Фантасмагория на тему
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 10, 2009
Марк Аврелиевич грузно перепрыгнул через лужу с разноцветными жирными разводами и вышел на проспект Бажана. Справа вдоль проспекта тянулась серая стена, сложенная из бетонных панелей, под которой выстроились в ряд кривые акации и каштаны. Рабочие, подставив под деревья стремянки, срывали с них цвет и молодую листву. Внизу массивные женщины в желтых мешковатых комбинезонах сгребали листья в черные целлофановые мешки и забрасывали их в грузовик, который стоял неподалеку. Другие рабочие в белых ватниках выгружали с рефрижератора пакеты со снегом и совковыми лопатами равномерно разбрасывали его вокруг.
“Ну, вот уже и зима, — подумал Марк Аврелиевич, ступая по первому хрустящему снегу. — Как время-то бежит!.. Вроде, еще недавно, в феврале, задыхался от жары, стараясь держаться подальше от огромных атомных нагревателей, стоящих вдоль улиц темными ребристыми громадинами, потом в марте ездил с Михалычем на рыбалку, а вот уже и май… И снег в этом году что-то совсем рано выпал”.
Проходя мимо вяло ковыряющих лопатами рабочих, Марк Аврелиевич грустно подумал, что раньше снега было больше. Тогда он не обязательно выпадал именно на Первое мая, могли подвезти даже к началу июня, зато уж когда подвозили, то подвозили. Да и зимние бригады не так шланговали, как сейчас. Бывало, выйдешь во двор — вокруг все белое-белое, а снеговозы продолжают подъезжать, и рабочие — тогда у них еще были обычные серые комбинезоны — щедро разбрасывают снег вокруг, а детвора радуется, бегает вокруг, качается в свежем снегу… Да, в то время на этом не экономили!
Марк Аврелиевич остановился и прикурил сигарету.
— Тогда не экономили, — пробормотал он, глядя на рабочих, которые опершись на черенки лопат, ждали, пока приедет новый снеговоз.
Когда Марк Аврелиевич свернул на Харьковскую, он едва не столкнулся с детьми. Первым бежал мальчик, держа в руках веревку, на другом конце которой болтался дохлый кот. За мальчиком сосредоточенно бежали три девочки, пытаясь наступить ногой коту на хвост. Дети с хохотом и улюлюканьем пробежали мимо Марка Аврелиевича, оставляя на снегу клочки шерсти и мелких белых червяков, выпадающих с кота.
“Когда я был ребенком, у нас были другие игрушки, — недовольно подумал Марк Аврелиевич. — И ведь действительно, что это за игрушка — дохлый кот? Фигня какая-то, а не игрушка! И микробы, опять-таки… червяки… Вот у нас были нормальные игрушки: танки, корабли, пистолеты, винтовки, самолеты, в конце концов! По крайней мере, мы не бегали с дохлыми котами на веревочке…”
Вокруг девятиэтажки, где жил Марк Аврелиевич, было пусто. Лишь возле открытого канализационного люка серым пятном раскорячилась машина с цистерной. Ребристый вибрирующий шланг тянулся в дыру канализации, откуда валил густой пар. Машина издавала приглушенный гул, а на подножке возле кабины, заломив кверху козырек кепки, сидел замызганный водитель и задумчиво посасывал сигарету.
— Ну что, качает? — от нечего делать спросил Марк Аврелиевич, проходя мимо водителя.
— А куда ж оно денется! — щербато улыбнулся водитель и сплюнул желтой слюной на снег.
— Вы благородное дело делаете, — почему-то решил добавить Марк Аврелиевич.
— Я качаю говно, — вдруг обиделся водитель, — а вы, папаша, шагайте, не мешайте работать.
— Говновоз! — Марк Аврелиевич завершил беседу, уже стоя в дверях, и, едва произнеся это, сразу юркнул в подъезд.
Однокомнатная квартира встретила Марка Аврелиевича холодом и приглушенным запахом хронического одиночества. Не раздеваясь и оставляя на полу пятна грязного снега, Марк Аврелиевич зашел на кухню и потрогал батарею.
— Холодная! — проворчал Марк Аврелиевич. — Уже зима на носу, снегом, вон, все заметает, а они там, холера, не чешутся! Нету порядка… Как не было, так и нету! Мы вам зиму в срок устроим, а там уже дрочитесь, как хотите! Наглые морды, тепло зажали! А-а! — Марк Аврелиевич раздраженно махнул рукой, достал спички и зажег обе конфорки облупленной газовой плитки. — Так-так-так, сейчас мы согреемся. Хорошо, что хоть газ еще есть, а то вообще пришлось бы танцевать “танец мертвеньких лебедей”, хе-хе!
Покрякивая, Марк Аврелиевич снял тупоносые башмаки на цигейке, надел комнатные тапочки со стоптанными задниками и вошел в единственную комнату. Клацнув пультом, он включил огромный, вмонтированный в стену напротив окна, телевизор, который сразу же разразился бодрым “Маршем Великой деконструкции”, и начал переодеваться. Натянув красные трикотажные, растянутые на коленках, спортивные штаны и заправив в них клетчатую рубашку, Марк Аврелиевич опять вернулся на кухню.
— Ну, и что тут у нас? — Марк Аврелиевич раскрыл авоську, которую принес с собой, и вытащил оттуда овальной формы жестяную банку с криво приклеенной этикеткой с изображением рыб, одаренных дурковатыми улыбками на мордах и подписью “Рыба “Веселые иваси””.
Марк Аврелиевич довольно засопел и принялся открывать банку консервным ножом с потемневшей от времени рукояткой. Схватив вилку, он насадил на нее кусок рыбины, с которой стекал мутноватый рассол, и уже поднес было ее ко рту, как вдруг матюгнулся, швырнул селедку вместе с вилкой обратно в банку и рванул к холодильнику.
— Старый долбоёб! — ворчал Марк Аврелиевич. — Только бы жрать! Жрать ему давай!.. Увидел рыбу и забыл про все на свете. Забыл, что у нас там есть, а? Говори, забыл, старый пердун, забыл?
Марк Аврелиевич достал из холодильника бутылку “Вектора нового устремления”. — Вот она, наша родненькая! Спряталась себе тихонечко и молчит. Сидит в холодильнике, как мандавошка на заборе. Ишь, какая хитрожопая!
Марк Аврелиевич ласково погладил бутылку и аккуратно поставил ее на стол возле “Веселых иваси”, потом открыл шкафчик над столом, взял стакан, поднял его вверх и начал внимательно рассматривать. Покончив с инспекцией стакана, протер его пальцем, поставил на стол и плеснул в него “Вектор”.
