Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 1, 2009
“Дружба Народов” продолжает обзор хороших стихотворений, опубликованных в старых книжках журнала. В номере 11, 2008 — “Чинара” Семена ЛИПКИНА. (И снова очевидно: задуманное “ДН” возвращение к старым-добрым текстам начисто убивает все прочие, современные подборки поэтического блока).
В “Звезде” (№12) — очень простые, непретенциозные стишки Вадима МУРАТХАНОВА, с тихими откровениями, почти симпатичными, но, увы, целиком “помешанными” на писательстве-сочинительстве:
…Я лучше чувствую беду.
Я в первый раз не на виду
у всех ищу ее названье.
И так нелепо рифмовать,
как к чьей-то боли ревновать
открывшееся мне незнанье.
Открытые вещами посерьезнее одному “служенью слову” и опрощенные почти до беспомощности стихи Инны ЛИСНЯНСКОЙ (“Арион”, № 3, 2008) бьют сильнее:
* * *
Курю на крылечке, гляжу на колечки,
Я, может быть, даже жива.
Курю на крылечке, приходят словечки,
А может быть, даже слова.
Не надо о смерти! На птичьем концерте
Как бархат и замша трава.
Мерцалка предсердья, не надо о смерти!
Она никогда не права.
А вот тексты Григория КРУЖКОВА (“Философия деревьев”, “Знамя”, 2008, № 12), напротив, защищены с головы до пят тяжелыми культурологическими латами да лаврами автора. Они, скорее всего, на тебя и не нападут, но сдвинуть их — не сдвинешь, это точно.
* * *
Среди деревьев тоже нет согласья
Во взглядах на бытийственность природы.
Одни деревья, словно Аристотель,
Указывают сдержанно на землю
Движением повёрнутой ладони;
Другие тычут пальцем, как Платон,
Куда-то вверх. Кто прав? Как погляжу,
Все правы. Но взлохмаченная тучка,
Витающая в области небес —
Пушинка на аптекарских весах —
Невольно нарушает равновесье.
Вышеупомянутыми публикациями и ограничивается, по большому счету, вся поэзия ноября-декабря. Куда как богаче урожай на ниве эссеистики-лит.критики.
Журнал “Волга” (№ 3 (416)) представляет статью Алексея ВЕРНИЦКОГО “Мы научили русских поэтов считать слоги”. Предыстория у этой статьи такова. Пять лет назад А. Верницкий испугался, что русская поэзия перестанет искать новые формы и станет “аморфной, бесформенной”. (Как такое возможно — шут его знает; видимо, отойдет в область чистого духа). Далее, наблюдая возню соратников-стихотворцев, Верницкий заключил: надо подсобить русской поэзии, а то, вишь, принимает она всякие формы “стихийно, хаотично”, не “на основе существующей поэтической культуры”. И — “начал работу по возвращению и внедрению силлабических форм в русскую поэзию”. Если вы думаете, что это означает внимательное чтение и продолжение великого Кантемира и иже с ним, вы крупно ошибаетесь. Это означает популяризацию “танкеток” и прочих “силлабических форм”, выдуманных нашим автором.
Итак, “танкетки”. Одно только это имечко (не путать с боевыми машинами и каблуками) уже должно насторожить нас, ибо странно, согласитесь, возвращать силлабические формы в русскую поэзию из существующей японской поэтической культуры. Однако никого это не смутило, танкетки были “с энтузиазмом приняты поэтической общественностью” (впрочем, какая именно “общественность” здесь подразумевается — понятно).
Танкетки адресованы дегенеративному читателю: он не может просто так прочесть текст и насладиться им, он всегда считает слоги, причем счет ему дается очень трудно, он бормочет, загибает пальцы, и если слогов в строке оказывается больше десяти (т.е. больше, чем пальцев), а самих строк — больше двух, он впадает в панику или ступор. Вот цитата:
“К сожалению, у современного русского читателя есть проблемы с чтением силлабических стихов. Вначале он прочитывает весь текст, не пытаясь считать слоги, просто как верлибр, а затем читает во второй раз, медленно и загибая пальцы, чтобы убедиться, что слогов в строке именно 11 (или 5, или 7, или 13 — в зависимости от формы). Необходимость сознательного подсчета слогов разрушает поэтическое впечатление, и я понял, что нужно добиться того, чтобы все аспекты формы стиха — в частности, число слогов — были такими, чтобы читатель мог проверить их, не считая специально, бессознательно и без напряжения, при первом чтении.
