Рассказы
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 1, 2009
СВИДЕЛИСЬ
В новой квартире пахло влажными обоями. Запах был приятен. Он связывался с уверенностью в завтрашнем дне, надежностью и чувством владения семьюдесятью квадратными метрами жилой площади. Впервые за долгие годы скитания по съемным квартирам отпустил Толика подспудный страх быть выселенным без причин, по прихоти хозяев. Даже многодневная нервотрепка при подготовке к переезду не смогла испортить ему приподнятого настроения. С обретением квартиры показалось Толику, что он застолбил место на земном шаре и теперь никогда не умрет.
По случаю новоселья Анюта испекла рыбный пирог с яйцом и зеленым лучком. Пирог стоял посреди стола, за которым собралась семья Титовых: отец, мать да четверо ребятишек. Анюта раскраснелась, хозяйничая, разливала чай, разрезала пирог, шутила с детьми. Дети звенели ложками о чашки, размешивая сахар, и с нетерпением поглядывали на блестящий коричневой коркой пирог. Толик смотрел на семью и был счастлив. “Как в детстве у мамы”, — неожиданно подумал он и почувствовал, как только что переживаемое счастье затуманилось и потеряло блеск, будто червячок поселился в совершенном яблоке. Начал вспоминать, когда последний раз писал матери. Кажется, в год рождения первенца. Сейчас Алешке тринадцать. Виделся с матерью сразу после армии, потом уехал за тридевять земель на стройку. С их последнего свидания прошло двадцать четыре года.
— Налетай! — задорно призвала Анюта, села на стул и отхлебнула несколько глотков чая.
Сынишки зачавкали, озорно переглядываясь и перемигиваясь, захлюпали ртами, втягивая горячий янтарный напиток, и заерзали на стульях. Оживление за столом немного расслабило Толика, он с благодарностью принял у жены большой кусок пирога и стал неспешно есть.
— Анют, а где синяя папка с письмами?
— Я еще три картонных коробки не разобрала. Наверное, в одной из них.
— Найди мне ее.
— Срочно надо или подождешь?
— Срочно.
Ребятишки уминали по второму куску, Анюта подливала чай в чашки, улыбкой откликаясь на веселый детский гомон. Титовы дружно доели пирог и допили чай. Первый обед в новой квартире был неимоверно вкусным и укрепил ощущение счастья.
Спустя час сидел Толик за кухонным столом и просматривал содержимое папки. В ней хранились несколько писем от сослуживцев, штук двадцать армейских фотографий и письмо от мамы. Когда он уходил в армию, матери исполнилось пятьдесят. Она писала ему длинные письма, перечисляя деревенские новости и какие-то мировые сенсации, шутила по-простому, по-бабьему, и неизменно заканчивала своим коронным: “Сыночку Толеньке от мамы Оленьки”. Молодого солдата раздражали эти письма, он их прочитывал бегло, рвал на мелкие куски и выбрасывал в урну. Интересней было читать письма от девчонок, которые сотнями доставляла армейская почта на имя “самому красивому” или “самому веселому” солдату. Толик пожалел сейчас о тех уничтоженных письмах. Сердце словно жаба проглотила — до чего неприятное чувство сжало его. Он взял в руки единственное сохраненное письмо матери, оставшееся с давних времен. Развернул.
“Здравствуй, дорогой сынок Толик. Дошла до меня весть, что твой отец, от которого ты родился, помер. Уж и не помнишь его, поди. Малой ты был, когда он нас оставил. Так папаня твой и не удосужился сынка увидать, а ведь ты ему кровный. И я тебя уж столько лет не вижу. Не знаю, свидимся ли еще. Сыну Толе от мамы Оли”.
Присказку поменяла.
“Сейчас, должно быть, совсем старенькой стала”, — отметил про себя Титов.
— Анют, отпусти меня? Мать надо навестить.
— Как не вовремя! Столько работы в квартире, и денег на поездку нет — все переезд сожрал.
— Что, совсем нет?
— Нет. Я зарплату получу через две недели, твои отпускные на ремонт квартиры ушли, получка у тебя только через месяц. Едва на еду до моей зарплаты хватит.
— Значит, у Симоновых надо в долг брать.
— Что, так приспичило? Столько лет словом не вспоминал, и вдруг — “поеду”! А мне одной с четырьмя бойцами по детсадам-школам мотаться и на работу успевать бегать?
— Чувство у меня нехорошее, Анют. Отпусти! С детьми попрошу Любу Симонову пособить. Если уж брать в долг, то — по полной. А-а, Анют?
— Да езжай уж, горемыка! — Анюта обняла мужа, прижалась щекой к его щеке, постояла так немного и пошла в комнаты, тешась мыслями об улучшении семейного быта.
Дорога заняла три тягучих дня. Толику странно было думать, что он едет домой к маме. Столько лет не был в этих краях! Добирался сначала поездом, потом на автобусе, на попутке и пешком.
