацменьшинств были повторены и становились внутренним законом Польши.
А что в действительности?
В действительности — собранный Ластовским обвинительный мартиролог с указанием имен и фамилий жертв, их сел (по каждой волости), дней наказаний. И чем длиннее этот скорбный список, тем заметнее нервный характер почерка Ластовского:
«1) 6 июля с.г. в с. Новая Деражня Орлянской волости Лидского уезда был подвергнут страшным Данила Ковалевский, 17 лет, за то, что жене польского сержанта-колониста, которая насмехалась над белорусами, сказал: «Поляков со своей земли мы всех прогоним».
2) 6 июля в с. Арля Лидского уезда капрал полиции Зюк, садист по натуре, избивает белорусов за их национальные убеждения. Так, избил он крестьян: Гзеня и Язепа Шершня. Власть «наказывает» садиста тем, что переводит его из одного пункта в другой.
3) 6 июля в с. Притяша Орлянской волости по приказу уездной судебно-следственной власти арестован белорусский учитель Иван Дрозд, школу которого польский школьный инструктор Ковальчеввский и полиция выгнали на улицу.
4) 12 июля в с. Кукры Желудокской волости Лидского уезда администрация двора Сававщина обвинила крестьян в хранении оружия лишь за то, что сельчане с голыми руками отобрали скот <…>. Многие избиты до полусмерти, трое арестованы и по сей день томятся в тюрьме.
На нашем шляху и среди «тутэйших»
В одном из классов Виленской белорусской гимназии расставлены кругом столы. Окна раскрыты в тихий дворик, но в помещении жарко — наступил июньский зной.
— Третий тост предлагаю — в честь всех влюбленных… Счастья им в свободной Белоруси! — Луцкевич отпил вина из бокала и слегка скривился.
— Что-то горько, по-моему…
— Действительно, горько! — дружно подтвердили гости: Горецкий (только позавчера вернулся в Вильню из изгнания), Алехнович, несколько учителей.
Молодые — поэтесса Наталья Арсеньева и Франтишек Кушель — скромно поцеловались.
Горецкий развернул сдвоенный номер «Нашага Шляха» на публикации стихов Арсеньевой, ему подписанной, и торжественно изрек:
— Виленский шлях обеднеет на двух путников, зато на белорусском шляху появилась новая семья.
Все уже знали, что Наталья прерывает свою учительскую работу и учебу в университете и уезжает за своим мужем в Польшу: Франтишек, офицер польской армии (штабс-капитаном белорусской он пробыл до фактической демобилизации), переводится на запад страны. В один день и свадьбу справили, и отмечали расставание…
Жаркое июльское утро. Янка Купала долго глядит, как высокое солнце накаляет скелет минского вокзала и прилегающие улицы. Под заборами привокзальных домиков табором расположились семьи беженцев. Неподалеку под грязной дерюгой живут четверо. Больной русский крестьянин в самодельной «поддевке» из мешковины на голом теле; женщина, тоже в лохмотьях, кормит грудного; с ними — девочка годиков трех… Пустая морщинистая грудь не может успокоить малыша, он бессильно попискивает. На сундучке, вокруг которого расположилась семья, — миска с водой. По очереди откусывают от ломтя хлеба. Грудной заходится все сильнее. Отец, кряхтя, встает и куда-то уходит…
Купале кажется, что кто-то плеснул ему в грудь кипятком. Стыдливо нагнулся над бездомной матерью, положил ей на колени несколько рублей и, не оглядываясь, пошел к билетным кассам, держа в зрительной памяти глаза той женщины: гнойные от постоянных слез, испуганные, удивленные…
В здании вокзала — длинная очередь за билетами. Многоликая толпа. Время от времени к ней подходят фраеры — «лимоны», платят за «вне очереди».
За каменной стойкой — осмотр багажа перед таможней. Да-да, таможней: за Минском прошла граница!
Чего только не вытряхивают из мешков и корзин: бритвы, мыло, связки гребешков, коробки одеколона, шоколада, носки. Некий гражданин в модном гарнитуре ухитрился втиснуть в чемоданчик бутыль спирта…
Нет, Купала не собирался покидать большевистскую страну, с таким намерением он распрощался несколько месяцев назад… Невдалеке от Минска, перед «границей», осталась его родная Вязынка, Окопы, где жила старая мать. И на этот вокзал он приходил уже третий раз — как на пограничье чего-то нового, потаенного, влекущего, приходил — и, смутный, задумчивый, возвращался шумной улицей, по которой версты на полторы растянулись кофейни и чайные, и видел только мелькающие гамаши из французского «шевро» и босые ступни, шлепающие по тротуару.
На площади — парад войск гарнизона. Гремит музыка, как отлитые, маршируют серые прямоугольники с ровными желтыми линиями шапок.
Пышная торговка с подведенными бровями, заворачивая булку, оценивающе оглядела Купалу и злорадно кивнула в сторону солдат:
— Ну… Они уверяют, что это их солдаты… Пыль в глаза пускают… Это старые солдаты, я вам скажу… Старые приехали от генералов и нанялись. Только те так ходят…
11 июля 1922 года Купала получил в наркомате БССР спецкомандировку и уехал в Окопы, где в покое и тишине закончил свою исповедь, свой плач — пьесу «Тутэйшыя», в которой отразилось все пережитое и выстраданное за прошедшие годы…
Мухова корова
Стихли в крае партизанские выступления. Победить регулярные войска, конечно, не хватало сил. Руководители повстанцев понимали это. Понимали и то, что нужно сохранить жизни лучших белорусов. Ко всему — из БССР в партизанку начала внедряться большевистская разведка, и возникала угроза перерастания национально-освободительного вооруженного движения в большевистско-антипольское.
Однако не все партизаны осенью покинули леса. По краю пошел слух об отряде Мухи. «Хоть уже скоро морозы, но наша Муха еще живучая, — дымя самокрутками, пересказывали друг другу мужики. — Слышно, на днях напал на станцию Лунинец и забрал из кассы три миллиона марок. И панам-помещикам страху задает…»
Через неделю — новый слушок. Василь Муха, чью фамилию считали псевдонимом атамана, встретил в лесу старушку, которая шла покупать корову.
— Вот только боюсь, добрый человек, что денег не хватит, — беззубо прошамкала бабуся.
— А здоровья хватит за коровой ходить? — улыбнулся Муха, поглаживая «николаевские» усы.
— А как же! Внуков растить надо. Осиротели… Летом дед сена накосил.
— Вот как! — Муха достал из кармана порядочную пачку марок, протянул старушке. — Бери, бабуся, тут и на быка хватит!
Купив добрую коровку, старушка возьми да и расскажи про лесного добряка. И вот уже месяц, как потеряла покой: полиция, задержав очередного подозреваемого, тащит ее старые кости в участок на опознание: не этот ли Муха? Недобрым словом поминает теперь бабуся и Муху, и его деньги…
Марш возрожденца
Трудно давались природе весны 1923-го, 1924-го и 1925-го. Одна за другой — как на подбор — пробуждались медленно, устало, нехотя. К полудню только согреет солнце сонную землю, размягчит, подсушит даже — а за ночь ее снова мороз скует, может и снежком присыпать. И снова…
Не согревали и новости. Правду говорят: где тонко, там и…
Ластовского заставили уйти в отставку. 23 августа произошла «реорганизация» правительства БНР. Министром просвещения стал Варонко, министром финансов — Захарко, государственным контролером — Заяц, государственным секретарем — Прокулевич. Премьером и министром иностранных дел стал «пригретый» Ластовским Цвикевич. В ноябре 1923 года Рада и правительство БНР переехали в Прагу. Цвикевич неожиданно стал гнуть линию на ликвидацию правительства БНР. И власти БССР активизировали свою деятельность в этом направлении. По всему, Белоруси неоткуда было ждать облегчения своей участи…
Вот и прорвалось в душе Езовитова что-то потаенное, обожгло и вперед позвало. В двадцать восьмой день мая 1923 года сел было отписать друзьям, а мысли вдруг в стихи вылились, мысли сумбурные, неудержимые, только верлибру и подвластные.
Ведаем мы, пральецца ╒ нас кро╒, ведаем
—
многа сыно╒ Беларусь на А╒тар Незалежнасц╗
╒зложа! Але ж будзем мы зно╒ мец╗ волю дзядо╒,
старонка праложа!
Он же — Костусь Езовитов — уже сколько лет борется на ниве просвещения. Без жертв не обошлось и тут: летом 1924 года латвийские власти арестовали восьмерых белорусских учителей, в их числе — Ивана Красковского, Андрея Якубетского, Павлину Меделку и его, Езовитова. Их обвинили в «активном участии в преступном сообществе, которое ставило своей целью оторвать от Латвийского государства территорию Двинского, Режицкого, Люцинского и части Илукштанского уездов и присоединить их к Белорусскому государству».
Следствие продолжалось несколько месяцев, и когда на суде 2 апреля 1925 года Езовитову предъявили «доказательства»: этнографическую карту Белоруси, обнаруженную при обыске в его квартире, а также учебник Аркадия Смолича «География Белоруси», по которому учились в латвийских белорусских школах, и помещенную в нем карту «Политический раздел Белоруси в 1920 году», он улыбнулся, удивив не только судей, но и обвинение.
Белорусов на суде защищали лучшие адвокаты Латвии: Шмидт и Гольцман. По необоснованности обвинений 4 апреля все были оправданы.
