Автобиографические записки
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 8, 2008
Адриан Митрофанович Топоров (1891-1984) — человек уникальной биографии. Выходец из народа, он с юных лет готовил себя к «учительской миссии» (Н.Н. Яновский), поступив еще в 1905 г. в учительскую школу в Белгородской губернии. Впоследствии он станет известен как автор книги «Крестьяне о писателях» (первое издание — 1930 г.), где познакомит изумленных читателей с опытом прочтения и оценкой современной литературы (И. Бабель, В. Зазубрин, Вс. Иванов, Ю. Олеша, Л. Сейфуллина, А. Блок, Б. Пастернак, С. Есенин и др.) крестьянами из коммуны «Майское утро» Алтайского края.
О том, как была встречена эта уникальная книга в 30-е годы, какая судьба постигла А. Топорова и как была восстановлена справедливость уже в 60-е годы, можно прочитать в документальной повести его внука И.Г. Топорова («Сибирские огни», 2007, №№ 7-8). Публикуя отрывки из первых глав автобиографических записок «Я — из Стойла», любезно предоставленных нам И.Г. Топоровым, мы хотим привлечь внимание читателя к ранним годам жизни знаменитого учителя, просветителя, писателя. И вот что бросается в глаза: как бы ни был тогда политически ангажирован друг революционера-народника Л. Ешина А. Топоров, он сам невольно свидетельствует о высоком культурном и жизненном уровне дореволюционного Барнаула, Сибири вообще. Достаточно прочесть о том, что «за три копейки» на базаре можно было досыта наесться «пельменями и другими мясными блюдами», о том, как «вдумчиво и добросовестно» приучала своих абонентов работать с книгой местная библиотекарша (см. диалог с ней автора о книге философа Ф. Бэкона), или о том, как «любили в старом Барнауле литературные суды и диспуты», спектакли и концерты, чтобы понять, откуда черпал свой талант будущий гений народной педагогики. Не зря повествование об этом периоде своей жизни автор завершает словами о «духовном капитале», которым он «живет и доныне» (т.е. в 1960-80-е годы).
История русской литературы, и сибирской в частности, доказывает, что выжить и сохранить духовность, культуру, художественную ценность ей помогала живая память о годах ее расцвета в начале ХХ века, чувство непрерывности развития на протяжении такой трудной, но богатой на таланты эпохи.
Владимир Яранцев,
отдел критики
Адриан ТОПОРОВ
Я — ИЗ СТОЙЛА
Автобиографические записки*
Выше всего правда жизни, она всегда заключает в себе глубокую идею.
И.Е. Репин
Нет ничего незначительного на свете. Все зависит от точки зрения.
Гете
МОЙ УНИВЕРСИТЕТ
В 1910 году в Старом Лещине (Курская губерния) я познакомился с семьей мелкопоместного, обедневшего дворянина и революционера-народника Леонида Петровича Ешина.
В бытность студентом-юристом Харьковского университета он вступил в организацию «Воля», действовавшую под руководством знаменитого революционера-террориста Германа Александровича Лопатина. Вместе с поэтом П.Ф. Якубовичем-Мельшиным, Кирсановым, Яхонтовым, Петровым и др. Л.П. Ешин судился в Петербурге летом 1887 года по Лопатинскому процессу «21». Многие участники процесса были сосланы в отдаленные места Сибири на каторгу, а самого Лопатина заточили в одиночку Шлиссельбургской тюрьмы-крепости. <…>
Ко времени моего знакомства с ним Леониду Петровичу было уже более полувека, но вся его стройная корпулентная фигура дышала энергией, бодростью. Большие серые близорукие глаза в очках излучали неотразимо привлекающий свет. Едва он произносил несколько фраз, как новый собеседник оказывался во власти его обаяния.
Поражала его энциклопедическая эрудиция. Он близко знал Н.К. Михайловского, П.Л. Лаврова, В.Г. Короленко, П.Ф. Якубовича-Мельшина, С.Я. Елпатьевского, супругов Редько и многих других сотрудников «Русского богатства», ученых, публицистов, художников, драматических и оперных артистов…
Готовясь к адвокатуре, он проштудировал речи выдающихся русских и зарубежных судебных и политических ораторов и сам блистал красноречием. Отлично рисовал масляными красками и акварелью, изумительно читал и декламировал, играл на сцене, пел, танцевал, писал фельетоны, очерки и статьи для газет; устраивал домашние живые картины и спектакли, в которых участвовал и я. Как говорится, Леонида Петровича при рождении поцеловали все музы.
Я перенимал у него элементы искусств, ясно сознавая их насущную необходимость в культурно-просветительской работе в народных массах.
Младшая сестра Леонида Петровича, Александра Петровна, уже седеющая женщина, боготворила брата. В молодости она была очаровательна, и себе на горе — безумно любила лошадей. Эта страсть искалечила ей жизнь. В компании Александра Петровна скакала верхом по селу. Из подворотни выскочила собачонка. Лошадь шарахнулась, всадница упала наземь. Лошадь следующей всадницы выбила Александре Петровне глаз. Инвалидка не пошла замуж и навсегда надела черные очки. Но не утеряла своей неистощимой жизнерадостности.
Ее подруга, Евгения Георгиевна Карпова, учительница-пенсионерка и добрейшей души человек, ни за что не захотела уйти к кровным родственникам-аристократам и расстаться с семьей Ешиных.
Существовали Ешины на скудный адвокатский заработок Леонида Петровича. А известно, какой это заработок в деревенской глуши до революции, вдали даже от такого «культурного центра», как былой городишко Тим.
Желание делать людям добро бескорыстно было душевной потребностью Ешиных. Подобно интеллигентам-народникам давних времен, Александра Петровна и Евгения Георгиевна ходили по селу, выискивали больных и оказывали им первую медицинскую помощь.
Если они находили у бедных людей способных к учебе детей, то брали их к себе и бесплатно кормили, учили и определяли в учебные заведения. Содержали за свой счет. Взрослых любознательных людей — учителей, псаломщиков, приказчиков из купеческих лавок, — готовили к экстернату. И тоже бесплатно…
Таким-то образом Ешины приняли и меня в свою семью, как родного, и стали просвещать, очищая мою голову от того мусора, который набили в нее две церковноприходские школы.
Только в семье Ешиных я понял, для чего на свете писались и пишутся книги. Эта семья заразила меня благородной, неистребимой любовью к науке и искусствам…
В летние вечера в садовой беседке или в старинной липовой аллее Леонид Петрович читал вслух художественные произведения. На стол ставили лампу под зеленым абажуром. Члены семьи и гости, облепив чтецов, слушали не шевелясь. А читал Леонид Петрович бесподобно. Собственно, не читал, а играл произведения. Он находил такие проникновенные интонации, которые иглами вонзались в сердце. И персонажи из книг вставали перед слушателями, как живые, реальные люди, со всеми характерными внутренними и внешними особенностями. До смерти не забуду сцену: когда Леонид Петрович произносил последний монолог Сони из пьесы «Дядя Ваня» А.П. Чехова, то сам задохнулся от слез и тихо плакали все слушатели… <…>
Заботясь о моем серьезном образовании, Леонид Петрович говорил:
— Ты — бедняк. Средств у тебя нет для продолжения учения в гимназии, реальном или городском училище. Ты не клерикального рода-племени. Значит, в духовные учебные заведения вход тебе закрыт. Да и возраст не тот… Остается для тебя один путь: самообразование и дальше — народный университет имени Шанявского. Туда тебе и надо держать курс. Читай, учись, готовься… А там видно будет.
Он составил план моего чтения и указал все разумные методы работы над книгой…
В БАРНАУЛЕ
Положение каторжника не помешало однако Леониду Петровичу влюбиться в Сибирь — край необъятных просторов, неисчислимых естественных красот и богатств, в ее крепких телом и духом чалдонов.
Из ежедневных рассказов Леонида Петровича Сибирь рисовалась в моем воображении сказочной страной, которая неотразимо звала к себе…
Вся семья Ешиных, а вместе с нею и я, и репетитор Андрюши студент М.А. Животовский очень хотели как можно скорее отправиться в «страну чудес». И в августе 1912 года это совершилось.
Мы «осели» в Барнауле. Леонид Петрович устроился на работу в Земельном отделе Алтайского округа кабинетских владений. Евгения Георгиевна хозяйничала, Александра Петровна и Животовский давали частные уроки, Андрюша, Вера и Лиза поступили в гимназии, а я получил место учителя в Соборной Петропавловской церковноприходской школе, в самом центре города…
По недостатку необходимых для того специальных знаний, я не могу дать полной экономической характеристики Барнаула тех лет, но, по-видимому, он был богатым городом. Через Бийск и Барнаул, по могучим водным артериям — Катуни, Бии и Оби направлялись за границу грандиозные потоки «даров Алтая» — сливочного масла, мяса, пушнины, кож, меду, рыбы, пшеницы, муки, сала и проч.