Он преодолевал последние сотни метров, ведущие к родной избе. Шел странной походкой — на ватных ногах, часто вздыхал полной грудью, пытаясь уменьшить волнение, и внимательно смотрел окрест… Деревня изменилась. Обветшали и вросли в землю избы. Все постройки были одного цвета — серого. Кое-где ровными грядками зеленели огороды, но в основном — запустенье, безрадостное, вымороченное отчаяньем. С трудом узнал родительский двор, подошел к выгнутому дугой штакетнику, толкнул калитку, сделал несколько шагов и остановился посреди небольшого подворья. Огляделся, вздохнул еще раз, прошагал к избе и ступил на порог.
Дверь оказалась незапертой. Пересек сени, торкнул еще одну дверь и вошел в сумрак горницы.
— Есть кто живой? — спросил тихо.
— А как же! Я живая, — раздался голос из чернеющего угла.
Глаза Толика скоро привыкли к темноте, и он различил фигуру старушки, примостившуюся на краю кровати.
Толик опустил рюкзак на пол и присел на скамью.
— Из собеса будете? — спросила мать.
— Нет.
— Летом привезли чурки, и уж месяц, поди, жду, когда кого-нибудь пришлют дров наколоть и в сени перенесть. В прошлом году зима была суровая, еле дотянула, думала, заиндевею в ледяной избе. Эту зиму ожидаем слабую, но без дров и мягкая зима жестко постелет.
— Давайте я вам дров наколю! — вскочил Толик, неожиданно для себя назвав мать на “вы”.
— Сиди. Успеется. Чай, по другому делу пришел? Чует мое сердце, что снова про пенсию новость плохую принес. Мародерствуют начальники. Зачем у бабки последнее отбирать? Я ить той пенсии который год не получаю.
— А на что живете?
— Из собеса шефствуют надо мной. Раз в неделю приезжают, хлеба и молока привозят. А когда и крупы с маргарином. Мало, конечно. Да я экономная, тяну до следующего раза.
— А чем вы занимаетесь?
— Что?
— Что делаете?
— Сижу.
— Нет, я не про то, что вы сейчас делаете. Я про то, чем вы каждый день занимаетесь?
— Сижу. Что еще делать? А ты по какому делу, мил-человек?
На чьем-то дворе залаяла собака, кудахтала курица, а с неба донесся гул летящего над облаками самолета.
— Сын я ваш, Ольга Герасимовна.
— Сы-ы-ын? — недоверчиво протянула старушка. — Нету у меня сына. Пропал он.
— Как пропал? Вот он я! Неужто не узнаёте? Посмотрите внимательно.
— А мне теперь смотри — не смотри — все одно. Ослепла я.
— Как — ослепли?
— А вот так. Не вижу ничего. В темноте живу. Уж приноровилась, да и экономия опять же — электричество не трачу. Другие копеечку за свет отдают, а у меня копеечек нету. Правильно Господь рассудил: чем государству за электричество задалживать, лучше пусть бабка ослепнет.
— Я выйду на минутку?
— А чего ж, выходь.
Серо, неприглядно и бесприютно выглядело подворье. Подул ветер и охолодил слезы на щеках взрослого сына. Завыл бы мужик, да постеснялся чувства оголить. Скрипнул зубами, вытер слезы рукавом, высморкался в сторону и пошел к сараю. Там увидел гору березовых чурок. В сарае отыскал топор, выбрал чурку покрупнее и начал колоть на ней дрова.
С работой Толик справился к вечеру. Дрова ровнехонько уложил по обе стороны просторных сеней, взял несколько поленьев и затопил печь.
— А кто вам печь растапливает? — так и не решаясь назвать старушку мамой, поинтересовался Толик.
— Сама. У меня на пальцах за столько лет короста от ожогов образовалась, так что если суну руку в пламя — то уже не больно.
Разогрели еду в кастрюльке, на раскаленные круги печной плиты поставили чайник. Ольга Герасимовна стояла у стола и накладывала в тарелки кашу. Толик окинул взглядом ее фигуру и поразился изменениям. Худенькая, седая, беззубая старая женщина небольшого росточка с невидящими глазами, улыбающимся лицом и обожженными пальцами была его мамой. Он спинным мозгом ощутил течение времени, а взглядом успел уловить, как начинают блекнуть очертания фигуры матери, истекая в небытие. Толик мотнул головой, прогоняя видение, и спросил:
— Я переночую у вас?
— А чего ж, ночуй.
После ужина отправился Толик в боковую комнатенку на старый диван. Лампу не стал зажигать, нашарил в потемках одеяло, лег, не раздеваясь, укрылся по самый подбородок и крепко задумался. Не за тем он сюда приехал, чтобы каши отведать. Рассказать бы ей про все его заботы, про то, как гробился на тяжелых работах, себя не жалел, чтоб лишнюю копейку иметь. Как, прежде чем жениться, денег поднакопил на шикарную свадьбу и на машину — завидным женихом был. Пахал по две-три смены, хватало и на оплату съемных квартир, и на шубу молодой жене, и на кооператив откладывал. На море семью возил, и не раз. Четверых сыновей родил, и у каждого — своя сберкнижка на образование. Квартиру купил, наконец. Большую, просторную. Не просто так все далось, ох, не просто!