— Этот процесс, — говорил в своей речи Езовитов, — много чего высветил в нашей жизни. Во-первых, мне стыдно за тех, кто формулировал наше обвинение: «присоединение Двинского и других уездов к Белорусскому государству»… К какому государству? Захваченной большевиками Белоруси, преобразованной в БССР? Западной Белоруси, в которой властвует польский солдат? Стыдно, господа… Во-вторых же, мы свидетели победы демократической Латвии, которая нашла в себе силы во всем справедливо разобраться. И сегодня фактически судили не нас, белорусов Латвии. Осудили латвийских шовинистов, по доносам которых и началось это дело. Я хочу, чтобы фамилия одного из них прозвучала в этом зале — фамилия посла Вержбицкого. Пусть и другие из этой «гвардии» задумаются…
Через несколько дней Езовитов получил от Вацлава Ластовского письмо — поздравление с победой и освобождением.
«Так вперед же, брат! — писал Ластовский. — Садись, как и я, монахом за тихую творческую культурную работу…»
Отойдя от политики, Ластовский в то время издавал литературно-художественный журнал «Крывiч» и был его самым активным автором.
Однако победа на суде была только символической. Меделка и Красковский, не получившие латвийского гражданства, должны были покинуть страну. Ликвидировался белорусский отдел при министерстве просвещения. Приостановили и деятельность товарищества «Отечество». Люцинскую гимназию слили с Двинской. Езовитова уволили с работы. Удрученный последними событиями, он переехал в Ригу, где раньше в течение долгих одиннадцати месяцев отсидел под следствием…
На новую рижскую квартиру к Езовитову и заявился незнакомец, мужчина лет сорока, долговязый и желтоволосый. По-белорусски поздоровался, по-белорусски представился и говорил далее, хоть и с некоторыми запинками:
— Извините, что без предупреждения… — цепким взглядом осмотрел стол, заваленный вырезками, книгами, газетами, документами еще не разобранного хозяином архива. — Я к вам из Варшавы, от белорусского посла Ульянова. Знаем о ваших несчастьях. К сожалению, в таком же бесправье и народ Западной Белоруси… — и продолжил о необходимости объединения усилий при издании белорусских книг и журналов. И наконец подытожил: — Словом, я направлен с хорошим поручением: мы можем оказать финансовую помощь в ваших начинаниях, просветительской и издательской работе.
Ошеломленный Езовитов сначала предложил гостю кофе, лишь после этого спросил:
— А кто эти «мы», что предлагают помощь?
— Самые высокие: правительство БССР. Ныне оно выделяет большие суммы на белорусское дело не только внутри республики, но и за ее… границами. Деньги идут к советскому послу в Польше Ульянову. А в помощи нуждаются белорусы не только в Польше!
Езовитов отпил кофе, внимательно посмотрел на советского посланца и спросил напрямую:
— А чего хотят правительство и посол взамен?
Гость улыбнулся:
— Чтобы вы делали то же, что и до этого… — встал, поблагодарил за кофе и стал собираться. — Я понимаю, что предложение неожиданное. Подумайте над ним, а через неделю позвольте прийти еще раз. Если согласитесь — а это одно только разумно — составьте к этому времени смету на необходимую сумму. И опишите направление деятельности. Отчетность, поймите правильно. Деньги трудовой Белоруси не с неба падают…
Ночь не спал Езовитов. Времени, чтобы посоветоваться с кем-либо вне Риги — прежде всего с Ластовским, — не было. И он составил минимальную смету. Составил — и порвал. Вспомнил слова из письма Ластовского: «Садись, как и я, монахом за тихую культурную работу…» Хотя денег, слышал, Литовское правительство Ластовскому на такую работу выдавало все меньше и меньше. А тут — сами предлагают. И взамен — ничего. Пока…
Он стал составлять новую смету, куда вписал и затраты на издание своей белорусской газеты, двух учебников для белорусских школ — рукописи уже имелись.
Через неделю снова пришел посланец от Ульянова. Перечитал смету, кивнул головой, вернул бумаги:
— Еще нужна ваша подпись.
Езовитов насторожился. Ощутил неприятный холодок в груди. Аккуратно зачеркнул пробелы на бумаге, чтобы нельзя было что-либо вписать, с полминуты еще подержал ручку и расписался…
С Ластовским Езовитов свиделся только в октябре 1925 года — в Берлине, на конференции, созванной для решения дальнейшей судьбы правительства БНР. Цвикевич, его председатель, высказывался за ликвидацию[18]. Его поддержали Заяц и Прокулевич. Многие — и Езовитов, и Варонка, и Мамонька, и Бодунова, и председатель Рады БНР Кречевский (который за несколько дней до конференции обнародовал свое обращение «Потребность государственного органа за границей», где говорил: «Если бы не было Рады Белорусской Народной Республики, из-под ног которой нужно было выбивать почву, никогда не было бы Советской Социалистической Республики, а до этих пор существовал бы Облискомзап»), и Захарка, и другие, — высказались против. Некоторые вообще считали правительство Цвикевича незаконным. Протестуя против такой постановки вопроса, Мамонька покинул зал.
Луцкевич ликвидацию правительства БНР поддержал.
— Видишь, — шептал Ластовский Езовитову, — ты еще колебался, брать деньги БССР или нет. Некоторые из-за них уже иудами стали. Ты же — на пользу…
В том, что «разработка» ликвидации правительства БНР, а прежде — отстранение от власти Ластовского, проводилась могущественными «спецорганами» СССР, сомневаться не приходилось. Советскую сторону на конференции в Берлине представляли заочно знакомый Езовитову посол в Варшаве Ульянов, известный очно Жилунович-Гартный. Но никто — ни Ластовский, ни Езовитов — в то время не могли знать, что ЦК КП(б)Б 16 октября 1925 года утвердил целую программу «Белорусское движение за рубежом», в которой было запланировано «продолжать работу по разложению и дроблению белорусской эмиграции, ни в коем случае не допустить создания каких-либо белорусских объединений», ибо это «затормозит развитие белорусского движения советской ориентации».
Осенью 1925 года под редакцией Езовитова начала выходить новая белорусская газета в Латвии «Голас Беларуса» — выходить не без финансовой помощи из БССР. Езовитов недаром медлил ставить подпись под сметой, предчувствовал, что «отрабатывать» эту поддержку все-таки придется. Не мог не видеть и разрушительной работы БССР — СССР среди белорусской эмиграции. Привилегии выбора у него, однако, не было, и он решил заниматься своим делом. А там покажет время…
«Голас Беларуса» от номера к номеру креп, обретал ясное национальное звучание. Вот только некоторые заголовки статей самого редактора, напечатанных газетой на протяжении 1925-27 годов: «Белорусы и Кривия», «Десятилетие Белорусской национальной школы», «К работе, молодежь!», «Белорусы, крепко держитесь друг друга!», названия некоторых стихотворений Езовитова: «Марш Возрождения», «Живет наш язык!», «Благословение на битву».
Такая работа не могла удовлетворить «меценатов» из БССР. В своих сметах на финансирование белорусского движения за рубежом в 1926-27 годах они допускали относительно Езовитова оговорки: «Наша работа, проводимая через Езовитова, не застрахована от «сюрпризов», невыгодных для нас… Слабый отклик на события в Польше. Политический авантюризм и шкурничество Езовитова»…
А Езовитов и дальше действовал с чистой совестью: «В конце концов эти деньги, передаваемые советами, заработаны белорусской мозолью — на белорусское дело и должны идти», — решал.
В Минске стали поговаривать о «нейтрализации» неподатливого Езовитова. Идею передали советскому послу в Варшаве и «куратору» белорусской эмиграции Ульянову. Однако тот вынужден был под грифом «Совершенно секретно» передать 1 марта 1926 года в Минск следущее:
«…при постоянном руководстве и поддержке (Езовитов) смог бы развернуть работу в Латвии, и только тогда можно было бы, нащупывая лучшие элементы, постепенно осадить Езовитова на задний план. Но я утверждаю, что среди латвийских белорусов нет фигуры с именем, а это в первый период организации крайне важно…»
А работа в Латвии и впрямь разворачивалась широко. Товарищество белорусских учителей добилось открытия в Риге четырех начальных школ (одну из них возглавил сам Езовитов), белорусского детского садика. Товарищество начало издавать журнал «Школа ╗ Жыцьце», а Езовитов в дополнение к «Голасу Беларуса» редактировал ежемесячник «Беларуская Школа ╒ Латв╗╗», издававшийся девять лет.
Если в Риге наблюдался подъем, то в Вильни белорусское дело неуклонно затухало. Пилсудский снова захватил власть, что было названо газетами «взрывом Пилсудского», и неожиданно предложил белорусам автономию с Вильней как столицей. Однако этот «зигзаг» только насторожил белорусов-западников. «В этом маневре Пилсудского видны свои планы, — писал Езовитов. — Хитрый ус хочет поссорить литовцев с белорусами, подбросив нам Вильню, а из белорусов и украинцев хочет снова сколотить авангард для своего похода на Россию. Ищет каинов в Вильни, чтобы заполучить Менск, и во Львове — чтобы добыть Харьков».