— А вот теперь можно и рыбку попробовать, — Марк Аврелиевич опять достал из банки вилку вместе с куском рыбы, в другую руку взял стакан, оглянулся вокруг. — Ну, с Первым мая тебя, Марик!
Неспешно, старательно глотая, выпил водку, выдохнул, а потом откусил маленький кусочек селедки.
— Ничё, жить можно, — грызнул уже кусок побольше и, жуя, подошел к большому настенному производственно-религиозному календарю. — Так… — начал изучать календарь.
“1 мая — официальный государственный праздник, последний день старого года, а также первый день календарной зимы. Первого мая подводятся итоги деятельности за весь прошлый год. В нашем государстве Первое мая также день полной замены всего административного аппарата. Официально Первое мая начали отмечать после Великой деконструкции, когда было принято важное, судьбоносное решение о смене старого, насквозь прогнившего, линейного мировоззрения на новое деконструированное мировосприятие как таковое, которое более адекватно отвечает современным реалиям существования. В народе говорят: “Первое мая идет — за собой зиму ведет!” И действительно, именно Первого мая по всей нашей родине запускают атомные охладительные реакторы, а работники государственных коммунальных предприятий после многих недель напряженной подготовки радуют нас первым бело-пушистым снегом. Как правило, именно в первый день зимы нас покидают перелетные птицы: в комфортных контейнерах их везут в аэропорты, грузят на транспортные самолеты и отправляют в далекие южные края на зимовку. Они вернутся лишь в середине сентября, а пока что скворцы, полевые жаворонки, дикие гуси, серые аисты и другие крылатые делегаты нашего государства будут нежиться в африканской саванне, бразильских тропиках, на бескрайних побережьях Новой Зеландии и в вечно цветущей Антарктиде. Также, Первого мая проводится праздничный обряд ампутации лишних конечностей ряда высокопоставленных религиозных чиновников, таких как…”
Послышалось громкое шипение, и Марк Аврелиевич метнулся к плите. В закопченной кастрюльке пузырился и сбегал на плиту кипяток.
— Щас-щас-щас, — Марк Аврелиевич пригасил огонь и достал из шкафа миску с тремя очищенными картофелинами. — Теперь уже быстро.
Он осторожно кинул картошку в кипяток и начал чистить лук…
— Не, так дело не пойдет! — вдруг разозлился Марк Аврелиевич, уже в который раз вытирая слезы кухонным полотенцем. — Тут у нас вредное производство. А за вредность полагаются сверхурочные сто граммов! — он обтер руки и налил себе в граненый стаканчик “Вектор нового устремления”. — За благородный труд, который приносит пользу обществу! — пробормотал Марк Аврелиевич, отпил из стакана и занюхал чищеным луком. — А-а-а, проклятая! — прохрипел, подкуривая сигарету.
Когда картошка доварилась, а нарезанный лук аккуратно выложен в праздничной тарелке поверх кусочков иваси, Марк Аврелиевич открыл форточку небольшого, давно не мытого, окна и выглянул на улицу. Серая машина-цистерна все еще стояла посреди двора, отбрасывая на снег темную маслянистую тень в синеватом свете фонаря. Вокруг машины, взявшись за руки и образовав круг, медленно двигались тусклые фигуры. Возле кабины стоял водитель, но сейчас вместо кепки с мятым козырьком на его голове — высокий, расшитый сложными золотыми узорами массивный головной убор, похожий на телевышку и византийский храм одновременно. Водитель что-то гортанно бормотал, время от времени вздымая руки вверх, и в это мгновение по человеческому кругу прокатывалась еле заметная судорога, которую сопровождал громкий благоговейный вздох. После того как водитель опускал руки, круг фигур останавливался, и кто-то один, низко склонив обмотанную чем-то белым голову, подходил к нему. Водитель брал гофрированный шланг, тянущийся от цистерны, торжественно поднимал его над головой и отворачивал вентиль. Человеческий круг начинал дергаться в экстазе и приглушенно бормотать. Водитель что-то громко выкрикивал и осторожно клал шланг на подножку кабины, а политый из шланга, пошатываясь и делая руками торжественные пасы, возвращался к своему месту в круге, после чего все опять начинали неторопливое движение вокруг машины.
Глядя на священнодействие, Марк Аврелиевич мечтательно улыбнулся: первомайские хороводы… Как давно это было! Казалось, с тех пор прошли целые эпохи, и сам мир сделался старым и усталым, как и Марк Аврелиевич.
Дрожаще-радостная ладонь Светы в его левой руке, чьи-то огрубелые пальцы, которые сжимают его правую ладонь, и нескончаемое медленно-торжественное движение вокруг приземистого строения городского центрального коллектора под величественные переливы ритуального гимна (“поднеси жертвенный нож к горлу любви”), мощный пронзительный голос начальника районного ЖЭКа, который, кажется, отдает эхом прямо в животе. Нерешительные шаги пушистым, словно ватным, снегом и глубокие всепонимающие глаза, которые за тот короткий миг словно полностью прочитали, поняли и осознали всего его (“поднеси жертвенный нож к горлу любви…”), всю его сущность, все его естество. Миг священного благоговейного ожидания — и теплая дымящаяся жижа выплескивается сначала на макушку, а потом окутывает всего его нежным мягким одеялом — и та радость, которую нельзя ни с чем сравнить, когда вот это, самое главное в жизни, уже свершилось, и теперь можно просто жить, радоваться, наслаждаться каждым мигом осознания полноты своего существования. А потом — счастливые слезы в глазах Светы и ее нежные уста, розовые приоткрытые губы, на которые только что села снежинка, и которые стремятся навстречу его устам (“поднеси жертвенный нож к горлу любви”), его ротовой полости, в которой нетерпеливо клокочет жирная магма первомайской инициации…
Марк Аврелиевич моргнул влажными глазами и подошел к плите. Взял нож и потыкал в желтоватую картошку, которая тяжело перекатывалась в кипятке. Кажется, сварилась — радостно потер руки, взял тряпку и принялся сливать кипяток в раковину. Поставив тарелку с картошкой на стол, отрезал добротный кусок сливочного масла и бросил его сверху на картошку. Масло сразу же начало таять и растекаться желтоватыми ручьями. “Вот так, вот так, а теперь еще немножко соли и укропа — и будет то, что надо!..” Осмотрев тарелку с картошкой и селедку, Марк Аврелиевич, поколебавшись, опять плеснул в стакан водки, оглянулся вокруг, а потом махнул рукой и молча ее выпил. Иногда стоит и помолчать.