Толик долго ворочался с боку на бок, вздыхал, кашлял, потом поднялся рывком и пошел на ощупь в горницу. На фоне светлеющего окошка увидел черный силуэт матери, сидящей в своей извечной позе на краю кровати.
— Не спите?
— Не сплю.
Он набрал воздух в легкие, чтоб одним махом выложить матери историю своей трудной жизни, как вдруг услышал:
— Я, ить, не знаю, кто ты такой. Помирать не боюся, смерти каждый день жду. Господь не торопится меня забирать, и ты его не торопи.
— Зря вы так. Ничего плохого я вам не сделаю… Как мне доказать, что я ваш сын?
— Зачем доказывать? Сыновья — они о родителях пекутся, так же как родители о них когда-то пеклись. Я своего до самой армии пестовала. В девятнадцать призвали его. Пока был в армии, письма писала, думами была с ним. А после армии приехал на два дня. С тех пор его не видела. Знаю, что сынок у него родился.
— Теперь уже четверо.
— Вон как! А ты откуда знаешь?
— Ольга Герасимовна, я, я — сын ваш. Помните, когда мне пять лет исполнилось, вы щенка подарили? Я его вечером с собой в постель брал, а вы ругались.
— Нет, не помню.
— А вот шрам на локте. Потрогайте! Вы обед готовили, а я под руками вертелся и нечаянно прислонился к раскаленной кочерге. Вы мне несколько дней маслом подсолнечным ожог смазывали.
— Не помню.
— А друга моего Ваську Петренко помните? Он тоже безотцовщиной был. С матерью его, правда, вы не ладили…
— Не помню, мил-человек.
— Да как же так! Я и лицом на вас похож. Я — сын ваш, а вы — мать моя.
У старушки дрогнули веки.
— Однажды я влюбился. Мне было четырнадцать, а ей двенадцать. Я привел “невесту” домой и сказал, что теперь она будет жить с нами. Вы прогнали “невесту” и отлупили меня. Помните?.. Неужели ничего не помните? Как же так, забыть такое!.. Я заберу вас к себе.
— Нет, мил-человек, мне здесь привычнее. Я, хоть и слепа, но каждый уголок знаю, каждую стеночку. Ты иди спать, не тревожься. Утром поедешь…
Толик проснулся с больной головой. Не думал, что так повидается с матерью. Ожидал чуть ли не праздничной суеты, слез радости, ахов и охов. А оно, вишь, как получилось. Не признала мать сына своего. Ехал сюда с тяжелым сердцем, а уезжает с глыбой на душе. Что-то подсказывало ему, повиниться надо перед матерью, но не чувствовал сын вины своей перед нею, значит, и каяться было не в чем. От чая, предложенного матерью, отказался. Закинул рюкзак на плечо, подошел к ней, не решаясь обнять на прощание. Всматривался в морщинистое лицо и чувствовал, как слезы наворачиваются на глаза.
— Поехал я.
— Доброго пути.
Ступил на подворье, оглянулся. В окне увидел мать. Лицо ее казалось печальным. Отворил калитку и зашагал широким шагом по улице в сторону околицы.
Чем дальше уходил от деревни, тем легче становилось. Чикнул воображаемым ножом, отрезав широкий ломоть жизненного хлеба, бросил его на дорогу и сразу успокоился. “У каждого своя судьба. А мне семью поднимать надо”, — сказал сам себе Толик и зашагал еще быстрее, мысленно отправляясь туда, где был его дом, жена и дети.
Ольга Герасимовна долго сидела на своем посту у окна. Ни разу не шелохнулась. Наконец произнесла:
— Вот и свиделись, сынок. Успел таки.
ВОТ И УМЕР Я
Вот я и умер. Это случилось неожиданно. Принимал ванну, а сердце остановилось. Тепло мира сразу отступило, как будто с меня содрали кожу. Я перестал ощущать горячую воду. Ее плотность не воспринималась моим грузным телом. Запах жасмина, источаемый пеной, больше не щекотал ноздри. Глаза не видели переливчатость мыльных пузырьков, покрывающих поверхность воды. Мелкие детали ускользали. Теперь я мог смотреть на ванную комнату сразу со всех сторон. Непостижимо!
Я, конечно, испугался. Осознал, что возврата нет. И тут же обрадовался: то, что испугалось, живет. Это открытие поразило меня, и после короткого испуга наступило желанное облегчение. Возможно, я был все еще отягощен земным существованием, парения не случилось, и вскоре пришлось наблюдать следующую картину.
В дверь постучала жена. Сегодня мы здорово поссорились, и она, как всегда в таких случаях, не разговаривала со мной. Я пользовался ее временным дистанцированием и наслаждался уединением. Видимо, ей показалось странным, что в ванной установилась необычная тишина. Дверь открылась, она подошла ближе и увидела опущенную на грудь голову, возвышающуюся над поверхностью воды.
— Миша, — тихо произнесла она, — что с тобой? Ты умер?
Как это она сразу поняла? Неужели ждала, когда скончаюсь? А я не старый еще.