На Барнаульской пристани протянулись длиннейшие склады торговых представительств Англии, Голландии, Бельгии, Германии, Швеции, Норвегии.
В зимнюю морозную пору к ветеринарно-санитарной станции по многим улицам шли бесконечные ряды саней, заваленных тушами мяса — для клеймения.
На базаре пролегли целые «улицы», на которых вместо домов высились штабеля замороженной рыбы — стерлядей, сомов, нельмы и др. Покупатели выбирали рыбины, а продавцы вытаскивали их из штабелей, как сутунки дерева!
Площадь за собором в базарные дни покрывалась тысячами бочонков со сливочным маслом…
В длинном подвале на Пушкинской улице торговал колониальными товарами татарин Бахтияров. В этом подвале круглый год продавали виноград разных сортов и стран, апельсины, лимоны, мандарины, персики, бананы, винную ягоду, дыни, арбузы, груши, сливы, яблоки, вишни, кокосовые орехи, урюк, сладкие рожки и т.д.
В обжорном ряду на базаре за три копейки торговки кормили клиентов «от пуза» пельменями и другими мясными блюдами.
А универмаги Второва, Морозова, Смирнова могли бы стоять на любой центральной улице Москвы или Петербурга. Магнату Второву принадлежали огромные торговые дома еще и в Бийске, Томске и прочих сибирских городах.
Пароходовладельцы — братья Мельниковы и Илья Фуксман, пимокат и шубник Поляков, единственный в городе «электрический и мельничный король» Платонов, купцы Суховы и Федулов, заводчики фруктовых вод братья Ворсины — тоже были крупными капиталистическими тузами в Барнауле…
Уже в начале этого века Барнаул входил в ряд культурных центров
Сибири. Культуру принесли в него многочисленные политические ссыльные. С ними
были тесно связаны — путешественник, исследователь Центральной Азии, ботаник,
этнограф, географ и фольклорист Григорий
Николаевич Потанин, а также второй не менее крупный исследователь Сибири,
археолог и писатель Николай Михайлович Ядринцев, открывший развалины древней
столицы Монголии — Каракорума и доказавший существование в Центральной Азии
древнейшей самобытной письменности. За географические, этнографические и
археологические труды
Н.М. Ядринцев получил золотую медаль от Русского Географического Общества.
<…>
В культурной жизни Барнаула Г.Н. Потанин и Н.М. Ядринцев оставили глубокий след. Не могу не отметить удивительного факта. С 1912 года до Октябрьской революции в фойе Барнаульского Народного дома (теперь — краевого театра) висели три прекрасных портрета: социалиста-революционера Василия Николаевича Штильке, Григория Николаевича Потанина и Николая Михайловича Ядринцева.
В.К. Штильке и был инициатором создания в городе Народного дома и учительской библиотеки при нем. Как с этим мирилось царское начальство, — остается загадкой!
Политические ссыльные добились открытия в Барнауле общегородской библиотеки, которая помещалась на Бийской (Никитинской) улице, 90. Ныне здесь работает телефонная станция.
Заведовала библиотекой политическая ссыльная Ульяна Павловна Яковлева, женщина энергичная, широкообразованная и самоотверженно преданная делу народного просвещения. Сын ее Александр до самого ухода на пенсию занимал пост директора городского училища, а его жена, Ольга Павловна, учительствовала в общеобразовательной школе. Мы с нею в январе 1925 года входили в состав Алтайской губернской делегации на Первом Всесоюзном Учительском съезде в Москве.
И ныне стоит на Никитской улице Барнаула домик под номером 145, в котором 57 лет тому назад поселились Ешины и я. Он принадлежал некоему Боброву, управляющему предприятиями купца Федулова.
В семью Ешиных стекались самые интеллигентные люди города: литераторы, артисты, адвокаты, композиторы, певцы, политические ссыльные, хормейстеры и дирижеры оркестров, художники, лучшие преподаватели учебных заведений. Эти собрания посещали и либерально настроенная жена заместителя начальника Алтайского округа Мария Николаевна Андреева, и начальница частной женской гимназии Мария Флегонтовна Будкевич, ее муж Эдуард и дочери. Супруги Будкевич когда-то эмигрировали в Швейцарию, как революционеры. Дети их получили высшее образование в Цюрихе.
Разговорам и дебатам по разным вопросам науки, политики, литературы и искусства не было конца в квартире Ешиных! Я, как губка воду, жадно впитывал их, пополняя свои скудные знания, вынесенные из церковных школ.
Взяв курс на народный университет имени Шанявского, я усиленно готовился к поступлению в него. В школе я вел только один класс. В час дня занятия кончались. Времени свободного оставалось у меня уйма. Общественной внешкольной работы — никакой! После обеда я уделял час-два переписке нот: в них нуждались хоры и оркестры, которых в Барнауле и тогда было немало. Я писал ноты, как печатал (спасибо Каплинской школе!), а потому имел заказов по горло! Зарабатывал на переписке нот изрядно. Копил деньги на учебу в Москве. Вел спартанский образ жизни. Продолжал учиться игре на скрипке, беря уроки у лучших скрипачей города. Не пил, не курил. Посещал только театры, кино и концерты. С четырех до семи вечера регулярно работал в городской библиотеке: читал, делал выписки, конспектировал. Здесь моей наставницей была Ульяна Павловна Яковлева, опытнейший «лоцман по книжным морям». Она приучала абонентов вдумчиво и добросовестно работать над книгой. С этой целью учиняла с ними выборочные собеседования, своего рода экзамены по прочитанному. Не раз и я попадал к ней на такие экзамены. Принесешь, бывало, книги на обмен, а она поманит тебя пальчиком в свой кабинетик и начнет допрос:
— Ну, что прочли?
— «Новый органон» Франциска Бэкона Веруламского.
— Ага… Поняли что-нибудь?
— Понял.
— О чем же он говорит в этой книге?
— Об опытном, индуктивном методе познания мира. Он и открыл этот метод.
— В чем же он заключается?
— В том, что все предметы и явления внешнего мира познаются нашими внешними чувствами, опытом, а их восприятия проверяются нашим рассудком…
— Так, так… А покажите-ка выписки из книги.
Показываю.
— А как до Бэкона философы познавали мир?
— Умозрительно, без опытных доказательств, или эмпирически, т.е. накапливали факты, не проверяя их собственным рассудком…
— А покажите-ка самую важную выдержку, в которой содержится эта новая идея Бэкона Веруламского.
Я читаю выдержку:
«Те, кто занимались науками, были или эмпириками, или догматиками. Эмпирики, подобно муравью, только собирают и пользуются собранным. Рационалисты, подобно пауку, из самих себя создают ткань. Пчела же избирает средний способ, она извлекает материал из цветов сада и поля, но располагает и изменяет его собственным умением. Не отличается от этого и подлинное дело философии…
Итак, следует возложить добрую надежду на более тесный и нерушимый (чего до сих пор не было) союз этих способностей, т.е. опыта и рассудка…»
— Ну, идите, меняйте книгу…
Эта маленькая женщина в больших темных очках, делавших ее похожей на летучую мышь, давала всем читателям полезнейшие советы о самообразовании. Если нужных книг в городской библиотеке не доставало, то по особому заказу Ульяна Павловна добывала их даже из-за границы.
Конспектов, записных книжек, читательских дневников и карточек для библиотеки цитат, вырезок из газет и журналов у меня накопилась куча! Они были неизменными спутниками и помощниками в моей массовой культработе.
В Барнауле я проработал множество первоклассной научной литературы: сочинения Дарвина, Уоллеса, Тимирязева, Костомарова, Дрепера, Моргана, Ключевского, Трачевского, Ляйеля, Мечникова, Пирогова, Сеченова, Плеханова Лаврова, Михайловского, Бебеля, Тисандье, Умова, Спенсера, Мальвера, Бэкона Веруламского, Песталоцци, Ушинского, Яна Амоса Коменского, Локка, Жан-Жака Руссо, Лая, Меймана, Марии Монтессори, Фребеля, Потебни, Буслаева, Мейе, Овсянико-Куликовского, Фортунатова, Богородицкого, Белинского, Герцена, Чернышевского, Добролюбова, Писарева и десятки иных.
О художественных произведениях уж не говорю: я «проглотил» их невесть сколько!
Из педагогических сочинений мне в высшей степени полезной показалась книга П.Ф. Лесгафта «Школьные типы». В Барнаульской городской библиотеке она имелась в единственном экземпляре. Я переписал ее от слова до слова в свои общие тетради. «Школьные типы», по-моему, тот самый магический инструмент, с помощью которого вдумчивый педагог может увидеть всю глубину души любого своего питомца. Я до сих пор не могу понять, почему одни современные педагоги мало интересуются великой книгой П.Ф. Лесгафта, а другие, коих большинство, даже ничего не слышали о ней.
