Рассказы
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 9, 2008
Александр ГРАНОВСКИЙ
НЕМНОГО РАЯ
Рассказы
ПОЛИГОН
— Понимаешь, Боб, — старательно артикулируя слова хорошо поставленным голосом бывшего профессора, говорил лобастый, как инопланетянин, Мишка Волобуев. — Жизнь — это всего лишь количество упущенных возможностей. А уж от индивидуума в конечном счете зависит, какие из них использовать, а какие нет. Как говорится, quantum satis… Я даже одно время книгу собирался написать о своих упущенных возможностях. А потом подумал, что, пока буду писать, может быть, последнюю возможность потеряю…
И Мишка величественно запустил пятерню в свою окладистую бороду и стал похож в эту минуту на античного мыслителя, благородно возлежащего под сенью поспевающей оливы на фоне искрящегося где-то далеко внизу золотисто-голубого моря. Даже захотелось для полноты картины закричать сверху что-нибудь на греческом… жизнь прекрасна о-го-го!.. чтобы тебя в твоей радости услышал весь белый свет… или, на худой конец, там, внизу, у моря, у пивной бочки под магнолией… и от головокружительно нахлынувшего счастья вдруг даже послали быстроного гонца с двумя запотевшими кружками пива прямо сюда, наверх, на благоухающий самшитом и травами Парнас, где боги мучительно придумывают для людей, как им жить дальше…
Но это был всего лишь очередной глюк. Наверное, от тех сомнительных грибов, которые нашли в выброшенной кем-то банке. Ему, Бобу, а если быть совсем точным, Борису Алексеевичу N., отставному профессору теперь уже и несуществующих наук (ну что сегодня скажет молодому, пусть даже и пытливому, уму такая загадочная наука, как диамат), еще тогда эти грибы показались совсем не suitable, но Мишка пользовал и остался жив, разве что глаза у него стали, как у кролика — с какими-то кровавыми прожилками.
Мишку вообще ничего не берет, даже змеиный яд от радикулита из тюбика под названием “Випросал”, содержащий яд гюрзы, 16 “мышиных единиц” (или “Мишиных”, как тут же переиначил Мишка), он эти 16 “мышиных единиц” тут же намазал на хлеб вместо масла и пил с чаем в пакетике “Липтон”. Между прочим, так поступал даже великий царь царей Митридат VI Евпатор, который, чтобы его не отравили, вынужден был всю жизнь принимать по чуть-чуть различных ядов. Так что 16 “мышиных единиц” яда гюрзы были бы и для Митридата в самый раз.
А когда глюк кончился, они снова оказались там, где метапсихически и должны были оказаться, — у контрольных мусорных ящиков в магическом количестве семи штук, за которыми и вели наблюдение согласно утвержденного графика, с 16 часов, когда активность населения еще только начиналась.
Лучшие часы наступали обычно позже, но главный олигарх по кличке Чипс (или мистер Чипс, как иногда в хорошие минуты именовал его Мишка) считал, что лучшие часы у ящика еще нужно заслужить. Да и ответственность большая: мало ли кто что-нибудь по пьяне или по другой лихости в мусорный ящик выбросит… Вон Сеня Воронцов из второго микрорайона целую клизму с новенькими баксами нашел. С перепугу даже заявить хотел: мол, так и так, нашел баксы, что делать? Но умудренный опытом Чипс популярно объяснил, как в таких случаях поступают с дураками вообще, а с валютными — в частности. И, оставив просветленному Сене 5 баксов на пиво, уехал лично в Швейцарию, чтобы положить ничейные баксы на именной Сенин счет. А на проценты учредить что-то вроде премии “За особые заслуги”, но за какие именно и кому персонально — пока оставалось неясно… “Бог дал — Бог взял”, — на что философски изрек Сеня, задумчиво глядя в хвост удаляющемуся джипу “Чероки”, за тонированными стеклами которого казалось пусто, как в гробу, рассчитанном на покойника, а сам Чипс прямо на глазах недвусмысленно растворялся в вечности…
— Но сэр… — время от времени возвращал на землю гомо сапиенса Мишку доходчивый критик чистого разума Боб. — В вашем дискурсе не учитывается такая категория, как степень свободы. Возможность и свобода… Я бы, правда, сюда еще добавил “необходимость” — вот три источника, три составные части наших последующих недоразумений.
— Красиво говоришь, брат, но степень свободы уже и подразумевает наличие возможностей, а мусорных ящиков, как было, так и останется семь, — и Мишка отхлебнул из подозрительной бутылки с надписью “Бальзам Битнера”, обнаруженной в ящике № 3 в самом начале смены.
— Понимаете, сэр, — словно перед невидимой аудиторией растекался Боб, — ведь каждая возможность должна учитываться в n-степени. А чем больше возможностей, тем выше и вероятность неправильного выбора… Но, с другой стороны, чем больше степень свободы, тем неумолимее ее стремление к нулю, то есть к нежеланию этой свободой воспользоваться вообще!
— Мысль, конечно, интересная, — как-то даже плотоядно оскалился Мишка, словно приготовился к ее (мысли) употреблению. — В таком случае что же мы тогда делаем у этих мусорных ящиков?
— Ваш, сэр, вопрос просто некорректен. Не будем из сферы духа опускаться до вульгарной логики. Все дело, как всегда, в семантике. За каждым словом выстраивается свой семантический коридор. Вы сказали “мусорные ящики”, а я говорю — “реторты жизни”.
— В таком случае, вернемся к нашим ретортам. Просто не терпится посмотреть, что нам сегодня Бог послал.
— Вы, сэр, просто схватываете на лету. За словом “реторта” уже не поставишь какое-нибудь… и вы поставили слово “Бог”. Бог — создатель, Бог — судья, Бог — всевышний, и так далее; а инструмент бога — мы — мыслители и ученые, исследователи того, что зовется словом “жизнь”. Возможно даже… нас специально направили сюда…
“Пить “Бальзам Битнера””, — хотел было перевести все в шутку слегка подуставший от непомерного напряжения ума Мишка, но, посмотрев на вдохновенное лицо Борьки, посчитал более уместным не бросать его на произвол такой необузданной мысли.
— …посланцами других миров, — с хрипловатым придыханием закончил Борька. — Изучать, так сказать, культурный слой… Археологи специально раскопки проводят, тоже исследуют культурный слой, которым в сущности и является мусор… чтобы потом по черепкам восстановить, чем занимались люди несколько тысяч лет назад, даже о чем они думали и мечтали… Ну, а мы это делаем сразу, по, что называется, культурным следам. Словно торопимся проверить результат… Выходит, там, наверху, этот результат тоже не был известен? Выходит, там, наверху, очень даже интересно, как поведут себя гомо сапиенсы, если им постоянно усложнять задачу. Возможно даже, что для них Земля — просто полигон… где в условиях повышенной секретности разрабатывают самое страшное оружие — ЧЕЛОВЕКА! Что-то вроде лабораторной чашки Петри, где на питательной среде выращивают колонии убийственных микробов для истребления вот таких же, как мы, человеков. Что даже укладывается в замечательный закон “отрицания отрицания”, который, к слову сказать, еще никто не отменял. Ты думаешь, микробы догадываются, что могут стать оружием в безжалостной борьбе? Или что их кто-то исследует, изучает, время от времени рассматривая под микроскопом, как успешно идет процесс размножения, и что будет с этим процессом, если в чашку из пипетки капнуть какую-нибудь бяку, устроить им, так сказать, маленький Чернобыль или Тунгусский метеорит? Или у какого-то Бога-лаборанта сопля случайно сорвалась или пепел с окурка сыпанул?.. А мы сразу: НЛО, за нами, “микробами”, прилетели! Настало время вступать в контакт! Значит, наша цивилизация уже достигла уровня, чтобы представлять для великого Космоса интерес… А на самом деле в нашей чашке Петри просто не тот получен результат. И сейчас надо решить: или выделить из колонии чистую культуру, чтобы пересадить ее на новую питательную среду, или уборщица баба Маша смоет из чашки Петри всю эту сомнительную плесень в раковину… Вот поэтому мы здесь. А степень свободы диктует свои права.
— Ты имеешь в виду…
— Да, именно. Чтобы даже для милиции мы не представляли брезгливый интерес. Другое дело бомж — это как бы человек, которого уже нет. Общество выключило его из своего общественного договора… Ну, а это все, — он небрежно показал на свои защитного цвета галифе и не первой свежести тельняшку, край которой горделиво выглядывал сквозь ворот пятнистой куртки-“афганки”, — всего лишь камуфляж, маскировка…
— Ты хочешь сказать, что и остальные, так сказать, бомжи — что-то вроде агентов других миров?
На это Боб даже отвечать не стал. Только отрешенно посмотрел в небо, где облака образовали надутый ветром странный знак — что-то вроде величественного фаллоса в ореоле заходящего солнца.
— Может, мы и вообще того… — словно следуя своей мысли, продолжил Боб. — В каком-то смысле и не люди даже.
— Это в каком же таком смысле? — сразу принял стойку Мишка.
— Я, конечно, уже давно догадывался, не хватало как бы решающего звена. А сегодня все встало на свои места. Круг, так сказать, замкнулся. Мы — не просто посланцы других миров, а разведчики-роботы. С четко обозначенной программой и техническими задачами.
— Значит, говоришь, роботы? — Мишка задумчиво затянулся случайно обнаруженной в последнем мусоре сигаретой “Rothmans” с золотым ободком. На миг его физиономия спряталась в тумане, из которого в странной последовательности начали проступать: сперва голова фавна, затем старого знакомого Карла Маркса и, наконец, бывшего профессора диаматических наук Михаила Юрьевича Волобуева. — Но господа… а как же тогда неопровержимое “мыслю — значит существую”? — вдруг по-французски голосом Карла Маркса произнес Мишка и с хитроватым прищуром посмотрел в пустоту, которую в данную минуту беззастенчиво заполнял Боб.
— А кто тебе сказал, что мы мыслим? — с обезоруживающей неопровержимостью Борька сделал “рыбу”, и они втроем с Марксом еще какое-то время словно чего-то ждали.
Но “рыба”, она и в Африке “рыба”, и Мишка, покряхтывая, поковылял к мусорным ящикам проверить, что выбросили эти морды из 600-го “Мерседеса” с затемненными стеклами.
В черном полиэтиленовом мешке с надписью “El — OPISDON GLOBAL” оказалась куча всякой всячины: пустые пачки от сигарет “Парламент”, дюжина разноцветных презервативов “Red bulls” (с такими же красными тевтонскими рожками), недопитые и пустые бутылки от шампанского, кентуккийского виски и водки “Абсолют” (в одной, правда, оказалась почему-то моча), несколько тампаксов в помаде, серебристые женские трусики с рюшками и огромные мужские трусы с грибом атомного взрыва и английской надписью “Гигант секса”, бутерброды с колбасой и креветками, черной и красной икрой, вперемешку с маслинами, устрицами, кусками жареного мяса, сардинами, тонкими ломтиками семги и маринованными огурчиками-пикулями, нетронутыми грибными жульенами в маленьких горшочках, апельсинами, бананами, ананасами и мохнатым, похожим на головку младенца, кокосовым орехом, при виде которого Мишка даже отшатнулся, какие-то подтяжки с надписью “Tomagavk”, два галстука в майонезе, три пустые коробки от “Виагры”, куски шоколадного торта и просто конфеты россыпью в золотых и серебряных бумажках, и где-то уже совсем у самого дна мешка — маленький чемоданчик-дипломат с наборным кодом и цепочкой-наручником с надписью “President”.
Мишка зачем-то начал лихорадочно приводить мешок в порядок. Но чем дальше, тем больше его движения замедлялись и замедлялись. Ему даже показалось…
Он осторожно приложил чемоданчик к уху.
— Тикает, — сказал почему-то шепотом, передавая чемоданчик Бобу.
— Тикает, — с почти английской невозмутимостью вынужден был признать Боб.
Какое-то время они смотрели друг на друга, словно отсчитывали последние секунды перед вечностью, которая все никак не наступала.
— Бомба? — наконец первым выдохнул Мишка.
— К бомбе наручник цеплять? — мрачновато усомнился Боб.
— А кто его знает?.. Чтобы не потерялась… или к какому-нибудь камикадзе прицепить… международный терроризм как вектор социальной фрустрации… — от волнения Мишка, как всегда, нес дурь, от которой и успокаивался сам же.
— Это в эфедрине у тебя фрустрация, — с убедительной прямотой разрядил обстановку Боб. — Нет, брат… хотя и сдается мне, что эта штука будет посильнее “Фауста” брата Гете.
Какое-то время он изучающе рассматривал поблескивающий хромированным наручником чемоданчик. Затем начал с меланхолическим хрустом разминать пальцы, словно готовился сыграть на рояле пятый концерт Рахманинова для фортепиано с оркестром.
Глядя на него, Мишка тоже начал зачем-то засучивать рукава. Пока на левом предплечье не показалась татуировка треугольника, из которого, будто в замочную скважину, подсматривал нехороший глаз. От этого глаза ему, Мишке, даже стало немного не по себе, будто глаз видел его насквозь и уже знал, чего от него можно ожидать дальше. Он, Мишка, не знал, а глаз знал. Потому что принадлежал его бывшей жене Нане. И хотя Нана уже давным-давно была в Америке, куда подалась в тайной мечте стать наконец мужчиной, а возможно, уже и стала каким-нибудь мистером Дрючем в кожаных ковбойских штанах с бахромой, — ее недремлющий глаз продолжал оставаться с ним, Мишкой, чтобы так или иначе отравлять его свободную, а значит, и разгульную жизнь.