На этот раз белорусы Пилсудскому не поверили. Большинство начало склоняться к сотрудничеству с БССР, где с широким размахом шла белорусизация.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Посланцы Кривии
Это было второе — после 1918 года — его пришествие в Минск. Именно пришествие: на предпоследней станции перед городским вокзалом Костусь Езовитов и Вацлав Ластовский (вместе ехали из Ковна), сняв с полок свои чемоданчики, вышли из вагона и решили несколько километров пройтись пешком пригородными улочками, оглядеть город — и свой, и чужой. И сразу же пожалели: пошел мелкий дождь, городские окраины застлала туманная мжица, и путники рисковали не только вымокнуть, но и заблудиться.
Назавтра, 14 ноября 1926 года, в Минске открывалась Академическая конференция по реформе белорусского правописания. Улица и тротуар перед зданием Дворянского собрания (сейчас — клуб Карла Маркса) были заполнены публикой. На зданиях — красные и бело-красно-белые флаги. Большая часть мест в зале, вмещающем свыше восьмисот человек, и на балконе были уже заняты. В первых рядах они увидели оснеженную сединой голову Райниса, рядом с ним — Купалу и Лесика. Подошли к ним, расцеловались. Мест поблизости не было, присели невдалеке от них, рядом с группкой молодежи, по всему — студентов.
Конференцию открыл председатель Института белорусской культуры Всеволод Игнатовский, приветствовал присутствующих и запел «От века мы спали». Затем пригласил по списку зарубежных гостей в президиум и начал речь:
— Собирание разбросанных культурных сил заняло первое место в нашем культурном строительстве… Почти из ничего выросла государственная библиотека… Ныне Белорусь насчитывает четыре высших научных учреждения…
В тот же день в Красном зале столовой Центрального рабочего кооператива был банкет. И — о, сколько встреч с новыми людьми! Тут и литераторы, и ученые, и руководители партии и правительства БССР…
Спать ложились уже под утро, но усталости не чувствовали. И ждали дня нового. Езовитов готовился исполнять обязанности председателя комиссии по правописанию…
На четвертый день работы конференции в коридоре зала заседаний Езовитов встретил Алехновича. Немного поговорили. Не скрывали впечатлений от конференции, от городского театра:
— И в самом деле театр тут есть, и на субсидии государства!
Затем они дегустировали пиво в столовой № 1 на углу Советской — все, что осталось от бывшего ресторана. Посыпанный опилками пол, грязные окна, публика — преимущественно в длинных красноармейских шинелях.
Вспомнили прошлое, друзей. Алехнович часто курил.
— Знаешь… Походил, поглядел. Хочу остаться тут.
— А семья, работа? — было видно, что Езовитова не удивило это признание.
— Жена с сыновьями согласились переехать.
— Сколько уже сыновьям?
— Пять и два… А работа — разве назовешь так, что делаю? Обрыдла мне страховая касса и ее служебный стол. Не этим хочется заниматься.
— А рада? — Езовитов понизил голос, будто изучая друга: отношение к Белорусской временной раде под началом Павлюкевича, в которой Алехнович числился заместителем председателя, было одинаковым у большинства белорусов — польские подпевалы.
— Рада? — нахмурился Алехнович. — Ну вляпался я в нее, что говорить. Пользы, правда, от меня ей никакой. Да и на прожитие у павлюковцев шансов никаких: поляки уже несколько месяцев не платят денег, ни на чарку, ни на обед у «радовцев» нет…
— А что это ни Луцкевича, ни Тарашкевича на конференции не видно?
— Ха… — Алехнович прикурил новую папиросу, выдохнул клуб дыма, отбросил спичку. — Поляки не дали разрешения на выезд, вот и остались.
— А как тебе одному в Минск ехалось? Мы с Ластовским, честно говоря, готовились ко всякому.
— Спокойно ехал! Я же на службе отпуск взял… Только чувства странные. Столбцы в пятидесяти верстах от Минска — еще «Польша», а через сотни шагов — Негорелое, откуда крестьяне сотни лет на ярмарку в Столбцы ходили, — уже Белорусь. Вот как отсекли… Приехал вчера, переночевал в гостинице у вокзала, не хотел мать беспокоить ночью.
— Она все там же, на Веселой, у военного кладбища? Как ее здоровье?
— Да не жалуется… И я сказал ей, что вот возьму да и останусь. Семьей переберусь… — докурил папиросу, погасил ее в пепельнице из консервной банки. — Обрадовалась… Займусь, говорю ей, своим делом, а жена поможет тебе кур развести. Очень мать кур любит! Пару лет назад было у нее несколько — украли…
Они допили пиво и вышли. На ступеньках столкнулись с двумя рослыми военными в форме ГПУ.
— Что скажешь, генерал, про этих стрельцов? — усмехнулся Алехнович, когда те вошли в столовую. Показалось, что он слегка захмелел.
— Я такой же генерал без армии, как ты режиссер без театра, — парировал Езовитов.
А Алехнович огорошил:
— А я шефа их — Дзержинского — знал! Сталкивался с ним не раз в коридорах виленской гимназии. Он был старше на три класса… Потом бросил, как и я, учебу и работал репетитором у моих родственников в Борте, поместье неподалеку от Вильни. Как-то Феликс исчез, оставив в доме чемодан, а в нем — запрещенная литература. Через пару дней нагрянула полиция. Да это еще ничего! Он ведь… сестру свою застрелил… Когда еще пацаном был…
— Так вот откуда у них опыт.
— Что ты имеешь в виду? — не понял Алехнович.
— Да хотя бы другого твоего знакомого, Фальского. Не слыхал?
— Нет…
— Фальский ставил в Минске пьесы, белорусские, ты знаешь. И Купалы, и твои, наверно. ГПУ подослала к нему девушку, которая якобы перешла из Западной Белоруси. Та попросила у Фальского советских газет… Девушку арестовали, а за ней и Фальского. Обвинили в связях с поляками, приговорили к расстрелу. Затем препроводили в концлагерь и запретили жить в Белоруси.
— В БГТ, детище Фальского, я вчера был… Понимаешь, — Алехнович разволновался, думая о своем и словно не расслышав Езовитова, — меня узнали, вытащили на сцену, стали качать. На репетиции, правда, вставили шпильку — слух резануло, что крестьяне 1863 года — это я про постановку «Кастуся Калиновского» — говорят языком нынешних комсомольцев…
— Ты о театре, где директором Язеп Дыла?
— Да. А вскоре собираются открыть БГТ-2, в Витебске. У меня приглашение на его открытие! Нечего говорить, в Минске много чего полезного делается. И газеты белорусские, и книги, и школы, и университет, и вообще дух… И конференция это засвидетельствовала. Разве не так?
— И зал — как когда-то в 1917-ом — в бело-красно-белом, — поддержал Езовитов. — Вот только бюст Ленина перед президиумом…
— А что, — Алехнович согласно кивнул, — завтра же утром предложим удалить его из зала. Как безмандатника…
Назавтра бюста Ленина в зале заседаний уже не было.
Аресты
Утренняя Рига только-только оделась в новые снежные меха, и от сапог двух полицейских в комнате оставались мокрые следы.
— Господин Езовитов? — спросил младший по-латышски.
— Я…
— Вот ордер на арест.
И вот уже неделю — в тюрьме. Обвинения те же, что и в 1925-м. Добавилось только «сотрудничество с БССР в сепаратистских целях». Какое сотрудничество, какие цели?
В эту отсидку что-то надломилось, оторвалось в нем. Не хотелось ни бороться, ни доказывать свою невиновность. Сковало равнодушие, апатия, даже нечто худшее… Первый арест выдержал как очередное испытание. Читал, писал в тюрьме. Как чисто выбритым, при галстуке зашел в камеру, так из нее и вышел… А сейчас начинал жалеть, что все острое, и галстук, и ремень, и даже шнурки отобрали. И понимал, что изменяет себе, и чувствовал, что нервы слабели, что без ножа дорезала безвыходность, — так не лучше ли ускорить это?..
А в голове — голоса друзей. «И почти все за решеткой! Что за дьявольская обреченность? Что за жизнь между молотом и наковальней! Неужто столько греха на белорусском следе, что столько крови его никак очистить не может?»
Из их когорты первым арестовали Алехновича — подло, как только могло ГПУ: пригласили в страну (визу на въезд в СССР в Варшаве сам Ульянов выдал), предлагали советское гражданство и на «брудершафт» предлагали — а через полтора месяца взяли. «А что бы тогда Алехновичу и Ластовскому послушаться Балицкого, наркома просвещения БССР, — советовал же им в частной беседе не сдавать заграничные паспорта!.. А впрочем, куда же деться белорусам на этом свете? Ни на чужбине, ни на родине нет им житья…» — думал Езовитов.
Алехнович, уже гражданин СССР, получил работу в Витебском театре, радовался началу постановки своей пьесы — радовался вплоть до 1 января 1927 года, когда его арестовали и доставили в Минск, а затем — в марте — зачитали обвинение и выслали на 10 лет в Соловки, в застенки бывшего монастыря, превращенного в концлагерь…
Не помогло и заступничество известных белорусских деятелей Минска: Якуба Коласа, Максима Горецкого, Змитрока Бядули, Михайлы Громыки, Янки Купалы, Алеся Гурло, Язепа Лесика и других. Не помогли и надежды на амнистию «в честь» десятой годовщины революции…
Принесут обед в камеру — а Езовитов даже голод перестал ощущать. Снова одолевают мрачные мысли.
