Стихи
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 1, 2009
Мы пили свободу, как пьют молоко,
слагая бессмертную песнь Олонхо.
Оставлен наш след среди камня и мха —
вот срез родословной народа Саха!..
ИЗ РОДА БОРОНГ-САХА
Я ветвь из рода боронг-саха.
Моя одежда — бобров меха,
что стольких предков собою грела
да за столетья вконец истлела.
Я ветвь из рода боронг-саха,
что остаётся без языка.
Моё жилище гниёт, ветшая.
А здесь жила ведь семья большая!
Я ветвь из рода боронг-саха,
чья слава прошлая — высока.
Здесь конь мой верный взлетал к звезде!
(Теперь — и кости, не знаю, где…)
Я ветвь из рода боронг-саха,
о нём мне душу гнетёт тоска.
О нём мне слёзы глаза прожгли —
неужто сроки его прошли?..
ОДНАЖДЫ НОЧЬЮ
В поту холодном вскинулась в ночи:
“О, сердце, сердце, тише, не стучи!..” —
едва поймала крик свой на губах.
Душа — в смятенье.
Вижу дрожь в руках.
Сижу в постели.
Темнота кругом.
В глазах стоит испуг.
А в горле — ком.
Свой сон понять пытаюсь я с трудом.
Я увидала в нём родимый дом.
Стою я рядом, на клочке земли,
а надо мною — тучи-корабли.
Одна из них — черна, как чёрный вождь,
спустилась ниже — и ударил дождь.
Он чёрным был.
Он напугал меня.
Он заслонил собой все краски дня.
И, всё сковав во мгле, из чёрных туч
вдруг выпал бубен — грозен и могуч.
Под чёрный дождь тот бубен поднырнул —
и мир наполнил страшный гром и гул,
на этот гул мой встрепенулся взор —
и мне открылся времени простор.
И мне открылась в небе без труда
моих погибших предков череда —
они к костру сходились все гурьбой
и в нём искали что-то пред собой.
Мне любопытно стало, и сквозь страх
я потянулась к пламени костра,
чтобы увидеть, что там в нём лежит,
что так погибших предков ворожит.
Но в это время лопнул звуков вал
и тот огромный бубен разорвал
круг тёмной кожи — озеру сродни,
что натянули боги в оны дни.
И чёрный глаз закрыл весь небосвод.
А вслед за ним — возник огромный рот.
И странный хохот оглушил меня,
и чей-то голос прозвучал, звеня:
“Ну, что ты бьёшься?
Что ты рвёшься в высь?
Всё небо — в дырах.
Так остановись!
Ты видишь этот чёрно-водный дождь?
Он всех найдёт!
И ты в нём — пропадёшь!
Одно спасенье — быстрым ветром стать
и книгу дней назад перелистать,
помочь погибшим в мире не бродить,
всех не пришедших в белый свет — родить…”
И голос — смолк.
И всё сошло на нет.
И надо мной разлился тихий свет.
И сна остатки смыло белым днём…
Так почему ж я думаю о нём?..
ИЗНАНКА ЛИРИКИ
Сострадая нищему без фальши,
брошу ему деньги, и подальше
убегу, чтоб с речью не пристал.
Вряд ли моя жалкая монета
вновь его вернёт в объятья света,
где, возможно, раньше он блистал.
Тяжело, но нищих не чураюсь,
каждому из них помочь стараюсь —
вдруг мне завтра выпадет самой
позабыть про скатерть-самобранку
и, читая лирики изнанку,
побрести по Родине с сумой?..
* * *
Как мне больно, Алампа,
создатель стихов-пирамид,
что сегодняшний мир,
как оглохший от боя калека,
твоё имя не знает,
и стих твой безмолвно кричит,
колыхаясь на остром двузубце
минувшего века…
СУДЬБА ЯКУТА
Щелястая юрта стояла в холодных лесах.
Якут из неё появился с тоскою в глазах.
Залитые гноем белки устремил к небесам.
Хотя и не верил давно никаким чудесам.
И в небе внезапно возник ослепительный свет.
(Хотя уж давно отгорел над тайгою рассвет.)
И Бог бородатый взглянул на якута из туч,
и голос раздался — и ласков, и добр, и могуч:
“Якут мой несчастный, мне больно смотреть на тебя!
Бредёшь ты по жизни, все лучшие годы губя.
Какими дарами страданья твои искупить?
Вот деньги тебе — чтоб ты мог всё, что хочешь, купить!”
И он замолчал. А пред бедным якутом в тот миг —
огромный казан, неизвестно откуда, возник!