На столе в комнате Марк Аврелиевич заботливо расстелил газету, разложил на ней тарелки с иваси, картошкой, солеными огурцами и поставил полбутылки “Вектора”. На экране телевизора как раз замельтешила заставка праздничного выпуска “Вечерних вестей” — бешено и хаотично запрыгали дядьки и тетки, одетые в белые пушистые костюмы снежинок, а потом, достав из карманов помятые листки ватмана с буквами, застыли, держа их перед собой и образовав радостную надпись “Новости”.
— Щас узнаем, что же оно в мире-то происходит, — Марк Аврелиевич отломил вилкой кусок картофелины, подцепил селедку с луком и, широко разверзнув челюсти, доставил все это в рот.
Тем временем на экране возник плюгавый мужичонка в очках и полосатом шарфе, массивно обвивавшем его длинную тощую шею.
— Вас приветствует праздничный выпуск “Вечерних вестей” и я, Андрей Притула, с вами в прямом эфире, — радостно закартавил Андрей Притула. — В это время на главной улице нашей родины чувствуется настоящее праздничное воодушевление и, несмотря на мороз, очень много жителей города вышло, чтобы стать свидетелями торжественного первомайского ритуала смены администрации нашего государства вместе с полным составом депутатского корпуса. Эти древние священные каштаны, свидетели еще додеконструктивных времен, наполненных хаосом и нечестивостью, — Андрей Притула отступил в сторону, и на экране возникли кривые стволы с голыми ветками, мрачно стоящие вдоль широкой, переполненной людьми улицы, — вскоре заиграют в свете первомайских фейерверков самыми величественными, самыми благородными украшениями, которые они имеют право надевать лишь раз в году. Именно здесь, — костлявое лицо Андрея Притулы опять появилось в фокусе камеры, — сейчас собрались все те, кто на протяжении года вел наше государство священным курсом Великой деконструкции, кто все свое время, всю свою энергию, все свое умение и всю свою мудрость отдавал нам и нашей родине!
На экране появилась толпа откормленных мордатых людей в дорогих костюмах и дубленках нараспашку, которые стояли в окружении темных, закованных в броню и оскаленных дулами автоматов фигур сил внутренней безопасности и гордо поглядывали вокруг.
— Именно сегодня, Первого мая, закончился годовой срок их нелегкого служения нашему народу, и они наконец смогут отдохнуть от бессонных ночей, проведенных в служебных кабинетах, от бремени и ответственности принятия судьбоносных решений, от которых зависит дальнейшее существование нашего деконструктированного бытия, отдохнуть от великой чести руководить нашим государством. И народ, помня об их мужественном ежедневном подвиге, собрался здесь, чтобы поздравить наших мудрых поводырей с окончанием срока их пребывания на посту председателя Совета монументальных секретарей, президента Союза вакуумных отношений, генерального секретаря Совета пластилиновой контрибуции, членов Кабинета нелинейных министров и депутатов Жиросаломясного совета! В этот миг подъема и наивысшей радости, когда ведутся последние приготовления для прощания с нашими дорогими кормчими и уже нарезаются последние кусочки ритуальной колбасы, созданной из жира и сала специально отобранных юношей и девушек, мы попробуем узнать у Василия Альбертовича Залупи, депутата последнего созыва Жиросаломясного совета, что же он чувствует в это торжественное мгновение?
На экране появилось благородно-пухлое лицо Василия Альбертовича Залупи. На его толстых губах играла едва заметная улыбка, а во взгляде хитроумных глаз проскальзывало нетерпение.
— Уважаемые соотечественники! — у Василия Альбертовича оказался неожиданно тонкий, похожий на детский, голос. — Я очень рад, что, пользуясь случаем, могу разделить с вами эту радость, этот высокий душевный подъем, который я чувствую, стоя на этом древнейшем святом месте под величественными крещатицкими каштанами! Когда осознаешь, сколько раз до нас на этом самом месте вот так вот просто стояли наши великие предшественники, так же, как и мы сейчас, ожидая свой кусок ритуальной колбасы из жира и сала, душу наполняет ни с чем не сравнимое тепло и высшая благость, которую лишь только может чувствовать человек, ежедневно в течение целого года честно и самоотверженно бросающий всего себя на алтарь служения своему народу, своей родине, нашему общему делу Великой деконструкции! И я не без гордости могу заявить, что этот год прошел не впустую! Ведь только за первые два квартала было решено чрезвычайно много действительно важных, я бы даже сказал, злободневных вопросов: наконец запущена в действие первая фабрика по переработке правды, решением нашей Комиссии по вопросам противостояния очевидному (КПВПО) были отменены гнетущие, абсурдные и несправедливые законы линейности пространства-времени, а также разорвана причинно-следственная связь, ввиду откровенной преступности этой вредной категории! Я уж не говорю о начале массового открытия предприятий по масло- и жиропрокату, которые так необходимы нашей родине в современных условиях кризиса блошиного мышления! Однако наибольшим нашим достижением я считаю разработку и внедрение дит-инкубаторов нового контейнерно-рефрижераторного типа. Только представьте себе, отныне наша будущая смена, побеги нашей священной борьбы со злобной, реваншистской объективной реальностью будут беззаботно созревать в комфортных свинцовых контейнерах с постоянно низкой температурой, вдоволь обеспеченные самым необходимым — четырехгранными брусьями из сплава обогащенного урана и иридия. Я не буду в настоящий момент пересказывать вам, как непросто принималось это одно из важнейших, я бы даже сказал, судьбоносное, решение, ввиду колоссальной стоимости нововведения, однако мы, пребывая в полной решимости в ближайшем будущем уменьшить средний рост наших граждан до 1500 миллиметров, пошли на этот шаг и уже заказали металлопрокатным мануфактурам Зеленского свыше двадцати миллионов специальных полутораметровых контейнеров…
— Василий Альбертович, — Андрей Притула профессионально перебил Залупь, — а теперь расскажите нашим зрителям, почему вы здесь, как вы решились на этот смелый шаг?
— Для меня, — голос Василия Альбертовича, казалось, сделался еще писклявей, — чрезвычайно важным в жизни является соблюдение традиции, а ритуал преемственности поколений административного аппарата, несомненно, является вещью священной, глубоко духовной и, в то же время, откровенно интимной. Ввиду этого и осознавая чрезвычайно высокий уровень ответственности перед традицией, прошедшими и грядущими поколениями, я с первого дня пребывания на должности депутата Жиросаломясного совета решил закончить свою трудовую деятельность так, как это делали мои славные предшественники. Из своей скромной депутатской заработной платы я за год накопил десять с половиной миллионов рублей, которыми смог оплатить это высокостатусное место отдыха на Крещатике. Я считаю, что это правильно и так должно быть, не нам нарушать величественную поступь традиции, которая головами поколений мягко шагает через столетия и наши души.