«В апреле 1927-го перебрался в Минск Ластовский — Алехнович был уже где-то на этапе. Ластовского поначалу назначили директором Белорусского государственного музея, и академиком, и вторым человеком в Академии наук сделали. А через три года уволили и званий лишили! И выслали на пять лет в Саратов…»
В зарешеченном окне блеснул запоздалый луч — солнце заглядывало в его камеру лишь под вечер, когда пряталось за крышу соседнего тюремного блока. Но он даже и луча не заметил, весь отдался тоскливым воспоминаниям.
Только в 1941-м, во время войны, Езовитов узнает, что Ластовского, Лесика, Горецкого уничтожили.
Но Латвия все же — не БССР. Она жила по другим законам. Был суд — с адвокатами и прокурором, и Езовитова, как и пять лет назад, освободили. Когда он миновал тюремные ворота, вспомнились слова Ластовского, когда тот решил остаться в БССР, сказанные ему, Езовитову: «Надо же кого-то на развод оставить». Вспомнились, и он почувствовал, что выражение его лица изменилось: было утомленным, стало серьезным и строгим. Нет-нет, не дать искусить себя смертной истоме. Не покориться!..
Мог ли в тот день знать, что ждут его новые аресты — и в 1934-м, и в 1935-м?
Ночь с 3 на 4 февраля 1931 года Всеволод Игнатовский не спал. Казалось, что-то черное, давящее ползло на него с холодной улицы через рамы окон, падало с потолка. Измучили долгие допросы в ОГПУ, покаянные письма, постановления партсобраний, шельмование в печати. Месяц назад его уволили с поста президента Академии наук. И — новые вызовы в секретный отдел, начальник которого, как и день тому назад, будет вымогать его подпись под заранее составленным протоколом допроса: «…признаю, что с момента вступления в партию я вел сознательную двойную политическую игру в интересах осуществления идеалов белорусской контрреволюционной интеллигенции».
А за что взяли парней — его младших друзей, писателей, ученых? Почти целиком уничтожили литобъединение «Узвышша»…
Утро не принесло облегчения. Игнатовский пришел на кухню, внимательно посмотрел на жену:
— Знаешь, я хочу, чтобы ты… не слишком страдала, если со мной что-либо случится.
— Выдержим. Я что, хуже других жен? Куда вышлют, туда и я. Нам не впервой… Помнишь царскую высылку?
Жена что-то еще хотела сказать, но Игнатовский вдруг улыбнулся, обнял ее и поцеловал. Что-то неуверенно-ледяное растаяло в его воспаленных зрачках.
Медленно пошел в свой кабинет, закрыл дверь, и через несколько минут грянул выстрел… Когда прибежала жена, он уже в беспамятстве лежал в луже крови, но еще дышал.
Жена вызвала по телефону «скорую помощь», но первым в квартире появился агент ГПУ.
— Я тебя не звала! Тешиться прибежал? Вон! — она пыталась выпихнуть «гостя» за дверь, но увидела, что по ступенькам поднимаются еще двое. Она опустилась на пол и, уже не помня себя, выкрикнула:
— Вы убили моего мужа!
10 августа 1933 года в БССР были арестованы белорусские депутаты польского сейма, которых Москва год назад обменяла на арестованных агентов дефензивы. В одиночки «американки» бросили Рак-Михайловского, Волошина, Дворчанина, Метлу, Кохановича (который еще в 1925 году приехал в БССР). ГПУ начало разрабатывать дело «Белорусского национального центра», по которому до 1 ноября 1933 года будет арестовано около десяти тысяч человек. Наиболее известные их них в январе 1934-го были приговорены к расстрелу.
Встреча между мирами
Ветер то дул поверху, раскачивая сосны, и тогда все вокруг кряхтело, гудело, стонало, то свистел по земле, кружа палую листву, бил по лицу поднятым воротником бушлата, и Алехнович придерживал ворот руками, благо узелок с вещами нес позади красноармеец. Впереди — чекист в длиннополой шинели, с ромбами на петлицах.
Они приближались к пограничной арке — между Колосовым и Столбцами, и Алехнович физически ощущал, как с каждым шагом уменьшается давление на него этого ледяного государственного айсберга под аббревиатурой СССР, как после семилетней соловецкой каторги он с каждым шагом становился сильнее.
Смотрел вперед: над спиной шинели, над пограничной аркой, щит с красными буквами: «Коммунизм сметет все границы». А далее, уже на «польской» тропе, четыре фигуры: высокий в штатском, двое полицейских и тот, кого сегодня, 6 сентября 1933 года, польское правительство обменивало на него, Алехновича. Он уже знал, кто это будет, но когда встретил — не смог первым произнести ни слова. Будто на целую жизнь прибавилось в нем. А вот этот человек, с которым в прошлом связывали годы дружбы…
— Ну, здравствуй, брат… — первым вымолвил Тарашкевич.
— Здорово…
Подали друг другу руки.
Алехнович, как загипнотизированный, смотрел на Тарашкевича. «Выбритый, в фетровой шляпе, модном пальто, вычищенных туфлях». А он — в бушлате, оставшемся еще от Соловков, в грязных обносках…
— Хорошо выглядишь.
— Ты тоже.
— Прости, сомневаюсь…
И Алехнович заговорил о тех миражах у себя за спиной, но его прервал представитель польской репатриационной комиссии. Он уже подписал с чекистом акт по обмену пленными и торопился расстаться.
— Ну, будь здоров…
— Прощай…
И они разошлись: один в Столбцы, чтобы оттуда добраться до Варшавы и через несколько месяцев засесть за свою исповедальную повесть «В когтях ГПУ», другой — в Минск, чтобы встретиться с товарищами, отдаться работе в родной Белоруси, но так и не увидел ни Смолича, ни Янку Купалу: через несколько недель был вывезен в Москву, чтобы стать свидетелем арестов своих соратников по громаде и в 1938-м самому быть расстрелянным…
Либавский кон
Скорбное письмо в Белосток Рыгору Ширме Езовитов писал несколько дней — словно исповедался, словно горечь свою изживал:
«С приходом диктатора Кароля Ульманиса белорусские школы в Латвии начали закрываться или присоединяться к латвийским. Вместо белорусского отдела назначили одного референта. В Риге осталось только одна начальная белорусская школа, но и ее статус неопределенный… Наших учителей увольняют. После четвертого ареста и у меня положение неопределенное. Думаю заняться физическим трудом…»
Осенью 1935 года Езовитов переехал в Либавский район. Снял две комнаты в просторном деревенском доме. Приехала с ним и Наталья Кохан, двадцатидвухлетняя белоруска Двинщины, черноокая красавица с очаровательной улыбкой, сопровождаемой ямочками на щеках, с неподатливыми локонами, с мягким голосом — его бывшая гимназистка, теперь молодая жена. В прошлом году Наталья в Риге окончила медицинские курсы и получила на Либавщине предложение на работу.
Он же начал… копать пруд, разводить карпов. А долгими осенними вечерами сидел за самодельным столом возле тесно заставленных книжных полок (библиотеку и архив сумел вывезти из Риги). Влекла история, и он заново перечитывал свой книгосбор. В некоторых книгах простым карандашом делал ремарки о специфике историко-цивилизационного развития Белоруси, о противоречивых деяниях на ее землях различных церковных институтов — часто во вред коренным национальным интересам белорусов…
Под Новый год из Риги ему переслали запоздалую почтовую карточку: «Поздравляю генерала с помолвкой и желаю беречь свою избранницу больше, чем некоторых…»
Подписи не было, но он и так догадался, кто это отозвался.
Зиму прожили скучно. Навалились дурные сны: то разбивается паровоз с его знакомыми, а на рельсы невесть откуда падают змеи, то переворачивается и трескается на красные льдины какой-то корабль…
А тут еще на район навалилась эпидемия тифа, и он почти не спал неделю, помогая жене спасать бедолаг-односельчан.
Как-то в его дверь постучалась хозяйка:
— Пан Костусь, там за вами прибежали. Говорят, вашей жене плохо!..
Оборвалось что-то в нем. Бросился из дома, а куда бежать — не знает.
Ночь Наталья провела в беспамятстве, а дорогу до Риги ей уже не суждено было прожить…
А что ему судьба сулила? И неделя, и месяц, и год — как один нескончаемый летаргический сон, из которого ни выбежать, ни вылететь.
Да и не рождалось такое желание…
Новые оратории
В летаргическом сне лежала и сама Белорусь. Многие ее сыны и дочери так и не очнулись к жизни. Грохотали товарняки, увозя на север этапы «рабсилы», рокотали у тюремных подвалов моторы, заглушая выстрелы, гремели оркестры праздников и юбилеев…
В 1935 году ЦК КП(б)Б решил отметить тридцатилетний юбилей литературной деятельности Янки Купалы. Композитор Николай Аладов к этому случаю написал двухчасовую ораторию на текст поэмы Купалы «Над рекой Орессой».
Через полчаса после начала торжественного вечера слушатели стали незаметно расходиться. Осталась только горстка самых стойких, с ними — Купала с женой. Изнуренный «юбилейными» хлопотами и «почетной» чаркой, поэт уснул. Его разбудили, когда Аладов с исполнителями оратории стали произносить поздравления…
При выходе из театра жена Купалы подождала Аладова и не сдержалась:
— И что же, дядька Микола, мой Янка сделал тебе плохого?
Через несколько дней в газете «Литература и искусство» появилась карикатура: Аладов сидит на большой трубе и дует оттуда на Купалу, а публика бежит из зала…
Пробуждение пришло в сентябре 1939 года, когда Западную Белорусь присоединили к БССР.