Честно говоря, он и сам толком не знал, когда этот глаз на нем появился. Мало ли что бывает со свободным художником, когда его покидает женщина. Особенно если эту женщину звать Нана. А обнаруженная с ее уходом татуировка была чем-то вроде прощальной записки, расшифровав которую, он должен что-то понять или почувствовать. И тогда в далекой Оклахоме под мистером Дрючем вздрогнет конь и, превратившись в прекрасногрудого кентавра, понесет ее, Нану, навстречу такому близкому и в то же время неуловимому счастью по имени… Смущало только это странное слово “Кадум”, написанное под одной из граней треугольника.
Кадум… Он, Мишка, хоть и видел его в миллионный, наверное, раз, но почему-то вздрогнул. У него даже возникло ощущение, что он его уже когда-то знал, а потом забыл, и всякий раз снова и снова прокручивая его в голове, будто приближался к чему-то главному, которое, может, ему лучше и не знать, ибо, как сказал однажды мудрый еврей Экклезиаст: “Во многом знании много печали”. А от слова “Кадум” все его тело наполнялось легкостью и невесомостью, словно хотело улететь от этого всевидящего глаза подальше… За мусорный ящик хотя бы отлететь, чтобы в непринужденной обстановке расслабленно справить нужду.
А Боб уже приступил к чемоданчику вплотную и сейчас, затаив дыхание, подбирал код. Что делал, конечно же, самым излюбленным в науке “методом тыка”. И хотя шесть колесиков с десятью цифрами на каждом обещали просто фантастическое количество комбинаций, в “методе тыка” была своя романтика, словно обещание любви на рассвете. И по тому, как взгляд Боба становился все более и более отрешенным, Мишка начал понимать, что пора вмешаться.
— У нас в науке раньше было золотое правило, — проникновенным голосом папы Карло произнес он, — если задача не решается математически, значит, она решается с помощью отвертки. Так сказать, реконфигурация хода мысли.
И Мишка, диагностически подвигав отверткой перед остановившимся взглядом Боба, словно поставил на чемоданчике точку.
Внутри что-то облегченно щелкнуло, и крышка с подозрительной легкостью открылась.
“А может, она и была на отвертку рассчитана? Цифровой код — для отвода глаз, для таких вот, как Боб, замученных с детства отличников, которые все по правилам, все как надо… — смутно мелькнула у Мишки мысль. — Да и мало ли что может случиться: вдруг в самый ответственный момент забыл код, или этого, в наручниках который, вражеской пулей наповал…”
Но то, что они обнаружили внутри… Мишке даже по нужде расхотелось. Только в голове появился странный звон, словно от ветерка покачивались и позванивали подвешенные на веревочках все когда-либо употребленные им, Мишкой, граненые стаканы. И в каждом стакане каким-то чудом сохранилась мысль, которая в тот момент могла бесповоротно изменить его, Мишкину, судьбу, но он об этом не знал и прошел, проскочил мимо мысли вхолостую. И только один стакан совсем не подавал признаков мысли — стакан с недопитым портвейном “Таврическим”, в котором по кругу с неопровержимой глупостью кружила муха, а точнее — мух. Самое интересное, что этим мухом был никто иной как его, Мишки, друг и соратник Боб. При ближайшем, конечно, рассмотрении.
Странный это был, конечно, чемоданчик.
Какие-то кнопки, разноцветные лампочки, выключатели… Все они мигали и вертелись. И даже слегка попискивали. Загорелось табло с надписью “Готовность № 10… 9… 8… 6… 5… 3…” И под всем этим загорелась большая красная кнопка “Пуск”. Слева в отделении была еще трубка спутникового телефона, черная тисненная записная книжка с кодами и початая пачка презервативов с надписью “Warkraft”.
— Ты думаешь… — наконец первым пришел в себя Мишка.
— Нет, я уже ничего не думаю. Мы уже ничего не думаем. Нас просто уже нет… Нам кажется, что мы еще здесь, а на самом деле нас уже нет! — почти срывался на крик взволнованный голос Боба. Похоже, у него начиналась истерика.
— Но, герр профессор, правило номер шесть гласит: не принимайте себя чересчур всерьез, — терапевтически спокойно заметил Мишка. — А что касается чемоданчика… то почему бы не предположить, что это их уже нет… — и Мишка потянулся замусоленным пальцем к красной кнопке с надписью “Пуск”.
И на всем протяжении его замедленного жеста в голове Боба стремительно вырастал и распускался невообразимой, какой-то даже неземной красоты цветок, который быстро превратился в зловеще золотой гриб с черной бахромой. И Боб в ужасе закрыл глаза…
Но Мишка и не подумал трогать кнопку. Он смеялся. Смеялся, как терминатор, от осознания своей силы. Смеялся, как Бог, для которого жизнь — всего лишь шутка, а значит, и он, Мишка, шутка, даже несмотря на присутствие рядом кнопки, которая делает его Богом. Но Бог — вечен, а значит, он, Мишка, не имеет права уничтожить себя, об этом просто никто не знает, не догадывается… И он в опьянительном порыве чувств даже обнял присмиревшего, с подрагивающими губами, Боба, который все еще опасливо косился на чемоданчик.
— Ну, а теперь, герр профессор, какие будут идеи? Я насчет чемоданчика имею в виду… Мозговой штурм объявляю открытым, — Мишка по-хозяйски прикрыл крышку, чтобы мигание кнопок не отвлекало работу мысли. — Можно, конечно, его просто вернуть… Я хотел сказать: попытаться вернуть за адекватное, без всякого сомнения, вознаграждение. Но это значит, что кто-то должен быть виновен и понести наказание. А это может быть… даже сам…
— Он может сказать, что чемоданчик похитили.
— Он может сказать, что это вообще не его чемоданчик… или специальная подделка сугубо для присутственных мест… у него есть запасной — вот он и есть настоящий… А он и в самом деле есть для подобных, возможно, случаев… Или, скажем, устаревший вариант, списать списали, а произвести уничтожение не хватило духу… да и не по-хозяйски как-то… лучше разобрать на детали… а кнопка теперь у президента размещается в голове… или в каком-нибудь другом участке тела, чтобы удобнее было нажимать.
— Ну, если он президенту не нужен, можно найти и другого покупателя. Террористам каким-нибудь предложить… — не унимался в извивах мысли Мишка.
— А это уже статья. Измена родине или разглашение государственной тайны. Не хотелось бы мусорные ящики на тюремные нары променять…
— Решение, конечно, есть, но оно не в плоскости формальной логики. Нужно просто поставить себя на место потенциального покупателя и спросить его, то есть себя, что с этой хреновиной делать дальше. Не на кнопку же любоваться в погожий день… Но в нашем случае возможны варианты.
И Мишка решительным жестом достал из чемоданчика спутниковый телефон и книжку с кодами. Выбрав наугад один из них и почему-то на букву “Б”, он быстро набрал номер.
На том конце провода приветливый женский голос о чем-то с придыханием зашелестел сперва на английском, потом на испанском, затем, после непроизвольного Мишкиного возгласа, перешел на вполне нормальный русский. Из всего Мишка понял главное: девочки с Багамских островов уже вылетели (две мулатки и две креолки с подрагивающими от внутренней самбы попками и другими частями тела — точь-в-точь как на ежегодном карнавале в Рио).
От всего услышанного Мишка хоть и выпал слегка в осадок, но бодрости духа не потерял. Уже смеркалось, но в его глазах будто открылось ночное видение.
Полистав еще справочник с телефонами, он набрал какой-то номер и сказал голосом директора Армагеддона:
— Машину к Пушкину, пароль “Белеет парус одинокий…”. Ответ: “Всегда белеет”.
Всучив телефон с кодировщиком Бобу, Мишка на всякий случай защелкнул на своем запястье наручник и отряхнул с галифе производственный мусор.
— Что ж, герр профессор, сама жизнь, можно сказать, диктует нам свои права, — и, критически осмотрев Боба (защитная куртка-“афганка” и тельняшка — маленькая хитрость для милиции, которая их иногда принимала то за бывших спецназовцев, то за “афганцев” и обычно без лишних вопросов отпускала), сказал умно и красиво: — Нельзя дважды вступить в один и тот же мусор. На сегодня легенда звучит так: были на охоте, проснулись, охрана где-то потерялась, пришлось действовать по обстоятельствам…
У кучерявого, с лобастой головой младенца Пушкина, который угрюмо рассматривал непонятные светящиеся иероглифы новой пищеточки “Макдоналдс”, их уже поджидал сверкающий, как рояль, огромный “мерседес-континенталь”.
Мишка уверенно взялся за ручку двери, пропуская впереди себя Боба. Сам же уселся на переднее сиденье, бережно примостив чемоданчик на колени.
“Белеет парус одинокий”, — так и подмывало Боба назвать пароль. Но крупномордый за рулем мягко взял с места, а сидящий в полумраке рядом другой крупномордый, по всей видимости охранник, нетвердым голосом человека вчерашнего дня прогундосил:
— Я же говорил: какая сейчас охота? Леса горят, зверь бежит… Разве что крокодилов у Саньчика пострелять. Зверюганы — будь здоров! Из самой Амазонки доставили… А кто-то еще доказывал, что эти падлы в наших реках не живут. А они не только живут, но еще и размножаться начали. По последним данным, уже достигли Волги. У какого-то фермера всех гусей перетаскали. И что характерно: пуля в голову не берет, только в правый глаз надо попадать. Зато какая охота!.. Вас, Борис Черномырдович, сегодня в Барвиху или на “Полигон” — после такой охоты отдышаться?
— На “Полигон”… отдышаться, — у Боба голос слегка изменился, но не дрогнул. — К испытаниям там все готово?
— Еще как готово, Борис Черномырдович. У нас люди свое дело знают.
Где-то под ними мелодично зазвонил телефон. Трубку по привычке взял крупномордый.
— Это Мишка Япончик из Америки. Спрашивает: когда финансово-экономический кризис начинать?
— Когда, когда?.. — не то чтобы сильно занервничал Боб. — Своими мозгами думать надо. А то по всякому пустяку сразу к президенту. В общем так… Как тебя?.. Федор?.. Фредди, значит… Передай этому “японцу”, что надо Нострадамуса читать. Когда у Нострадамуса написано — тогда и начинать.
— Сразу после “Полигона”, значит? — с пониманием уточнил Федор. — И что у нас за народ? Считай, уже весь мир живет по Нострадамусу, а мы этого Нострадамуса, можно сказать, породили и сами же его нарушаем.
— Да, Федор, я все хотел спросить, — непринужденно подключился к разговору Мишка. — А где сейчас этот мужик, ну, который Нострадамуса написал?
— Это Мишель, что ли? — неловко замялся крупномордый.
— И в самом деле — где? — по-государственному углубил вопрос Боб. — Может, мне захочется его на охоту пригласить. Каких-нибудь вальдшнепов пострелять.
— Пострелять-то, конечно, можно, — даже как-то изменился в лице Федор. — Только у нас “вальдшнепами” особое спецподразделение называют. Наверное, потому что операции по зарубежам проводят. Это они, собственно, Нострадамуса и “обнаружили”.
— Что значит “обнаружили”?
— Да был там у них какой-то Нострадамус. Но кто о нем знал, кто догадывался?.. А шла “холодная война” или, как потом ее стали называть, “война умов”, когда с нашим государством никто даже в олимпийских играх не хотел участвовать. Вот наши спецы и разработали операцию “Нострадамус”, чтобы на их незрелые умы повлиять. Сперва заменили у Нострадамуса текст. Но это, как говорится, дело техники, чтоб никакому эксперту не удалось подкопаться. А потом уже “обнаружили”, по всем мировым газетам растрезвонили о такой сенсации… Самое поразительное, что Запад не только поверил, но и до сих пор слепо следует нами заложенной программе будущего. Даже ваши, Борис Черномырдович, выборы…
— Ну-ну, договаривай.
— Это всего лишь так называемый катрен № 47. А в катрене № 49 предсказывается, что в мадагаскарский порт Мадзунга войдет странный корабль, с которого высадится много странных людей, и эти странные люди будут говорить странные речи, а потом самый странный из них объявит остров Мадагаскар независимой территорией любви и положит начало новой жизни и новому человеку, которого потом ученые назовут “гомо амаре” — человек любящий…
— А я? Что буду в это время делать я?
— В этом месте у Нострадамуса в тексте какой-то шифр. Над ним до сих пор ломают голову лучшие умы. Не помог даже самый мощный на сегодня израильский компьютер “Дип Джуниор”. Наши спецы нарочно навставляли в катрены таких шифров, чтобы время от времени под видом расшифровки вносить необходимые коррективы. Так, например, было предсказано падение берлинской стены… К сожалению, код не сохранился. В силу, конечно, вынужденной необходимости.
— Что значит — не сохранился? Раз кто-то эти катрены написал…
— Степень секретности была столь высокой, что ни о каких документах не могло быть и речи. Даже сам автор “Нострадамуса” не догадывался, что он автор.
— Может, у нас и президент не догадывается, что он президент? — с нажимом в голосе предположил Боб.
— Президент догадывается… — заворочался на своем месте Федор. — А что касается Нострадамуса, то, по оперативным данным, наши люди уже взяли его след.