— Ну что ж, тогда желаю вам, Василий Альбертович, как говорится, счастливо отвисать! — Андрей Притула радостно затряс пухлую руку Залупи.
Дальше темп репортажа значительно ускоряется. Василий Альбертович, прикрыв влажные глаза, дрожащей рукой кладет в рот кусочек ритуальной колбасы из жира и сала; ряд напыщенных фигур, вдоль которого двое голых, с ног до головы покрытых священными ритуальными письменами, офицеров церемониальных войск проносят огромный блестящий поднос из застывшей ртути, на котором величественно лежат куски ритуальной колбасы; слезы умиления и экстаза на толстых благородных лицах; солдаты внутренних войск размыкают свои ряды, камера проплывает вдоль зеркально-черных шлемов с ребристыми патрубками, которые тянутся от носоглотки к плоским наплечникам, выхватывает короткие, будто обрезанные, автоматы, на рукоятках которых сжаты черные перчатки, и замирает на высоких ботинках с толстой ребристой подошвой и массивными пряжками магнитных застежек; титановые раскладные лестницы выстроились под огромными каштанами; медленно-торжественная поступь управленческого аппарата (большинство из них еще жуют ритуальную колбасу); солдаты помогают приземистым фигурам забраться на лестницы; торжественное мгновение ожидания, петли из золотых бечевок охватывают шеи, точными ударами солдаты выбивают из-под ног лестницы; ноги представителей административного аппарата мельтешат в воздухе; громко, торжественно, величественно звучит “Марш Великой деконструкции”; крупным планом — Василий Альбертович Залупь, который все еще конвульсивно дергается, золотая бечевка, все сильнее затягивающаяся на его толстой шее, налившееся кровью лицо с белками закатившихся глаз, пузыри пены вокруг его рта, толстый синий язык, тяжело свисающий изо рта; недожеванный кусочек ритуальной колбасы сползает с языка Василия Альбертовича и падает в небольшую лужицу мочи, образовавшуюся под его короткими ногами; истерия человеческой толпы, перекошенные в радостном экстазе лица; бабка в голубом болоньевом плаще, быстро перебирая кривоватыми ногами, пробегает мимо солдата, бросается на мостовую и запихивает в беззубый рот кусок недоеденной колбасы Василия Альбертовича, а затем вдохновенно бьет поклоны и крестится; солдаты помогают бабке подняться; ряды древних каштанов с фигурами “отвисающих в вечности”, стоящие вдоль Крещатика в первомайской вечерней мгле; радостные, улыбающиеся, преисполненные счастья лица людей, тянущиеся руками кверху, чтобы коснуться отвисающих…
Марк Аврелиевич замер и перестал жевать. В застывшей руке торчала вилка с куском селедки. Так, не двигаясь и сверля невидящими глазами ковер за телевизором, он просидел три минуты. Потом медленно поднялся, выплюнул недожеванный картофель и дрожащей рукой нащупал стакан.
— Грех, грех, — забормотал Марк Аврелиевич, — грех такой миг игнорировать! — бряцая бутылкой о стакан, он налил туда водки, расплескивая вокруг. — Ничего, это ничего, это к счастью будет… За вечность! За отвисающих в вечности!
Медленно глотая, он опорожнил стаканчик, икнул и, крякнув, опустился на стул. Нащупал в кармане спортивок смятую пачку папирос и коробку спичек, прикурил и, довольно щурясь, пустил дым в желтоватый, засиженный мухами и комарами потолок.
Рассматривая точки на потолке, Марк Аврелиевич растроганно вспомнил становление священной традиции отвисания в вечности. Тогда как раз были первые дни, первые недели после вспышки священного очистительного костра Великой деконструкции, и он, еще совсем молодой, преисполненный сил, вдохновения, а главное, веры, веры честной и чистой, как вырезка из бедра святого схимника, просидевшего на растворе глюкозы в барокамере сорок четыре года за вдохновленными молитвами и размышлениями над феноменом мира за толстыми армированными стенами, веры горячей, как требуха фарисеев-староверов, которая тяжело хлюпала на белый нетронутый снег, в то время как их владельцы, вытаращив глаза и распахнув розовые внутренности навстречу новому бытию, все еще пытались куда-то идти или ползти, он, Марк Аврелиевич, вместе с Назаренком меткими ударами кувалд прекращал бессмысленное движение их бессодержательных нечестивых тел… А потом, когда вечернее солнце осеняло тяжелыми лучами золотые колокольни церквей и покрытые инеем ветви каштанов, функционеры деконструкции согнали на площадь всю администрацию президента с президентом включительно, весь кабинет министров с их охранниками, секретарями, их блядями и выводком валютных педерастов, постоянно околачивающихся в насквозь провонявших властью и извращениями многокилометровых муниципальных коридорах, приволокли депутатов всех без исключения созывов, притащили за ногу даже Антона Димрюкова, который, скорее всего, не имел к этому никакого отношения, но его тоже притащили, потому что такое тогда смутное время было. Одним словом, на площадь согнали всю эту шлоебень, которая прогрызла себе путь к власти, затоптав и утопив в говне не один десяток более мелких оппонентов, чтобы забаррикадироваться в желанных до оскомины кабинетах на долгие годы старого, нечестивого, додеконструкционного мира, открестившись от всего вокруг, не забывая при этом иногда поднимать трубку правительственного телефона и вызывать в кабинет одного из сотен коридорных валютных педерастов, чтобы дать распоряжение относительно последующего существования мира…
Вытирая грязноватым платочком слезы, Марк Аврелиевич вспомнил то священное неистовство, ту бешенную радость осознания окончательной справедливости, абсолютно неопровержимой правды, сладкую боль совершенного соответствия, которое пронзило его, когда первый валютный педераст заболтал в воздухе тонкими ногами в полосатых гольфах, и ту легкость, которая мгновенно образовалась в теле от осознания необходимости уничтожения вредного, ту могучую вспышку понимания сути, понимания права, понимания ответственности, то сладко-болезненное прозрение. И он тогда, приветствуя смехом начало Эры Нового Бытия, вонзает резак в брюхо педераста, который все еще дергается на толстой ветке священного каштана, визжит, пускает на голову Марку Аврелиевичу комья пены и орошает горячей предсмертной мочой. Но он лишь смеется, он смеется беззаботным смехом всепонимания и всепрощения, а потом резким движением резака отпускает валютному педерасту все грехи, очищает его прогнившее нутро от скверны, и розовая дымящаяся требуха мягко падает на снег, как жертвенный подарок ко дню рождения Мира Новой Справедливости.