Отсутствие живого выражения на лице и некоторая синюшность кожи подтвердили предположение жены. Я приготовился внутренне утешать ее, но она не закричала. Даже не заплакала. Она выглядела очень деловой. Приложила пальцы к шее. Удостоверилась, что пульса нет. Раскрыла пальцами веки, заглянула в зрачки. Взяла с полки запотевшее маленькое зеркальце и поднесла к полуоткрытым губам, затем к носу. Положила зеркальце на место и вновь обернулась к трупу.
— Не думала, что ты так мерзко поступишь со мной.
Я опешил.
— Эгоист! Законченный! — припечатала супруга. — Это надо же! Взять и помереть! Как специально!
Она нервными зигзагами передвигалась от раковины к унитазу и обратно, обходя стоящий посредине табурет. Гневно бросала взгляд на ванную, заполненную водой и свежим трупом мужа. Потом внезапно остановилась, запустила обе пятерни в волосы, разлохматила их. Уставилась в пол и методично начала выдергивать единичные волосы, стряхивая их в раковину. Такой я ее никогда не видел. Все еще находясь в прострации, она тихо воскликнула:
— Подлец!
Мне нечего было ей ответить.
— Нашел время!
Хм, я смерть не заказывал.
— Как жить теперь?!
Вот это другой разговор.
— И кто будет оплачивать твои долги?
Упс! Про них-то я и забыл!
— Идиот!
Согласен.
— Теперь тебе хорошо…
Еще не знаю.
— А мне что делать?
Не знаю.
Она села на табурет и все-таки заплакала. Плач смягчил ее. Я понимал, что Шура льет слезы не по мне. Наверное, сразу после смерти души не улетают в рай. Я не утратил способность чувствовать. Мне стало стыдно. Да, я подлец. Признаю. Взял у друга огромный заем под проценты и умер… А незадолго до сегодняшнего скорбного события купил новый “Мерседес”. Через неделю после покупки разбил его. Застраховать не успел… Потом захотел оборудовать личный кабинет. Присмотрел мебель старинную, дубовую. Переплатил хозяевам немало. Кабинет знаменитого писателя. Завтра должен был ехать за мебелью в Репино. Хотел сделать жене сюрприз и не говорил ей, чей кабинет и откуда. Заплатил вперед — решил застолбить, чтоб не досталось другому покупателю. Теперь ни мебели, ни денег… По договоренности с издательством я принялся писать очередной роман. Начал первую главу. А из всего, взятого в кредит, осталось несколько тысяч долларов, припрятанных в надежном месте, о котором Шура понятия не имеет. А все остальное прошляпил. Она говорила мне об этом, когда мы несколько часов назад ссорились, но тогда я упрямо опровергал все обвинения…
Шура плакала и проклинала меня. Стало обидно. Я все же умер, а об умерших плохо не говорят. Видимо, супруге это правило не известно. Она покинула ванну и отправилась на кухню сообщать по телефону о случившемся. Я никак не мог отделаться от обиды. Она совсем не любит меня. Мы прожили вместе двадцать три года и никогда не думали о разводе. У нас не было детей. Я умолял жену прерывать беременности. Мне нужно было без помех закончить университет. Потом у Шуры не получалось беременеть.
Супруга прошла из кухни в спальню, захватив с собой телефон. Я отправился следом. Она легла на постель поверх одеяла, закрыла глаза и прерывисто вздохнула. Хотел подсесть к ней на кровать, но что-то стало со мной происходить. Я почувствовал необычайную легкость, и приблизиться к кровати не удалось.
Какой-то силой я был вознесен в неведомое мне пространство. Я находился в центре круга. Передо мной, двигаясь по этому кругу, предстали явные сцены из жизни людей. Увидел жену, пытающуюся уговорить санитаров забрать труп из ванной. Те не соглашались без дополнительной платы. Столько денег у Шуры не было. Пока она по телефону пробивала бесплатную доставку трупа в морг, прошло два дня. Из-за вони в квартире невозможно было находиться. Шура ночевала у соседки, которая одолжила ей денег на кремацию. В крематорий вместо ожидаемых пятидесяти восьми человек пришло только десять. После сожжения тела все быстро разошлись. Никто не предложил вдове свою помощь. Шура вышла из крематория с урной в хозяйственной сумке. Возвращаясь домой и проходя мимо мусорных баков, сунула урну под крышку одного из них…
Она звонила в издательства, которые публиковали мои книги. О переиздании не могло быть и речи — не тот уровень. Через несколько дней пришел друг-заимодавец и потребовал срочный возврат долга. Он назвал сумму в полтора раза превышающую фактический заем. Слезы и причитания Шуры не пронимали его. Я увидел, как в счет оплаты долга была продана квартира, мебель и все ценные вещи. Этого оказалось недостаточно заимодавцу, хотя фактический долг с процентами был уже оплачен. Он предложил моей жене работу уборщицей на своей вилле. Она приняла предложение и работала в его доме полный день, получала обед, униформу и деньги на проездной билет, остальное высчитывалось из зарплаты в счет погашения якобы оставшегося долга.