— Какой след, если, согласно степени секретности, следов не должно было остаться в принципе?
— Следов, как таковых, нет, а вот одна зацепка имеется. О ней знаю только я и командир “вальдшнепов” полковник Половцев. У Нострадамуса на левом предплечье была татуировка — равносторонний треугольник, в центре которого — глаз, а под всем этим — ключевое слово “Кадум”. “Мудак” — если сзади наперед прочитать… Татуировка была сделана специальным раствором, что позволяло вести за ней наблюдение с нашего спутника из космоса. К сожалению, спутник был запущен еще в разгар “холодной войны”, и сейчас его орбита изменилась. Поэтому он этого Нострадамуса то засекает, то снова теряет… Но мы его все равно возьмем. Наши люди, можно сказать, уже дышат ему в затылок.
— Смотри, Федор! О ходе операции докладывать мне лично!..
Незаметно въехали в лес и, проскочив какое-то озерцо с плавающими кувшинками, повернули налево. Прямо перед глазами, словно из-под земли, вырос причудливый, как на лубочных картинках, дворец с флюгерами и петушками.
Где-то пальнула пушка и отовсюду россыпью выбежали встречать девки, украшенные разноцветными лентами, в кокошниках и монистах. Невидимые гусляры и ложечники рассыпались в первых аккордах плясовой. Даже Боб не выдержал и начал пританцовывать, как медведь на ярмарке. Но его уже подхватил румянощекий хоровод… И только сейчас у Мишки будто открылись глаза: на красавицах-девках, кроме кокошников с лентами да монист, ничего не было!
А танцующая камарилья с Бобом во главе под разудалую музыку уже двигалась к дворцу.
На какой-то миг у Мишки произошло что-то вроде затмения, а когда снова пришел в себя, то даже содрогнулся, как от дурного сна: Боб уже совсем без дезобелья сидел в прозрачно-хрустальном, словно подвешенном на подсвечивающих снизу прожекторах, бассейне. Вокруг Боба, как русалки в омуте, игриво плескались девки. Вода и хрусталь по закону линзы приближали и увеличивали все детали, и в этом смысле все детали Боба выглядели по государственному веско. Мишка даже засмотрелся, как на картину Рубенса с крупнотелым Персеем. Девки тоже смотрелись ничего, особенно когда прижимались своими камасутрами к хрустальным граням или закручивали вокруг Боба водную кадриль.
И пока он, Мишка, умозрительно пытался экстраполировать на место Боба себя, его тоже подхватили… И вот он уже сидит рядом с Бобом, но почему-то в семейных сатиновых трусах… видимо, из-за чемоданчика (так сказать, при исполнении), который приходилось героически удерживать над водой — в этом был даже свой особый мазохизм беззащитности. Но русалок его эротические трусы только еще больше раззадорили.
— А сейчас — шампанское! — голосом массовика-затейника объявил Боб, шарахаясь от хлынувших снизу пузырьков, от которых по телу забегали тысячи мурашек, и все они искали его, Мишку, искали, чтобы первыми сообщить что-то очень важное, а он, как Гулливер, боялся шелохнуться, чтобы не спугнуть это непередаваемое ощущение легкости, словно все его большое и такое неуклюжее тело вот-вот начнет рассыпаться на атомы, а потом взлетит, как праздничный воздушный шарик, чтобы бесследно раствориться в бесконечно голубом небе. — Сейчас будет самое интересное, — тяжело дыша, сообщил ему на ухо Боб.
— Ты-то откуда знаешь?
— А это… Да мне Федор в ухо какую-то штуковину воткнул, чтобы зазря мысли не напрягать. Вот эта хреновина все и подсказывает. Я уже привыкать стал. Совсем думать не надо.
— Хорошо устроились, товарищ президент, — по-доброму позавидовал ему Мишка. — Ладно, мыслительную функцию я беру на себя. От шампанского, правда, у меня мигрень. Уж лучше было пиво заказать с пузырьками.
— Ты уже и так назаказывал. Только что по этой хреновине в ухе доложили, что девочки с Багамских островов прибыли: две мулатки и две креолки с подрагивающими от внутренней самбы попками. Хотели еще Фиделя Кастро прислать в нагрузку, я еле отбоярился.
— Ну, насчет Кастро — я такого не заказывал.
— Значит, сами проявили инициативу. Молодцы! Из уважения к великой стране… в лице… или в этом самом… ее великого президента…
— Ты что несешь? Какого такого президента, да еще великого? Это ты, что ли, великий президент? — задергался на цепочке от чемоданчика Мишка.
— Да, я. У великой страны не может не быть великого президента. В конечном счете, президент это всего лишь мыслеформа своего народа. Которая в итоге и формирует содержание.
— Да окстись ты, Боб! Какая мыслеформа и какое содержание? Кто еще несколько часов назад утверждал, что мы археологи… культурный слой… посланцы других миров?..
— Я, ну и что? Я и сейчас это продолжаю утверждать. Просто считай, что нам изменили задание. Может, там, наверху, решили срочно внести в нашу земную жизнь кой-какие коррективы. Сперва была операция “Нострадамус”, но в нашей стране она что-то начала давать сбои. Видно, ты, Мишель, что-то там с катренами намудрил.
— Какой Мишель, какие, к черту, катрены? Это моя поэма, я ее еще в институте написал, чтобы “хвосты” по французскому не сдавать. Моей преподавательнице она так понравилась, что попросила написать продолжение, и я, как дурак, старался.
— Главное, Мишель, даже не то, что ты “Нострадамуса” написал, а то, что пресловутый Нострадамус оказался нужен. Каждому гомо сапиенсу важно знать, что его ожидает завтра и послезавтра. На какие, так сказать, катаклизмы рассчитывать, — терпеливо растолковывал ему Боб.
— Может, и в самом деле шандарахнуть по какой-нибудь Лупизандии или Хренландии, напомнить кое-кому, кто в доме действительно хозяин?
— Дело говоришь, товарищ маузер… Мишель, я хотел сказать. Надо только эту идею с кнопкой у меня в ухе согласовать.
— А не послать ли их всех… с чемоданчиком в придачу? — Мишка пустил струйку шампанского на вынырнувшую попку какой-то русалки.
Сразу все вокруг пришло в движение. Хрустальный бассейн словно раскололся пополам, и Боб с Мишкой оказались на носилках, которые стройные девушки в белых туниках с красной полосой пружинисто уносили в голубую даль. Мишка еще успел заметить развешанные по стенам до боли знакомые портреты… Вот он, Мишка, совсем маленький, с трогательной завитушкой писюна, нацеленной в большую и пугающую неизвестность жизни… Вот он уже школьник, первый класс, с огромным ранцем, полным удивительных знаний… Вот он постарше, с кордовой моделью самолета в руке… Вот он студент… молодой ученый… И так далее, весь его жизненный путь на левой стене уводящего в глубину дворца коридора.
По правой стене были таким же образом развешаны портреты Боба, с той лишь разницей, что вместо кордовой модели самолета в руках Боба был кролик.
Мишка еще надеялся, что будет и итоговый портрет каждого из них на фоне мусорного ящика, но портретная галерея внезапно оборвалась небольшим овальным залом. Их удобно расположили на полулежащих креслах с пультами дистанционного управления в руках. Сразу напротив вспыхнул большой экран, на котором обозначилась поделенная на квадратики хорошо знакомая рельефная карта мира.
Подвигав пультом, Боб нажал одну из двух кнопок, и вместо карты показалось увеличенное изображение той точки земного шара, на которую указывал красный лазерный луч. В данном случае это была Африка. Скорее всего, Уганда. А может, даже Ангола. Голый негр в боевой раскраске с ручным пулеметом прямо с плеча поливал огнем джунгли, из которых доносились предсмертные стоны и крики.
— В морской бой играть умеешь? — даже как-то оживился Боб. — Первой кнопочкой наводишь на цель, второй командуешь “Огонь!”. Потом можно снова первой кнопочкой проверить, что от противника осталось. Как президент ставлю на сегодня боевую задачу: укрепить наши позиции в центральной Африке.
— Почему в Африке и почему в центральной? — болезненно спросил Мишка, прицеливаясь светящейся точкой на Париж.
На экране возникла Эйфелева башня, Елисейские поля, и всюду целуются влюбленные, которые еще ни о чем не подозревают.
— Стратегически ты, конечно, прав, позиции можно и сидя на унитазе укреплять, а вот тактически… Проиграй мы сегодня Африку, завтра нарушится равновесие в Гондурасе, и в Камбодже снова может начаться резня, в Лаос сразу повалят беженцы, они вытопчут плантации наркотиков, наркотики не поступят в Америку, в крупных городах начнутся волнения и беспорядки, приостановят работу банки, а это значит — кризис, волна которого докатится до Европы, где цена на презервативы резко возрастет, что больно ударит прежде всего по нашей стране.
От такой перспективы Мишке стало не по себе. Париж на экране погас. Зато из-за горизонта показалась снова Африка. Самолет шел на бреющем полете над пирамидами, над караванами верблюдов в пустыне Сахара, над островками пальм, с похожими на ракеты, устремленными в небо, белыми голубятнями, потом начались джунгли, над которыми их самолет первый раз обстреляли невидимые враги. Но Мишка успел вовремя сделать “кобру” и на левом крыле уйти в сторону. И хотя палец уже было непроизвольно потянулся к гашетке с “птурсами”, внутреннее чутье ему вовремя подсказало, что еще не время. Это не цель. Главная цель впереди. А пока внизу было озеро. Скорее всего, Чад. А может, даже Виктория. Большое спокойное озеро, если не считать нескольких крокодилов, которых он успел рассмотреть в оптический прицел. Но вспомнив почему-то о крокодилах в заповеднике Саньчика, которых надо пулей только в глаз и которые посмели добраться, как фашисты, до самой Волги, дал по ним из одного “птурса” с упреждением. На душе как-то сразу стало легче, а в шлемофоне сквозь помехи и треск прорезался голос Боба:
— Молодец, попал. Это была большая канонерская лодка США. Дай по ним из остальных “птурсов”, и будем считать, что с американским присутствием в Персидском заливе покончено.
От такого сообщения Мишка ошалело замотал головой и, нащупав на пульте кнопку, высветил Персидский залив, чтобы проверить результат.
Канонерка тонула, оставляя за собой черный шлейф дыма. Вокруг на плотиках и лодочках изо всех сил спасался экипаж. Два других корабля — большой противолодочный и эсминец, на котором он даже успел рассмотреть название “NOSTRADAMUS”, — пока еще боролись, но по всему было видно, что их часы тоже сочтены.
— Хорошая работа! — похвалил его президент. — После такого боевого крещения и расслабиться не грех. Ты когда-нибудь яйца крокодила ел?
Ответить Мишка не успел. Крепенькие амазонки в минитуниках (под которыми, между прочим, ничего не значилось) под чарующую музыку лютни и цимбал понесли их в трапезную. Там уже все было готово. Огромный стол просто ломился от бутылок и закусок.
Заметив Мишку, к нему обрадовано бросились те самые мулатки и креолки с Багамских островов. Они что-то щебетали голосами птиц… потом по очереди кормили его из собственных клювиков… Потом откуда-то издалека говорил Боб.
— Понимаешь, брат, — старательно выговаривая слова хорошо поставленным голосом кого-то бывшего, мудро наставлял Боб. — Жизнь — это всего лишь количество упущенных возможностей. А уж от индивидуума в конечном счете зависит, какие из них использовать, а какие нет. Как говорится, quantum satis…
Он, Мишка, еще хотел спросить, когда подадут яйца крокодила, к которым вдруг почувствовал непреодолимый интерес. Но голос Боба как-то странно начал отдаляться и изменяться, и уже гремел откуда-то сверху, с высоты.
А возможно, это был уже и не голос Боба, а голос грома, которым его, Мишку, приветствовал сам господь Бог. Ведь в сущности между Бобом и Богом разница всего в одну букву, и эта буква почему-то “г”.
И от осознания этой великой и ничтожной разницы перед глазами Мишки на короткий миг вспыхнуло золотое сияние, потом промелькнула уже знакомая красная кнопка “Пуск”, и чей-то металлический голос за кадром облегченно выдохнул: “АМИНЬ”.
ДЕНЬ РЫБЫ
— Это у себя в своей дикой “Раше” ты был Вовкой Мошкиным, а здесь, в стране неисчерпаемых “баунти”, я буду называть тебя просто Боб, — сказал брат, с прищуром потягивая через пластиковую трубочку свой вечерний “дринк”. — Меня тоже, между прочим, теперь звать не Мишка, а Майкл. И вообще, брат, ты о старых своих привычках забывай. В Америке все по-другому. Ты думаешь, почему мы тут сидим и жрем эти их гамбургеры, которые нужно сразу погасить “дринком”, чтобы кетчуп не полез обратно? Ты думаешь, у меня дома этого “дринка” нет или этих занюханных котлет в булке? Просто здесь так принято. Сейчас вся Америка, можно сказать, жрет свои гамбургеры и пьет полагающийся ей “дринк” — отдыхает. Чтобы потом хорошо работать. Кто умеет хорошо отдыхать, тот умеет и хорошо работать… Завтра мы будем хорошо отдыхать и поедем на “уикенд”.