Леонид Петрович убедительно разъяснил мне, что учитель, по самому роду его профессии, — публичный оратор и что поэтому он должен правильно и красиво читать и говорить. Мой пестун часто повторял излюбленный афоризм из знаменитой книги французского академика Легуве «Чтение как искусство»: «Голос — это такой толкователь и наставник, который обладает дивной, таинственной силой».
И я, сколько позволяли силы и способности, учился ораторскому искусству; учился упорно, ежедневно штудируя книгу О. Озаровской «Школа чтеца» (хрестоматия для драматических, педагогических и ораторских курсов); сборники речей судебных и политических корифеев — Плевако, Кони, Урусова, Маклакова, Тесленко, Андреевского, Спасовича, Карапчевского, Линкольна, Жореса, Гладстона и др.
В искусстве выразительного чтения я тренировался один у себя в комнате. Воображая персонажей из прочитанных книг, искал интонации их голосов, жесты, мимику; размечал в тексте логические и грамматические ударения, психологические паузы, разгадывал подтекст. Стоя перед зеркалом, произносил обвинительные речи, например, против городничего из «Ревизора», Иудушки Головлева; или, начитавшись потрясающих антирелигиозных сочинений Мальвера, Ростиславова, Мордовцева и проч., «обличал» безумную роскошь, корыстолюбие и ханжество высших монашествующих иерархов; или защищал на воображаемом суде Катюшу Маслову…
Все, добытое в этих изнурительных упражнениях, я применял потом при чтении художественных произведений детям и взрослым.
Врезался в память эпизод из первых дней моей чтецкой практики в Барнауле. Дело было в необычной аудитории.
Зима 1913-1914 годов. Барнаульское филантропическое общество собрало беспризорников в школу при Богородской церкви. В программе сбора значилось: назидательное слово о детском благонравии, художественное чтение, пение и чай с мясными пирожками.
Устроители сбора предложили мне прочесть детям какое-нибудь художественное произведение. Я выбрал несколько глав из книги «Приключения барона Мюнхаузена».
И вот я стою перед страшной аудиторией. Грязные, озлобленные страданиями лица, лохматые головы, одежда — замызганное, зловонное тряпье. Голые пальцы ног торчат из разбитых ботинок, обуток и пимов. Несчастное юное человеческое «дно» шумело, гудело, толкалось и ругалось…
Назидательное слово священника оно пропустило мимо ушей. Настал мой черед. Читаю о попытке барона залезть на луну по бобовому растению, с разорванной лошади, о жареных утках. Мои слушатели постепенно затихают. А через две-три минуты они хохочут во всю матушку-головушку! Затихают — и снова хохочут.
Закрываю книгу. Крики:
— Дядь, еще, еще читай!
— Хочь одну еще!
— Ой, баско!*
— Хлопает, а интересно!
— Дай нам эту книжку!
— Дай, пожалуйста!
И я совершил преступление: подарил ребятам библиотечную книгу, а вместо нее купил библиотеке другую.
В мое время в Барнауле выходили две газеты: «Жизнь Алтая» и «Голос Алтая». Первую их них издавал либеральный купец Вершинин, торговавший головными уборами и имевший типографию. Сын его был членом Государственной Думы. В 1912-13 годах газету редактировал известный сибирский писатель Георгий Дмитриевич Гребенщиков, эмигрировавший во Францию, а затем в Америку, где и скончался в 1964 году. <…>
Вслед за Гребенщиковым «Жизнь Алтая» редактировал социалист-революционер, бывший учитель Акиндин Иванович Шапошников. Наиболее талантливым сотрудником газеты был социал-демократ, юрист по образованию, поэт и краевед Порфирий Алексеевич Казанский, печатавший свои ядовитые стихотворные фельетоны под псевдонимом «ПРЕМУДРАЯ КРЫСА ОНУФРИЙ».
На литературных диспутах и судах публика с исключительным интересом ожидала остроумных выступлений карикатурно-низенького оратора с лицом бледно-песочного цвета, с пискливым, как у девочки, голоском.
Порфирий Алексеевич был едва ли не самым эрудированным барнаульцем. Он мог экспромтом прочесть увлекательную лекцию о Рафаэле, Паганини, Рубенсе, Репине, Бетховене, Чайковском, Шаляпине, Гарике, Павлове, о материалистической диалектике Маркса и Энгельса, о расшифровке Шампольоном древнеегипетских иероглифов; о поэзии Шота Руставели, Шекспира, Мильтона, Гете, Блока и т.п.
Он знал и любил родной край, состоял членом Общества изучения Сибири. О ней он написал множество краеведческих работ. Ей посвятил и два сборника стихотворений, изданных в Барнауле: «Песни борьбы и надежды» (1917 г.) и «Родному краю» (1918 г.). Сборники эти — библиографические редкости. В наши дни незаслуженно и прочно забыт поэт-патриот Сибири Порфирий Алексеевич Казанский. Поэтому и считаю своим священным долгом воспроизвести здесь хоть несколько строф из сборника «Родному краю».
Полны пламенного патриотического пафоса стихи из поэмы «Сибирь»:
…Я твой, родимый край! К тебе
любовью полный,
От дальних берегов вернулся я домой.
Шумите для других, синеющие
волны, —
В моей душе шумит тайга земли
родной…
В последних стихах поэмы слышится пророчество расцвета Сибири, который с чудесной быстротой совершается на наших глазах:
Ты всех в одно сольешь, на жизнь
благословляя,
И бодро в мир войдешь, судьбой
закалена…
И сын иной земли, о жизни
размышляя,
Промолвит о тебе: «ВЕЛИКАЯ
СТРАНА!»
А какой томящей сердце элегической музыкой звучит стихотворение «По Барабе», посвященное описанию знаменитой когда-то мертвой степи:
…Болотные дали. Камыш и осока,
И тощие пашни, и снова камыш.
Тревожит лишь ветер унылую тишь
Да серые тучи ползут невысоко,
Да ястреб угрюмо и тихо кружит
И сонной земли тишину сторожит…
Жуткую типично бытовую картину из жизни туземцев дикого дооктябрьского Алтая рисует Порфирий Алексеевич в одной части из «Трех песен»:
…Чайка ли плачет над зыбью
холодною?
Ветра ль в ущельях тоскующий зов?
Волны ли бьются о камни бесплодно?
Песня ли слышится дико-свободная,
Дико-свободная в жути лесов?
То меж горами народ вымирающий
Смотрит, как в юрте всю ночь
напролет
Кам, про грядущие беды гадающий,
Бьет в исступлении в бубен
рыдающий,
В бубен рыдающий бьет и поет;
В юрту убогую, дымную, душную
Духов Алтая могучих зовет…
Слышишь? Колеблются выси
воздушные.
Слышишь? Слетаются духи
послушные,
Духи послушные с горных высот…
<…>
* * *
<…>
Совесть не мирится с преждевременным забвением одного из талантливейших певцов Сибири. Черный 1937-й год был и для него роковым.
<…>
* * *
На чьи средства издавалась газета «Голос Алтая», трудно сказать, но основной штат ее сотрудников тоже подобрался из политических ссыльных — социалистов-революционеров и социал-демократов. Подставным редактором числился некто В. Досекин, а активными сотрудниками были Леонид Петрович Ешин и ссыльный Лашкевич. Фельетоны и публицистические статьи Леонида Петровича, подписанные псевдонимом NEMO (Никто), имели большой успех у публики. Проведав настоящую фамилию NEMO, читатели аплодировали ему при встрече в саду или фойе Народного дома.
К сотрудничеству в «Голосе Алтая» Леонид Петрович привлек и меня. Я начал с рецензий на спектакли и концерты.
Бедная редакция газеты помещалась на Томской улице, на втором этаже кривого и трухлявого домишки. Было опасно подниматься по прогнившей лесенке в затхлую комнатушку, в которой, утопая в табачном дыму, сидел над рукописями щупленький морщинистый редактор В. Досекин.
Недолго протянул «Голос Алтая» — и замолк навсегда. В «Жизни Алтая» я опубликовал одну большую статью «Драма», в которой излил негодование по поводу самоубийства сельского учителя, затравленного жандармами. Читатели хвалили эту статью, но из-за нее я попал в неловкое положение. Когда я пришел в редакцию за гонораром, мне сказали:
— Гонорара вам не положено.
— Почему?
— Вы в рукописи не указали, что желаете получить за статью гонорар. Поэтому и не платим его…
Я и облизнулся! Так встретила дореволюционная печать мое первое более или менее серьезное «публицистическое выступление».
Недалеко от угла Пушкинской улицы и Соборного переулка (Социалистического проспекта), в небольшом домике приютился единственный тогдашний в Барнауле книжный магазин Василия Кузьмича Сохарева.