На этой работе Шура не смогла продержаться больше полугода. Она устала спать на вокзальных сиденьях и подмываться водой из раковин общественных туалетов, на которые тратила деньги, предназначенные на проезд. Вместо метро пользовалась трамваями, ездила с пересадкой и почти всегда без билета. Постоянно схватывалась с контролерами. Она пообносилась, стала неряшливой. Хозяин, недовольный ее внешним видом, уволил Шуру. Она попробовала пожить среди бомжей, став одной их них. Заболела, кочуя по холодным улицам. Попала в лечебницу с воспалением легких. Соседка по палате прониклась к ней сочувствием. Выписались одновременно и отправились в деревню. В деревне она вычищала навоз из-под коров, сажала и пропалывала огород, убирала двор частной фермы. От непосильного труда у Шуры открылось внутреннее кровотечение. Снова она оказалась в больнице. Была прооперирована. Ослабленный организм не смог справиться с послеоперационными осложнениями, и Шура умерла…
И опять чудесной силой я был возращен в спальню. Увидел лежащую жену и понял, что мстил ей, вовлекая в зависимость от меня. Уготовил Шуре тяжелую судьбу. Скрытое злорадство сейчас стало явным. При жизни мне казалось: я содержу жену, она живет за мой счет, как паразит. А она была хорошей женой. Единственное, что не нравилось в ней — это ворчанье. Теперь я понимаю, то были наставления, предупреждения, призывы пересмотреть мои решения. Она обеспечивала мне беззаботную жизнь дома, а я оставил ее ни с чем. Она была внимательна ко мне. А я за ворчание наказывал отсутствием близости. Я упустил свой шанс понять и полюбить жену. А мог бы любить ее просто за то, что она рядом. Шура-Шурочка, как трудно жилось тебе со мной! Как тяжко тебе придется без меня!..
Веселой мелодией заиграл телефон. Шура поднесла трубку к уху и, не открывая глаз, произнесла:
— Алло.
Громкость была хорошей, и я мог слышать голос звонившего.
— Шурик, ты одна?
— Да, Борис. Я теперь навсегда одна.
— А что такое?
— Миша умер.
— Так неожиданно!
— Да. Оставил меня на произвол судьбы.
— Почему?
— Помнишь, я тебе рассказывала, в какие долги он влез, надеясь написать бестселлер и получить за него несколько сотен тысяч долларов? Какое безрассудство!
— Безрассудство… Ты не горюешь о нем?
— Нерадостные перспективы заслоняют скорбь, — она снова вздохнула.
— Шурик… я понимаю, что не во время… Шурик, выходи за меня замуж.
Жена открыла глаза, в них отразилось недоумение.
— Что ты, Борис! Мы же школьные товарищи!
— Шутишь? Именно с той поры ты мне и нравишься.
— Нет, я так не могу.
Я чуть было не крикнул от досады. Она должна согласиться!
— Нет, я так не могу, — повторила Шура.
— Хочешь, я сделаю предложение официально?
— А что с долгами?
— Шурик, в этом нет твоей вины. Не ты задолжала. Предлагаю продать квартиру до того, как появится кредитор. Я продам свою. Возьмем деньги в охапку и уедем в другой город. Давно хотел переехать поближе к природе. Как, Шурик? Соглашайся.
— Я тебе перезвоню, Боря.
Шура отложила телефон, села на кровати и задумалась…
Со мной происходило что-то неладное. Снова стал ощущать поднимающую легкость, но скорбные мысли и беспокойные чувства удерживали меня внизу, и воспарить не получилось. Я должен спасти свою жену!
Каким-то образом мне удалось расположиться напротив нее. Приготовился признаться Шуре в своей глупости, мстительности и нелюбви к ней. Необходимо было уговорить ее принять предложение Бориса. Знал, что она меня не видит, но надеялся, что услышит. Я встал перед ней на колени и начал говорить. Сознался в своих эгоистичных намерениях, в том, что использовал ее в качестве домохозяйки для обеспечения удобства в быту. Она была мне мамой, работницей, кухаркой и уборщицей. Со временем в качестве любовницы воспринимать ее не смог. Представление, что сношаюсь с матерью, обрубало желание. Я искал причин избегать близости с ней и утешался нередкими любовными связями. Признаюсь, я — негодяй, лишил свою супругу семейного счастья, детей и любви. И чтобы восстановить порушенное, она должна выйти замуж за Бориса.
Шура сидела неподвижно, по-прежнему мысленно уйдя в себя. Она не слышит меня! Я подвинулся к ней совсем близко и коснулся ее руки. Шура чуть вздрогнула, смешно моргнула глазами и заволновалась. Я решился на большее. Подошел к ней вплотную и обнял за плечи. Теперь ее голова находилась на уровне моего солнечного сплетения. Если бы я был в теле и в здравии, то лицом она уткнулась бы мне в живот. Она сидела, я стоял перед ней. Гладил ее плечи и спину. Я старался. Остатки человеческого тепла, которые еще не исчезли, направил на супругу. Шура заплакала.
— Миша, я знала, что ты любил меня.
Нет! Не то! Шура, не любил!