А к каштанам подводили всё новых и новых правительственных чиновников, и всё новые кучи кишок вываливались из распоротых животов; и с каждым вскрикиванием, каждым ударом, каждым мягким хлюпаньем к нему приходило понимание, что это уже по-настоящему, это уже навсегда, и что все старое, прогнившее, извращенное, несправедливое отныне останется там, на снегу, в кучах дымящейся требухи, а все новое, правильное и соответствующее родится завтра утром, как только первые лучи нового солнца коснутся затвердевших “украшений” на каштанах.
— Да, вот оно как когда-то было, — Марк Аврелиевич высморкался в платочек. — Раньше, бывалоча, не загонишь, а щас сами друг поперед дружки щимятся, еще и деньжищи платят вона какие, только бы удостоиться чести отвиснуть на священном каштане. Времена изменились. К лучшему изменились. И я был одним из тех, кто эти изменения внедрял. Да, я был у истоков! — Марк Аврелиевич поднялся и торжественно поднес к телевизору наполненный стаканчик. — За простых функционеров Великой деконструкции! За нас!
Он глотнул, покривившись, тяжело выдохнул и, уже игнорируя вилку, взял со стола кусок селедки.
“Сейчас-то у нас все есть: и праздник, и к празднику, — расслабленно думал Марк Аврелиевич, уставясь в стену над телевизором и медленно жуя рыбу. — А вот когда-то было времечко…”
Он вспомнил страшные, нищие, холодные годы догнивания старого мира, и его аж передернуло от безысходности тех воспоминаний. Вспомнил пропитанные вечным холодом и бедностью панельные девятиэтажки, скорченные серые фигуры на улицах, пугливо оглядывающиеся и шаркающие по желто-серому затоптанному снегу, вспомнил длиннющие очереди у последних уцелевших супермаркетов и грандиозные побоища возле разгромленных витрин гастрономов, он вспомнил ту согбенную старушку, что, вытаращив налитые кровью глаза, из последних сил вцепилась зубами в его руку, когда он стоял в очереди за кипятком. А затем рана нагноилась, и он искал антибиотики, а его трясло от лихорадки, и ему казалось, что снег горячий и все вокруг горячее, и он удивлялся, отчего это все другие кутаются в такую рвань и дрожат от холода. Вспомнил желтые корпуса районной больницы, куда он забрел уже в полубреду, и тяжелый запах гнили и смерти, шибанувший ему в нос, когда он открыл массивные скрипящие двери… Тела лежали просто в коридоре, кучей сваленные под стеной, завешанной плакатами с рекомендациями относительно поведения в случае эпидемии гриппа. Он стоял и смотрел на плакаты и на кучу тел под ними, и вот тогда наконец пришло понимание, что со всем, если не полностью, то уже почти покончено, цивилизация неумолимо сползает в бездну, в сравнении с которой раннее средневековье можно назвать эпохой ренессанса. Вспомнил длинные вечера, начинающиеся в три часа пополудни, и ночи, еще длиннее, уже в пять полностью окутывающие обесточенный город, и последние пыханья конфорки, и голодное завывание остывших труб. А на улице — стаи бездомных собак, охотящиеся на все, что можно съесть, и стаи голодных замерзших людей, охотящиеся за этими собаками… Вспомнил то кровавое Рождество, когда в темном дворе, с четырех сторон окруженном остывшими темными девятиэтажками, кто-то полночи кричал, и сосед Митрофаныч, который зашел покурить, прижавшись носом к замерзшему стеклу, обыденно проскрипел: “Опять кого-то порезали”; вспомнил и скрюченное тело, вмерзшее в кровавую лужу, которое наутро поздравляло застывший мир с Рождеством… Так в страшных, морозных и кровавых конвульсиях умирал старый мир, умирало старое, олигофреничное, ограниченное до идиотизма додеконструктивное мировоззрение, основу которого составляло бесконечное пожирание и бесконечное воссоздание всего, что можно было пожирать. Процесс остановился, цикл замкнулся, люди оказались один на один с треснувшим зеркалом, из которого им беззубо скалилось их ближайшее будущее…
Тем временем квартиру заполнил низкий торжественный гул. Протяжно, раскатисто, многократно умножаясь призрачным эхом, выли, гудели, дребезжали сотни труб, тромбонов и фаготов. Марк Аврелиевич, кряхтя, наклонился, поднял с пола кусок иваси и, покачиваясь и что-то раздраженно бормоча, поковылял к табуретке.
Спокойный и размерный голос рассказывает с телевизора:
— …И вот в эти необычайно возвышенные и праздничные последние часы старого года нашу родину посещает Его святейшество нелинейный патриарх святой Вселенской церкви деконструкции Артур ╡╡╡ со свитой. Для граждан нашей страны посещения этого наисвятейшего функционера нашего общего священного дела деконструкции являются огромным событием, значение которого трудно переоценить, ведь, как известно, лишь раз в году, именно Первого мая, Его святейшество, оставив свои чрезвычайно важные религиозно-деконструктивные заботы, покидает резиденцию Вселенской церкви деконструкции в швейцарских Альпах и приходит к нам, в наш нечестивый мир, чтобы зажечь в сердцах наших святую искру деконструктивной нелинейности, вселить в души надежду на окончательное преодоление вредных последствий причинно-следственной связи, наставить нас на путь духовной чистоты и непорочности и, наконец, чтобы освятить наших административных великомучеников, которые в эти минуты благородно отвисают на священных крещатицких каштанах…
Экраном телевизора медленно движется торжественная процессия. В ярко-желтых мантиях с огромными спирально-закрученными трубами вышагивает духовой оркестр Верховного магистрата святой Вселенской церкви деконструкции, низким, переливчатым гудением фаготов, тромбонов и труб они извещают о приходе Его святейшества Артура ╡╡╡. За ними сотня карликов-послушников, завернутых с ног до головы в черные балахоны, тянет на силиконовых тросах огромную платформу с органом, за которым сидит известный религиозный композитор-органист Яийй. Его руки с паучьей ловкостью скользят по многочисленными рядам клавиш и рычагов, выжимая из огромной матово-черной глыбы величественное гудение священных сфер. За органной платформой маршируют самые младшие послушники святой Вселенской церкви деконструкции. Все они одеты в праздничные целлофановые накидки и розовые резиновые маски в виде улыбающихся благочестивых лиц. За послушниками, покачиваясь и хромая, “ползут” блаженные церковные старухи, закутанные в грязную ветошь, юродивые попрошайки с дырявыми мешками на горбах и выводок недомерков со святыми иконами в коротеньких ручках. Вся колонна стонет, бормочет, шипит и что-то выкрикивает, некоторые спотыкаются, падают и ползут на коленях, потом поднимаются и опять занимают свое место в торжественной процессии. Блаженные церковные старухи и горбатые попрошайки традиционно осыпают проклятиями и плевками толпу людей, которая стоит вдоль Крещатика и, затаив дыхание, следит за величественной поступью процессии. Люди улыбаются и протягивают руки, пытаясь поймать благословенную слюну блаженных — первомайское благословение.