Брат у меня вообще что надо. Он у нас в семье с детства башковитый, постоянно что-нибудь придумывает. То придумал газированную водку. Во-первых, пьется гладко, а вставляет наповал. То придумал шузы с фонариками, чтобы видно было, куда в нашем развороченном дворе ногу в темноте ставить.
Здесь, уже в Америке, растворитель для жвачки придумал, чтобы от этой гадости вещи очищать. Скоро, говорит, компания “Проктор энд Гэмбл” должна наладить производство.
Есть у него и еще задумки. Главное — выйти на связь с космическим агентством НАСА, одно свое изобретение показать. Он его еще в нашей “Раше” хотел показать, но те, кому он показывал, или ничего не поняли, или поняли, даже слишком хорошо поняли, но сделали вид, что дураки. Хотели и Мишку в дураки записать, да грянула перестройка, и всех дураков из психушки выпустили. Теперь они стали олигархами, а кое-кто… Впрочем, это уже государственная тайна. Мишке, правда, какой-то укол все-таки успели сделать, и от этого укола в нем проснулась такая сила нерастраченного ума, что Америке в срочном порядке понадобился его мозг, чтобы “спасти человечество”, а если понадобится, то и сделать его (человечество) счастливым, начиная, конечно, с американцев.
Но для этого все американцы должны одновременно включить свои сотовые телефоны и направить их в космос, что будет подобно огромному радиотелескопу, мощность которого пробьет все расстояния и достигнет иных миров, где нашего сигнала уже давно ждут. Этим сигналом мы, во-первых, докажем, что у нас есть жизнь, во-вторых, что эта жизнь разумная. А по законам космоса братьям по разуму принято помогать. Но не всем, а самым умным.
Хотя с этим вопросом тоже еще не до конца все ясно. Считать ли, например, умными тех же американцев, которые сотовые телефоны придумали, а организованно направить их в космос соображалки не хватило? Словно ждали для этой цели Мишку, который столько лет выращивался и созревал в специально устроенном инкубаторе под названием “Раша”.
С этого грандиозного телескопа можно и более конкретное сообщение послать. Надо только в одно и то же время на всех “мобилах” набрать одинаковые цифры. А еще лучше — буквы. Для начала хватит трех. Чтобы можно было образовать слово. И это, конечно, должны быть не просто буквы, а наиболее употребительные на нашей Земле (к чему привлечь лучших лингвистов и компьютерщиков). Из этих букв и получится главное слово, которое и станет визитной карточкой планеты Земля.
И хотя где-то в глубине своего нерастраченного ума Мишка и без лингвистов догадывался, какими, скорее всего, окажутся эти три буквы и само слово, но, как говорится, против науки не попрешь.
Не хватит мощности Америки, можно подключить “мобилки” братьев по разуму — японцев. В итоге пришельцы не только услышат наш сигнал, а сразу снарядят к нам десант и заберут лучшие умы, чтобы придумать, что делать с такой оравой землян, которые сами ничего не хотят делать.
А пока Мишка ждал. Он уже трижды посылал письма в НАСА, но или письма где-то терялись, или НАСА к его идее оказалось не совсем готово…
От нашего городка Мэкстона до побережья океана, куда на “уикенд” съезжалась вся Америка, было примерно миль 90.
Мишка довольно лихо вел по “хайвею” свой мордатый джип “Черокки-спорт”, который, по его словам, он приобрел совсем задаром. Есть у них в Америке такая традиция: если машина поломалась где-нибудь в дороге и никакими силами ее уже не завести, то хозяин просто бросает ее у обочины, забирает только номер. Мы потом и в самом деле не раз встречали оставленные на обочине вполне приличные “кары”. А оставляют их, чтобы не платить за доставку, не говоря уже о ремонте, так как отношение к ремонту в Америке особое. Примерно как к медицине или к адвокатам. Есть даже поговорка: “Америку погубят врачи и адвокаты”. Я бы еще сюда добавил и ремонтников, которые или только делают вид, что ремонтируют, или так тебе отремонтируют, что потом от слова “repairs” хочется… но нельзя.
В Америке вообще много чего хочется, но нельзя. А от этого еще больше хочется. И тогда какой-нибудь слабонервный идет в магазин, покупает на последние деньги пистолет самого крупного калибра “Мagnum” и начинает из него палить во всех подряд, пока не кончатся патроны. Наверное, в эти минуты все ему кажутся врачами или адвокатами… или ремонтниками.
За примером далеко ходить не надо. Полетел вдруг у Мишки относительно новый ресивер. А без него в Америке не то чтобы совсем скучно, а как-то до обидного глупо делается. В то время, когда вся Америка, лежа на диванах с пультами в руках и гамбургерами в зубах, смотрит нескончаемый сериал каких-нибудь космических войн, ты чувствуешь себя вычеркнутым из списка главных радостей жизни и даже выброшенным за ее (жизни) обочину, где живут скунсы и одичавшие кошки, которые ночным воем заставляют выделять адреналин, чтобы понял всю глубину своего никчемного падения.
Повезли мы, короче, этот пресловутый ресивер в ремонт. Принимал нас белозубый “африкен америкен”, или, по-нашему говоря, негр.
— Сколько? — придав “фэйсу” подобающую случаю наглость, спросил Мишка, выкладывая на стол из пакета аппарат.
— Сорок баксов, — не глядя, сказал негр, привычным движением забрасывая аппарат на верхнюю полку.
Почему именно сорок — честно говоря, было не до конца понятно. Может, там предохранитель полетел или таракан проводок перегрыз. (Таких огромных тараканов, как в Америке, я и представить себе не мог. Не тараканы, а какие-то мамонты с палец величиной. Ночью по комнате такой бежит — прямо топот стоит).
— Сорок баксов, — повторил негр, видимо, заметив, что эта цифра до Мишки никак не доходит.
А потому не доходит, что новый ресивер стоит 75, и если от 75 отнять сорок, то до нового ресивера путь оказывался короче, чем до нового ремонта, который при наличии таких тараканов не за горами.
— Да за такие бабки… — вышел из столбняка Мишка.
— Бабки… бабки… бабки… — радостно замотал головой негр, все еще не врубаясь, почему этот лобастый рыжеволосый мэн снимает с полки аппарат и запихивает его назад в пакет.
И уже выходя из мастерской, я заглянул в приоткрытую дверь подсобки и ткнул Мишку в бок. Вся подсобка была под потолок завалена нашими ресиверами, что окончательно утвердило меня в мысли, что Америка слишком богатая страна, чтобы заботиться о каком-то там ремонте, и успела приучить народ к мысли, что новое покупать дешевле…
А пока мы весело катили на великолепно отремонтированном Мишкой джипе, в который он по ходу дела внес несколько конструктивных дополнений. Например, при превышении скорости за 65 миль в час джип становился невидимым, как самолет “Стелс”, и ни одна кинокамера “хайвея” (надо сказать, что понатыкано их здесь порядком) не могла засечь нарушителя, который просто исчезал с их монитора. Во время ходовых испытаний за Мишкой охотились полиции нескольких штатов сразу. Но комиссия специальных психиатров объяснила феномен вялотекущей шизофренией, которая неумолимо наступает по всем фронтам, и вот уже добралась и до полицейских, и неизвестно еще, кто будет следующий.
Впрочем, историю постарались как можно быстрее замять…
Отель назывался “Paradis” и находился слегка на отшибе. Зато рядом был бассейн с подозрительно лазурной водой якобы из океана. Сразу за бассейном начинался не то сосновый лес, не то парк, где на опять же подозрительно зеленых лужайках юные леди в откровенных купальниках играли в бадминтон, красиво потягиваясь своими загоревшими спинками.
Нам достался вполне приличный номер на втором этаже с видом на бассейн и прочие прелести рая, в котором нам сразу же захотелось все эти прелести получить, что называется, по полной программе. Между прочим, жара стояла даже для этих мест неслабая: градусов около сорока при 100 % влажности. Но, как говорится, что для русского хорошо, то для американца и прочего немца смерть.
Побросав в сумку пляжные принадлежности, мы в одних плавках устремились к океану, могучее дыхание которого угадывалось где-то рядом. Вдоль улочки, забитой припаркованными машинами и утомленными жарой пляжниками, тянулись многочисленные двух- и трехъярусные отели и отелишки, с острыми носами, торчащими к океану, и смотровыми галереями по периметру. Они были похожи на выброшенные штормом на берег корабли, которые занесло песком по ватерлинию.
Но вот между “кораблями” обозначился просвет, и мы оказались на огромном, усеянном разноцветными телами, пляже. А впереди сиял, сверкал, искрился, могуче перекатываясь валами, океан, рядом с которым все людишки казались жалкими моллюсками.
Некоторые “моллюски”, правда, проявляли повышенную активность, снова и снова заскакивая со специальными досками в воду, в попытках прокатиться на гребне волны. Но волны раз за разом вышвыривали их вместе с досками обратно, словно мусор.
Застолбив себе на раскаленном песке место, мы с разбегу бросились в океан и какое-то время плескались, как дети, пока нас не отнесло от нашего стойбища порядком в сторону. А может, мы одновременно вспомнили об огромных гамбургерах, предусмотрительно прихваченных Мишкой, что называется, на черный день еще из дома, и теперь эти гамбургеры, щедро сдобренные майонезом и горчицей, возникли в нашем воображении, как мираж. И если раньше я считал, что такие огромные гамбургеры по плечу только большим толстопопым неграм, то сейчас я был готов смело принять на грудь самый разнузданный гамбургер и съесть его перед первым же попавшимся американским флагом (и без флага), который, надо заметить, чем-то даже похож на гамбургер, особенно если добавить кетчуп, но это уже такая тайна, о которой обычно вслух не говорят…
Мишка первым героически справился с гамбургером и уже приготовился, было, водрузить на румпель черные очки, слегка придающие ему сходство с ранним Марлоном Брандо.
Эти очки имели одно странное и не до конца понятное пока даже самому Мишке свойство: они делали человека голым. Мишка специально взял их на пляж, чтобы провести, что называется, полевые испытания в условиях, приближенных к… (Чуть было не сказал “боевым”, хотя какие это могут быть “боевые” условия, с голыми сиськами и с голыми “джейсонами”, так сказать, наперевес?)
Это открытие Мишка сделал совершенно случайно, работая над усовершенствованием приборов ночного видения для браконьеров еще дома, в “Раше”, но применить как следует не успел. Вечер понаблюдал за своей бывшей женой Машкой, у которой растворилась даже женская прокладка “тампакс”, и сразу в город, в народ, на Пушкинскую, чтобы в живом процессе произвести уже окончательную доводку. Но то ли рожа его (в очках) кому-то не понравилась, то ли отдельные индивидуумы народа что-то заподозрили (видимо, из числа этих… экстрасенсов), вот и дали Мишке по очкам возле пивного ларька, чтобы из народа не выделялся, особенно если сам в народ и пришел.
В Америке все по-другому. Здесь хоть трусы на голову надевай — значит, так надо, чтобы кто-то кому-то заплатил бабки. И вообще все вопросы так или иначе упираются в вопрос “сколько?”. Вот этого основоположного вопроса “сколько?” Мишка пока не знал. Он даже не знал, кому и зачем могут пригодиться его феноменальные очки. Для пляжа, например, могут пригодиться. Но если все на пляже окажутся в таких очках, то зачем тогда вообще раздеваться, а тем более, одеваться?.. И Мишка пронзительно посмотрел на раскинувшееся рядом тело мисс, у которой каждая сиська была размером больше всего Мишкиного расширенного от работы ума мозга.
Словно почувствовав на себе его пытливый взгляд, она неторопливо, как Титаник, начала разворачиваться к нему всей своей роскошной попой.
От этого зрелища у Мишки даже губа нижняя отвисла. Он вдруг на миг представил, какой Америку ждет Армагеддон, если в один прекрасный день его очки наденут… десятки… тысячи… миллионы таких поп.
Я понял, что Мишку надо срочно спасать. Сам не знаю, откуда в моих руках оказался этот баллончик с аэрозолем то ли от загара, то ли для. И пока он, безумствуя и ругаясь, размазывал по “фэйсу” желтоватую пенку, я приступил к главному: начал выкладывать из сумки свои, так сказать, домашние заготовки… Это были маска, ласты и трубка (еще мейд ин Раша), которые я зачем-то прихватил с собой, чтобы в нужный момент и в нужном месте (пусть оно и оказалось за тысячи километров) предъявить Мишке, который все поймет.
А вот и специальная рогатка (из резинки-“венгерки”) для подводной охоты. Она одевалась на большой и указательный палец левой руки. К рогатке прилагался раздвижной телескопический гарпунчик, сотворенный Мишкиным гением еще на заре молодости, когда главным смыслом нашей жизни было море и солнечный город из песка и криков чаек — Евпатория. В этом городе прошло наше детство, все остальное не имело значения, так как лучшая часть жизни была уже позади.
Возможно, именно море и открыло в Мишке гения, но он об этом тогда не знал. Море в каждом открывает свою тайну, просто не каждый оказывается к ней готов. И сейчас Мишка смотрел на дело рук своих, словно сквозь зеленовато-голубоватую толщу морской воды, которая вскоре начнет светлеть и проясняться, и сначала появится солнце, а за ним, в золотистой дымке, город, словно сотканный из детских снов…
Заметив, что я уже напялил ласты и привязываю к поясу специальную сетку для будущей добычи, Мишка будто спохватился:
— Вот, возьми, — сказал, протягивая мне какую-то фиговину, похожую на сотовый телефон со штырьком антенны. — Красная светящаяся кнопка — от акул. Генерирует специальный сигнал, от которого все акулы разбегаются. Зеленая кнопка — мое ноу-хау. Издает звук или, точнее, ультразвук, так сказать, неутоленной любви. Проверишь аппарат в действии. Только надолго не включай, а то батареи быстро сядут.
