Стихи
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 10, 2009
4:25
Думая о Приможе Чучнике
Что же это за сила всякий раз останавливает меня на линии слабо
очерченной опушки,
посреди солнечных пятен и теней, этой невидимой грибницы,
зачинающей и рождающей, словно коршуны, в воздухе?
Что за сила посылает мне навстречу мяч,
которым, наверное, играют дети на пока еще невидимой мне поляне,
и несет у самой земли полную ветра шапку, слетевшую, наверное,
с головы пока что невидимого мне человека, разглядывающего высотную
архитектуру крон?
И тогда, в один из тех немногих дней — что за сила
гнала нас через оцепеневший город, чтобы мы в конце концов
оказались на берегу,
с кем-то еще, кто также задрал голову и отразился в серпе света?
Я тоже не знаю, когда судьба начинает проявляться хотя бы в самых
общих чертах.
Во сне? Или под утро, когда идешь на звонок или стук,
улавливая знаки, включая свет? Когда выплывает неведомая земля,
полная танца и голоса?
Заканчивается ночная смена, все быстрее вращается двигатель;
на сон, как и на любовь, можно проектировать фильмы, можно давать имена,
взламывать, покрывать люминесцентной краской, можно пропускать
сквозь них
рентгеновские лучи. Можно вообразить их листьями лавра.
Есть все-таки нечто более вещественное — дорога, по которой я быстро шагаю,
в беспамятстве, ведомый какой-то путаной, несвязной радостью,
не в силах повлиять на железнодорожное расписание, согласно которому поезд
всегда прибывает сюда в 4.25,
свободный, в итоге, от обвинений и оправданий, полупрозрачный,
словно намокший парус,
пустой, как тростник,
открытый, погасший, неуловимый.
* * *
Америка, ты дала мне немного
— Бывали дни, когда слова летели, словно из точнейшего
орудия.
— Нас принимали города, что вырастали в ноздрях вулкана,
и даже умереть —
это было как удар холодной волны о грудь.
Наши добрые орегонские братья! Я танцую,
как заведенная игрушка, мне есть за что вас благодарить.
Америка — о,
она расставила свои города так, чтобы можно было
прочитать их из любой точки, чтобы наша дорога
от озера до прогнившего крыльца была, словно взлетная
полоса, постоянно ими подсвечена:
несколько ведущих книжных магазинов; сцена
с медным микрофоном; созвездие “Сияющий Велосипед”.
Не тормози, продолжай, Змейка,
отчаливай тихо, а потом — как ошалевший катер:
Бог не оставит того, кто выбирает его рейс.
Стихотворение на конец осени (2)
Но если упадешь, крючок в твоем мизинце будет сигналить: SOS,
пока непонятно какие доноры начнут закачивать тебе кровь,
подключив к сердцу
дополнительный output.
Значит, ты никогда не сможешь быть по-настоящему одиноким, даже
в это бесцветное время суток и года, на этой глиняной планете,
набитой изнутри прелыми листьями.
Так, мол, и так, лежал, нашли его две булочницы, что везли поутру
хлеб на геологоразведочную станцию, кругом были птицы.
Все еще можно спасти, если сон не прервется.
Открывать или не открывать посылку, на которой только и написано:
“To Jukebox”?
Захотят ли призраки прийти за нами, если мы и дальше будем сидеть
неподвижно, молча,
не обозначенные даже на инфракрасных картах?
В саду можно ездить на велосипеде, объезжая низко свисающие яблоки —
словно тела, защищенные каждое своим запахом.
Сменить тело — это как перепорхнуть на другую ветку, в полете подцепить
себя на собственный крючок,
поймать себя своим же сачком.
Limbo
Ночные холмы были похожи на разобранную постель,
В которой гнездятся птицы. Помнишь:
Можно доверять лишь случайным находкам,
Я обнаружил останки чужого пальто,
Зацепившиеся за весло. Горы одежды
Напоминают разве что секонд-хенды и
Концлагеря, а тут? Большая стирка, что
Нам устраивает всенощный туман?
Словно отель открыли над гладью озера —
Зажженные ночники просвечивают воду насквозь,
Пожарная лестница ведет на песчаное дно.
Можно заночевать в воздухе, чтобы земля
Не лезла в пространство сна вместе со своим истлевшим
Кладбищем! С целой кодлой оскорбленных
Пальто, изувеченных ботинок и шапок!
Берегись, а то наденешь мертвую рубашку,
К примеру. — Достаточно не захлопнуть окно
Перед ночной бабочкой, переносящей вирус чужого светильника.
Действие одного из снов происходит в гардеробе,
С которого начинается иной мир.
К чьим воротам мы гнали мяч в сумерках
К чьим воротам мы гнали мяч в сумерках,
когда уже невозможно было отличить верхушки крон
от далеких хребтов?
Зоран зовет назад, мол, там одна бесконечная река. Бобры
и их мрачные сокровища, больше ничего, остатки старых
речных купален. Горячие простыни отпугивают
призраков, пока мы, уставшие, думаем только о постели и тепле.