Голос ведущего, едва превозмогая восторг, продолжает:
— Нельзя спокойно смотреть на это действо. Все эти святые люди, отбросившие во имя служения великому делу деконструкции никчемное мирское существование, в этот праздничный вечер пришли к нам, простым мирянам, чтобы подарить нам часть своего святого откровения, приобщить к великой тайне деконструкции и благословить нас на последующее существование в этом сложном жестоком мире. И вглядитесь в эти счастливые лица людей, как они приветствуют святых схимников, как протягивают руки и души навстречу благословенным плевкам. Воистину говорят: лишь раз узнав такое благословение, собственными глазами увидав величие духа святых подвижников, человек уже не может оставаться прежним, его душа, приобщившись к этому священнодействию, касается самой деконструкции и меняется, раскрывается навстречу вечности, впуская в себя мудрость и благочестие!
Тяжело ступая могучими кривыми ногами и время от времени подвывая музыке хриплым басом, из сумерек хромает святой схимних Аркаша Блаженный. Он, как всегда, босой. Его заросшее черной бородой лицо блестит от пота, а массивная двухсоткилограммовая фигура, завернутая в ветхую дерюгу, согнулась под весом деревянного параллелепипеда, который он тащит на массивных покатых плечах. За Аркашей семенят трое карликов-послушников и по очереди бьют его по широкой спине длинными кнутами с вплетенными туда ржавыми шипами. С каждым ударом Аркаша Блаженный мощно ревет и трясет косматой головой.
Голос ведущего благоговейно объясняет:
— Ни одно священное действо не обходится без этого святого человека. В прошлом насильник-рецидивист, Аркадий Ножик, на совести которого не один десяток изувеченных и загубленных жизней, отрекся от своего греховного прошлого, искренне раскрыл свою злодейскую душу навстречу свету святой Вселенской церкви деконструкции и принял обет до конца жизни носить на себе стопятидесятикилограммовый деревянный параллелепипед, величественный символ нашей веры, чтобы искупить свои прежние грехи и напомнить остальным о нелегком пути к деконструкции. Теперь люди зовут его Аркаша Блаженный в знак уважения к величию и крепости его духа.
За Аркашей с параллелепипедом и тремя карликами медленно и величественно движется высокая платформа, покрытая ярко-красным бархатным пологом. Он свободно спадает с платформы к земле и почти полностью закрывает тех, кто ее несет, видны лишь многочисленные тонкие ноги с толстыми узловатыми суставами, которые шаркают по мостовой. Посреди платформы стоит массивное кресло, на котором восседает Его святейшество нелинейный патриарх. Его белоснежная туника, расшитая священными символами, стелется полом, образовывая красивый контраст с красным полотном. Платформу окутывает едва заметное марево, подобное тому, какое можно наблюдать летом над раскаленной солнцем асфальтовой трассой. В левой руке Артур ╡╡╡ держит бриллиантовый параллелепипед, правой — освящает стоящих вдоль Крещатика людей, которые, затаив дыхание, наблюдают за торжественной процессией. Лицо Его святейшества спокойное, благородное, преисполненное высшей деконструктивной благодати. Борода почти такая же белая, как и туника, а выразительно умные глаза мягко даруют столпившимся внизу людям свет всепонимания и всепрощения.
Когда процессия подходит к первому крещатицкому каштану с отвисающими правительственными чиновниками, Артур ╡╡╡, перекрывая орган и духовой оркестр Верховного магистрата, гудит чрезвычайно мощным и раскатистым басом:
— Во имя священной Д, во имя пресвятой Н, во имя непорочного ВД! Отвисайте в М и В на святом крещатицком каштании, яко отвисали предтечи ваши!
— Во имя! Во имя! — заливаясь блаженными слезами, причитают церковные старухи.
— Отвисайте в М! Отвисайте в В! — беззубо бормочут юродивые попрошайки, доставая из своих клетчатых целлофановых мешков пригоршни объедков и бросая их в людей, которые стоят с обеих сторон улицы.
— Яко предтечи отвисали! Яко предтечи! — пронзительно пищат недомерки в черных балахонах, дергая людей за ноги и за края одежды.
Патриарх медленно поднимается, демонстрируя неожиданно высокий рост:
— И пусть очистятся греховные тела ваши от мирской С! И пусть очистятся непорочные души ваши от всепроникающего Г! И пусть очистятся линейные мозги ваши от вредного ЛД! И пусть очистятся суетные сердца ваши от гнилой И! И пусть по жидкому очистятся зашлакованные кишечники ваши от жирного Ю!
— Пусть очистятся от мирской С! Пусть очистятся от жирного Ю! — бормочут церковные старухи, юродивые попрошайки и недомерки в черных балахонах, и, толкаясь и отпихивая друг друга, бросаются к крещатицким каштанам. Они ловко карабкаются на отвисающих правительственных чиновников и цепкими пальцами сдирают с них дубленки и пальто, дорогие галстуки и строгие правительственные костюмы, лакированные ботинки и полосатые шерстяные носки.
Одежду кучей сваливают прямо на снег под каштанами. Потом юродивые попрошайки и недомерки в балахонах начинают бросать снятую с отвисающих одежду толпящимся вдоль улицы людям. В толпу летят белоснежные шелковые рубашки и бриллиантовые запонки, тончайшие, ручной работы кожаные ремни с массивными платиновыми пряжками и теплые зимние штаны, утонченные швейцарские часы и толстенные цепочки с золотыми и платиновыми параллелепипедами. По толпе прокатывается судорога, сопровождающаяся низким нутряным выдохом, люди спешно хватают все, что им щедро бросают святые попрошайки, и сразу же надевают на себя.
Патриарх мощно гудит:
— Во имя священной Д, во имя пресвятой Н, во имя непорочного ВД! Носите с честью дублечья, польтечья и портечья отвисающих в вечности великомучеников, чтобы величие и мощь духа их коснулись и ваших душ греховных!
— Носите с честью, бляди! Носите с честью, греховные мандавошки! — орут юродивые попрошайки и недомерки, бросая в толпу пальто и дубленки.
Растроганный голос ведущего:
— По давней традиции, в этот праздничный день простые люди, которые вышли на Крещатик, получают святые дары из рук непорочной свиты Его святейшества нелинейного патриарха Артура ╡╡╡. И какими словами выразить ту радость, тот восторг, тот праздничный подъем, в настоящий момент почти зримо витающие над этим священным праздничным действом?..