С трудом преодолев полосу прибоя, я вышел (подумать только!) в открытый океан. Здесь поверхность была почти гладкой, лениво перекатываясь упругими валами, словно в такт дыханию какого-то дремлющего под водой исполина.
Я уже успел заметить несколько вполне приличных рыбин, которые даже не сильно испугались, видимо, не каждый день их навещают рисковые славянские парни.
Нащупав на поясе Мишкин приборчик, я включил кнопку для отпугивания акул и в режиме ожидания неторопливо поплыл вдоль берега. Метров через сто я развернулся и, как и полагалось по инструкции, включил кнопку неутоленной любви.
Честно говоря, я не очень верил всем этим техническим прибамбасам, больше полагаясь на себя и на свой, что называется, охотничий опыт. Но с момента включения и в самом деле начало происходить что-то необычное. Ко мне со всех сторон устремились бойкие рыбешки. А на некотором отдалении пару раз проплыли и тени покрупнее. Значит, охота началась.
Какое-то время я плыл, стараясь не делать резких движений, внимательно высматривая подходящую цель. Но то не позволяло расстояние, то, казалось, нельзя спешить, надо еще подождать, может, не все рыбины успели откликнуться на зов неутоленной любви. Впрочем, время уходит, уже начали слабеть батарейки.
Вода была удивительно прозрачна, солнце пробивало ее до сине-зеленой глубины. И тут, в самом конце своего разворота, я заметил… Я еще не знал, что это была за рыба, но откуда-то совершенно точно знал, что это именно моя Рыба. И вообще, это не я, а она вот уже битый час охотится на странное чудовище с двумя черными хвостами и огромным стеклянным глазом, который смотрит и не видит. Ведь все это время она буквально висела на моем хвосте, повторяя все движения, чтобы не спугнуть добычу. Но сейчас игра кончилась.
Мы какое-то время по инерции шли на сближение, и я даже успел увидеть ее вполне осмысленный взгляд. Еще немного, и она отвернет в сторону и подставит мне свой серебристый бок. Это был мой шанс, другого такого не будет.
Медленно, очень медленно летел мой выпущенный из рогатки гарпун. Затем — рывок, облачко красной мути, и привязанная к моему поясу леса натянулась, как струна. Меня, как какой-то поплавок, замотало и потащило на глубину, и я изо всех сил заработал руками и ногами, чтобы вырваться на поверхность…
Не знаю, сколько продолжалась эта борьба, у меня уже совсем не осталось воздуха. Но и рыбе было не легче. Наконец натяжение лески пошло на убыль, и я отчаянным усилием достиг поверхности.
Рыба еще какое-то время металась и стремилась уйти на глубину, но с каждым рывком силы раненой таяли. Уже и вода перестала быть ее союзником, все сильнее и сильнее выталкивая вверх, где я тут же подтягивал ослабевшую леску, постепенно ограничивая рыбину в движении.
За это время нас порядком отнесло, но главный ориентир — здание-корабль, возле которого мы с Мишкой бросили свои кости, было на месте. К нему я и начал потихоньку подгребать со своей добычей. И, честно сказать, уже предвкушал, как поражу Мишку, который, наверное, начинал волноваться, не съели ли меня акулы. Хорошо еще, что вода была теплая, почти такая же, как у нас в Крыму в разгар курортного сезона.
Между тем, лента берегового прибоя приближалась. Я смотал леску, чтобы не запутаться в волнах, подтянул совсем сомлевшую рыбину, ловко подвел под нее сетку и выдернул гарпун.
Навскидку в ней было килограммов 12-14. Большая, красивая, сильная рыбина с розовыми плавниками и хвостом, который все еще подавал признаки жизни. Сразу чувствуется, что самец. Гарпун пробил его возле головы, что в итоге и решило дело.
Дождавшись очередной волны, я набрал побольше воздуха и, обхватив рыбину, что есть силы заработал ластами. Нас выбросило почти на берег, и я сразу среди голых тел увидел Мишку, который стоял и высматривал меня в море. Он был взволнован и даже слегка зол, но, как говорится, победителей не судят.
—Вот, — голосом усталого охотника сказал я, сваливая рыбину к его ногам.
Вокруг сразу начал собираться народ. Кто-то что-то говорил, кто-то что-то кому-то кричал. Какая-то похожая на египетскую мумию бабулька все норовила царапнуть рыбину своим когтем. Шустрый толстощекий ребенок упорно пытался засунуть в пасть рыбине кусок своего гамбургера.
Я рассеянно купался в лучах славы, которая, как всегда, настигает героя внезапно, и уже выискивал среди обступившего народа ту единственную, с горящим и восхищенным взглядом, который не спутаешь ни с чем. Это был мой миг, моя победа, мой Тулон, с которого, без сомнения, и начнется мое восхождение к… я еще и сам не знал к чему.
Только сейчас до меня начало доходить, что все это время Мишка, он же Майкл, усиленно пытается что-то мне сказать.
— Все, Боб, пора… Ты меня слышишь, Боб? Пора… Пора сматываться, говорю…
— Что?.. Куда?.. Зачем?
— Сейчас эта толстая жопа пойдет вызывать полицию.
— Какую полицию, зачем полицию?..
— А может, кто-то уже и вызвал… По сотовому… Это у них зараз… Хлебом не корми, дай соседа своего заложить. Еще и премию получит за своевременный сигнал… И дернул тебя черт приволочь эту уродину!
— Она красивая!
— А значит — плати бабки. Здесь бесплатной красоты не бывает, — продолжал бухтеть Мишка, торопливо собирая наши вещи.
Но, как оказалось, поздно.
— Мужики, полиция! — на чистейшем русском предупредил кто-то рядом. — Бросайте рыбину, а сами в море. В воду они не полезут.
— Нельзя им такую улику оставлять. Есть улика — заведут дело, — грамотно добавил другой русский.
Я даже не думал, что за тысячи километров на каком-то пляже окажется столько земляков.
— Короче, делаем так, — лихорадочно зашептал на ухо Мишка. — Хватай рыбину и — в море. Плыви в заливчик, где яхты стоят. А я потом принесу вещи.
Закинув на плечо рыбину и растолкав зевак, я рванул к морю и уже со своего места заметил две фигуры в черном, спускающиеся от дороги к скоплению народа на берегу. Наверное, все-таки кто-то позвонил по сотовому. И пока полицейские разбирались, что к чему, а затем в сопровождении “доброжелателей” двигались к воде, я был не то чтобы далеко, а одной из множества точек-голов, почти неразличимых в волнах берегового прибоя…
Плыть с рыбиной оказалось совсем не просто, но и выбрасывать ее после всего, что называется, за здорово живешь… Сейчас главное — добраться до причалов, а там Мишка что-нибудь придумает. И хотя вода по-прежнему оставалась как парное молоко, на втором часу моей транспортировки она уже начинала напоминать сметану. По вязкости, я имею в виду. Причем с каждым гребком эта вязкость возрастала. По самым грубым подсчетам выходило, что я провел в воде в общей сложности часа три. А до белоснежных яхт еще плыть и плыть…
Даже не помню, как преодолел последние метры и ухватился рукой за перекладину под одним из мостиков. Собравшись с остатками сил, освободился от сетки с рыбой, привязав ее к одному из стояков, обросших мидиями. Затем, цепляясь за заржавевшие соединения между стояками, попробовал подтянуться к краю причала.
Я надеялся, что увижу Мишку, которого смогу позвать, и он подаст мне руку. Но вместо Мишки я увидел двух копов! Они неторопливо прогуливались по пирсу, поигрывая своими резиновыми дубинками. Возможно, это были именно те копы, что и на пляже, или они вызвали подкрепление, и сейчас все копы Вильмингтона брошены на поиски голого мужика с рыбой.
Подождав еще какое-то время, я снова выглянул из-под своего причала. Копы, похоже, уходить не торопились, и в данную минуту один из них вел переговоры по рации. Мишки тоже не было видно. Но я знал, что он сейчас где-то рядом. Надо просто ждать. И все это понимали. Даже сами полицейские.
Осторожно пробравшись на конец мостика, где стояла белоснежная яхта под названием “Temptation”, и убедившись, что на ней никого нет, я не без труда перевалил свое обессилевшее тело через край кормы. С причала меня не было видно, и какое-то время я блаженствовал в согревающих лучах солнца.
Наверное, я вздремнул и в ужасе открыл глаза от шума проходящей мимо моторки. Вдруг привиделось, что на яхту явился хозяин и, не заметив постороннего, вышел в открытое море, сейчас он меня обнаружит и… Впрочем, проснулся я вовремя. Солнце палило немилосердно. На покрасневшей коже даже выступила соль. Яхта плескалась и покачивалась на расходящихся от моторки волнах.
Вспомнив о копах, я выглянул из своего укрытия. Они все еще торчали на причале, только уже не ходили кругами, а присели на металлический парапет. Видимо, жара их тоже начинала доставать. Но работа есть работа. А ловить голого мужика с рыбиной, видимо, куда интереснее, чем какого-нибудь придурка с пистолетом. И сейчас мое положение было даже в чем-то предпочтительнее. Я, например, мог позволить себе окунуться, а копы — нет. И я позволил.
Вода освежила и привела немного в тонус. Может, и в самом деле, черт с ней, с этой рыбой, оставить ее в сетке, а сетку привязать поглубже к мостику, но тогда придется куда-то девать маску с ластами и трубкой, которые я, выходит, зря тащил сквозь границы и таможни, чтобы по придури каких-то копов… А телескопический гарпун? Уникальный и пока единственный экземпляр. Здесь, в Америке, за него могут отвалить… Мишка даже не успел запатентовать. Не говоря уже о приборе для отпугивания акул и приманивания, так сказать, сексуально озабоченных рыбин. Попробуй, объясни потом копам, что это у меня на поясе за фиговина. Разве что сказать, прибор для приманивания девушек, новейшая разработка?.. В Америке еще до такого не додумались. У них пока гамбургером приманивают, а потом сразу “дринк”. Тогда что ты делал в воде у мостиков? Яхты приманивал? Звучит неубедительно. Не нужно думать, что все копы дураки. А вот что касается девушек… Можно попробовать. Жаль, что Мишка об этой функции аппарата не сказал раньше. Мы бы уже давно попробовали.
И я с легкостью представил, как от нажатия кнопки “неутоленной любви” все девушки в радиусе 500 метров, сами не понимая, зачем и почему, вдруг устремились к нашему аппарату. А мы, как последние придурки, охотимся на какую-то дурацкую рыбу, а копы охотятся на нас…
От слова “копы” меня даже прошиб озноб. Что если на копах и проверить действие Мишкиного аппарата? Только нажать не кнопку для привлечения рыбы, а кнопку для отпугивания акул.
Нащупав в воде на поясе нужную кнопку, я начал посылать короткие импульсы, моля Бога только об одном: чтобы не сели батарейки. Потом вспомнил, что по законам физики распространение сигнала в воде сильно замедляется, а значит, нужно…
Непослушными пальцами я отцепил от пояса аппарат и, выставив его над водой в направлении копов, в каком-то остервенении давил и давил кнопку, пока не опустились руки.
Проведя контрольный обзор позиции, я увидел, что копы ведут себя как-то странно: они двигались зигзагами от одного края причала к другому и, придерживая шляпы, по очереди заглядывали вниз… И тут только до меня начало доходить, что они ищут — нет, не меня — они ищут тело. По их, коповским, подсчетам уже самое время всплыть телу. И раз его нет на берегу (что, видимо, уже успели сообщить по рации), значит, каким-то завихрением прилива его могло занести в этот заливчик, где они столько часов его и дожидались. Теперь можно смело составлять отчет о, так сказать, проделанной работе…
И от лица ненайденного тела я дал по копам несколько залпов решающего огня, что называется, за себя и за того парня, которым я не стал, и за моего гениального брата Мишку, и за наш с Мишкой непревзойденный гиперболоид, который сделает мир другим. Надо только вставить новые батарейки. Вон какую рыбину я подбил. Захотел бы, настрелял много других, поменьше. Значит, аппарат работает. И сегодня вечером все девушки будут наши. А то, что он на копов не подействовал, а на акул действовал… Просто у копов голова меньше, на что Мишка, конечно, не рассчитывал. Но теперь все: сделает кнопку и от копов, и от других хищников…
И уже без всякой надежды я приподнял над краем яхты голову.
Копы уходили!.. Они уходили навстречу заходящему солнцу, и их длинные тени были печальны, как крики голодных чаек. Неужели действует? Мишкин аппарат действует! Копы отступают. Да здравствует…
В эту минуту на пирсе показался Мишка. Он шел как герой, покоритель космоса. Вечерний бриз развевал его непокорные рыжие волосы. Он еще не знал, что он герой. А солнце знало. И ветер знал. И все эти бесчисленные мачты больших и маленьких яхт, которые взволновано приветствовали его своими поклонами (видимо, начался отлив).
— Вовка, ты где?.. Вовка, ты…
— Да тут я, тут… Завтра же на пляже начну записывать народ в ихтиандры. Дышать жабрами не запретишь.
