Стихи
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 12, 2009
Станислав МИХАЙЛОВ
Если можешь, скажи акварелью,
Небо влажным мерцанием тронь,
И вослед за шатровою елью
Стань ладонью и падай в ладонь.
Акварелью томительно синей
Задыханье и робость скажи.
Утаи во второй половине
Горечь первой, второю свяжи
Половиною жизни проточной
Облаков переменчивый строй.
Сухость древнюю речи подстрочной
Назови нелюбимой сестрой.
Дай ей, скареде, вдосталь напиться,
Стань водою, омывшей гортань,
Над равниной, что пылью дымится,
Дождевою громадою встань.
Пусть испачкает глиною вязкой
Быстротечные длани твои,
Но зато под растресканной краской
Гроздь пунцовая — сад на крови.
* * *
я вышел на берег, песка сиянье мелкое
сливалось с догорающей водой…
чего же на берег — на берег выбрел
и сиянья
никоего нисколь не наблюдал,
курил себе, сидел
на бревнышке, и голова пустая
сливалась с догорающей водой.
а, может, сигарета догорала…
мечтательнее немца и жесточе
казался сам себе, себя казнил
сладчайшей болью честолюбца,
обреченного смотреть на полыхание заката,
на трепетанье красок,
отраженных
в бессмысленно-безвременной воде…
казалось мне, что я в открытку вставлен,
покрыт тяжелым маслом, вязким лаком
и мертв в пяти мильонах экземпляров.
но если мертв, то отчего в песок не вкопан,
то отчего сижу,
курю,
потею
и вяло отбиваюсь от мошки?
не кровью истекаю — акварелью,
вином сухие краски разбавляю.
и мысль одна дурацкая терзает:
придет нормальный
деловой фотограф,
две вещи несовместные совместит.
всё снимет — текел, мене, фарес.
и я паду с последним удареньем
на берег, на берег…
богатый и погибший.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
не проще ли заняться фотогра…
БЕРЕГОВАЯ
На любительском снимке
вода и песок
И прищуренный ветром брезент.
Ближе к краю зернистый орнамент
Но, как рыбка, что бьется,
попав на крючок,
В центре кадра трепещет момент:
Этот пляжный театр —
вошедшие в раж,
Месим мы рукопашный футбол.
Только молодость — жизнь,
остальное — мираж,
Жизнь в кадре, а фон не вошёл,
Дымом смыты кусты тальника,
и костер
В пелене, словно вытекший
глаз,
Не увидеть со змейкой тропы косогор
И барак электрических касс,
Не увидеть за далью
разверстых времён,
Кто намеренно глуп,
кто притворно умён,
Жен разлюбленных,
ранних морщин и могил,
Кто так ярко горел
и так рано остыл.
Не назвать ни примет,
ни имен.
* * *
В ордынских муровах, от города далече,
Блаженство дымное, томление, тоска.
Собаки ленятся стеречь стада овечьи.
На небе облако и дале — облака.
За лугом озеро, за пасекою роща,
Под синим стёклышком созвездий вороха.
И слово, кажется, легко найти на ощупь,
Но слишком ткань его подвижна и легка.
Душа рабочая, тебе не быть счастливой.
Блаженство мнимое — падение во тьму.
Садовник ревностный — сон дочери ленивой
Не прерывай, дай милости ему.
* * *
стокаменного дома этажи,
пришлепнутые к дому гаражи,
молдавское вино по кличке “ЖОК”,
бутылка, нож,
заветренный кружок
полтавской заграничной колбасы.
пальто под председательством лисы…
европа плюс замерзшая вода,
проросшие сквозь кожу провода,
окалина на скулах налитых,
запрет юнцам — не стричь ногтей младых!
москва, как волк,
новосибирск, как вол —
российский флаг, заплаканный в подол.
побитый (словно морда) молью френч,
капустных листьев сумасшедший ченч….
ударившая в голову арча:
байкал, боржоми, пиво… ча-ча-ча…
опять пальто — в пальто седой бобёр,
гадаю: сутенер или филёр?