В Белостоке у музыканта Рыгора Ширмы неожиданный гость — Купала. Тихо постучался, словно колеблясь (сопровождающие на некоторое время остались на улице у машины).
Давние друзья обнялись, расцеловались, а у обоих на глазах — слезы.
Хозяин стал накрывать стол, а Купала прошел в зал, потрогал ветки герани на белых подоконниках, осмотрел книжные полки — и вдруг замер, заметив над ними свой портрет.
Как под гипнозом, нащупал стул, сел и не отводил глаз от своего двойника: бодрого, уверенного, сам — постарелый, с предательскими морщинами.
Когда Ширма зашел позвать гостя к столу, увидел необычайное: Купала что-то слезно и умоляюще шептал своему портрету…
А когда расставались, прошептал, чтобы не услышал шофер, и Ширме:
— Показалось мне, что то же сделали и с Белорусью… Тот же край, что и прежде — да только в морщинах…
Из западнобелорусских тюрем новые власти начали освобождать арестантов. Осенними сумерками 1939 года двое из них пришли на полесский хутор Романа Скирмунта и постучались в дверь. Никто не отозвался. Постучали сильнее.
— Сейчас, сейчас… — прошамкал за дверью хозяин. — Кто там?
— Открывай! Мы из комитета, — голос сильный, простуженный.
— Из какого комитета?
— Районного! Открывай.
— Так что вам нужно? Вечер же…
— Открывай, а то ломать будем!
Долгая минута молчания — и непрошеные гости, слышно, стали наваливаться на дверь. Засов вот-вот оторвется.
— Подождите! Чего ломитесь? Сейчас открою…
В доме зажегся свет — испуганная жена держит в руке керосиновую лампу с высоко выкрученным фитилем. На столе — вареная картошка, молоко, салат, сало, яйца.
— Не пора ли ужинать? — долговязый с худым лицом приставил винтовку к столу, сел на табурет, выбрал из миски маленький огурец, захрустел. — О, хорошая засолка! — продолжая хрустеть, пока не прожевал, говорил далее. — Знацця так, пан Скирмунт. Мы должны отвести тебя в район. Сам знаешь, власть у нас новая, она разбирается со всеми, кто не слинял от панского хворсу. Но мы не злодеи какие-нибудь. Хочешь — договоримся полюбовно. Ты нам золотишко, и побольше, а мы забываем к тебе дорогу.
— Какое золото? — не поверив услышанному, Скирмунт растерялся. — Какой же из меня пан? Я давно мозолями своими живу. Пусть соседи скажут. За золотом вам нужно было приходить лет пятнадцать назад. А теперь мое богатство — участок да парк еще…
— Ну, как хошь… — не дал договорить долговязый. — Собирайся и пойдем!
Жена беззвучно плакала. Скирмунт обнял ее, накинул на плечи свитку и первым вышел из дома. Солнце полчаса назад зашло за ближайший лес, оставив бледно-розовые блики на вершинах высоких парковых деревьев. Глухо лязгала цепь в конуре старой собаки. Когда шли парком, мягко шуршала палая листва под ногами. Канадский клен никак не мог сбросить с себя палево-желтое одеяние и помахивал вслед узорчатыми листьями…
Утром его тело нашли километров за шесть от дома. На груди рана, лицо изуродовано до неузнаваемости, шея сломана. То ли сначала пытали, а затем застрелили, то ли у визитеров был всего один патрон, и пришлось добивать старика — кто теперь узнает?..
За полмесяца на карте Европы перестала существовать большая и богатая страна — Польша[19]. Для некоторых белорусов снова замаячили огни древней Вильни. В городе созываются общественные собрания. На одном из них выступил Антон Луцкевич с пожеланием присоединить Вильню к БССР. Однако правительство СССР передало Вильню и Виленский край Литве. Выступая на чрезвычайной сессии Верховного совета СССР, министр иностранных дел Молотов сказал:
«Виленская территория принадлежит Литве не из-за ее населения. Нет, мы знаем, что большинство населения на этом пространстве не литовское. Однако историческое прошлое и стремление литовского народа тесно связаны с этим городом, и правительство СССР посчитало необходимым уважать эти моральные факторы».
Еще до передачи Вильни Литве НКВД провел в городе массовые аресты белорусов. В тюрьмы СССР попали Александр Власов, Антон Луцкевич, Антон Трепка, жена Родослава Островского Антонина и сын Виктор, Макар Кравцов (в 20-е годы был в оппозиции Пилсудскому, в 1926-м его арестовали польские власти, с 1927-го работал в Виленском белорусском научном товариществе, с 1939 года — в редакции газеты «В╗ленская Пра╒да») и другие.
Перераздел не остановится и в 1941-м. После нападения Германии на СССР Белосток и Гродно с округами присоединили к Восточной Пруссии, Брест, Пинск и Гомель — к «Генеральному комиссариату Украины». Остатки Белоруси со Смоленщиной и частью Брянщины составили «Белорусский генеральный округ», которому в 1943-м Гитлер своим указом «отдаст» Вильню…
Не жить для себя
В ноябре 1939 года Езовитов снова переехал в Ригу и присмотрел себе тихую квартиру на Межпарке, Инчукала Йеса, 1, квартира 1. Эти единицы будто и в самом деле свидетельствовали о начале чего-то нового в жизни.
Он заново разбирал свой архив, делал новую опись, а когда все привел в порядок, пошел в парикмахерскую и побрился.
Однако полностью приноровиться к новым условиям мешали газетные известия: в Европе гремела война, и ему казалось, что это не он превратил столько лет своей жизни в сон, а она — война — только задремала на десятилетие с лишним…
Лето снова сменила зима, а они жили — обнищавшие, осиротевшие в этой новой войне. Только тут, в Риге, с каждым днем все сильнее сжимало в своих объятьях одиночество. С таким трудом собранные школы вот-вот закроются. Учителей не хватает. А главное — погасли в глазах друзей былые искорки энтузиазма. Апатия — лютый враг человека — побеждала и без того немногочисленный круг сознательных белорусов.
Оставалась ежеутренняя прогулка по новому снегу старого города, корпение дотемна над книгами и рукописями, кошмарный сон — и снова прогулка. Начало казаться, что из этого тупика выхода нет и не будет…
Завтракал в кофейне «Еuros», просматривал газеты. Если попадался «Беларуск╗ Голас», прочитывал весь. И казалось, что там, в Вильне, где издавалась газета, жизнь бурлила: действовала Виленская белорусская рада, жило и работало много белорусов — и пьесы ставились, и картины писались…
— Белорусские газеты? — приветствовал давний знакомец из рижских белорусских журналов Микола Лощиц, в недавнем прошлом учитель географии розеновской гимназии.
— Присаживайтесь, господин Лощиц. Может, вы новостями поделитесь? А то день в день одно и то же газеты повторяют.
— Да какие там новости? Или немец над нами, или русский…
— Как это?
— Да так. Сколько ни тужимся, а будто воду в ступе толчем…
Помолчали. Лощиц допил кофе и огорошил:
— Решил я, пан Костусь, в Америку податься.
— А гимназия?
— Расстался.
— Бросил?
— Отошел, если хотите.
Он еще с минуту смотрел Лощицу в глаза и с ужасом чувствовал, что ни уговаривать, ни злиться не было ни сил, ни желания.
— Сделай одолжение, отойди и от меня…
Лощиц напрягся, но молча взял тарелку с недоеденной запеканкой и присел к другому столику. Нахмурился. Или это только показалось?..
Весь день Езовитов прятался в книгах от тоскливых мыслей, ночью так и не заснул, а утром сел за новое письмо Алехновичу в Вильню:
«Завидую Вам, что работаете в родной среде, среди своих людей, ибо мне уже 25 лет приходится работать среди чужаков или своих, постепенно утрачивающих связь с родной почвой, — их все время приходится спасать от духовной гибели. Всегда приходится отдавать им что-то от своей энергии, не получая от них никакой «зарядки». Должен «самозаряжаться» книгой, газетой, стихотворением, собственным духом».
Приподносила все новые неожиданности и драматическая судьба Алехновичу: летом 1940 года он встретил в Вильне советские танки… Было бегство через «зеленую» границу в Германию, была тюрьма в Сувалках, откуда товарищей пустили в ту Германию, а его вернули назад, потому что своевременно не позаботился обзавестись документами в немецком посольстве в Ковне. И были скитания по Вильне, каждая ночь на новой квартире, пока не выехал в Алькеники, где стал… сторожем. И был приход немецких войск…
Езовитов вспомнил, как Алехнович признавался в своих заметках-воспоминаниях (в октябре 1942 года пересмотренная Алехновичем биография была напечатана в № 40 белостокской газеты «Новая Дарога»): «…Кончились ли бедствия? Кто знает? Возможно, что и конец, потому что и жизнь близится к концу. Хотя — неизвестно: может, судьба, что так издевалась без пардону, не давая мне, однако, окончательной гибели, припасла какую-нибудь пакость на прощанье…»
И как в воду глядел. Как напророчил.
Он, казалось, привык к жизни в опасности, в постоянном ожидании неожиданного. То танки, то мины — как тогда, в 1943-м, в Минске.