Низенький, красно-рыжий, юркий, с узенькими и стреляющими во все стороны глазками — Василий Кузьмич был кипучим коммерсантом культурного типа. Он вышел из сельских учителей и, подобно всесибирскому миллионеру Петру Ивановичу Макушину, бросил школу и занялся книжной торговлей, стремясь на этом поприще принести больше пользы делу народного просвещения.
Имея только двух подручных*, он орудовал довольно солидным делом, вникая во все его детали. Постоянно и внимательно следил за лучшими литературными новинками, непременно читал их, критически оценивал, и потому каждому покупателю давал полную характеристику любой книги. Плохих книг он не продавал. Покупатели это хорошо знали, верили его рекомендациям и никогда в этом не раскаивались.
Как человек, интересовавшийся широким кругом вопросов общественной жизни, науки и культуры, Василий Кузьмич изучил эсперанто, и даже написал и на свой счет издал в Барнауле учебник этого международного вспомогательного языка.
В магазине В.К. Сохарева сходились со всего города книголюбы и заводили свободные беседы, жаркие споры по разнообразным вопросам жизни, науки, литературы и искусства. Разумеется, я бывал завсегдатаем магазина, заядлым участником всех этих словопрений, ибо и они в сильной степени расширяли мой кругозор. Я всегда с благодарностью вспоминаю книжный магазин В.К. Сохарева, как одну из благодетельных школ, встретившихся на моем жизненном пути… Мужская классическая гимназия, реальное училище имени Николая Второго, Мариинская женская гимназия, две частные женские гимназии — Будкевич и Красулиной, — два городских училища, высшее женское начальное, коммерческое и духовное училища — вот все те учебные заведения, в которых получала образование барнаульская молодежь привилегированных и состоятельных сословий.
Начальных, министерских и церковноприходских, школ в городе было достаточно для охвата всех детей. И занятия в этих школах проходили в одну смену…
Выдающихся педагогов дореволюционный Барнаул дал немного. Первым из них надо назвать историка реального училища Леонида Ивановича Шумиловского. Помимо преподавания, он занимался публицистикой, писал отличные статьи, выступал с лекциями, участвовал в литературных судах и диспутах. В разгар гражданской войны он каким-то образом влип в правительство Колчака с портфелем министра труда и, конечно, бесславно кончил.
Другой педагог реального училища, естествовед Виктор Иванович Верещагин, долго изучал флору Алтая, опубликовал много трудов о результатах своих исследований. Женился он на аристократке, не приученной ни к какому труду. Всегда погруженный в научные занятия, и он мало понимал в житейских делах. Сошлись два сапога-пара! Хорошо, что Аллах не благословил их детьми!
До какой степени доходила непрактичность супругов Верещагиных, показывает следующий комический случай. Взяли они у извозчика лошадь, запряженную в пролетку, и поехали в воскресенье отдохнуть в монастырском бору. По дороге лошадь остановилась: развязалась супонь. Стянуть ее они никак не смогли. Из беды их выручил встречный рабочий. После сама аристократка рассказывала об этом в кампании:
— Ехали мы, ехали — и вдруг лошадь стала. Мы с Витей соскочили с пролетки и видим: супонья развязалась, и хомуток разъехался… Спасибо, рабочий направил все…
За непрактичность и тунеядство она, несчастная, заплатила своей жизнью. На летний сезон откупили Верещагины в селе Белоярском избу, вблизи Оби — и переехали туда на дачу. Пошла однажды барыня с хозяйкой на Обь купаться. Нырнула. Золотая цепочка с нательным крестиком зацепилась за корягу и не порвалась. И барыня захлебнулась…
Бывший политический ссыльный, учитель русского языка и литературы Иван Леонтьевич Симанин, издавший несколько своих учебников, — тоже личность самобытная. В конце многолетнего изучения русской грамматики он пришел к решительному отрицанию этой науки. На улицах Барнаула появилась широковещательная афиша о том, что Иван Леонтьевич Симанин прочтет в Народном доме лекцию на тему «Грамотность без грамматики».
Если во времена оны поэт Тредьяковский требовал «писать по звонам», то Иван Леонтьевич Симанин провозглашал: говорите и пишите так, как печатают в книгах! Вместе с тем он разумно рекомендовал изгнать из орфографии Ь, Ъ и некоторые буквы после шипящих в конце слов и Ь в окончаниях ТЬСЯ, ЧЬСЯ, ЖЬСЯ, ШЬСЯ в глаголах. В качестве разделительного знака между приставками и корнями, начинающимися с Е, Ю, Я он предлагал Ь.
На злополучную лекцию И.Л. Симанина яростно напали местные газеты. Особенно беспощадно громил ее Акиндин Шапошников, редактор «Жизни Алтая», бывший учитель русского языка и литературы.
Став посмешищем во всем городе, Иван Леонтьевич потихоньку исчез с арены общественной жизни. А был он умен, пытлив, но как-то сшибся с правильного пути в своих исканиях и пошел колесить. Поправить же его вовремя никто не мог. И дельный, полезный человек пропал втуне…
К Ешиным часто забегал социал-демократ, литератор и профсоюзный деятель Владимир Иванович Шемелев, — тихий, застенчивый, близорукий блондин. Он глубоко изучал положение рабочих в историческом прошлом на Алтае и в результате этого написал капитальный труд «Крепостнический Алтай». К сожалению, труд этот до сего дня не издан только потому, что он принадлежит перу бывшего меньшевика (?!). В рукописи он и ныне хранится у старого коммуниста, первого редактора барнаульской газеты «Красный Алтай» Ивана Григорьевича Зобачева, проживающего в Новосибирске (Трудовая улица, дом 28-А, кв.6).
Из многих рассказов В.И. Шемелева, документально обоснованных и ярких, оживали ужасающие картины бесправия и жесточайшей эксплуатации крепостных рабочих на бывших кабинетских заводах Алтая. Эти картины я узнал задолго до того, как их изобразили А.А. Караваева в «Золотом клюве», сибирский писатель-фольклорист А.А. Мисюрев — во многих его сказах, П.А. Бородкин в повести «Тайны Змеиной горы».
И старый Барнаул не обижал Мельпомену. В нем действовали театры: профессиональный (летний и зимний) Народного дома, Общественного собрания и Управления Алтайского округа.
Первый был общедоступный, второй — преимущественно купеческий, третий — чиновничий. В Народном доме играла сильная труппа антрепренера и артиста Батманова. В Общественном собрании подвизался с самодеятельным кружком бывший артист, а затем любитель С.И. Новоселов, который готовил прекрасные спектакли, не уступавшие по мастерству постановкам в Народном доме.
Но на летней сцене Общественного собрания (на углу Томской улицы и Соборного переулка) нередко «артисты»-проходимцы угощали импотентных купцов, купчих да отставных военных — порнографическими фарсами.
Только на этой сцене выступали в Барнауле и лилипутские труппы.
В театре Управления Алтайского округа играли исключительно высшие чиновники-аристократы. Здесь изредка устраивали и детские спектакли. Ставили даже детские оперы, в которых начали свою карьеру замечательные певцы Шура Ракина и Роза Альперт. Вторая после училась в Петербургской консерватории и стала оперной артисткой.
В театре общественного собрания выдвинулся из рабочей среды лирический тенор Власов. На средства, собранные купцами-меценатами, он учился в Московской консерватории. Приезжая на каникулы, Власов давал концерты, сбор с которых поступал в его пользу. Дальнейшая его судьба мне неизвестна…
Театр-школа всестороннего просвещения и художественного воспитания общества. Эту сложную, благородную и почетную миссию превосходно выполняла многолюдная труппа Батманова. В ней были первоклассные артисты: героиня Маргер-Мирецкая, герой-любовник Сергеев, трагик Варминский, комик Картанов, инженю-комик Перовская, простак Белостоцкий, неврастеник Волин, резонеры Самарин, Лельский и многие другие… Этой труппе были под силу все виды драматических произведений. Она ставила и оперетты. Богатейший репертуар ее составили преимущественно пьесы высокоидейные, разнообразные по форме, захватывающие по содержанию. Перечислю только те из них, которые запомнились на всю жизнь: «Эдип-царь» Софокла, «Гамлет», «Король Лир», «Отелло» Шекспира, «Уриэль Акоста» Гуцкова, все драмы и водевили Чехова, «Борис Годунов» Пушкина, «Ревизор», «Женитьба» Гоголя, «Горе от ума» Грибоедова, «Власть тьмы», «Плоды просвещения», «Живой труп» Л.Н. Толстого, «Царь Федор Иоаннович» А.К. Толстого, «Господа Головлевы» Салтыкова-Щедрина, «Свадьба Кречинского» Сухово-Кобылина, «Мещане», «На дне» Горького, «Потонувший колокол» Гауптмана, «Привидения», «Кукольный дом» Ибсена, «Соколы и вороны» Южина-Сумбатова, «Осенние скрипки» И. Сургучева, «Савва», «Дни нашей жизни» Л. Андреева, «Гроза», «Лес», «Свои люди — сочтемся», «Волки и овцы» и многие другие пьесы А.Н. Островского, «Тартюф», «Пурсоньяк» Мольера, «Белая ворона» Чирикова, «Трильби» Г. Ге, «Русская свадьба» П. Сухонина, «Кручина» Шпажинского, «Идиот», «Братья Карамазовы» Достоевского, «Горькая судьбина», «Ипохондрик» Писемского и проч.