Как можно писать силлабические стихи по-русски так, чтобы слоги в строках было легко сосчитать? Ответ таков: слогов в строке должно быть четыре или меньше…
…Танкетка — это стихотворение из шести слогов, разбитых на две строки по схеме 3+3 или 2+4. В танкетке запрещены знаки препинания и должно быть не больше пяти слов…
…Согласно определению танкетки, данному выше, в танкетке необычно мало слогов в каждой строке. Кроме того, для узнаваемости формы и для того, чтобы была возможность подсчитать суммарное число слогов в строках, в танкетке мало строк — всего две”.
После пяти лет победного шествия танкеток по интернет-свалками вроде “Сетевой словесности”, вышла бумажная антология, прорекламировать которую и призвана, безусловно, статья Верницкого. Но, воодушевленный “бумажным” успехом, Верницкий, ей-ей, потерял всякий страх. Он бросил царицу наук математику и полез в области, совершенно ему не ведомые. А именно, он решил доказать, что “все поэтические приемы в танкетках используются авторами танкеток совсем не так, как в “обычных” стихах, и создают не такое впечатление у читателя, как “усредненная” поэзия” и в силу этого “танкетки являются не только стихотворной формой, но и поэтическим жанром”.
Чтобы продемонстрировать сие бессмысленное утверждение (что такое “обычные стихи” и “усредненная поэзия”, как он сравнивал “впечатления”?) Верницкий, сама скромность, “разбирает” собственное творение.
нёндро
дротаверин —
вот оно. Автор “нового жанра” (их много что-то стало, таких “первооткрывателей”, в последнее время) объясняет, что, нёндро — это вид религиозной практики, а дротаверин — это “но-шпа”, а потому все вместе можно читать как “религия — опиум народа”. И что из того? Верницкий дальше не объясняет. Какой тут используется специфически-танкеточный прием, наш новатор, конечно, сказать не в силах. Он только твердит, вероятно, подозревая в этом какой-то взлет над болотом “усредненной поэзии”, что все в его танкетке, де, край как серьезно, не смешно, напоминает нам о “животрепещущих аспектах современности”, а строки “не только сопоставляются по смыслу, но и сближены по звучанию”.
После этого “анализа” собственного текста, Верницкий обращается к танкетке Николая Редькина, призванной проиллюстрировать что-то, но что именно — неизвестно. Размышления над строками (над двумя, конечно, строками) Редькина столь захватывающи, что приводим их полностью:
“в сексе
все ксероксы
Эту танкетку можно понять так, что дети похожи на родителей, как ксерокопия на оригинал. Однако о сходстве детей и родителей говорит не только содержание, но и форма танкетки. Начало второй строки почти буквально совпадает с первой (“в сексе” — “все ксе”), но кроме того, оставшаяся часть второй строки (“роксы”) тоже созвучна первой строке. Если считать, что вторая строка происходит от первой, то есть находится с первой в отношении дети-родители, нельзя не подумать, что описанное созвучие строк символически выражает, что детей больше, чем родителей, и дети похожи (но не стопроцентно похожи) на родителей.
Однако в этой танкетке есть и другой уровень. Почему поэт задумался именно о ксероксах, а не о каких-либо других процессах воспроизведения? Мне кажется, что он хотел намекнуть на офисную обстановку и сказать, что даже в своих самых личных и интимных проявлениях современный человек настолько же механистичен, однообразен и похож на других, как в своих действиях у себя на работе, в офисе. Эта механистичность современного офиса и современной спальни выражается в однообразном звучании танкетки (“в сексе” — “все ксе” — “роксы”)”.
Под конец своего арифметически-литературоведческого исследования Верницкий предлагает нам, среди прочего, учиться насильственно сдвигать ударения (“Круги от капель в лужах”) для правильного прочтения хокку. А мы, грешные, думали, что для правильного чтения хокку надо учить иероглифы…
М.А.