Они пообедали в столовой самопомощи и по бывшей Комсомольской, а теперь Алесь Горуна, вернулись в редакцию «Беларускай Газеты»: Франтишек Алехнович, Антон Адамович, Наталья Арсеньева и Леонид Савенок. К столу Адамовича подошел Совенок, попросил пера:
— Мое не пишет, а рисует, как кисть, — пояснил.
Адамович отодвинул ящик стола и окаменел: в газетном свертке лежала мина. Обожгли два слова, выделенные толсто и неровно: «Руками не трогать!»
— Бегите! Быстро отсюда! — крикнул Адамович и поднялся из-за стола.
Из другой комнаты позвонили в полицию. Полицейский — минский немец, фольксдойч — прибежал через несколько минут. Аккуратно вытащил ящик и только вынес его вместе с миной на ступеньки подъезда, как грянул взрыв. Полицейского разорвало в клочья…
Через год после того, как отметили шестидесятилетие «отца белорусского театра», как писали об Алехновиче газеты, вечером 3 марта 1944 года к нему на виленскую квартиру зашли два посетителя. На письменном столе — корректура «Беларускага Голасу» (Алехнович редактировал газету), журнальные вырезки своих воспоминаний о предвоенных годах скитаний и побегов от ГПУ-НКВД (решил их дополнить), рукопись о начале белорусского возрождения, экземпляр изданной в 1943 году комедии «Крути не крути — нужно уйти» со свежим автографом одному знакомому…
В кабинете начался спокойный разговор, а около восьми вечера вдруг грянул выстрел. Жена бросилась в кабинет, и ее на ступеньках едва не сбил с ног один из посетителей.
Кровь из простреленной головы Алехновича заливала стол, и он только смог дважды прошептать жене:
— Звони…
5 марта 1943 года в редакции «Беларускай Газеты» подпольщиками был убит лидер национал-социалистов Фабиан Акинчиц, в ноябре — редактор «Беларускай Газеты» Вацлав Козловский, в декабре — Вацлав Ивановский. Брат убивал брата…
А ко всему — фашистский террор. Вот какие донесения посылал командованию Рыгор Мурашка, писатель, участник антифашистского подполья:
«Дом печати немцы заняли под казарму. Из многочисленных комнат Белгосиздата выкинуты как мусор и уничтожены: большое собрание рукописей белорусских писателей, находившихся в процессе подготовки к печати, большая библиотека и архив издательства. <…> В подвалах Государственной библиотеки немцы устроили склад и холодильник. Книги выкинуты во двор позади библиотеки и регулярно большими кучами сжигают их. <…> Здание Художественной галереи занято на постой для немецких офицеров. В итоге через день-два со стен галереи исчезли почти все картины. <…> Лучшим украшением галереи была коллекция Слуцких поясов — единственная полная в мире. Она стоила в валюте до десяти миллионов рублей. <…> Через несколько дней коллекция Слуцких поясов была погружена в немецкие грузовые машины и отправлена в неизвестном направлении, по слухам — в Кенигсберг».
Горько и больно делалось на душе Езовитова. Он — опытный военный тактик — не мог не видеть существенных перемен в войне. Особенно после зимы — в марте 1944-го — он почувствовал, что победная чаша окончательно склонилась на сторону советских войск. И когда из Минска ему предложили войти в состав Белорусской центральной рады под руководством Родослава Островского, Езовитов согласился. Даже потому, что осознавал: это будет его последнее свидание с городом. И со своей неосуществленной мечтой…
Второй Всебелорусский съезд
Он открылся 27 июня 1944 года в зале Городского театра — там же, где и Первый в 1917-м. Только место это теперь страшило горожан: в сквере недавно стояли виселицы…
На сцене — стол президента Белорусской центральной рады; по бокам зала приставлены стулья для делегатов, которым не хватило места в рядах. Национальные белорусские флаги и герб соседствуют с нацистской свастикой…
Левую ложу заняли члены БЦР. В восемь часов утра в ней появился Островский. Он поднялся на трибуну и объявил съезд открытым. В ответ — овация.
Островский предложил избрать председателя съезда и его президиум. В качестве первого он выдвинул кандидатуру Ефима Кипеля, редактора газеты «Голас Веск╗», руководителя научного сообщества. Кипель занял место в президиуме, поблагодарил за оказанное доверие и попросил избрать еще двух заместителей председателя и двух секретарей.
Утвердили повестку дня, и с речью выступил Кипель, а с отчетным докладом — Островский. В прениях первым взял слово председатель Столбцовского уезда Ясюк:
— Невзирая на короткое время существования… всего шесть месяцев… БЦР сделала много такого, что навсегда войдет в историю белорусского народа… Важнейшее дело — создание Белорусской краевой обороны, белорусской национальной армии, о которой всегда мечтал наш народ… Большевизм боялся белорусской силы, и поэтому в милицию на руководящие посты белорусы не допускались. Большевики перешли к явной русификации. Солдаты-белорусы направлялись в Сибирь и на Урал… Считаю, что БЦР является белорусской национальной властью. От имени населения уезда и от себя лично желаю раде успехов в работе. Да здравствует Белорусь! Да здравствует БЦР!
Езовитову запомнилось выступлеие Николая Демидова — с этим человеком его связывали долгие годы дружбы. В прошлом царский офицер, Демидов в 1918-м был комендантом Гродно и представлял в комендатуре Раду БНР. А познакомились они во время совместных рейдов по тылам Красной армии в марте 1919-го… Когда Латвию заняли немцы, Демидов стал руководителем Белорусского национального комитета в Двинске, вошел в состав Белнацкома в Риге, руководимого Езовитовым. В 1942 году приехал в Белорусь, работал инспектором и референтом по школьным делам, а затем формировал батальоны краевой обороны.
— Всем понятно, что БЦР является важной организацией в истории народа, — говорил Демидов. — Как учитель, я утверждаю, что в образовании многое сделано в это время. Самое важное: у нас теперь есть белорусская национальная школа. Прежние большевистские школы денационализировались, делали из учеников врагов народа… — лицо Демидова (его Езовитов видел хорошо, сидя немного в стороне от трибуны, в «почетном президиуме» как участник Первого Всебелорусского съезда) стало мрачным, на лбу обозначились бороздки морщин. — За двадцать пять лет эти школы ничего не дали народу. БЦР в отношении к школам проводит правильную политику. Цель БЦР — обновление Белоруси, а это и цель всех присутствующих на съезде. Поэтому предлагаю выразить доверие БЦР и пожелать ей дальнейшей работы на пользу белорусского народа.
Третьим выступал Ефим Кипель:
— Для всей нации в данный момент важнейшим является искоренение бандитизма-партизанщины, что губит наш народ. Президент Островский первым начал создавать белорусские вооруженные силы… Его знает вся Белорусь. Считаю, что сейчас не время заниматься пустой критикой… Мое предложение: просить президента и далее оставаться им.
Раздались аплодисменты, и до президиума донесся голос из зала:
— Да здравствует нынешний президент БЦР и будущий пожизненный президент Белорусской республики!
Начали выбирать комиссии: мандатную и редакционную. В состав второй, которая должна была выработать резолюцию съезда, избрали поэтессу Наталью Арсенневу, учителя и поэта Лявона Случанина и еще четырех делегатов. Председательствовать поручили Езовитову.
Прозвучало несколько приветствий съезду, и в десять часов объявили пятнадцатиминутный перерыв.
— Господин Езовитов, — к нему подошла Наталья Арсеннева. — Мы с мужем, Францем Кушелем, хотим пригласить вас к себе на ужин. Найдется ли у вас время?
— Разумеется. Благодарю за приглашение.
— Тогда приготовьтесь к сюрпризу…
После перерыва от православного духовенства выступил епископ Могилевский и Мстиславский Филофей. Зачитали телеграммы: от генерального комиссара Белоруси Готберга, от Кенигсбергского отделения Белорусского комитета самопомощи. К трибуне подошел вице-президент БЦР Микола Шкеленок. Его доклад «О признании лишенными юридической силы договоров и односторонних постановлений правительства СССР и бывшей Польши, которые касались Белоруси, ее территории и народа» Езовитов выслушал с большим вниманием, так как готовился выступить по его обсуждению.
И вот он — на трибуне, подтянутый, строгий.
— Уважаемый господин президент БЦР, дорогие делегаты! Двадцать шесть лет назад вот с этого места я выступал на Первом Всебелорусском съезде. Вспоминая то время и сравнивая его с нынешним, я с гордостью констатирую, что за четверть столетия высоко поднялось национальное сознание. Изменился сам белорусский народ. Если раньше большинство делегатов считались белорусами, а говорили на неродном языке, то сегодня в этом зале мы слышим только белорусский. Двадцать шесть лет назад была высказана воля белорусского народа быть единственным хозяином своего края: хозяином в политике, экономике, культуре. Доныне никто не мог сломать этой воли без сопротивления. Во всем белорусском народе выкристаллизировалась мысль и могучее стремление к тому, что Белорусь должна быть неделимым свободным государством, и никакие прежние или новые договоры наших врагов не сломят воли белорусского народа.
Его прервали долгие аплодисменты, и это придало ему уверенности. «Вот из кого президент будет!» — ожег слух чей-то возглас. И в самом деле, уж слишком контрастным было сравнение Езовитова и Островского: стройного красавца военной выправки — и довольно неуклюжего человека, в пиджаке с потертыми локтями.
— Мы настолько выросли, — говорил далее Езовитов, — что можем сказать: «Долой все договоры, заключенные относительно нашей территории третьими государствами. Мы должны жить как свободный, независимый народ!»