Изредка проскальзывали на сцену Народного дома и пьесы идейно чуждые, но либо модные, как «Ревность» Арцыбашева, либо слишком нарядные, как «Каширская старина» Аверкиева.
Театр Народного дома я посещал ежедневно, а в праздники — утренние и вечерние постановки.
Все ведущие артисты этого театра и рецензенты бывали частыми гостями у Леонида Петровича Ешина. Я всегда внимательно слушал их разговоры и споры о пьесах, различные варианты толкования их образов и смысла, исполнения ролей, образовательного и воспитательного значения спектаклей для народа. Артисты вспоминали исполнение ролей классиками сценического мастерства и тут же иллюстрировали свои суждения. Подробно, умно и тонко говорили обо всех компонентах, создающих успех спектакля. От разборов поставленных в театре пьес переходили к общей оценке всего творчества того или иного писателя.
Нужно ли говорить о том, какую важную роль сыграли все эти беседы, споры, толкования в моем общем интеллектуальном развитии? Барнаульская квартира Ешиных явилась для меня высшим курсом литературно-театрального университета.
Вам понятен будет тот и горестный, и сладостный трепет, с каким я 20 июля 1964 года вновь увидел домик № 145 на Никитской улице* через 52 года после первого дня моей жизни в нем! Долго и грустно смотрел я на этот домик. В моем воображении прошла длинная череда незабвенных образов, подаривших мне бесценные культурные сокровища и давно канувших в Лету…
* * *
Спектакли в Барнаульском Народном доме шли неизменно с полным сбором. Я не могу припомнить дня, когда бы зрительный зал театра не был перенабит. Так любили барнаульцы сценическое искусство!
В августе 1912 года в Барнаул приехала всемирно известная хоровая капелла русской и славянской песни Маргариты Дмитриевны Агреневой-Славянской. Концерты капеллы вызывали фурор. Пребыванием ее в городе ловко воспользовался Батманов: он поставил спектакль по исторической пьесе П.П. Сухонина «Русская свадьба», в которой между прочим изображается обряд боярской свадьбы.
Все акты пышного произведения Сухонина были перевиты русскими народными песнями. В эпизодах с участием жениха пели тенора и басы капеллы; в сценах у невесты — сопрано и альты. Более волшебного пения нельзя и представить! Что ни номер — то диво из див!!
А роль невесты исполняла сама Маргарита Дмитриевна. В жизни статная, круглолицая, румяная, — она была идеальной боярыней на сцене, точно вот-вот сошла с картины Маковского! Головной убор невесты рассыпал лучи не бутафорских, а настоящих бриллиантов! А когда по ходу действия Маргарита Дмитриевна спела проникновеннейшую гурилевскую
Матушка, голубушка,
Солнышко мое!
Пожалей, родимая,
Дитятко свое!
то неистовство в зале прервало действие на несколько минут.
Спектакль «Русская свадьба» на сцене Барнаульского Народного дома был воистину незабываемым событием.
Неслыханное, истинно русское хоровое искусство прославленной капеллы пожелало послушать и все население Барнаула.
Отправили делегацию к Маргарите Дмитриевне. Она любезно уважила просьбу.
Но ни один зал города не мог бы вместить многотысячную массу. Выход из трудного положения нашли. На Московском проспекте, повыше пассажа Смирнова, соорудили высокую эстраду, на которой и выступила капелла.
Все окружающее эстраду пространство, крыши, балконы и ограды близлежащих домов заполнили слушатели.
Капелла, воодушевленная невиданной аудиторией, пела много, до полного изнурения.
Концерт был настоящим народным торжеством, какого не знала еще история города Барнаула!
* * *
Недалеко от нынешнего дома редакции «Алтайской правды», возле болотистого пустыря, в Барнауле работал постоянный цирк. Хотя все программы его не отличались чем-либо остро-оригинальным, в нем всегда не хватало мест. Туда особенно трудно было протиснуться в те вечера, когда выступали борцы. А их наезжало в Барнаул чертова прорва! И русских, и иноземных, и мужчин и женщин. Все улицы города облеплялись афишами, с которых глядели тучные, мускулистые, полуголые красавцы — богатыри с неумными лицами.
Кроме борцов, публику забавляли дрессировщики собак, кошек, свиней да игра музыкальных эксцентриков на бутылках, смычками на поперечной пиле или на палке с одной струной. Наездницы с прыжками на спинах лошадей и визгливыми вскриками «опля!», клоуны с плоскими остротами — надоедали. Какое-то болезненное неистовство охватывало барнаульцев, когда приезжали на гастроли артисты цирка Коромыслова. Любители грубых, но сильных и острых ощущений тогда ликовали! А мне их восторги казались непонятными и смешными.
Полеты артистов под куполом цирка, мучительное сгибание девочкой своего тела в каральку, вкладывание головы укротителя в пасть льву и т.п. номера — заставляли меня дрожать от страха за несчастных людей. Какое уж тут эстетическое наслаждение?!!
Но самое отвратительное зрелище — это борьба женщин. Мясистые, толстозадые, раскрасневшиеся от напряжения и потные, возились они на арене, и парной дух зловония от них разливался по всему цирку!
Если театр воскрешал предо мною живую историю всего человечества, если библиотечные книги сообщали мне крупинки энциклопедических знаний, то Барнаульский цирк не научил меня ничему, что пригодилось бы в моей просветительской работе…
* * *
Другое дело — кино.
Первый кинотеатр под названием «Иллюзион» открыла в Барнауле купчиха Лебзина. Стоял он на самом бойком месте города — около собора, на Пушкинской улице. Несколько позже на той же улице почти рядом с ним, по направлению к теперешнему Ленинскому проспекту, в городе построили второй кинотеатр — «Новый мир». Кто был его владельцем, не знаю.
В «Иллюзионе» помещение и обстановка были крайне бедными, примитивными. «Новый мир» привлекал публику и довольно хорошим зрительным залом, и просторным фойе, и буфетом, и столом с газетами и журналами.
Хотя старая кинотехника не может идти ни в какое сравнение с нынешней, тем не менее, в «Иллюзионе» и в «Новом мире» картины демонстрировались очень хорошо. Толково составленные надписи к кадрам делали содержание картин понятным для всех зрителей. Тогдашние авторы киносценариев строили сюжеты фильмов без всяких ребусов и с логичными концами. Уходя из кинотеатра, зрители четко представляли себе все сцены даже в таких сложных картинах, как «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы», «Идиот», «Живой труп», «Крейцерова соната», «Отец Сергий», «Мертвые души», «Тарас Бульба», «Приваловские миллионы», «Дворянское гнездо», «Андрей Кожухов», «Камо грядеши?», «Дети Ванюшина»…
А в современном усовершенствованном, цветном и говорящем кино, к сожалению, мы нередко с досадой смотрим картины сумбурные и без концов! Примеры: «Девушка из банка», «Порожний рейс», «Возвращение Вероники», «Утренние поезда», «В резерве у смерти», «Быть любимой» и т.д. Список их всяк может продолжить.
И в «Иллюзионе», и в «Новом мире» все киносеансы сопровождались скрипкой и фортепиано. Лучшими музыкальными иллюстраторами в городе считались пианист Марцинковский и скрипач Свинкин. К веселым картинам они подбирали музыку из разных композиторов, а к драматическим — играли почти неизменно слащавый романс Л. Поппера «В лучшие дни». Благодаря киносеансам мелодию этого романса я и сейчас могу спеть наизусть.
Наиболее любимыми в Барнауле кинозвездами были: Мозжухин, Пудовкин (актер и режиссер), Максимов, Р. Адельгейм, В. Мейерхольд, Мих. Чехов, Пашенная, Рощина-Инсарова, Вера Холодная, В. Орлова, Мэри Пикфорд, Макс Линдер, Пат и Паташон…
Когда писались эти строки, в областном городе Николаеве (УССР) совершала триумфальное шествие по киноэкранам картина «В компании Макса Линдера». Это — окрошка из тех фильмов, в которых раньше играл прославленный комик. Я смотрел ее — и ужасался. Правдив, идейно глубок был в своих комедиях этот гигант экрана в начале 20-го века. Теперь он предстал пред нами только виртуозом-трюкачом! Плохую же услугу оказали памяти знаменитого артиста его потомки и поклонники на Западе, состряпав для кино такой микс, как «В компании Макса Линдера»!..