— Ах, что это я? Знаю, что любишь меня и сейчас.
Не люблю! Жалею! Пожалуйста, позвони Борису!
— А я придиралась к тебе. Прости.
Не придиралась! Ты всегда была права. Прощать не за что. Ты меня прости.
— Я чувствую тебя… очень близко… как будто обнимаешь меня… В жизни ты никогда этого не делал. Прости, что не давала повода для ласк.
Что ты говоришь, Шура! Перестань! Звони Борису!
Легкость, отрывающая меня от земли, набирала силу. Я крепко держался за Шуру. Наконец она взяла телефон.
— Борис, я решила.
— Хорошо! Мы будем счастливы, вот увидишь!
— Борис, я люблю его.
— Кого?
— Мишу.
— Шурик, он умер. А до этого очень некрасиво поступил с тобой. Жестоко, можно сказать.
— Борис, я люблю Мишу и не могу принять твое предложение.
— Шурик, ты подумай хорошенько. У нас в запасе несколько дней. Я подожду.
— Борис, мое решение окончательное. Спасибо тебе. Пока!..
Легкость превозмогла мои усилия, я стал постепенно удаляться от Шуры. Слышал, как позвонили в дверь. Видел, как в квартиру вошли санитары, прошли в ванную, оценили обстановку и потребовали оплату своей “бесплатной” услуги. Успел заметить несчастное лицо Шуры, услышать ее бесполезные доводы, просьбы и моления. Санитары ушли, и до меня донеслись неутешные рыдания жены…
Я отходил в мир иной без радости и с чувством вины.
НА КРАЮ СВЕТА
Океан рвался из земной чаши, кидал глыбы волн на скалы, а неимоверная сила снова затягивала их обратно, к сердцевине. Противился ей океан, собирался с духом и в ту же минуту швырял волны еще дальше — на каменные утесы, целясь в маяк, касаясь его веером брызг, низвергая воду к гранитному подножью.
Странная игра стихий длилась вторые сутки, не ослабевая ни днем, ни ночью. Гул и рев, потрясающие тверди, заполняли пространство, отчего оно сузилось и стало вязким. Передвигаться в нем было сложно. Человеческое тело, пробиваясь сквозь шторм, с трудом одолевало сопротивление физически ощутимого пространства, усиленное шквальным ветром и хлестким ливнем, — маячка Наста, былинкой клонясь к земле, упрямо проталкивалась к светящейся мощными прожекторами башне.
Она покинула маяк еще до начала шторма. Включила пульсирующее сигнальное освещение, заперла входную дубовую дверь на висячий замок и ушла, не оглядываясь, подгоняемая набирающим силу ветром. Бежала до самого поселка. Ветер уткнул свою ладонь ей в спину и неумолимо двигал вперед…
Семь километров, отделяющих маяк от дома, Наста промчала за какой-нибудь час, взмокла и не чувствовала ног. Мышцы в икрах перенапряглись и окаменели. Наста вошла в дом, стащила с себя куртку, на негнущихся ногах добралась до постели, легла поверх одеяла и застонала на выдохе. Ступни ее чуть подрагивали. Вспомнился Борни. Уставший, крепко спал, а лапы его творили бег, голос повизгивал и веки подергивались. Наста, как загнанный Борни из детства, все еще бежала по невидимой дороге. Шум в голове усилился. А за окном разыгрался апокалипсис — то ветер спешил расквитаться с рыбачьим поселком.
* * *
Я стояла на маячной вышке у самых прожекторов и смотрела на океан. Зверем у моих ног лежала серая дышащая масса. Затаилась, готовится к неожиданному прыжку.
Это отец внушил мне, что океан живой. Ребенком я не боялась его. А в год моей первой менструации в душе поселился страх. Отец все больше восторгался океаном, относился к нему, как к мистическому существу, а мне виделось: исполин нападает на меня ночью и тащит в свои темноты. Что бы я ни делала, где бы ни была, всегда ощущала его присутствие.
Поначалу отец часто брал меня с собой на маяк. А потом и вовсе переселил туда. Мама осталась жить в доме одна. Так, десятилетней, я лишилась матери. А в день переезда началась история моего страха. Самыми невыносимыми были шторма. Отец безумствовал: носился по краю скал и кричал волнам отрывистые заклинания. Я наблюдала за ним из окна башни. Отец выплевывал слова прямо в грозящую затопить его волну. Она нависала над скалой на доли секунды и тотчас же рассыпалась на мириады брызг, не достав человека, опадала, откатывалась назад и с новым “рыком” вновь набрасывалась на скалу. Отец ликовал! А я не могла долго смотреть на это зрелище и убегала как можно дальше от маяка. Торопилась домой, но там находила чужую мне женщину.
Мы не говорили друг с другом. Из-за страха к океану приходилось терпеть молчаливую, равнодушную мать. В доме я не могла спокойно спать. Казалось, ночью мать непременно задушит меня. Она катастрофически быстро старела и так же быстро теряла разум.