И снова его прервали рукоплескания и крики «Живет Белорусь!..»
В завершение Езовитов огласил проект резолюции съезда.
В седьмом часу вечера на сцену вышел хор и исполнил национальный гимн. Островский сообщил, что от имени БЦР обратился с приветственной телеграммой к Гитлеру. Кто-то предложил «почтить вставанием память немецких солдат, погибших за освобождение Белоруси».
А затем объявили о закрытии съезда.
От родных нив
На квартиру Кушелей — Натальи и Франца — Езовитов шел с ее хозяевами. Чтобы прервать молчание, Франц сказал:
— Жарко было сегодня…
— И зачем ему приспичило высунуться с этим «почтением»? Да и телеграммой? — спросил Езовитов. — Он что, президент наш, местечко в бункере себе ищет? На всех-то в рейхе все равно не хватит.
— Слышите? Словно гроза идет? — желая переменить тему, сказала Наталья.
— Она уже давно идет, только дождь ее — свинцовый, — не унимался Езовитов…
В двухкомнатной квартире Кушелей на полуразрушенной Хауптштрассе-Советской вошедших встретил высокий мужчина лет сорока. Приветливо, как старым знакомым, улыбнулся, здороваясь, и пригласил:
— Стол накрыт, прошу садиться.
Езовитова как кольнуло что-то: эта улыбка… широкий лоб… нос, как у орла позаимствованный… Видел, но где?
— Это и есть наш сюрприз, — Кушель подвел Езовитова к столу. — Имею честь наново вас познакомить. Это — Афанасий Новик.
Если бы не схожесть, не этот нос, не эта улыбка, Езовитов не поверил бы: шутка ли, четверть века миновало…
— Афанасий из восемнадцатого года, который флаг немецкий сорвал с губернаторского балкона на Площади Свободы?
— Тот самый! — наливая вино в бокалы, подтвердил Кушель и еще раз ошеломил Езовитова: — Который, ко всему, и сегодня утром срывал немецкие флаги перед входом в театр. Хорошо, что не на головорезов Альферчика нарвался, а на юнкеров училища БКО. От них я и перехватил героя… — Кушель был назначен начальником Белорусской краевой обороны.
— Все равно я этому Альферчику голову отверну! — как и прежде, Афанасий был неукротим.
— А кто такой Альферчик? — спросил Езовитов.
— Волк недобитый, — процедил Афанасий. — Каратель. Под его командованием несколько десятков агентов смоленского СД сегодня тоже охраняли театр.
Афанасий был в подпольной группе Рыгора Мурашки. Получил задание в день открытия съезда пронести в здание бомбу. В памяти остался взрыв в театре, осуществленный партизанами, когда погиб сын Кушелей. Поэтому бомбу он выбросил, удовлетворившись тем, что сорвал немецкие флаги…
Через некоторое время в дверь постучали.
— Господин Кушель, — это был охранник здания Белорусской центральной рады (бывшая библиотека имени Ленина). — Вы просили привести госпожу Гениуш к вам на квартиру. Только она припоздала…
— Ничего! Заходите пожалуйста.
Сначала вызов в пражское гестапо получил ее муж, Янка Гениуш. Там и узнал, что они оба приглашены в Минск для участия в работе Всебелорусского съезда. Муж сослался на занятость: докторов в городе не хватало. Посоветовавшись, Лариса решила ехать одна.
Вечером добрались до здания БЦР, там узнала, что съезд окончился. На грузовой машине Ларису привезли к Кушелям. С хозяевами и гостями она не была знакома, знала Наталью только по стихам. Однако держалась уверенно и спокойно:
— Как это получилось, что меня направило на съезд… гестапо? Нехорошо как-то… Белорусский съезд — и гестапо.
Немцы позволили созвать съезд с большим опозданием, времени на подготовку не хватало, и БЦР попросило остминистерство, чтобы оно помогло доставить зарубежных делегатов. Видимо, оно и связалось со структурами гестапо.
Езовитов знал Гениуш заочно — по публикациям стихов в «Ран╗цы», читал ее сборник «От родных нив».
— В это все и упирается, что со съездом опоздали, — поддержал он разговор. — Сделать это хотя бы в 42-м!.. А то что мы имеем сегодня: близкая советская канонада, да и у нашего «шефа» немца поджилки трясутся. Дать свободы — не захотел. И никто на съезде не заикнулся, что немцы в который раз перекроили Белорусь: наше Полесье отдали Украине, Белосточье присоединили к Восточной Пруссии… Или как там сказано у госпожи Ларисы:
Нам кры╒ду стагоддзя╒ л╗х╗х нагародз╗ць
гарачым уздымам акрылены дух…
Езовитов удивил присутствующих своей осведомленностью в поэзии, но на его просьбы почитать свои стихи в тот вечер и Гениуш, и Арсеньева отказались — ушли в другую комнату потолковать о своем, женском.
— Неужели придется уезжать? — горестно вздохнула Гениуш. — Я так хотела пожить в своих Жлобовцах, лесом подышать…
— А я уж как-то и свыклась — всюду за Франтишком… Уезжать, чувствую, придется и, скорее всего, надолго… За два дня до начала войны в «бэсэсэровской» газете «Литература и искусство» напечатали подборку моих стихов. Немцам из-за этого в голову не пришло обвинять меня в связях с советами. А вот советы, если остаться, «связей» только за «Беларускую газету» наберут для Соловков!
При расставании Кушель сказал Езовитову:
— Знаешь, и мне больно… Все перемешано… Плен в 39-м, тюрьма НКВД в Москве, освобождение, Минская полицейская школа. И так мотало с 1916-го! А затем БЦР, Островский, руководство краевой обороной. Я же ребят отбирал один к одному. А их — в Докшицкий район на операцию… Понимаешь? Там мой батальон сжег несколько сел!
Езовитов только сейчас заметил, что Кушель захмелел.
— Мы с 1916-го — в тисках! Смеешься? — хотя Езовитов и не думал смеяться. — Подожди… Станешь начальником военного отдела БЦР — посмотрим, как запоешь.
— Ты это о чем?
— Все о том же. Есть предложение просить тебя об этом, — задержал, прощаясь, руку Езовитова в своей. — И не думай отказываться, иначе… даже не знаю, как дело повернется, если назначат кого-либо другого… Прощай!
И вот он — на Площади Свободы, залитой солнцем. Легкое облачко зависло над колокольней костела — и исчезло, словно растаяло. Казалось, что война отступила, сбежала с этого древнего места. Немного наискосок, где Немига впадала в Свислочь, когда-то высился Замок и шумел Нижний рынок. Около четырех столетий назад город дорос и до этого места: на площади был Верхний рынок. Тогда же застроился и левый берег Свислочи — Троицкое предместье, которое связывали с городом, как и теперь, два моста…
В большом зале городской библиотеки Островский собрал всех служащих БЦР и, волнуясь, объявил срочную эвакуацию: Минск был окружен Красной армией. Всем служащим и членам их семей выдавались «охранные грамоты» на проезд железной дорогой в Восточную Пруссию.
Часть рады с семьями сразу подались на Кенигсберг. Езовитов поехал в Вильню. С ним в вагоне была Лариса Гениуш.
Афанасия Новика с новыми документами Езовитов посадил в поезд до Варшавы. В его вагоне немцы сразу же отделили половину для «чужих» и запретили им ступать на свою «территорию». Все напрашивался на знакомство сосед — доктор Крайнов, любовно разглаживающий складки мундира майора войск СС со значком «погони». Радовался: «Ничего! Хоть заживем по-людски!» А в Лиде должен был подделывать свой пропуск, так как имел право ехать только до этой станции. Лиду он переправил на Лицманштадт.
Афанасий хотел сойти еще в Лиде. А в Варшаве задержался на несколько дней; когда там вспыхнуло восстание против оккупантов, поддержал варшавян и погиб на улице Святого Креста…
29 июня Красная армия освободила Бобруйск, что позволило развить наступление на Слуцк. 3 июля в 5 часов утра танки 4-й гвардейской бригады по Московскому шоссе вошли в столицу Белоруси и продолжали двигаться по Советской улице. По Логойскому шоссе в город вошли танки 26-й бригады. Они уничтожили немецкую артиллерийскую установку и встали у оперного театра. Три «тридцатьчетверки» с саперами и автоматчиками на броне отправились захватить мост через Свислочь, но он уже был взорван. Поблизости был другой. Уничтожив немецкие орудия, танковая бригада переправилась через Свислочь и вышла на Площадь Свободы.
Когда утром Езовитов пришел на квартиру Островского (в Вильне договорились обсудить дальнейшие планы и вместе через Ригу добираться в Германию), так была одна домработница:
— А они еще ночью выехали из города… И мебель забрали, и кадку с мясом…
Езовитов знал место следующей остановки Островского в Лодзи, и поэтому спокойно поехал в Ригу, чтобы переправить на Запад свой архив. Сделать это было непросто, и когда все же удалось устроить два больших ящика на берлинский товарный поезд, сам выехал в Лодзь. Но на новой квартире Островского застал только его зятя. Тот горевал, что все мясо в кадке испортилось от тепла…
Мир за чужой счет
В конце октября 1944 года к Езовитову в номер пансиона «Bеatrix» помощник привел посетителя.