Между тем, юродивые церковные старухи, вцепившись в уже полностью раздетых отвисающих в вечности, завершают обряд очищения, вылизывая языками их голые посиневшие тела, которые почти сразу покрываются на морозе блестящей ледяной коркой.
Его святейшество:
— Во имя священной Д, во имя пресвятой Н, во имя непорочного ВД! Отвисайте с миром в вечности, и пускай пресвятые щупальца вселенской деконструкции коснутся мокрот ваших очищенных тел и душ, и пусть отдохнут тела ваши и души в вечности, покуда Великий деконструктор не призовет вас к себе, чтобы завершить священное дело вселенской деконструкции!
— Пусть коснутся! Пусть щупальца коснутся мокрот! — заливаются визгом блаженные старухи, ворочая разбухшими бордовыми языками.
— Пусть отдохнут тела! Пусть отдохнут души в вечности! — бормочут юродивые попрошайки, бросая людям все новые и новые кучи освященной одежды.
— Пока Он не призовет! Пока Он не завершит священное дело! — рычат недомерки в черных балахонах, вцепившись в посиневшие пятки отвисающих в вечности.
— Святые люди… Святые люди… — забормотал Марк Аврелиевич, выплескивая водку в стакан. — Пусть Деконструктор всегда будет милосерден к вам, а вечность примет вас как своих детей! — Марк Аврелиевич трижды поклонился небольшому деревянному параллелепипеду, висевшему на стене над телевизором и, с трудом глотая, выпил почти полный стакан “Вектора…”.
Едва переведя дух, Марк Аврелиевич опять потянулся к бутылке (негоже за таких святых великомучеников всего раз выпить), но увидел, что бутылка почти опустела, на дне плещутся жалкие остатки. Он замер и неохотно отставил стакан. Нужно перекурить и как следует все обдумать.
Марк Аврелиевич подкурил папиросу и наморщил лоб.
“Значит, так. Гастроном работает до девяти, — он поднял голову и посмотрел на часы. — Пролетаем. Красный магазинчик, вроде, тоже до девяти. А может… О-о!”
Марк Аврелиевич сорвался с места и, бросив папиросу в тарелку с недоеденным куском селедки, покачиваясь, подошел к серванту. Он открыл лакированные дверцы и долго гремел там стаканами.
— Не, — разочарованно отошел к столу, — кажись, мы ее с Митричем на той неделе додавили.
Марк Аврелиевич опять взял с тарелки окурок, с ненавистью посмотрел на ломоть селедки и глубоко затянулся:
— Так всегда! Ну почему так всегда происходит? Такой праздник, такой торжественный миг, и, как назло — на тебе! — он сделал характерный жест рукой. — Ну что за законы такие подлые, а? Что же в этом мире за такие блядские законы?
Марк Аврелиевич докурил папиросу и в сердцах швырнул ее в экран телевизора, постоял, немного покачиваясь и шаря вокруг посоловевшими глазами в поисках того, кто дал бы ему ответ на риторические вопросы.
— Так, отдаю приказ! Всем слушать и исполнять! Первая штурмовая эскадрилья, выкатить штурмовики МА-1 на взлетную полосу! Залить в баки все имеющееся в наличии горючее! — он вылил остатки водки в стакан, молча его опрокинул, занюхал рукавом рубашки и сочно рыгнул. — Приготовиться к выполнению секретной операции по доставке дополнительного горючего!
Марк Аврелиевич прошаркал в коридор и, качаясь, хватаясь за дверные косяки и вполголоса ругаясь, принялся надевать ботинки…
Двор встретил его морозом и приглушенным гулом атомных охладителей, массивно торчащих вдоль улицы ребристыми раскоряками. Посреди двора, около выжженного скелета грузовика, замерзшей лужей виднелись следы первомайской инициации. Мертвый, обмотанный бечевками водитель сидел верхом на цистерне. Церемониальная шапка съехала ему на глаза, а на животе расползлось большое бордовое пятно.
“Вот и праздник уже заканчивается, нужно успеть до двенадцати”, — тревожно подумал Марк Аврелиевич и, поскальзывая на лужах, засеменил дворами в сторону проспекта имени Бажана. Дорогой он пытался держаться подальше от атомных охладителей — они почти физически били холодом в лицо, и он все сильнее натягивал ушанку и поднимал воротник пальто, прикрывая уже подмерзшую шею. Несколько раз он проходил мимо распростертых на снегу застывших тел.
“Что-то в этом году маловато, — подумал Марк Аврелиевич, переступая через скорченного мужчину с примерзшей к губе папиросой. — В прошлом, помню, пройти нельзя было, везде валялись — и во дворе, и в подъезде, и на дороге; а теперь, вона, только двое-трое, и всё. Как будто сейчас никто и не празднует…”
На проспекте было пусто и тихо. Лишь гудели атомные охладители, которые, словно шеренга великанов-охранников майского холода, выстроились в тусклом свете уличных фонарей. Удивленно хмыкнув, Марк Аврелиевич поковылял аллеей в сторону ночного гастронома…
Сначала Марк Аврелиевич подумал, что это из него выходят остатки “Вектора”, но когда земля опять задрожала и качнулась под ногами, он остановился и прислушался. Откуда-то со стороны центра донеслось переливчатое подвывание, протяжно и тоскливо разносившееся в морозном воздухе.
— Тю, — пробормотал Марк Аврелиевич, — воет там кто-то или что?
Земля дрогнула во второй раз и в третий, ритмичная дрожь нарастала вместе с завыванием и каким-то потусторонним скрипом, и вот Марк Аврелиевич уже разобрал отдельные слова и расслышал трубное гудение органа и подвывание труб.
— Поднеси жертвенный нож к шее любви. Поднеси жертвенный нож к шее любви… — искривленная мелодия, исполосованная эхом, вязко сочилась проспектом.
Первыми в призрачном свете фонарей Марк Аврелиевич разглядел недомерков в черных балахонах. Они хромали, путаясь в длинноватой для их роста одежде, и на ходу грызли большие куски чего-то бледного, держа их коротенькими ручками. За ними, захлебываясь плачем и визгом, ползли на коленях блаженные церковные старухи и юродивые попрошайки с дырявыми мешками на горбах.
— Поднеси нож! Поднеси жертвенный нож! — выли, заливаясь слезами, блаженные церковные старухи.
— К шее любви! Поднеси его к шее любви! — ревели юродивые попрошайки, раз за разом прикладываясь окровавленными лбами к покрытому льдом асфальту.
— Европа — врата в ад! Европа — врата в рай! — улыбались своими резиновыми масками самые молодые послушники святой Вселенской церкви деконструкции.