Солнечные сплетения освещали ближайшие лесные покои, закрытый,
обдолбанный санаторий, страх, все знаки, которые мы сумели прочесть,
мы различали музыку и хотели танцевать. Какие-то
разбросанные жестяные инструменты играли у нас на глазах.
“Теперь никто здесь со мной не разговаривает. Здесь говорят о халифате”.
Вот разбитый кирпичный завод, над которым горит секстант и проносятся
сияющие борзые. Зоран и Зорана в пряничном домике, а дальше
заставы вод, кто-то ночевал на покинутом блокпосту, кто-то видел
детей. Несчастливый меридиан, если верить всему.
Зажечь секстант, позвать ангелов, постелить им у старого кирпичного завода,
я говорю это Зорану. Народ орлов, которому
греки приказывают брать в рот на своем погранпереходе: я слышу, как
тяжело в висках опрокидывается кровь. “Dirty boots” и выдохшиеся кони,
дети, родившиеся в пути, и специально приглашенные музыканты,
мешки, в которых за одну ночь мука превращается в песок,
и вино, у которого нет дороги назад, все придумано синим глазом, что
подмигивает из правого верхнего угла? Радиопомехи говорят с
нами на языке духов? Ненависть, которая не дает заснуть, гонит среди ночи
к каменистым горбам, и приказывает стрелять в вытаращившееся небо.
В какое окошко
жаловаться на страх?
Обломки медных труб дребезжат в ветвях уже совсем голого дерева.
Осень приходит сюда, конвертом с пучком травы, который
воспламеняется и горит,
и не гаснет, и танцует во тьме, как огненное легкое, и играет с темнотой
в какую-то непонятную игру.
[Wenn] Das ganze Land schlft
Вырубили электричество в целом квартале, и я вышел на улицу,
где было посветлее
В воздухе витала ирония, путевой громкоговоритель, обычно немой,
передавал смех
Голодные духи и птицы, что всегда жили в деревьях напротив заросшего озера
Все вибрировало, вдруг наэлектризованное, распространяло свет,
жужжало между собой,
“Как отсюда выйти, если не знаешь запах своей любви?
Лабиринт, в котором звучит:
Как выйти отсюда, если не знаешь запах своей любви?
Как отсюда выйти, если не знаешь запах своей любви?
Лабиринт, в котором звучит:
Как выйти отсюда, если не знаешь запах своей любви?”
* * *
А дальше что —
я рассказал ей, как меня крестили. Не знаю, что-то зашел разговор.
Я видел фото домашнего алтаря, стол, где мы много лет
обедали — и тут: свечи и небольшая икона, цветы и еще какая-то
зелень, похожая на пучки петрушки. Меня держат на коленях,
сидящий младенец, не знаю, крещеный ли я на последнем фото.
Сколько на самом деле может поместиться в стихотворении? Больше, чем
успеваешь увидеть с освещенного моста, пока внизу проплывает
чужая тяжелая баржа? Больше, чем успеваешь наговорить
в одолженный телефон в городском предместье, полным понурых
горняков? Больше, чем сто шестьдесят знаков?
Стихотворение протекает,
словно плохо закупоренная бутылка, ну и ничего, ничего.
Сфера
Почему-то носом шла кровь, словно сердце снова искало выход.
Я сначала ничего не понимал, думал, ты плачешь,
Пытался остановить такси, надо мной, аплодируя, смеялись
водосточные трубы,
Гасли квадраты кофеен, дорожные знаки указывали друг на друга:
Колокольчики и рыбы, золотые космонавты, стакан воды
с раскрошенным стеарином,
Взбаламученная рождественская игрушка. И ты — внутри этой игрушки,
Что издает свою механическую радость. Пианола Марлен
Сама сыграет элегию храброго снега, сама приструнит погоду и
возьмет тебя на крючок.
Небо над Берлином
Сердце стучится ко мне, будто я еще ничего не знаю.
Был короткий звонок, а потом — долгое ожидание на пристани,
возле частных катеров, там, где кончалось Ванзее
и начиналось что-то другое — пролив? В котором вода пахла зеленым чаем,
подсвеченная изнутри целым министерством субмарин.
И я ходил по набережной, двое русских забрасывали удочки, хотя
что они надеялись поймать в такое время? Голоса, шпионские раковины,
зафиксировавшие 1942-й, 44-й, переговоры неба и воды на коротких волнах?
Тогда еще я не верил, что не дождусь.
Суть дела отсутствует. Вытекла, как выбитый глаз.
У меня лишь одно желание, да и то вряд ли осуществимое:
пусть смерть, на манер пограничной вышки, предупреждает,
как минимум, трижды.
Папа
Я вышел за дверь,
шло представление “Спуск на воду корабля Изиды”, и
дуло так, словно я надел рубашку на пару размеров больше,
перекрещивались воздушные потоки, и звучала музыка перекрестка,
похожая на звезду Голиафа — раскрученное паствой чертово колесо —
смех, дымящаяся папская пасторалька:
“я засален, как поля шляпы! я чист, как лучезарная лысина!”
Знаю, что папа споткнулся бы, если б я вдруг задумался.
А так: я словно бутылка с отбитым дном, на которой играет Его ангел.
Перевод с украинского
Игоря Белова