И в нём, словно мясо, лежали высоким холмом
слепящего золота слитки — один на другом.
Не пряча от Бога его растревоживший страх,
якут к казану подошёл на дрожащих ногах.
“Зачем это мне? — он сказал и надолго затих. —
Я вшей сосчитать не могу в волосёнках своих.
А тут — столько денег!.. Как быть с ними, я не решу.
Возьми их обратно, я очень об этом прошу…”
Создатель вздохнул. И в улыбке раздвинул уста:
“Видать, у коровы твоей лезет из-под хвоста
чистейшее золото, коль ты побрезговал им…
Бери же казан! Но уже — с содержаньем другим”.
И Бог растворился, задёрнув небес пелену.
А старый якут наклонился опять к казану —
там свежий навоз тёплым духом его ослепил,
и он на лопатку побольше его подцепил.
Замазал им щели — чтоб юрта держала тепло,
очаг растопил, чтобы стало в жилище светло.
Налил в котелок молока. Вскипятил на огне.
И долго, счастливый, с улыбкой сидел в тишине…
НА РАЗЛУКУ С МАМОЙ
Прости меня, мама. И слово “прощай” не тверди —
разлука не вечна, и встреча нас ждёт впереди.
Пусть снег, пусть туман — я дорогу найду, ты мне верь,
и как-то под вечер ещё постучусь в твою дверь.
От счастья слезинки не смогут в глазах не блеснуть.
Сегодня мы долго не сможем спокойно уснуть.
Тебя обниму я, дочерней любви не тая.
Нет в целой Вселенной родней мне души, чем твоя!
Ты стол накрываешь, и чайник ты мне кипятишь,
смеёшься, и тут же за что-то тихонько коришь,
целуешь в макушку, ведёшь о знакомых рассказ,
и спрятать не можешь наполненных радостью глаз.
Давно мне известна извечная цепь бытия:
успехи мои — твоё счастье, родная моя,
а боли мои — и тебе отравляют житьё…
Ах, мама моя. Лучезарное солнце моё!
* * *
Не злись, коль без друзей живёшь давно.
Пусть душу злоба не отягощает.
Ведь солнце в небесах — всю жизнь одно,
а целый мир собою освещает!
* * *
Как мало радостей у нас!
И каждый этот краткий час
мы называем громко — счастьем.
Приходит лето на порог —
мы говорим: “Спасибо, Бог,
что нас почтил Своим участьем!”
* * *
Мужчины не любят, чтоб женщины были умны.
Кому же охота казаться глупее жены?
Но нету обиды сильнее, чем мужу сказать,
что круглою дурой была его добрая мать!..
* * *
Сильней всего люблю я зиму снежную,
когда снега следы являют свежие,
когда сугроб возникнет у ворот,
искрится иней и сверкает лёд,
когда луна сползает с неба ниже,
чтобы погреться
у трубы на крыше…
ПРИМЕТА
Мама утку прислала, чтоб в праздник потешить меня,
я поставлю в духовку её и чихну вдруг при этом.
Ну, а ты рассмеёшься: “То нас вспоминает родня! —
Есть такая примета”.
Как-то, томик Ахматовой тихо раскрыв среди дня,
женской грусти своей этим самым тайком потакая,
я чихну и вздохну: “Это ты вспоминаешь меня.
Есть примета такая…”
В ПАРАМЕТРАХ ИСТОРИИ И ВЕЧНОСТИ
Давно уже я не читал стихов, написанных с такой обжигающей страстностью и такой глубокой и неподдельной болью за свой народ, как у Елены Слепцовой-Куорсуннаах. Да что там — “написанных”! Скорее уж — выкрикнутых от невозможности молчать, глядя на то, как твой великий народ незаметно для всех прочих растворяется в глобалистских пучинах наступившего нового века, теряя при этом свою неповторимую самобытность, утрачивая уникальный язык своих предков и забывая о том великом историческом предназначении, которое было продиктовано ему ещё на заре его национального становления. “Нам дал повеление сам Чингис-хан — вести сквозь столетья родов караван!” — так, перекликаясь с идеей знаменитого романа Народного писателя Якутии Николая Лугинова “По велению Чингис-хана”, поэтесса формулирует своё понимание бытия народа Саха в параметрах истории и вечности. Стихотворение, из которого взяты эти строки, называется “Родословная народа Саха” — это, на мой взгляд, одно из самых её жёстких и даже отчасти жестоковатых стихотворений, которое, вместе с тем, как никакое другое, раскрывает перед нами душу поэтессы и помогает понять глубинные истоки той боли за якутский народ, которая является едва ли не основным творческим импульсом её творчества. С такой болью за народ сегодня пишет, пожалуй, только Валентин Распутин, но его рассказы и повести посвящены проблемам сохранения русского народа, а стихи Елены Слепцовой-Куорсуннаах адресованы якутам. “Я ветвь из рода боронг-саха”, — конкретизирует она тот социально-родовой круг, от имени которого и для которого она ведёт свою поэтическую исповедь. “Боронг” — в переводе с якутского языка означает “тёмно-серый цвет”, и этот эпитет характеризует собой не только измождённый заботами и болезнями цвет человеческого лица или блеклость выцветшей под дождями, снегами и бурями ветхой одежды, но и вообще — житейскую обездоленность, бедность и нескончаемые превратности судьбы. И это понятно, так как ни в одной образной системе серый цвет не является символом успеха и процветания. Счастье, как известно, рисуется самыми яркими красками, а фейерверки и праздники не бывают серыми.