В Барнауле я впервые узнал, что такое «великий немой». Я посещал его так же усердно, как театр Народного дома, концерты и городскую библиотеку…
* * *
Оркестрами старый Барнаул похвалиться не мог. Их было всего два: в Народном доме и в Общественном собрании. Оба — симфонические. По составу — малые. В них не хватало таких инструментов, как туба, виолончели, валторны, контрабасы.
В особо торжественные вечера оркестр Общественного собрания пополнялся музыкантами-любителями, которые где-то служили, а в свободное время подрабатывали уроками.
Симфоническим оркестром Общественного собрания дирижировал скрипач Абрам Исаевич Клястер (я у него продолжал занятия на скрипке), — человек вулканического темперамента. Во время концертов оркестра он так энергично и широко размахивал руками, что наутро нес сюртук к портному — пришивать наполовину оторванные под мышками рукава.
Страдал он и страшной рассеянностью, которая осрамила его на большом концерте, посвященном 300-летию Дома Романовых.
Нарядился Абрам Исаевич во фрак. Взошел на дирижерскую подставку, забыв застегнуть ширинку. Кто-то из музыкантов жестом показал ему на оплошность. Поняв знак, Абрам Исаевич мгновенно отвернулся от оркестрантов и стал застегивать ширинку на глазах у зрителей!..
Барнаульские оркестры не играли сложных музыкальных произведений.
В городе существовала единственная, частная, музыкальная школа А.И. Смирновой, где преподавали лишь игру на фортепиано. Ни разу эта школа не отчитывалась перед общественностью. По крайней мере, при мне.
Славился в Барнауле музыкальный кружок высококультурного бухгалтера Управления Алтайского округа Авива Гаврииловича Басарева, виртуозно игравшего на скрипке, купленной у проезжего и проигравшегося в карты офицера за 3000 рублей золотом. У этой скрипки был изумительно теплый, золотистый тон.
Дом Авива Гаврииловича стоял на Сузунской улице между Соборным и Конюшенным переулками. При постройке его хозяин предусмотрел небольшой зал с эстрадой, на которой струнно-смычковый квартет играл классические произведения. Все барнаульские ценители и любители музыки Бетховена, Моцарта, Гайдна, Генделя, Чайковского, Бородина, Брамса, Шуберта и др. посещали домик А.Г. Басарева. Бывал там и я.
Но превосходный Басаревский квартет почему-то никогда не выступал ни в Народном доме, ни в Общественном собрании. Впрочем, его участники, по горячей просьбе А.И. Клястера, изредка вливались в симфонический оркестр Общественного собрания.
* * *
Музыкальное просвещение и воспитание барнаульцев происходило преимущественно в одиннадцати церквах города. В каждой из них пел большой хор. Между хорами бывали даже своеобразные состязания. Регенты переманивали к себе лучших певцов из других хоров, платя им повышенные оклады.
Все православные города ходили молиться в свои излюбленные церкви: самые богатые купцы — в собор, купцы с сумой потоньше — в Богородскую, служилая верхушка и чиновничья знать Управления Алтайского округа — в Дмитриевскую, которая числилась как бы «придворной» церковью этого Управления. Рабочие, мещане и всякая иная беднота — распределялись по окраинным церквям — Покровской, Знаменской, Кладбищенской.
При духовном училище была своя церковь.
Рекреационные залы Мариинской женской гимназии и второго городского училища в праздники превращались в церкви. Части залов занимали алтари. В будни эти алтари отделялись от залов специальными подвижными перегородками.
Управление Алтайского округа не жалело денег на содержание хора Дмитриевской церкви, и потому он первенствовал в городе.
Им руководил пианист, католик Антоний Иванович Марцинковский, премьер-музыкант Барнаула (я его уже упоминал). Он набирал хористов где угодно, и платил им, сколько они хотели. В его хоре в каникулярное время пели артисты Власов, Роза Альперт и студентки консерваторий.
В Дмитриевской церкви все внушало сильное впечатление. Здание — необычное: огромное, круглое, роскошно украшенное. Священник Иоанн Горетовский — с серебряной, как нимб, шевелюрой; голос крякающий, точно выстрелы коростеля. Дьякон — сущее страшилище с пугающим басищем. Когда он читал ектению или Евангелие, то казалось, что под полом катались огромные шары!..
Горетовский не запрещал хору петь любые сложные произведения. Пользуясь либерализмом, А.И.Марцинковский часто ставил целые литургии одного и того же композитора, например, Ипполитова-Иванова, Рахманинова и др. И тогда обедня не была обедня, а настоящая опера, которую ходили слушать совсем не религиозные люди. Где же они иначе могли послушать большую хоровую музыку? Ведь светских хоров в городе не было и в помине!
Если общественные организации устраивали светские концерты в пользу раненых воинов (1914, 1915 годы), то и солисты, и ансамбли брались из тех же церковных хоров. Пели в концертах и сводные церковные хоры.
В качестве солистов выступали: лирический тенор, преподаватель духовного училища Владимир Васильевич Титов, бас соборного хора Сергей Сухов, псаломщик собора, баритон Николай Добросердов, впоследствии артист Новосибирской оперы; сестры сопрано Анна и Мария Кузнецовы и тенор Александр Казанцев — из хора Богородской церкви.
Соединенный хор всех церквей участвовал и в таких драматических спектаклях, в которых были сцены с пением большого коллектива, например, в «Каширской старине» Аверкиева и в «Былых соколах» Писемского.
* * *
Кроме хора Маргариты Дмитриевны Агреневой-Славянской, в Барнауле гастролировали: знаменитые артисты Роберт и Рафаил Адельгеймы, игравшие фрагменты из трагедий Шекспира, Шиллера и Гучкова. Их выступления проходили на «привилегированной» сцене Общественного собрания. Видимо, они полагали ниже своего достоинства играть на общедоступной сцене Народного дома.
В начале июня 1913 года в том же Общественном собрании концертировал лауреат Лейпцигской консерватории, виолончелист Богумил Сикора при участии скрипача, профессора Якова Соломоновича Медлина и пианистки Тютрюмовой. Эти превосходные музыканты познакомили барнаульцев с классическими произведениями для виолончели, скрипки и фортепиано: Бетховена, Шопена, Изаи, Казальса, Брамса, Паганини, Чайковского, Листа и др.
Какие-то ветры загнали в Барнаул и итальянского баритона Рески, уже сильно облысевшего и вышедшего в «тираж» на родине, но еще сохранившего довольно сильный и красивый голос.
Всю программу он пел на своем родном языке, а для «шику» исполнил алябьевского «Соловья» на русском, чем весьма насмешил публику, выговаривая слова так:
Жоловэй мой, жоловэй,
Голожижтий жоловэй…
Посетила Барнаул и тогдашняя драматическая актриса и кинозвезда Рощина-Инсарова.
Большим событием в музыкальной жизни Барнаула были гастроли передвижной оперы. Ее спектакли шли в Народном доме под фортепиано и с небольшим хором. Но солисты пели превосходно. Барнаульцы прослушали «золотую серию» опер: «Ивана Сусанина» (прежде называлась «Жизнь за царя»). «Русалку», «Евгения Онегина», «Фауста», «Демона», «Пиковую даму» и «Риголетто».
Заезжали в Барнаул прогрессивные по тем временам центральные деятели культуры: друг Л.Н. Толстого — В. Поссе, критик и литературовед Львов-Рогачевский, публицист С. Яблоновский, профессор Томского политехнического института Некрасов и др.
С живейшим интересом публика слушала глубокие, образные и эмоциональные лекции В. Поссе о браке, семье, школе, о жизни всех общественных классов Западной Европы и России, о вырождении капиталистической культуры, об идеях социализма, проникавших в науку, художественную литературу и во все изобразительные искусства.
Чтения В. Поссе раздвигали перед слушателями широчайшие горизонты жизни, затрагивали самые острые и больные проблемы, настойчиво подсказывали «опасные» мысли, хотя лектор ни разу не произнес слово «революция».
Львов-Рогачевский знакомил барнаульцев со всеми литературными течениями начала ХХ века, как в России, так и за рубежом. На множестве примеров из поэтических произведений он разъяснил, что такое декадентство, импрессионизм, экспрессионизм, сюрреализм, имажинизм, ничевокизм и прочие «измы». Он рассматривал эти течения как уродливые проявления разлагающегося капитализма, как знак отхода творцов искусства от реальной жизни в бездны субъективизма, бредовых фантазий, галлюцинаций и сновидений… Что же до меня, то я и по сей день разделяю эти его убеждения.