Несколько лет я жила между отцом-маяком и матерью-домом. Ни один из них никогда не поговорил со мной, не поинтересовался моими чувствами. Отцу хватало океана, матери — ее заточения в четырех стенах дома. Когда приходила домой, у меня начинали чесаться ладони. Это был такой нестерпимо-сладостный зуд! Я расчесывала ногтями обе ладони почти до крови, а мои гениталии отзывались таким же сладостным ощущением. Круг замыкался.
Однажды напряжение достигло такого накала, что я не выдержала. В одну из штормовых ночей я неожиданно вскочила с кровати, подбежала к дивану, где спала мать, и с ожесточенной силой вдавила подушку в ее лицо. За окном выло, терзало деревья, по комнате шастали дикие тени, а меня трясло от рыданий. Я пришла в шторм и ушла в шторм. Никто не видел меня.
Мать нашли через несколько недель. От нее осталась полуистлевшая масса на костях. Желающих узнать, отчего умерла жена служителя маяка, не нашлось. Труп завернули в одеяло и закопали на местном кладбище…
Отсюда, с маяка, можно наблюдать погружение солнца в горизонт. Наверное, так опускают монету в автомат для проездных билетов. Красное солнце медленно протискивается в щель горизонта, и над океаном выплескивается ночь.
Дальше нашего мыса я никуда не уезжала. Про билеты рассказывал отец. Я ходила в школу первые шесть классов, а потом он жестко сказал: “Хватит! На маяке не нужны знания”. В башне нет телевизора, только транзистор с единственной станцией. “Маяк” на маяке. А в верхнем помещении — библиотека. Отец часто запирается в ней и подолгу не выходит оттуда. Может быть, он там колдует? Я тоже довольно много времени провожу в библиотеке, но при этом никогда не запираюсь.
Отец привязал меня к маяку. Скорее всего, у него свои счеты с океаном. Он решил заманить океан, используя меня, как наживку. Несложно было разгадать планы моего доброго папочки.
Я ожидала шторм. Поднималась наверх башни к самым прожекторам и уговаривала океан. Он молчал, как когда-то молчала моя мать. Он был равнодушен ко мне, как мать была равнодушна к моим просящим взглядам. Океан не задушить, поэтому я продолжала гипнотизировать его. Мать бесполезно было умолять о чем-то, но океан когда-нибудь обязательно разразится штормом. Хотелось скорее приблизить этот день, потому что в моих планах было избавиться еще и от отца. А потом я уничтожу маяк. И пусть достанется океану. Он умрет от скуки. До сих пор у него были игрушки — скальная гряда с маяком на высшей точке и я. Отец только дразнил его. Не думаю, что океану нравились его кривляния…
* * *
Дом напоминал пустую коробку, выветрился, копил пыль и паутину. Больше некуда идти. Поселок расположился среди огромных камней вокруг небольшой бухты. Отсюда рыбаки на катерах выходили в океан. Когда штормило, в домах закрывали окна крепкими деревянными ставнями, запирали двери на крючки и засовы. Задраивали все щели, кроме дымовых труб.
Наста встала с кровати и подошла к печи. Дров не было, а в трубе завывало. Она присела на табурет и огляделась. Здесь всегда было пусто. Стояла какая-то мебель, сколоченная из ДСП. Ни скатертей, ни покрывал, ни штор — ничего из того, что создает минимальный уют. А Наста мечтала о тканях, тяжелых и массивных.
* * *
Пусть бы они заполняли пространство вокруг меня. Его слишком много, опустошенного и холодного. В нем, как в вакууме, ни прикосновений, ни взглядов, ни слов. Я пришла мириться с матерью. Отца я удачно заперла в библиотеке, и теперь мне нужно проверить, правильно ли я поступаю. Когда я разделаюсь с ними, то, наконец, стану свободной.
Матери уже давно нет. В ту ночь она не закрыла ставни, хотя шторм был такой силы, что мог бы запросто повыбивать в окнах стекла. Я собрала все тряпки, какие только нашлись в доме. Платья матери, которые она носила годами, рваные колготки, заношенные панталоны — все полетело на пол у печи. Теперь надо собрать всю бумагу, какая есть.
Бумаги оказалось немного: пара старых газет и блокнот.
Механически открыла блокнот и натолкнулась на слова, написанные рукой матери:
“Я ненавижу ее! Лучше бы я умертвила эту дурочку еще в утробе”.
Это обо мне.
“Она ни на минуту не давала мне забыть тот ужасный случай. Она — мое позорище”.
Я вырвала лист, сложила его вчетверо и засунула в карман брюк. Спички не пришлось долго искать, они лежали на печи. Я чиркала спичинками о коробок и бросала их, горящие, на груду тряпья и бумаг, которые сразу же загорались, и пламя разрасталось. Получился веселый костерок… Где-то далеко-далеко в памяти проблеском возникло приятное воспоминание о школьном костре и тут же исчезло. Уходить я не торопилась. Надо было удостовериться, что огонь не погаснет. Я положила в костер стул, перевернутый ножками вверх. Пламя сразу же накинулось на обивку. Она плавилась, обнажая ряды пружин. Стало очень жарко. Мать, прости, что я родилась.