Трагизм и горечь поэзии Елены Слепцовой-Куорсуннаах оттеняется пускай и не панорамно-выпуклой, но постоянно присутствующей в её стихах проекцией сегодняшней судьбы якутов на их великое историческое прошлое, которое, точно сохраняющиеся в вечной мерзлоте тела мамонтов, дошло до нас в надёжно сберегаемом на протяжении многих веков в народной памяти поэтическом эпосе Олонхо. “Я ветвь из рода боронг-саха, чья слава прошлая — высока”, — говорит поэтесса в уже упоминаемом выше стихотворении, не в силах скрыть свою боль от того обстоятельства, что о славе своего народа ей приходится говорить в прошедшем времени.
Для большинства из тех, кто живёт сегодня в европейской части России и, особенно, в Москве, жизнь в Республике Саха (Якутия) ассоциируется в первую очередь с валяющимися прямо под ногами россыпями алмазов и падающими с деревьев прямо на плечи прохожих песцами и соболями, однако, при всех реально имеющихся природных богатствах этого края, жизнь в нём, как и на территории всего бывшего СССР, полна своих довольно тяжело решаемых проблем и трудностей, на которые, в отличие от европейской части Российской Федерации, накладываются ещё и суровейшие природно-климатические условия, среди которых можно назвать такие, как шестидесятиградусные зимние морозы, наличие трёхсотметровой толщи вечного льда под ногами, а также гигантские пространства не знающей дорог тайги и такой же тундры, на которых вынуждены существовать коренные жители Якутии. Но и сюда, в эти естественно-заповедные места уже прорывается западная масскультура с её разлагающим воздействием на национальную ментальность, уже протягивает свою хищную лапу международный глобализм, стирающий всякую национальную самобытность и национальную культуру, и стремящийся превратить людей любой расы и любой национальности в безлико-однотипных потребителей соевых гамбургеров, батончиков “Сникерс” и фильмов про Терминатора.
Противостоять всему этому можно только тогда, когда в душе имеется твёрдая духовно-культурная основа, о которую, как о крепостные стены, будут разбиваться любые информационно-пропагандистские атаки глобализма. А если такой основы в народе нет? Если язык предков, который как раз и несёт в себе программу исторического бытия народа в истории и вечности, оказался почти забытым и сегодня ещё только возвращается в культуру и жизнь своего народа, если родительская вера отодвинулась на второй план, а место национальной культуры заняли всевозможные телевизионные шоу развлекательного и, в большинстве случаев, если не полупорнографического, то откровенно пошлого характера?.. Тогда на помощь народу должны прийти его лучшие поэты, которые своим словом напомнят ему о тех свершениях и подвигах, которыми прославили себя в истории их предки, создавая великую национальную государственность, духовность и культуру.
Именно это и делает своими переполненными болью стихами достойная дочь якутского народа Елена Слепцова-Куорсуннаах. Её стихи необычны — они обладают такой мощнейшей внутренней энергетикой, что её пульсирующие волны прорываются даже через кальку подстрочников, диктуя переводчику свои магические ритмы и проступающие, будто видения тревожных снов, художественные образы.
И ещё одна немаловажная особенность поэзии Елены Слепцовой-Куорсуннаах. Будучи насквозь пронизанными глубокой исторической образностью и деталями прошлого, её стихи в то же время являются необычайно остросовременными и близкими именно сегодняшнему читателю, жителю Республики Саха (Якутия) XXI века и всем нам — гражданам огромной Российской Федерации, на протяжении многих столетий объединяемых великим русским языком и сотворяемой с его помощью поэзией.
Николай ПЕРЕЯСЛОВ