— Сам видел, копы. Наверное, уже устали бдеть.
— Счас, они устанут… На лучше, тащи, — подал ему край сетки с рыбой.
— А на фига?.. — начал было Мишка.
— Тащи!
Что-то, видно, было в моем голосе такое, что Мишка даже спорить не стал. Послушно выволок сетку с рыбиной на мостик и начал запихивать ее в спортивную сумку. Пришлось, правда, хвост прикрыть махровым полотенцем.
С сумкой на плече он был похож на мальчика, гордо несущего за богатым хозяином набор клюшек для гольфа. Сам же я в ослепительно-белых шортах и черных очках танцующей походкой (от жары просто плавился асфальт) шел впереди, мечтая только об одном: поскорее добраться до отеля, выпить холодный “дринк” и упасть на свою кровать.
Но, как говорится в нашей несравненной “Раше”, “покой нам только снится”. Мишке уже, видать, надоело париться с моей рыбиной.
— Слушай, Боб, — с какой-то нехорошей американской интонацией начал он. — Оказывается, у них для подводной охоты есть специально отведенные места. Кроме того, надо купить лицензию. Мне об этом один из наших сказал. А стрелять можно только из специально разрешенного подводного ружья. Все остальное преследуется по закону. В этой Америке даже пукнуть без лицензии нельзя. Поэтому она и богатая. Может, ну ее, эту рыбину, пока…
— Что пока? Да я из-за этой рыбины… — я аж задохнулся от возмущения.
— O’key, o’key, я все понял. Наверное, в своей прошлой жизни ты был рыбой, и между вами еще сохранилась кармическая связь. Нужно просто вернуть эту рыбу в прошлое и выпить водки, иначе она тебя не отпустит. А водка, она и в Америке водка…
Ресторан “Oktopus” — было написано на деревянном здании цвета морской волны. Над входом призывно подмигивал лиловым глазом распутного вида осьминог. Причем все его восемь ног были почему-то женскими.
Обойдя здание, мы оказались перед затянутой сеткой дверью. Откуда-то доносился звон посуды и гортанные голоса. В следующую секунду дверь распахнулась, и на крыльцо в высоком белом колпаке выскочил маленький человечек. Он грозно сверкал слегка выпученными глазами и, как бешенный, вращал руками, в которых, при ближайшем рассмотрении, оказалось по шашлыку. Видимо, таким способом он доводил их до нужной кондиции. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы определить, что это человек с солнечного Кавказа.
— Гамарджопа, генацвале! — радостно бросился к нему Мишка. — Это ты, Гогия?!
— Не Гогия, а Гамлет, — опешил от такого напора маленький человек.
— Все равно на букву “гэ”… — не давал ему опомниться Мишка. — Ты такую красавицу видел? — и он, откинув край полотенца, показал из сумки голову рыбины. — Лавэ?.. А?.. Лавэ… — и, уловив краем глаза, как у маленького человечка дрогнули ноздри большого, на все лицо, носа, закончил почти нежно: — И как ты, Гамлет, думаешь, сколько такая красавица может стоить?
От слова “стоить” маленький человечек на секунду замер и, конфиденциально приблизив свой выдающийся нос к Мишке, почти шепотом произнес:
— Ни-че-го…
— Почему ни…
— Потому что это левый рыба. Документов на нее нет, сертификата нет… А за это в Америке очень строго, могут даже ресторан закрыть.
— Но Гогия…
— Гамлет…
— Гамлет… Выручай, брат Гамлет. Ты же знаешь, как это делается.
— Знаешь, знаешь… Откуда я знаю, может, ты ее в унитазе поймал… Ладно, десять баксов, чтобы, как говорится, не выбрасывать.
— Десять баксов? Да у тебя в руке шашлык дороже стоит.
— Продай дороже.
— Эх, Гогия… Гамлет, мы же с тобой вместе в школе Пушкина учили…
— За Пушкина я и даю десять баксов, другой бы и разговаривать не стал.
— Пойдем, Боб! Нам с предателем Родины разговаривать больше не о чем.
— От предателя слышу…
Возле нашего отеля играла музыка. На флагштоке гордо реял звездно-полосатый флаг. В бассейне весело плескались дети. В шезлонгах вокруг бассейна с “дринками” в руках нежились старухи. На них были такие же, как флаг, полосатые купальники, а на одном божьем одуванчике даже полосатый шлафрок.
Несколько мускулистых плейбоев в полосатых бейсболках с попастыми юными леди (с полосатыми ленточками на головах) гоняли по поляне полосатый мяч. Но мы как-то сразу поняли, что этот праздник жизни не для нас. Просто у нас разные праздники, и они не обязательно должны совпадать.
Добравшись до нашего номера, мы без задних ног рухнули на кровати и тупо слушали, как гудит кондиционер. Я уже совсем начал было уплывать в блаженную невесомость сна, как из другой реальности грубо вторгся голос Мишки:
— Рыба!
— Что рыба?
— Я совсем о ней забыл, мне кажется, она уже начала попахивать. Оно и неудивительно, жара! Тут человек начинает… а ты говоришь…
— Может, ее в холодильник?
— Не влезет.
— А если…
— Ни в коем случае, еще сильнее вонь пойдет, да и куда кишки девать?
Какое-то время мы лежали в полном молчании, и если еще минуту назад от усталости просто слипались глаза, то сейчас почему-то сон не шел. От запаха, наверное. Такое впечатление, что после нашего разговора он даже стал еще забористее.
Мишка не выдержал первым:
— Схожу к машине, кажется, у меня там был пакет…
Вернулся он минут через сорок с початой бутылкой виски и пачкой сигарет. Нетвердой рукой разлил по приземистым стаканам из зеленоватого стекла.
— Уипьем уиски, Боб, — сказал, осклабившись. — В этой стране надо пить уиски. Уипьем уиски, вер из кружка, сердцу станет веселей… Фу! Какая гадость!.. Зато занюхивать не надо…
Он тут же распечатал пачку сигарет, прикурил первым и передал мне. И хотя мы до этого никогда не курили, было почему-то такое ощущение, что мы никогда и не бросали.
— Что и требовалось доказать, — удовлетворенно выдохнул облако дыма Мишка. — Ты заметил, что в нашей голове два запаха не могут существовать одновременно, и сейчас они как бы аннигилировали друг друга. Вот, скажи, какой ты чувствуешь сейчас запах?
— Виски… — сказал я, слегка задумавшись.
— То-то и оно, это уже не запах, а вкус, — Мишка плеснул по стаканам еще виски. — Да, забыл тебе сказать, я заказал нам в номер ужин, минут через пятнадцать принесут. Надо только…
Пробежав зорким взглядом по верхотуре комнаты, он подтянул к стене стол и, с легкостью запрыгнув, начал с помощью ножа отковыривать вентиляционную решетку.
— Тащи рыбину! — крикнул, не оборачиваясь.
Вдвоем нам удалось запихнуть ее в вытяжную нишу, и Мишка, закрепив на место решетку, побежал в ванну мыть руки…
— Как говорится: одна голова — хорошо, а полторы — еще лучше. Я знал, что мы все равно придумаем. Решение всегда есть, надо только думать. В этой стране каждую минуту думать надо… Ну как, есть теперь запах?
— Виски… — сказал я, как-то уже не успевая следить за скачками его мысли.
— Виски мы еще выпьем.
— Тогда нет…
Я и в самом деле не чувствовал сейчас никакого запаха. В голове слегка кружилось, и захотелось во что бы то ни стало попасть окурком в лунку для гольфа, которая располагалась на зеленой лужайке, зеленая лужайка — на картине, а сама картина — посерединке между нашими кроватями. Получалось, что это не просто бросок, а бросок как бы третьей степени сложности… как и все, что мы задумываем и воплощаем с моим братом Мишкой, который в силу своей гениальности не может поступать иначе. И сейчас я должен не посрамить честь семьи.
Не помню, успел ли я выстрелить окурком, как в дверь постучали. Это чернокожая горничная принесла ужин. И пока она накрывала на стол, Мишка даже успел ее похлопать по, словно предназначенной для этой цели, ягодице. Так делал один ковбой в каком-то сериале, и мы с Мишкой запомнили, что девушкам это нравилось. Потом, правда, ковбой палил из пистолета и бил морды своим многочисленным обидчикам, но это уже в других сериях. А сейчас была всего лишь первая серия, и девушка еще не знала, что Мишка ковбой… И вообще, все в этой жизни от незнания и предо… и не предо… смотрительности.
Последнее, что запомнилось с удивительной ясностью — был дымящийся окурок в лунке для гольфа на лужайке нашей картины, что между моей и Мишкиной кроватями…
Мы выпили еще виски и съели свой “чикен” с черненьким длинным рисом, который был похож на запеченных муравьев под соевым китайским соусом, и все это запили кофе с круасанами.
Потом мы смотрели телевизор, но как-то странно смотрели — кусочками из разных фильмов. Мишка прыгал с канала на канал (которых было несколько сотен), чтобы не упустить самое интересное. От этого мелькания в голове, видимо, наступил какой-то перегруз, и я обнаружил себя в постели с Мадонной, которая при ближайшем рассмотрении оказалась Ленкой — моей старой боевой подругой Ленкой с улицы Семнадцати Лет. Я даже до сих пор помню номер ее телефона. И кафе “Шампанка” хорошо помню, и старые двухъярусные солярии на пляже, где всем влюбленным хватало места, и лунную дорожку по морю в никуда, по которой уходят заблудшие души… Просто Ленка не знала, что она Мадонна, и на песке не оставила следов.
В какой-то момент мне даже показалось, что это фрагмент очередного фильма, только в этом фильме почему-то уже участвует Мишка. Он стоял в звездно-полосатых “семейных” трусах с рыбиной на столе и совершал странные манипуляции то одной, то другой ногой, словно собирался сделать “ласточку”. Причем рыбина у него была запеленута в полосатое полотенце, как ребенок.
— Ну что смотришь, помог бы хоть, — зашипел он, с трудом удерживая равновесие. — Возьми у меня это… — и добавил одно слово, которое на английский не переводится, а русскому человеку почему-то всегда придает сил.
Я принял от него рыбину и с нею в обнимку рухнул на кровать…
— Тише, ты! Сейчас всех Гамлетов разбудишь… Значит, ситуация такова. То ли нас Гамлет все-таки успел заложить, то ли этот воздуховод погнал запах тухлятины по номерам — дважды приходил дежурный. Первый раз — сам, второй — с полицейским. Кто-то из постояльцев сказал, что это запах трупа, и что, возможно, кто-то кого-то kill, или какая-нибудь бабуля разложилась. Так что надо от трупа срочно избавляться.
— А как?..
— А fuck его знает. Выбрасывать нельзя, найдут — начнут искать, кто да что…
— Может, закопать?
— Я тоже об этом думал. Здесь главное — как-то мимо дежурного пронести. А в два часа ночи дверь, скорее всего, заперта. Остается одно: связать простыни, и через окно. Там у меня в машине есть саперная лопатка…
Закрепив связанные простыни за решетку балкончика, первым спустился Мишка, затем я спустил ему рыбу и спустился сам. Пока Мишка, как ниндзя-черепашка, добывал из машины саперную лопатку, я присмотрел место для закапывания. Это было прямо за шезлонгами на цветочной клумбе. Земля здесь, видимо, поливалась и оказалась мягкой, как бисквит. Рыба уже не просто разлагалась, а разлагала собой все вокруг — такой от нее исходил smell. Даже притихли голосистые цикады и поникли головки цветов…
Наконец Мишка забросал ее землей, старательно утрамбовал лопаткой и присыпал розоватой хвоей.
— Отплавалась… Тоже живое ведь… Может, она и в самом деле в своей прошлой жизни была…
И мы, каждый по-своему, попробовали представить, кем в своей прошлой жизни была эта рыба, и кем были, а потом будем мы… когда кончится эта ночь и еще много других ночей, между которыми будут дни…
В номере мы допили остаток виски и долго курили в темноте, пока не закончились сигареты. И уже почти засыпая, я сомнамбулически поплыл в прихожую, нашел в брошенном пакете Мишкин аппарат для отпугивания акул, вернулся на свое место и, отпуская на волю последнюю мысль, нажал сначала одну, а потом и вторую (на всякий случай) кнопки…
NEMNOGO RAYA
Он был единственным белым в этом автобусе, несущимся с крейсерской скоростью из южного штата на север, и в какие-то минуты его охватывало странное ощущение небытия. Даже если он есть, то для этих черных или, как здесь принято называть, “африкэн америкэн”, его нет, все они смотрят на него и не видят, как было с одним из кораблей Колумба у южной Америки. На берегу находилась какая-то туземная деревня, но туземцы не видели его, что называется, в упор и продолжали жить своей первобытной жизнью. Для них этот корабль не существовал, так как ничего подобного им не приходилось видеть раньше. Но стоило морякам спустить лодку, и туземцы сразу их заметили.
Потом, где-то среди ночи, к нему подсел еще один “белый”, который при ближайшем рассмотрении оказался “желтым”, а точнее — китайцем. Китаец совсем не знал английского, да и что толку его знать, если у южан английский почти такой же, как их музыка: другой ритм, другая интонация и другие звуки. К тому же, китаец где-то успел наесться чеснока, от запаха которого было ни спрятаться, ни деться, но он уже приготовился терпеть, и постепенно запах стал как бы частью ночи, со всеми ее звуками и красками, включая и неудобства, которые рано или поздно должны закончиться с приездом автобуса в столицу мира — Нью-Йорк.