Профессор Некрасов выступал в Барнауле перед выборами в четвертую Государственную думу — осенью 1912 года.
Это его выступление имело явной целью искусно завуалированное восхваление либеральной буржуазии и ее политических партий. Сам Некрасов попал в члены последней Государственной думы. Во Временном правительстве перед Октябрьской революцией он был министром путей сообщений…
* * *
Любили в старом Барнауле литературные суды и диспуты. Их устраивали обычно в Народном доме. Для участия в них приглашались наиболее известные в городе «цицероны»: присяжные поверенные Гольдберг, Новиков, Камов, Лепехин; литераторы Казанский, Шапошников, Ешин, Курский, Лашкевич; педагоги Шумиловский, Сохарев, Симанин; артисты Батманов, Сарматов, Лельский.
Особенно жаркие дебаты разгорались на судах по пьесам «Гроза» Островского, «Екатерина Ивановна» Леонида Андреева, «Ревность» Арцибашева и «На дне» Горького (судили Луку).
Словопрения следовали за постановкой пьес на сцене, по свежим следам. На литературных судах полностью воспроизводилась процедура государственных судов. И это очень нравилось зрителям.
* * *
Так как и старый Барнаул все же не был чужд музыке, то Анатолий Иванович Марцинковский открыл в нем музыкальный магазинчик с подходящим названием «Эхо». Он приткнулся вблизи кинотеатра «Новый мир», в комнатушке на Пушкинской улице.
Низенький, будто расплющенный, суетливый, странно ходивший правым боком вперед, Антоний Иванович был и хозяином, и единственным продавцом магазина. Но как ни убого выглядел «Салон Эхо», а в нем по целым дням толпились любители инструментальной и вокальной музыки. Ловкий полячок досконально изучал запросы своей клиентуры. Как глубокий знаток музыки, он постоянно вел с покупателями беседы о ней, сопровождая их игрой на пианино. К каждому продаваемому произведению он давал исчерпывающую аннотацию. Низкопробных, а тем паче пошлых музыкальных «опусов» Антоний Иванович не держал. Быстро и в большом количестве расходились у него классические произведения в дешевом издании С.Я. Ямбора (по 10 копеек — вещь!).
В сущности, магазинчик «Эхо» выполнял в Барнауле благородную миссию первого доброго пропагандиста высококачественной музыки…
* * *
Очарованный концертами виолончелиста Богумила Сикоры, скрипача С.Я. Медлина и пианистки Тютрюмовой, я отважился пробраться в гостиницу, где остановились эти музыканты. Мне нужен был профессор Медлин, у которого я хотел взять несколько уроков игры на скрипке.
Высокий, грузный, с буйной гривой черных волос (мода!!), маэстро любезно выслушал мою просьбу и сказал:
— Я в Томске буду весь июнь, а в начале июля уеду в Петербург с отчетом. Если хотите, приезжайте ко мне в июне. Я займусь с вами…
И я с радостью покатил в «сибирские Афины». Чтобы почти полные сутки отдать игре на скрипке, я снял заброшенную на пустыре усадьбы хатушку. Вот, думал, где я поиграю вволю, никому не мешая!
Лег ночевать. Но через пять минут почувствовал огонь во всем теле. Зажег свет. О, ужас!! Все стены, потолок и моя постель — в клопах! Видимо, в хатушке давно не было жильцов, и кровопийцы, чертовски проголодавшись, яростно набросились на меня. Дождавшись утра, я покинул клоповник. Поселился в скромном номерке гостиницы «Золотой якорь», как раз напротив музыкальной школы Тютрюмовой, где преподавал и занимал квартиру профессор Я.С. Медлин.
Пришел я к нему на первый урок. В передней снял фуражку. Направо — дверь в гостиную. Вижу в щелку: сидят в креслах друг против друга хозяин и Богумил Сикора. Курят гаванские сигары и громко беседуют.
— Изумляюсь, просто изумляюсь! — воскликнул профессор. — Как это можно на таком громоздком инструменте, как виолончель, делать головокружительные пассажи, да еще аккордами, да еще в бешеном темпе!
На ломаном русском языке знаменитый виолончелист ответил:
— Я много, очень много занимался. По пятнадцать часов в сутки! Если какой-либо пассаж не давался мне, я мог играть его тысячу раз, чтобы добиться нужной выразительности…
Затаив дыхание, я долго стоял за дверью, слушая интереснейшие разговоры больших артистов. Не желая прерывать их беседу, я тихонько ушел обратно.
Урок мой состоялся на следующий день. Послушав гаммы, Яков Соломонович, улыбаясь, заметил:
— Ваши педагоги, молодой человек, правильно поставили вам левую руку, а правую кисть одеревенили. Надо ее расплавить. Смотрите… Держите смычок вот так, как бы шутя, не впивайтесь пальцами в трость.
И он, взяв скрипку и смычок, показал, как надо расплавлять кисть и не впиваться пальцами в трость. Я начал водить смычком по струнам, подражая профессору. И «чудо» совершилось: рука сразу почувствовала свободу, а звук стал мягче и полнее. Сами слова одеревенили и расплавить точно определили неправильную и правильную психофизиологию держания и ведения смычка. Как важно, оказывается, педагогу вовремя подобрать образное слово, чтобы легче уяснить ученику способ избавления от ошибки!..
Только с неделю удалось мне позаниматься у Якова Соломоновича: его телеграммой срочно вызвали в Петербург. Уезжая, он предал меня своему лучшему студенту старшего курса — Томилину, который муштровал меня месяца полтора, не взяв за это ни копейки. Этому благороднейшему человеку я обязан многими знаниями из музыкальной грамоты. Лет через 35 я узнал, что он поднялся до звания профессора…
* * *
До приезда в Барнаул я никогда не видел живого композитора, а тут мне сказали, что в Мариинской женской гимназии преподает пение композитор Семен Васильевич Шаронов.
Узнав его адрес, я в праздничный день без всяких церемоний явился к нему.
— Хочу познакомиться с живым композитором… Топоров Адриан Митрофанович, учитель и неискоренимый любитель музыки, пения и музыкантов! Прошу любить и жаловать!..
— Очень рад, очень рад!
Мою руку жал в своей стройный блондин, с большими серыми открытыми глазами. Все его широкое русское лицо расплылось в приветливую улыбку. С ним так складно сочетались и тонкие усики с завитками на кончиках, и прямые, как свежая ржаная солома, волосы, закрывавшие уши.
Несмотря на раннее утро, Семен Васильевич уже надел костюм, галстук, манжеты и гуттаперчевый воротничок.
На столе шипел самоварчик, лежал завтрак: булки, колбаса, сыр, яйца, балычок. В трех вазах — сахар, варенье, конфеты.
На вид Семену Васильевичу можно было дать под сорок, а он все еще оставался холостяком. На этажерках, полках, столиках и фисгармонии возвышались кучи книг, рукописных нот и новых музыкальных журналов. Со стен глядели портреты композиторов — Глинки, Чайковского, Даргомыжского, Бетховена, Вагнера, Шопена; скрипачей — Иоахима, Кубелика, Губермана, Ауэра; виолончелиста Вержбиловича, писателей, поэтов… На столе, налево от самовара, лежала раскрытая толстенная книжица «Биографии композиторов всего мира». Ее, должно, читал хозяин на странице с портретом Палестрины.
Семен Васильевич с простодушной фамильярностью пригласил меня к завтраку:
— А давайте-ка сперва пожрем по русскому обычаю!.. Прошу!.. Он усадил меня за стол и давай потчевать то той, то другой снедью. В нем еще не выветрился патриархальный русский хлебосол.
Уйдя из деревни, он работал в Бийске столяром и одновременно пел басом в церковном хоре. Музыку любил с детства. Самоучкой постиг теорию этого искусства. Намереваясь стать композитором, добровольно ездил на специальные курсы в Петербург, Москву, Пермь. Он прошел трудный, но плодотворный путь русских самородков.
Моя первая встреча с Семеном Васильевичем длилась семь часов. Мы пели дуэты, играли — он на фисгармонии, а я — на скрипке.
С.В. Шаронов написал ворох композиций, но ему не везло с изданием их. Русским воинам, погибшим в первую империалистическую войну, он посвятил величественный «Реквием» на слова
Ах, сколько, сколько пало их
В борьбе за край родной!..
Это произведение напечатало нотное издательство Юргенсона в Москве, прислало уже автору корректуру, но в буре начавшейся революции она где-то затерялась бесследно.
В советское время Семен Васильевич вместе со мною вошел в ряды активных сотрудников барнаульской газеты «Красный Алтай». Он отличался ненасытной алчностью на всяческие знания. Беллетристику, книги по многим разделам науки и искусства он «глотал» и разбирал по «косточкам». Беседы с ним о музыке, литературе, науке и искусстве затягивались до полночи… Они обогащали меня.