в бумажнике — карманный протеже.
в трусах семейных — яйца фаберже.
с бен ладеном посадка в самолет,
омлет на льду,
в оконный переплет
влетает… что — не разберу пока,
ведь белый свет не пыль и не мука,
так берегись мешка — один процент
из ста, что шелуха,
а не цемент,
и не великий классик в ста томах
падет тебе на голову впотьмах…
сухой снежок порхает над кремлем…
кричишь,
и округляя рот нулем,
вдруг валишься, как в черную дыру,
в похмелье… покидая конуру
ползешь на свет и снова жмешься в щель,
и лузгаешь там семечки недель.
за мертвого вступаешь в разговор,
а собеседник кто? — багдадский вор.
под тертого косишь — прикид и треп,
наденьте смокинг, ноу смокинг. стоп.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
мороз хрустит стеколышком часов
и задвигает двери на засов…
* * *
Что даже если возопил,
Что если простенал,
Что мертвую сестру Фамарь
В уста поцеловал.
Что даже если в дом отцов,
Давидов шаткий дом,
Я не войду ни как Амнон,
Ни как Авессалом.
Что даже если быть никем,
Не буду кем-нибудь.
И участь лотовой жены
Не устрашит ничуть.
Что даже если стёк на лед
Солёной кровью всей.
Лишь кровь сестры и кровь жены
Хочу назвать своей.
Что даже если соли столб
И сам я стал на треть,
Достанет мне сестёр и жён,
Чтоб эту соль стерпеть.
Что даже если божий гнев
Меня во прах простёр,
Оплачет горшая из жён,
Став лучшей из сестёр.
Помин осенний
Что им, моим товарищам почившим,
помин того, кто был товарищ, нет? —
надменно и рассеянно почтившим
их имена, их тени подманившим
купюрой с водяными на просвет.
На сотню-две душа нагоревалась,
и сотнею-другою разочтясь,
с трепещущею тварью столовалась,
товарищей стесняясь и дичась.
Что им ладонь счастливца ледяная,
что им стопарик, выпитый впотьмах? —
глаза от дольних звезд не подымая,
они одне кочуют в небесах.
Но вот во вторник, осенью, однажды…
когда округу выстудит насквозь,
дожиток свой сожжешь писчебумажный,
чтобы, вдыхая жадно дым протяжный,
забыть и вспомнить дальних довелось,
чтобы потом вчерашний враль и циник
ударил грудь о ржавый глинозем…
смотреть на облетающий осинник
и видеть всех, кто растворился в нем.
* * *
Теперь ни любви, ни разлуки,
А пыльных записок тома
Так только откроет от скуки
Заезжая к нам хохлома.
Ни слова, ни эхом полслова,
Хоть ревом туман протяни.
Возвратом протяжного зова
Такое же долгое ни.
Ни старой не слыша дороги,
Ни новой уже не торя,
Ни даже разбитой на слоги
Подсказочки из букваря
Не чуя, не слыша, не зная…
Ворочаешь жернов тугой,
И девушка глухонемая
Приходит на мат твой благой,
И тянет в сырые овраги
На самое щуплое дно.
Но, чу — заполощутся флаги,
И треснет глухое окно.
Влетает весёлый Тургенев,
Он весь накануне и дым.
И русской судьбы оглавленье
Как облако зреет над ним.
* * *
Пьёшь красное вино, как будто крови нет,
Как будто вся она просыпалась на землю.
Веселый Рубенс, пей — за молодость, за цвет!
Омоем холст сухой пунцовой акварелью.
Вино и кровь в родстве не только цветовом,
Безумие на шаг опережает время.
Тот голод и глоток в суженьи горловом —
Не солнце ли впотьмах, нам павшее на темя?
Младая кровь, младой, кипящий кровоток.
(Тяжеле спелых туч — созвездия и грозди.)
А постную мораль и душный кривотолк
Вином не поднесут потомки наши поздни.