Он успел заметить, что за весь рейс сменилось три или четыре водителя. Последним оказалась толстая веселая негритянка, которая, видимо, считала пассажиров членами одной большой семьи и на правах родственницы часов с шести утра веселила всех своими “приколами”, словно готовила к будущей веселой жизни в НЮ, в котором каждый вправе рассчитывать на свою долю радости и надежды.
Наконец автобус въехал в какое-то здание и, описав несколько поворотов по спирали, остановился. Это и был автовокзал. Электронные часы показывали 8.00.
Конкретного плана у него не было. Где-то в этом городе затерялся его друг детства Мишка, который выбрал другую жизнь и сам, наверное, стал другим, и встреча с этим “другим” сейчас казалась ему бессмысленной и не важной.
Нет, одно дело все-таки у него было. Но он, честно говоря, пока даже не знал, как к нему подступиться.
Несколько лет назад, бродя по набережной, случайно или не случайно он натолкнулся на картину, перед которой просто остолбенел, съежился — такой дохнуло на него, как любит говорить один из его продвинутых знакомых, “энергетикой”. Словно и в самом деле между ним и картиной “пробил” некий энергетический разряд. Он еще взял картину в руки, чтобы почувствовать ее материальность, что ли. Но при ближайшем рассмотрении в ней неуловимо начинало все меняться, и возникало странное и в чем-то даже ирреальное ощущение, что это совсем другая картина. И чем больше он ее рассматривал, тем больше проникался мыслью, что это и не картина вовсе, а как бы окно в мир иной, который открывается далеко не каждому и не сразу, словно нужно знать какой-то код или ключ доступа.
Повертев картину в разных ракурсах, на обратной стороне он наткнулся на сильно выцветшую надпись “Время Б…”
Картину, конечно же, он купил. И, едва сдерживая душевный трепет, начал расспрашивать о художнике, кто он и откуда, мол, хочу еще посмотреть его работы.
Так он открыл гения. Причем не просто гения, каких на набережной пруд пруди, со всего бывшего Союза слетаются на юг, на “сенокос”, где разомлевшим от моря и пива курортникам хочется совсем немного — чтобы на фоне Медведь-горы заходило (или восходило) солнце, и обязательно в тумане моря голубом одиноко белел парус, который каждому чего-то обещал и куда-то звал, и в какой-то момент начинало казаться, что ты уже и есть там, где сбываются мечты.
…Теплоход “Лабрадор” отойдет в море на часовую прогулку…
То, что Полыхаев был гением, ему стало ясно как-то сразу и бесповоротно. Это сродни озарению, когда знание нисходит в уже готовом виде и не требует никаких доказательств.
Самое интересное, что Полыхаев себя художником не считал, в лучшем случае он всего лишь исполнитель или, если будет угодно, “господин исполнитель”, ибо исполняет образы, которые ему ниспускает… Слова “Бог” Пол (как называли Полыхаева друзья) не то чтобы избегал, порой, мучительно и беззаветно создавая, а точнее будет, познавая сей неуловимо зыбкий и ускользающий на рассвете сон, не сон, который… в общем, не обязательно видеть каждому, и тогда нужна вера. А если видеть и не видеть, как он, Полыхаев, то лучше всего исполнять, ибо Настоящий Художник всего один (да и зачем больше?), все остальное от Лукавого.
Отсюда и главный, так сказать, творческий принцип Полыхаева: он никогда не рисовал того, что возникало в его воображении законченным, а значит, по его убеждению, где-то уже существовало во времени и пространстве (в конце концов, для этого есть другие исполнители). А спешил запечатлеть лишь то, что в данный момент рождалось из небытия, и от него, Пола, как бы даже теперь зависело его дальнейшее осуществление. Или, как называл все это сам Пол, “крутил мультик”.
Подобные “мультики” иногда наплывали на него целыми сериалами, и тогда он каждому сериалу присваивал свое имя: “Время рыб”, “Время птиц”, “Время Лю”…
Возможно, и его появление в одном из таких “мультиков” (который, порой, неотделимо сливался с жизнью) Пол относил к очередной своей серии, названия которой еще не успел придумать.
Слово “гений” не произвело на него ни малейшего впечатления.
— А ты кто? — лишь повел рыжей бровью и посмотрел куда-то сквозь, словно видел совсем другое.
Стало даже за Полыхаева обидно. Не царское это дело сидеть на набережной с запеченной в лице “Ватрой” и, отхлебывая из термоса освежающий напиток портвейн, разрисовывать сиськи и другие части тела курортных девушек из других миров. Все это называлось загадочным словом “бодиарт” и не вписывалось ни в один Полыхаевский сериал, но, странное дело, лишь в эти минуты Полыхаев чувствовал себя чем-то или кем-то большим, чем… и это не то чтобы… о чем он и думать себе не позволял.
А окажись Полыхаев в это время в Париже, Берлине, Лондоне — его картины висели бы рядом с картинами близкого ему по духу Сальвадора Дали, который уже умер, а он, Полыхаев, слава Богу, еще жив и ставит в эту минуту последний мазок на сосок своего нью-шедевра по имени Ната, словно только сейчас заметив, что сосок оказался в центре по-цыгански бесстыжего глаза, который в силу свой конструкции видит теперь гораздо больше, даже, к примеру, сколько осталось в термосе у Полыхаева портвейна.
Нет, мир несправедлив, и в этой несправедливости есть своя истина, ибо справедливый мир скучен, как внезапно опустевший термос. Как становится скучным всё, когда покидают сущности.
И еще мысль, о которой он старался не думать, но чем больше старался, тем больше она думалась, подкрепляясь всё новыми и новыми доказательствами. Получалось, что и в Америку он приехал не на симпозиум молодых ученых-удрученных, а чтобы явить миру картины Полыхаева, которые с некоторых пор начинали жить какой-то своей самозабвенной жизнью.
Даже заставили его купить за двадцать долларов внушительный портфолио, с которым он выглядел теперь, как свободный художник в поисках своей музы. Трехдневная щетина только дополняла образ.
А в последнее время вдруг заметил он за собой одну странность, которой можно было бы и не придавать значения, но в голове уже начинал накручиваться всякий вздор. Он и сам знал, что это вздор, и Полыхаев тут ни при чем, а картины он рано или поздно кому-нибудь продаст, за ними будут охотиться лучшие галереи мира, и вот здесь начиналась сама странность — он не хотел расставаться с картинами Полыхаева. Но предпочитал думать, что это картины не хотят расставаться с ним, а значит… и вообще, две мысли думать одновременно очень вредно. Особенно если это противоположные мысли.
Как бы там ни было, он сейчас в НЮ, и картины Полыхаева в НЮ, и рано или поздно наступит момент, когда они откроются Городу во всей непревзойденности своих смыслов, а пока они просто продолжение Города за пределы fraim, где другие цветы и другие глюки — точь-в-точь как у туземцев Южной Америки, которые в упор не видели корабли Колумба, потому что не видели их никогда раньше, с той лишь разницей, что теперь в роли туземцев приходилось выступать самим америкосам.
Он проехал уже с десяток городков с причудливыми названиями забытых снов: “Ледяной мост”, “Сахарная роща”, “Красные ручьи”… И лишь в каком-то маленьком салончике, которым заправляла пожилая чета прибалтов, сумел уговорить купить одну работу Полыхаева.
— Америка — страна религиозная и патриархальная, и все, что американцы покупают, они привыкли покупать с пользой, — сказали прибалты. — Вот если бы были нарисованы кошечки, собачки, лошадки или что-нибудь на религиозную тему — они бы купили.
А тут какие-то неземные цветы неземной красоты, рассматривая которые, почему-то хочется закрыть глаза и ничего уже не хотеть…
Сразу за автовокзалом начинался восточный квартал города с бесчисленными лавочками и магазинчиками со всякой всячиной, от бэушных лэптопов и цифровых камер до экзотических восточных сувениров. И все вокруг мерцало, вращалось тысячами огней, которые все дальше и дальше увлекали его в утро с захватывающими дух билдингами небоскребов и тихими улочками респектабельных офисов, с роскошными витринами дорогих магазинов 5-й авеню и нескончаемым потоком машин в легком туманце дыхания моторов…
А это уже, похоже, квартал итальянский — уютные траттории с дразнящим запахом кофе, миндального печенья и изысканных сигарет “Muratti”, которые можно выкурить тут же, что называется, не отходя от кассы, за белым, прямо на свежевымытом тротуаре, столиком, радостно встречая первые лучи еще такого нежаркого солнца. И никто даже не удивится, если рядом притормозит роскошный лимузин и из него выйдет самый настоящий дон…
Но это будет уже в другой серии.
А сейчас у него появилась цель — дойти до места бывшего Торгового Центра, здания которого были взорваны террористами 11 сентября. И он какое-то время шел наугад тихими, почти московскими улочками Москвы пятидесятых, с той лишь разницей, что на них совсем не было деревьев. В этом городе совсем не было деревьев! От этого открытия ему даже стало не по себе. Закурил, жадно затягиваясь сладковатым дымом, чтобы не думать о всякой ерунде, которая способна плодить еще большую ерунду.
Он все-таки дошел до Всемирного Торгового Центра, но там, где когда-то гордо высились северная и южная башни знаменитых небоскребов-близнецов, был сейчас забор, за которым светилась пустота. С неба срывало пушистые снежинки, и они долго и красиво кружили на исходе своего исчезновения.
Рядом пожилой хиппи наигрывал на флейте “America the beautiful”. В бурных шестидесятых он протестовал против войны во Вьетнаме, но жизнь в одночасье превратила постаревших “детей цветов” в американских патриотов.
Здесь же с лотков торговали “сувенирами” — альбомами с фотографиями, сделанными на этом самом месте в тот жуткий день.
Поймал себя на мысли, что все это сон. И Нью-Йорк — сон, и все эти призрачные небоскребы — сон; сегодня они есть, а завтра их нет; и тысячи затерянных в этом городе-призраке невидимых людей будут видеть такие же призрачные сны… А если долго смотреть в пустоту, то становишься как бы частью этой самой пустоты, которая способна порождать химеры.
Вздрогнув, развернул парус своего портфолио в другую сторону, и какое-то время шел наугад, все убыстряя шаг, словно бежал или почти бежал от чего-то неумолимо надвигающегося сзади. Даже не понял, как оказался в спасительном метро, с фотографической четкостью успев заметить: часы показывали 9.44. До атаки террористов оставалась ровно одна минута. И хотя все как бы уже случилось в прошлом, его только сейчас настиг ужас, что в тот день и час он мог бы оказаться там, и все было бы иначе — малейшая неточность, некая случайность — и злополучный самолет пролетел мимо. Может, сумма его молекул и прочих, так сказать, полевых структур и внесла бы нужную неточность… и мировая история пошла бы по-другому. А он, именно в это самое время, прямо на набережной из пластмассовых стаканчиков (а если бы не из пластмассовых?) хлестал с Полыхаевым водку (а если бы не водку?), беспечно занюхивая пахучим лавром (а если бы не лавром?) из лаврового венка Полыхаева, подаренного ему на очередном конкурсе бодиарта, и теперь этот венок функционально заменял Полыхаеву шляпу.
…Через пять минут теплоход “Лабрадор” отойдет в море на часовую прогулку…
Водка была, конечно, теплой, солнце палило немилосердно, но от протуберанцев Полыхаевской мысли его то и дело прошибал озноб.
— Вы верите в Бога? — бросал Полыхаев, тяжело переводя взгляд с опустевшего стаканчика на голые ноги животрепещущих курортниц, которые обступили одну из его трансцендентальных работ.
— Вопрос не совсем корректен. Лучше будет: вы верите Богу? — красиво выстраивался разговор.
— Кому лучше?.. Ну, хорошо, вы верите Богу?
— Допустим…
— Вот и ответьте тогда: зачем Бог создал человека? — и Полыхаев так же тяжело вернул взгляд на пустой стаканчик.
— Это лучше у него спросить.
— А от ответа на этот вопрос и зависит… — Полыхаев, словно спохватившись, разлил остатки водки по стаканчикам. — Да все зависит… Даже какого вкуса, так сказать, субстанционально, соленый огурец, который лично у меня всегда вызывает подозрения… Но не об этом сейчас речь… И если уж мы подняли вопрос о Боге, который сначала поселил человека в рай, а потом опустил его на землю, но подарил водку, в которой есть немного рая… Как ты думаешь, мы можем за Бога выпить?
— Выпить, конечно, можно, но звучит как-то…
— А по-моему, нормально звучит. Своим тостом мы словно посылаем Всевышнему знак…
— Своего рода message.
— …что в подведомственных ему территориях все спокойно. Голые бабы гуляют по набережной, а умные люди, как всегда, пьют водку, которая, конечно, гадость, но дарит радость, так сказать, искушения. Чтобы каждый хоть на миг почувствовал себя. Именно почувствовал… Человеку вообще думать вредно, а то он до такого додумается…
…Теплоход “Лабрадор” отойдет в море на часовую прогулку… Пассажиров с билетами на 16.45 просят занять свои места…
И они, словно от них теперь зависело, отойдет этот белоснежный “Лабрадор” в маняще голубую даль или станет частью трансцендентальной картины Полыхаева, за пределом, так сказать, fraim, буквально за секунды до… все-таки успели выпить водку, от которой можно ожидать всего.