Они шли и шли, ползли, хромали, подпрыгивали и волокли проспектом свои непослушные конечности — карлики и недомерки, попрошайки и старухи, послушники и уже совсем непонятные уродцы с дырявыми штандартами в руках.
Марк Аврелиевич, замерев в тени аллеи, растерянно смотрел вглубь процессии, пытаясь разглядеть огромную тень, которая, тяжело ворочаясь, ползла где-то в самом конце… Вот уже пропрыгали послушники в гадких розовых масках и, со стоном кряхтя, прошли карлики, таща на вибрирующих тросах платформу с Яиййем, который, будто в эпилептическом припадке, конвульсивно молотил пальцами по клавишам огромного органа, выбивая из него нечеловеческие звуки, проковылял, едва передвигая дрожащие ноги и мотая лохматой головой, Аркаша Блаженный, недомерки с кнутами уже не били его по спине, наоборот, помогали нести параллелепипед, поддерживая нижние грани. И только тогда оцепеневший Марк Аврелиевич смог наконец разглядеть могучую темную массу в конце процессии.
Сначала ему показалось, что это на огромном постаменте разместили трехмерное изображение патриарха Артура ╡╡╡, но когда постамент приблизился, Марк Аврелиевич содрогнулся, не в состоянии отвести взгляд от того величия и в то же время иррационального ужаса, который вызывало то, что двигалось по проспекту. Это был не постамент с лицом патриарха, это был сам патриарх святой Вселенской церкви деконструкции Артур ╡╡╡.
Трясясь и пуская слюну, Марк Аврелиевич увидел огромное лицо патриарха — такое же, как сегодня показывали по телевизору, только раз в тридцать больше — оно вырастало из массивного, будто паучьего, тела, покрытого черным блестящим мехом. На шее висела белая, расшитая золотыми узорами тряпка, размером с хорошую скатерть — Марк Аврелиевич узнал в ней праздничную тунику, в которую сегодня был одет патриарх на праздничной процессии. На празднике туника спадала на большую, покрытую красным полотном, платформу. Теперь оказалось, что полотно скрывало нижнюю часть нечеловеческого тела! Эти тонкие и, на первый взгляд, немощные нижние конечности! Тогда они казались ногами странных дистрофичных носителей! Сейчас же эти ноги длиннющими суставчатыми раскоряками раскинулись по сторонам на всю ширину проспекта, и каждый их шаг сопровождался содроганием земли, оставляя дымящиеся углубления в асфальте.
Марк Аврелиевич, покачиваясь от дрожания земли, окинул взглядом огромное паучье тело Артура ╡╡╡, взглянул на вросшее в черный мех лицо, на бесчисленные длиннющие ноги, на веер ворсистых щупалец, извивающихся “со спины”, и медленно опустился на колени…
Долго стоял он так, бормоча про себя “боже-боже-боже-боже…”, когда что-то ударило его в спину, и он свалился лицом в снег.
— Встать! — хрипло гаркнуло ему в ухо.
— Встать, нищебродская рвань!
Марка Аврелиевича подхватили под руки и грубо дернули вверх. Кто-то поднял с земли ушанку, в которую набился снег, и со всего маху насадил ее Марку Аврелиевичу на голову.
— Стоять ровно! Не шататься! — удар под дых, отчего Марк Аврелиевич согнулся и стал хватать ртом воздух.
Его опять дернули, вынуждая разогнуться. Марк Аврелиевич бездумно повел глазами и увидел двоих мордоворотов в светло-розовой форме сотрудников НКВД с одинаково злыми лицами.
— Ты кто? — взгляд прищуренных глаз свирепо впился в Марка Аврелиевича.
— Боже-боже-боже-боже…
— Заткнись, ё-твою!.. Кто ты?
— Боже-боже-боже-боже… — снег под шапкой начал таять и стекать по лицу Марка Аврелиевича, отчего казалось, будто он плачет.
— Он еще и ревет, ё-твою!
— Не, то снег!
— Последний раз спрашиваю: кто ты? — один из них подошел вплотную и занес кулак.
— Ну, боже ж, ну, боже ж, боже-боже!.. — заныл Марк Аврелиевич, прикрывая лицо руками.
— Ну что ты будешь делать, ё-твою! — кулак в кожаной перчатке вмазался Марку Аврелиевичу в лицо.
Он покачнулся, но не упал. Из носа потекла струйка крови, смешиваясь с ручейками талого снега.
— Отставить, капитан! Он все видел, — второй подошел и встал рядом.
— Что ты здесь делаешь? Какого черта ты вообще сюда выперся?
— Я, я, я… Я — туда, — дрожащей рукой Марк Аврелиевич показал в темноту дворов.
— Что “туда”?! Что, мать твою, “туда”?! — заверещал второй. — Ты предписание читал? Ты читал предписание, нищебродская твоя морда?
— Ка-ка-ка… ка-кое? — Марк Аврелиевич пошатывался, переводя жалобный взгляд с одного энкэвэдэшника на другого.
— Какое, тварь? Какое?.. А вот какое! — первый сунул руку в карман пальто Марка Аврелиевича и добыл оттуда помятую бумажку. — Читай!
— Я, я, я…
— А-а, ё-твою, я сам тебе прочитаю! Слушай! “Приказ. Всем гражданам, проживающим в районе проспекта Бажана, в домах с 8-го по 145-й номер, приказываю с 23:00 1-го мая до 01:00 2-го мая выключить все осветительные приборы, разместиться в постелях, укрыться одеялом с головой и плотно закрыть уши руками или другими соответствующими средствами. Национальный комитет внутренней деконструкции”. Вот и подпись твоя! Шо ж ты, ё-твою, не слушаешься предписаний, а?
— Я, я, я…
— Да шо ты зарядил: я, я, я! Из-за таких мудаков, как ты, с нас потом погоны снимают! — первый опять ударил Марка Аврелиевича в лицо, и он свалился на снег.
— Да ладно, капитан, зачем этот цирк? Он все равно все видел.
— Я, я, я… я не… я не… — Марк Аврелиевич беспомощно возился в снегу, пытаясь подняться.
— Лежать! — гаркнул второй. — Кончай с ним, капитан. Нужно еще дворы прочесать.
— Слушаюсь, товарищ майор! — первый вынул из кобуры пистолет, присел, приставил его к голове Марка Аврелиевича и выстрелил. Потом, мгновение поколебавшись, выстрелил еще раз.
На снегу из-под размозженной головы Марка Аврелиевича быстро растекалась темно-красная лужа.
— Такая глупая смерть, ё-твою! — первый сплюнул, спрятал пистолет в кобуру, бросил бумажку с приказом на распростертое тело и побежал догонять второго.