— Разреши представить: барон Энгельгардт. Он написал большую книгу о Беларуси — на 600 страниц. Использовал и твои брошюры. Захотел повидаться…
Барон отказался от угощения и предложил прогуляться по городу.
Берлин еще только собирался прощаться с летом. Медленно опадала листва с деревьев. В парках появились первые узоры росной паутины. А на мансардах еще вовсю горели красные розы и гвоздики.
— Скажите, а почему ваша брошюра «Белорусы в Латвии» не закончена? — спросил барон.
— Я был в очередной раз арестован, тюрьма прервала работу.
— Должен поблагодарить господина за возможность из его работ о белорусах дать много интересных материалов в мою книгу.
— Прежде всего должны благодарить барона мы, белорусы… — Езовитов уже знал, что книга Энгельгардта продается в магазинах Германии.
— Однако я привел в сносках только название вашей брошюры. Простите, но на том экземпляре, что был у меня, не было титульного листа с фамилией автора. И я узнал ее совсем недавно…
Барон рассказал о том, что готовятся переводы его книги на итальянский, испанский и французский языки. Езовитов еще раз похвалил его работу и спросил:
— А что вы думаете об исходе войны?
Барон испытующе взглянул на Езовитова:
— Мы наделали много диких ошибок, но… У нас есть все для того, чтобы выйти из войны победителями… Возможно и общее перемирие или сепаратное соглашение… — они шли притихшим парком, а за ними, заметил Езовитов, трусил грязный тощий дог, видимо, оставшийся без хозяев. — СССР может получить свои старые границы, а также развязать руки в Норвегии, Швеции, Финляндии, Персии, Афганистане. Конечно, мы будем вынуждены согласиться с возрождением Польши, но взамен получить всю Балтику, только без Кронштадта, всю Белорусь и Украину.
— А признают ли немцы независимость Белоруси?
— Теперь это… неактуально. В военном смысле у белорусов малый коэффициент, и если выбирать, кого признать независимой в первую очередь — Белорусь или Польшу, то преимущество, думаю, будет за второй. А если еще посулить ей Западную Белорусь, то мы получим эффективного союзника, железные дороги, магистрали, и весь тыл Красной армии будет дезорганизован…
Барон помолчал, заметил острую настороженность Езовитова, остановился, с преувеличенным интересом посмотрел на верхушки лип. Затем, очевидно, решил высказаться откровенно:
— Вы, белорусы, еще очень слабый народ, слабый национально, поэтому Белорусь как державный монолит не может претендовать на серьезную заинтересованность великих держав. Как ни больно вам это слышать… За ваш счет соседки, как и раньше, будут покупать себе мир…
День за днем
Когда БЦР начала создавать блок народов Восточной Европы, Островский поручил Езовитову провести переговоры с латышами, литовцами и эстонцами и предложить им войти в блок. Езовитов встретился с начальником управления информации «латвийской дирекции» внутренних дел Петром Брачом.
— Организации латышей, эстонцев и литовцев, — сказал он, — придерживаются того балтийского блока, что существовал еще до войны. Но мы были бы рады пополнить его четвертым членом — Белорусью. Тем более, что она уже входит в состав рейхскомиссариата Остланд.
Была еще одна двухчасовая встреча — с тем же Брачом, членами латвийского правительства и командиром «Латвийского легиона» генералом Бангерским. Латыши интересовались структурой БЦР и не скрывали, что по ее образцу намерены создавать свой национальный комитет.
Езовитов на встрече выглядел очень утомленным, больным, но переговоров не прерывал.
— Нас, господа, беспокоит одно: не станет ли Белорусь в вашем блоке внутренней колонией?
Собеседники даже удивились:
— Равноправие всех будет гарантировано! — заговорил Брач. — А Белорусь получит свободный транзит во все порты Балтики, в Лиепае сможет разместить свою таможню и в морской крепости держать свой гарнизон. Сможет во все посольства балтийских стран направлять своих послов, что в значительной мере сократит расходы… А необходимое блоку сырье будет закупаться в первую очередь в Белоруси и по наилучшей цене…
Езовитов согласился на создание комиссии по выработке общего договора.
— Господин генерал плохо себя чувствует? -— заметил Бангерский.
— Да, прошу извинить… — поморщился Езовитов. — Ожидаю операцию на грыже. С осени приступы донимают…
Председатель БЦР Островский все чаще стал демонстрировать свое нерасположение к Езовитову. При встречах хмурился, иногда срывался на крик, а спокойствие генерала еще больше выводило его из себя. Дела делались, и поведение Островского Езовитов мог объяснить только одним: боязнью конкуренции.
Шло время, выходки Островского делались все более грубыми. Однажды не сдержался и рассудительный генерал. Островский наморщил лоб, что-то пробормотал вполголоса и удалился в кабинет…
В марте 1945 года Франтишек Кушель, уже в чине полковника, приехал из Берлина в Гиршау и застал дивизию «Беларусь» в брожении. Соединение планировалось перебросить во Францию, в район Вогезы.
— Немцы делают из нас живой щит! — злились офицеры.
В Вогезах батальоны «Беларус╗» отказались выполнять приказы немецкого командования и, перестреляв немецких командиров, перешли на сторону союзников. Американские солдаты разоружили белорусов и через полмесяца передали их советской стороне…
А в конце марта Островский заменил руководителя военного управления БЦР Езовитова на полковника Шувалова, до войны служившего в польской армии в слонимском гарнизоне, а затем попавшего в немецкий плен.
Езовитов ожидал объяснений, но было озвучено только следующее: замена вызвана болезнью руководителя управления.
Стать любимым
Правосторонняя грыжа, боль от которой до последнего пытался перетерпеть Езовитов, стала побеждать, было трудно стоять, тем более ходить.
— Константин Борисович, вам нужно оперироваться, — с Езовитовым остался его адъютант — Иван Богданович.
— Нужно, — не спорил Езовитов. — Со своей грыжей я далеко не уеду…
— А куда думаете ехать?
— Хочу присоединиться к белорусским отрядам под Вайденом.
— Это у старой чешской границы?
— Там… — Езовитов внимательно оглядел адъютанта и добавил: — В Финстервальде, в городской больнице, работает врач-белорус, мой друг Николай Щорс. Поеду к нему, пусть режет…
— А далеко этот Финстервальд?
— Километров сто будет…
В день отъезда 8 апреля к Езовитову пришел Кушель — попрощаться.
— Все же решил к Щорсу?
— Да.
— А может, все-таки поезжай в Амберг? Там моя семья, много военных госпиталей. Неподалеку несколько белорусских отрядов. Большевики могут прорвать восточный фронт и захватить Финстервальд. От них до города девяносто километров, танки могут прийти через пару дней…
— А могут и не прийти, — возразил Езовитов. — И в конце концов, чему быть — того не миновать. Сколько же бегать?
Через несколько дней БЦР эвакуировалась в Тюрингию. 15 апреля Езовитов был прооперирован, а 19-го началось генеральное наступление советских войск. От орудийного гула задребезжали стекла больницы, но Езовитов не обращал на это внимания.
— Я не имею права оставить больницу, — волновался Щорс, — а вам нужно. У шефа в гараже стоят три авто. Одно, думаю, можно «одолжить», — и уже адъютанту: — И побыстрее вывози генерала.
— Но я не умею водить машину, — удивился Богданович.
— Наш санитар, поляк, вас вывезет…
Назавтра на старом «DKB» они отправились на запад. И затерялись в бесконечной колонне машин. И Езовитову, и Богдановичу сделали фальшивые документы на иные фамилии на бланках варшавского белорусского комитета.
Через день были в Либенверде.
— Либенверд! — дивился Езовитов. — Стань любимым… становись любимым. Так, кажется, если перевести.
Богданович улыбнулся.
— А выглядите вы лучше, только боюсь, как бы не началось заражение. Давайте найдем местную больницу, проверимся.
А в больнице через несколько часов огорошил:
— Поляк с автомашиной исчез!
Утром в Либенверд вошли части Советской армии. Услышав об этом, Езовитов нащупал свой пистолет, посилился приставить к виску. Богданович успел перехватить руку.
— Что это вы надумали? — забрал пистолет, отодвинул занавеску на окне, посмотрел на улицу. — Нужно попасть к англо-американцам. Они тоже должны быть в городе. Я попытаюсь их разыскать. Ждите меня здесь! — и поспешно вышел.
Через несколько кварталов он остановил советский грузовик:
— Здравствуйте, я — разведчик Земнов, мой псевдоним Марс. Срочно доставьте меня к уполномоченному контрразведки!..
Когда в палату к Езовитову вошли трое в форме НКВД и назвали его фамилию, он не удивился, не испугался. Кивнул головой и неожиданно усмехнулся.
— Скажите, фамилия моего… адъютанта — не Богданович?
«Смершевцы» переглянулись, указали ему на раскрытую дверь. Старший по званию просипел:
— Не волнуйся, он не Богданович.
Езовитов поднял голову, увидел легкие апрельские облака и выдохнул:
— Ну и слава Богу…
«Смершевцы» подтолкнули его к машине…
В конце 1945 года по белорусскому радио прозвучало сообщение:
«Предатель белорусского народа и Родины фашист Константин Езовитов был осужден в Витебске на смерть и повешен».
По информации архива комитета государственной безопасности республики Беларусь, он умер 23 мая 1946 года от туберкулеза при дистрофии 3-ей степени в тюремной больнице МВД в Минске…