“Я нужен тебе для того, чтобы ты была мне нужна…” — откуда-то из пустоты возникла строчка, которая могла быть песней или просто мусором из корзины прошлого, и сейчас на экран выскочит знакомая табличка “сбой программы… сбой программы”, или, иначе говоря, error. Можно ее, конечно, бесчувственным щелчком “мышки”, что называется, послать подальше, а можно через ключевое слово выйти на верхний уровень и начать новый отсчет времени, чтобы уже не повторять ошибок.
От резкого толчка он открыл глаза и увидел это слово: станция метро называлась Soho. А еще он откуда-то знал, что ему и надо в Сохо. Здесь живут художники и любимые женщины художников. Женщины дарят художникам свою любовь, а художники дарят им свои картины. “Я нужен тебе для того, чтобы ты была мне нужна”. В каком-то смысле картина и есть воплощение той любви; и чем больше художник отдает своей любви картине, тем меньше ее остается женщине. В конечном счете, любовь и есть мера всех вещей. В том числе и таланта. А когда любовь заканчивается, художник начинает рисовать на продажу. Чтобы купить себе хоть немного любви. Без которой он теперь уже не может. Это что-то вроде наркотика, только еще сильнее. А дело художника создавать новые сущности и заселять этими сущностями наш безумный мир… Который, может, потому и стал безумным, что не тех сущностей создавали. Без вдохновения и любви.
Так или примерно так объяснял ему Полыхаев, волевым усилием прогоняя очередной глюк, составленный из всех женщин, которым он когда-либо платил деньги, и тех женщин, которые платили ему.
Но на то он и глюк, чтобы возвращаться снова. И в какое-то из таких возвращений Полыхаеву даже показалось, что он его (а точнее, ее) узнал — это была знаменитая Мона Лиза, которая, наверное, точно так же доставала Леонардо, пока он ее из глюка не воплотил в жизнь, и теперь Полыхаеву ничего не остается, как пить водку и рисовать другие глюки, которые потом для кого-то станут тайной, но ему, Полыхаеву, будет уже все равно, ибо Мона Лиза всего одна. Как, собственно, и один Художник…
Подземка выбросила его на пустынной Green St., по которой ветер гонял целлофановые пакеты и обрывки старых газет. И хотя ночная жизнь давно закончилась, дневная еще, похоже, и не думала начинаться. Если не считать какой-то марсианской породы кошки, которая вывела на цепочке свою слегка припухшую со сна хозяйку погулять.
На улице Принца людей было побольше, но это были еще как бы не те люди. Не тот слой. Не тот мир… Он уже давно заметил, что все живое делится на своеобразные слои, которые могут обитать в одном времени и пространстве, умудряясь друг другу не мешать и не пересекаться. И даже, порой, друг друга не замечать. Для удобства, так сказать, параллельного существования. И сейчас был слой уборщиков и обслуги, который просто делал свое дело, не посягая на высшие миры, где, как и положено, обитают боги.
По этим улицам ходили Джон Леннон и Йосиф Бродский, здесь, на Wooster Str., можно было встретить Михаила Шемякина и Сергея Довлатова — все они (как и тысячи других, известных и безымянных) принесли сюда мечту, которая в итоге и сотворила чудо, преобразив эти бывшие промышленные склады и мастерские в престижный и богемный район Сохо — царство свободы и любви.
Сами галереи открывались позже, и он еще какое-то время бродил по улочкам, глазел на причудливые орнаменты домов, на поблескивающие лаком автомобили, пару раз курил и пил кофе, словно томительно доживая остаток прежней жизни, ибо с первой же галереи (в крайнем случае, со второй) и для него, и для Полыхаева начнется новая жизнь, которая плавно перетечет в вечность, о чем и думать сейчас… А думать сейчас надо о странных прихотях судьбы, которая сама себе выбирает место под солнцем. Или под дождем, который вот-вот пойдет или уже пошел, чтобы заставить его думать о дожде…
Начав с “S.E.Feinman Fine Arts Ltd Gallery” и “Alla Rogers Gallery”, он посетил еще десяток больших и маленьких галерей и галереек. И везде его с радостью встречали, внимательнейшим образом выслушивали, картинами восхищались: “Вау!.. Потрясающе!.. Фантастик!” — а потом не то чтобы отказывали… Но в одной галерее за выставленные картины полагалось платить; в другой — состоять членом какого-то союза или ассоциации; в третьей — работы принимали только в красивых рамках; в четвертой — лишь работы, написанные в технике старых мастеров; в пятой — дали понять, что художником ты можешь и не быть, а вот американцем быть обязан…
Он даже не сразу понял, что это галерея. Вначале шел увитый зеленым искусственным плющом уютный ресторанчик, и сразу за ним — слегка поблекшая надпись “WHIMSY BLUE” — “Голубой каприз”.
В большой, вытянутой, как пенал, комнате был какой-то цветной полумрак. Каждый предмет подсвечивался своим цветом, что создавало странный эффект присутствия, напоминающего голограмму. И он уже с удивлением рассматривал корешки старинных книг на разных языках, причудливые подсвечники с патиной прошлых жизней, гламурный диванчик цвета беж, в мягкости которого хотелось удостовериться тут же лично, “апельсиновое” кресло, на котором с легкостью можно было представить такую же апельсиновую кошку или женщину, роскошную “призовую” женщину в серебристом вечернем платье, с которого словно стекает ночь… А вот и великолепной работы старинный секретер. В нем множество отделений и ящичков, в каждом из которых до сих пор могла скрываться своя тайна. Эту тайну, а точнее, устройство и расположение тайника, мастер открывал только покупателю. Обнаружить такой тайник было крайне сложно. Разве что ценой уничтожения самого секретера. Вот почему их уцелели единицы. А если уцелел, значит, и тайна почти наверняка осталась с ним и не раскрыта по сей день. Что это могла быть за тайна? Какие-нибудь документы, завещание, пожелтевшие любовные письма, а может, и сами драгоценности или план-карта, где их искать в другом месте.
Так или примерно так рассказывал ему один похожий на Диккенсовского героя антиквар, любовно поглаживая такой же секретер, который и хотел и не хотел продавать.
По стенам были развешаны старинные фотографии и вполне современные картины. Он даже успел прочитать несколько названий: “Donna”, “Sky Angel”, “Lost Paradis”… А навстречу ему откуда-то из-за китайской ширмы уже спешила девушка, женщина… мимолетное видение, словно сошедшее со всех этих картин сразу, которое то проявлялось в золотистой подсветке одной картины, то ускользало в голубоватое марево другой.
— Нравится? — спросила она, заметив, что он задержал взгляд на Donne, а потом перевел на Sky Angel и Lost Paradis. — Это я… И это я… И это тоже я… Меня тогда рисовал Юрэк Годфри. А это меня рисовал Френсис Лой. Ну как, похоже?..
И она привычно становилась рядом, и он из вежливости переводил взгляд с эфемерного создания, изображенного на картине, на ее в каждой новой игре света и теней новое лицо, волосы…
В какой-то миг она оказалась совсем рядом, и он вдохнул едва уловимый запах ее волос и увидел глаза, в которых словно отразилось небо… и звезды, и много еще чего другого, о чем он и не думал, и не догадывался, или догадывался, но не думал. И сейчас все это обрушилось на него, как все дни, а может, даже годы, которыми он еще не жил. И он дрогнул, за секунду до (он и сам не знал, до чего) ускользнул в сторону. Но и там, и везде — всюду была она — в каждом взгляде и в каждом отражении. И было уже не разобрать, где она настоящая, а где ее неуловимые призраки…
Даже не коснулся, лишь рука непроизвольно потянулась к ее лицу, чтобы убрать прядь волос, которая еще не успела стать тенью. А она все это поняла по-своему:
— Если бы я была художником, я бы всю жизнь рисовала только одного человека, во всех проявлениях, так сказать, его дао. И тогда все бы увидели, что каждый человек — это целый мир самых разных человеков. Ближе всего к этому приблизился Моне, но он не любил людей, предпочитая рисовать мосты и соборы, в которых уже не осталось жизни.
— Всяким художником движет любовь, которая и является мерой его таланта, — словами Полыхаева и с какой-то даже Полыхаевской интонацией произнес он. — А любовь — это уже от Бога.
— Значит, вы художник? Я это поняла сразу. У каждого художника есть свои признаки, своя недовыраженность слов… которые, как не нарисованные еще образы…
— Нет, я не художник… Но хочу показать вам художника. Это мой друг. Он живет в Раше. Просто его еще никто не открыл. Но вы сами увидите, что он гений.
В странном волнении, словно боясь, что она может передумать, начал он выкладывать из портфолио одну за другой Полыхаевские работы, которые она из вежливости брала в руки и, почти не глядя, откладывала в сторону.
В какой-то момент что-то успело измениться, а он не почувствовал, не заметил, пропустил. Словно стрелки часов остановились и побежали вспять… Это когда она начала рассматривать некоторые работы по второму кругу, то отдаляя их от глаз, то приближая или меняя ракурс освещения.
— Не могу понять, что за техника? — выдал ее голос, взволнованный и чужой.
— Обычные краски, только покрытые сверху лаком, — со знанием дела пояснил он.
Его английский был, наверное, ужасным, но она понимала. Или казалось, что понимала. А может, и вовсе не понимала. В каком-то непредсказуемом порыве начала пристраивать и расставлять работы на всех этих полочках, столиках и креслах, даже на загадочном секретере, словно создавала из картин ей одной понятную композицию. Затем, о чем-то вспомнив, включила розоватую подсветку и поменяла несколько картин местами.
Наконец с сияющими глазами повернулась к нему:
— А сейчас мы будем пить шампанское… А потом… ты будешь меня рисовать… да-да, рисовать… А потом мы снова будем пить шампанское…
Он еще хотел сказать… Но ответом были ее губы, в первые секунды такие теплые и влажные, а потом холодные, с привкусом шампанского, от которого хотелось смеяться и совершать глупости.
И, словно заражаясь от нее неизъяснимым восторгом сотворения, он подхватил ее на руки и закружил… и полетел… Вот так запросто взял и полетел… словно делал это и раньше… и еще раньше… только не знал… Он вообще многое не знал раньше… Потому и не видел, и не замечал… И сейчас, с высоты своего полета, вдруг с пугающей ясностью понял все… Даже понял, почему Бог есть, а мы его не видим. Как не видим сомнительных пришельцев, которые, наверное, уже давно рядом, но мы, словно туземцы при виде кораблей Колумба, не видим их, что называется, в упор, ибо… еще не готовы видеть.
От этих мыслей он начал стремительно терять высоту, с ужасом успев подумать, что так всегда поступали с теми, кто познал истину… к которой еще не готовы.
Но на земле его падения, похоже, уже ждали.
— Вот холст, а вот краски… В таком ракурсе меня еще никто не рисовал, — и она, выскользнув из его объятий, уже поудобнее устраивалась в кресле, в том самом “апельсиновом” кресле, которое словно и было для нее создано, чтобы запечатлеть этот неповторимый миг…
Он не знал, сколько прошло времени. В какой-то момент ему даже показалось, что с каждым мазком он как бы возвращает время вспять, и от него теперь зависит, где остановиться и начать все сначала. Допустим, это может случиться за секунду до… и тогда на месте небоскребов-близнецов будет другой… сон.
Он мог бы остановиться на ее глазах, которые мягко подсвечивали из полумрака прошлого, которое он так безжалостно стирал. Или — на ее губах, на которых словно застыла едва уловимая улыбка новой ма… донны, имени которой он еще не знал. Или — на груди, которую он мог бы расписывать веками и так и не достигнуть совершенства. Но это, слава Богу, не бодиарт, и он сейчас не Полыхаев, он просто понял, какая сила в его руке, которая может из ничего сотворить чудо, и сейчас это чудо оживет и скажет первые слова, только почему-то эти слова будут на английском…
Солнце уже почти зашло, хотя небо продолжало еще светиться накопленным за день светом. На голове Полыхаева был все тот же (изрядно, правда, поредевший) лавровый венок.
Возле художника то и дело останавливались праздношатающиеся прохожие, но, понаблюдав за творческим процессом, слегка ошалело отваливали в сторону.
Полыхаев был, как всегда, пьян, но кисть держал твердо. В точном движении отводил руку, словно прицеливался, в какую именно точку холста послать нужный цвет, чтобы он смешался с другим цветом, а может, даже и с третьим… чтобы все это называлось жизнью… а жизнь — правдой…
— Вы верите в Бога? — вопрошал он у прелестного создания, терпеливо томящегося перед ним в скрипучем алюминиевом кресле. И сам же отвечал: — Правильно… Ведь как можно верить в то, что ты никогда не видел?.. И как можно видеть то, во что ты никогда не верил?..
Полыхаев рисовал самозабвенно. А точнее — зарисовывал то, что было уже картиной раньше. Не зарисованной оставалась лишь узкая часть лица с восторженно-влюбленным глазом, великолепно прописанный нос и с каждым мазком исчезающая улыбка губ, которую он узнал сразу…
— Ты что делаешь? Зачем?! — даже бросился к Полыхаеву спасать, но рядом пожилой хиппи заиграл на флейте “America the beautiful”, чтобы где-то очень далеко…
…теплоход “Лабрадор” отошел в море на часовую прогулку.