* * *
У маячки Насты хватило упорства преодолеть встречный ветер и добраться до башни. Мокрое лицо ее горело от хлестких ударов дождевых струй. Она долго стояла у двери, пытаясь открыть замок. Пальцы заледенели и не гнулись. Повернуть ключ в замке недоставало сил. Наста дышала на пальцы, терла их о ладонь и снова дышала.
Наконец удалось открыть замок. Она вошла в нутро башни. Снаружи остался дикий гул волн, шум ливня и вой ветра. Здесь было намного тише, но так же холодно. Сначала надо затопить печь и согреться.
Наста разомлела в тепле и задремала…
— Ты зачем заперла меня?
Она открыла глаза и увидела перед собой мужчину. Лицо его было незнакомым, но голос отцовский.
“Нет, все-таки это отец, но почему-то без бороды. Как он похож на мать! А может, мать — на него?”
Наста зажмурилась и ладонями энергично потерла колени.
— Что, не узнала?
Наста посмотрела прямо в знакомое незнакомое лицо и остро почувствовала страх. Она сидела в низком кресле, а над ней возвышался отец.
— У меня было достаточно времени подумать, пока я сидел взаперти в библиотеке. Я принял решение рассказать тебе кое о чем. Затем я выбил дверь. Ты не догадалась, что здоровый мужик может запросто взломать простенькую дверь? Это снаружи башни они дубовые, а внутри — старые, рассохшиеся и на ржавых петлях…
Наста сидела, не меняя позы. Отец отошел от нее на пару шагов. Взял табурет, уселся на него, скрестив на груди руки и широко расставив ноги.
— Хе. Ты знаешь меня заросшим до самых глаз, с бородой по грудь. Ты могла видеть только нос и глаза. Теперь посмотри. Внимательно посмотри. Посмотри на это гладковыбритое лицо! Ну?.. Молчишь… Когда-то я не был мужем твоей матери, я был ее отцом.
— А где мой отец?
— Я твой отец! Ты что, не поняла? Я, я — твой отец! И ее отец! Понятно? — он почти кричал.
Наста сразу вспомнила о листке из блокнота.
— Ей было четырнадцать, когда я разглядел в ней женщину. Моя первая жена, твоя бабка, к тому времени скоропостижно умерла. Я остался с девчонкой на руках. Так вот, с четырнадцати лет моя дочь стала мне второй женой. Я забыл, что она дочь, потому что видел в ней только женщину. Не знаю, помнила ли она, что я ее отец. Даже если б и помнила, ничего не смогла бы сделать — у меня всегда был наготове кулак. Чтоб люди в деревне не досаждали, я увез ее сюда, на край света. Мы поселились здесь как муж и жена… Я обожал ее тело. Оно так заводило меня, что большую часть времени мы проводили в постели. Если б твоя мать не замолчала внезапно, мы могли бы стать счастливой парой. Потом она забеременела.
Наста подумала, что океан выполнит сегодня свою миссию.
— Я сбрил бороду, чтобы ты смогла мне поверить. Мы очень похожи с ней… А теперь ты становишься шикарной женщиной, — безбородый отец улыбнулся правым краем губ.
Эта кривая усмешка напугала Насту еще больше, она напряглась и вдавилась в кресло, как сжатая пружина.
— Иди ко мне.
— Зачем? Что ты будешь со мной делать?
— Буду любить тебя.
— Ты меня никогда не любил.
— А сейчас начну любить. Иди сюда.
— Я — твоя дочь.
— Ну и что? Твоя мать тоже была мне дочерью.
— Я — твоя внучка.
— Не смеши меня, Настэле, — отец встал с табурета.
— Хорошо, — быстро произнесла Наста, — пошли на скалу.
— В такую погоду?
— Ты любишь шторм.
Отец вожделенно смотрел на дочь:
— А что? Неплохая идея. Пошли!
* * *
“Я убью его. Убью!..” — как заклинание повторяла Наста.
Терзаемые шквальным ветром, они поднялись на скальную гряду. Здесь не за что было ухватиться — пустое плато, и им пришлось держаться друг за друга. Стоял такой гул, что не слышно было собственного голоса.
— Раздевайся! — прокричал Насте в ухо отец.
— Хочу под брызги! — в ответ закричала дочь.
Они переместились ближе к волнам. Ливень из брызг обрушивался на них.
Отец уже расстегивал Настину блузку, когда она с силой начала толкать его к самому краю скалы.
— Ты что? Ты что делаешь, девонька? — выкрикнул отец и развернулся так, что Наста оказалась спиной к океану.
Он вырвался из ее рук, ступил шаг назад, а Наста в это время поскользнулась, потеряв от резкого рывка равновесие, и в мгновение исчезла со скалы. Пробивая телом водную массу, летя навстречу смерти, она успела с облегчением подумать:
“Как хорошо! Теперь-то он меня не достанет!..”
* * *
Ходили слухи, что служитель маяка тронулся умом. В тот день он покинул башню и вернулся в поселок. Неделями кружил вокруг пепелища. Ночевал под старой лодкой, питался подачками. А потом сгинул. Как в воду канул.