Женился Семен Васильевич поздно, но судьба послала ему спутницу как нельзя лучше подходящую к его натуре. Ирина Ивановна — тоже музыкант, человек добрейшего сердца и благородных устремлений.
Нерасторжимая дружба моя с С.В. Шароновым продолжалась до самой его смерти, а с Ириной Ивановной я переписываюсь и поныне.
* * *
Другой сибиряк, оказавший мне помощь в музыкальном образовании, был учитель пения в нескольких учебных заведениях Барнаула — Алексей Александрович Филимонов. Пройдя хормейстерский курс у самого Римского-Корсакова, он в Барнауле занимал «доходные» места. Этому способствовали и высокая петербургская марка, и его «галантерейное» обхождение с бомондом.
Приземистый, толстенький, подвижный, с круглой, лысой, сверкающей, точно полированный шар, головой, он в общественных местах блистал утонченными манерами, резинисто изгибался, осклаблялся, расшаркивался перед дамами, целуя им ручки. В городе его знали все. А за необыкновенную подвижность дали ему прозвище «Колобок».
Я пел у него в светском хоре 2-го городского училища. Общительный, веселый, неуемно словоохотливый, он рассказывал бесконечные анекдоты, были и, вероятно, небылицы о жизни высшего света Северной Пальмиры. И больше всего — о музыкантах.
В барнаульских кружках меломанов Алексей Александрович много пел, удивляя присутствующих умением неимоверно долго держать высокие фальцетные ноты при зажмуренных глазах…
А.А. Филимонов красиво дирижировал хором, с тонким художественным вкусом толковал нюансировку исполняемых пьес. Он не записывал свои композиции на бумаге, а в компании друзей всегда импровизировал. Ему подносили, допустим, стихотворение Жуковского
Минувших дней очарованье,
Зачем опять воскресло ты?
Кто разбудил воспоминанье
И замолчавшие мечты?..
и он сразу же придумывал и задушевно пел прелестную мелодию, аккомпанируя себе на гитаре или на пианино.
Как жалко, что этот тонкий музыкант так рано погиб от тифа!..
* * *
<…>
В очередное воскресенье мы с Семеном Васильевичем Шароновым играли «Колыбельную» Годара. В комнату тихо, на цыпочках, крадучись вошел среднего роста чернявый молодой человек с зачесанными на правый бок густыми волосами, с чуть пробившимися усиками и маленькими острыми глазами. На лице его плавала ироническая улыбка.
— А, Костюша! Здорово! Здорово! — прервал музыку Семен Васильевич.
Обратившись ко мне и вошедшему, он шутливо представил нас друг другу:
— Это — мой друг Костюша Еремеевич Багаев, жрец Эскулапа, а это — беспардонный, как и я же, любитель музыки, учитель Адриан Митрофанович Топоров. А посему оставим пока скрипку и фисгармонию и поедим во славу божию…
Я жил в большой семье, и встречи с друзьями у меня были неудобны. Мы встречались у Семена Васильевича. Музицировали, говорили и спорили о многом. И я еще тогда приметил, что Костюша сводил наши разговоры на темы политические, ругая черносотенных «зубров» — Пуришкевича, Маркова-2-го, Победоносцева и их подушных.
В то время «властителем моих дум» был Н.К. Михайловский, и больше всего его трактат «Герои и толпа». На мои восторги об этом произведении Костя с ухмылкой возражал:
— А ведь никакой разгениальный полководец без армии ничего не сделает. Да и сам-то он — кем выдвигается? Армией! Он потому и ведет армию, что выражает ее волю… Приходите-ка ко мне, я вам обоим дам серьезную книжицу, которая написана в пику Н.К. Михайловскому. Любопытная книжица! Заинтересуетесь!..
Костюша жил с семьей на 2-й Алтайской улице, в доме № 51. Его утлый домишко походил на двухэтажную скворешню. Казалось, дунь на него сильный ветер — он рассыплется в прах.
Мы с С.В. Шароновым поднялись по «певучей» лесенке на второй этаж Костиной «скворешни». Угостив нас чаем со сдобными шаньгами, Костя вынул из сундучка затрепанную книжку и подал мне:
— На, и дома поглубже вникни!
Это была «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» Г.В. Плеханова.
— Тут ты поймешь, что не воля героев двигает историю, а производство, экономика, борьба классов…
«Закусив удила», Костя произнес патетическую речь о роли героев и масс в истории. А я, утомленный его трудными мыслями, свернул разговор на поэзию и продекламировал друзьям любимые «Sin miedo» Бальмонта и «Сакья Муни» Мережковского. И хотя Мережковский — реакционер и мистик, но Косте понравился в его романтическом произведении дерзкий и гордый протест нищего бродяги против Будды. И после Костя не раз просил меня читать ему «Сакья Муни» и другие стихотворения, вроде «Песни о рубашке» Томаса Гуда, «Железной дороги» Некрасова…
Наш новый друг затягивал меня и Сеню в Народный дом на спектакли с революционной идеологией: «На дне» Горького, «Ткачи» Гауптмана, «Уриэль Акоста» Гучкова, «Горькая судьбина» Писемского и т.п.
Бывало, проходя по улицам Барнаула мимо громадных пассажей и особняков Смирнова, Морозова, Сухова и Полякова, Костя злобно рычал:
— Смотрите, сколько нахапали! Все это — пот и кровь народные!.. У Сухова шестнадцать домов в городе! Три пуда золотых и серебряных тарелок, вилок, ложек, ножей. Восемнадцать серебряных самоваров разной величины! Да, да! Горничные знают!
Раз я встретился с Костей на Бийской улице. Он возвращался домой из городской библиотеки, таща кипу книг. Разговорились.
— Ты что теперь читаешь? — спросил меня друг.
— Разное: беллетристику, философию, педагогику…
— А вот это читал?
Он подал мне книгу А. Бебеля «Женщина и социализм».
— Вероятно, трудная?
— Что ты?! Тут, брат, и младенец все поймет! На-ка, почитай. Потом вернешь мне. Я хотел второй раз проштудировать ее. На шестидесяти языках весь свет эту книгу читает! Из нее поймешь самое главное в жизни!
Дома я с упоением погрузился в книгу А. Бебеля и сообразил, почему Костя настаивал на ее прочтении. Рассказывая просто и неотразимо убедительно о положении женщины во все времена и у всех народов, А. Бебель попутно рисует страшную картину вековечного угнетения всего трудящегося люда на земле и подводит читателя к твердому убеждению о неизбежности мировой социальной революции для уничтожения гнета, насилия, унижения и эксплуатации человека человеком.
Продумав книгу А. Бебеля, я, ничего не зная о Марксе, Энгельсе, Ленине, подверг сомнению свою «веру» в Н.К. Михайловского и дал сильный крен в сторону стихийного марксизма.
В последующих беседах Костя с хитроватой миной заводил речь о книге А. Бебеля и не скрывал своей радости по поводу того, что я и Сеня тоже восхищались творением вождя немецкой социал-демократии.
Барнаульский Костя Багаев всегда притворялся беспечным, веселым рубахой-парнем. За этой маской он прятал свои умыслы революционизировать взгляды друзей. Говоря по-нынешнему, он на каждой новой встрече «распропагандировал» и Сеню Шаронова, и меня.
Иногда зимними вечерами он сговаривал нас «пошаркать» по Пушкинской (главной) улице, в центре которой находился особняк богача И.К. Платонова. В доме были огромные окна из богемского стекла. В просторной комнате, окна которой выходили на Пушкинскую, росли лимонные деревца. У одного окна под ними стояло широченное обитое кожей кресло, а в нем под вечер, после обильного чревоугодия, дремал хозяин, отвесив массивную нижнюю губу. Его туша казалась бесформенной кучей. Занавески у окна не было, и все гуляющие видели это чудище.
Костя намеренно неоднократно проводил Сеню и меня мимо особняка Платонова, вызывая в нас «ярость благородную».
— Глядите, глядите, какой гигантский тарантул сидит в кресле! Видать, попил, гад, рабочей кровушки!.. А живет один… с кухаркой. Дерет со всего города за электричество. Снабжает край белой мукой высшего сорта со своих мельниц в Повалихе. На баржах гонит за границу пшеничку… Кровосос!..
Помнится жаркий летний праздничный день. Костя соблазнял Сеню, меня и мастера-обойщика Тимофея Демченко прогуляться в монастырский бор — лучшее место отдыха в тогдашнем Барнауле.
Накупавшись в Барнаулке, мы разлеглись на берегу, в уединенном уголке. По бору разливалась густая сосновая испарина, клонившая ко сну. Но Костя не дал нам предаться неге. Он вытащил из кармана штанов брошюрку и спросил:
— Хотите, я прочту вам сказочку про пауков и мух?
— Брось, Костя! Давайте поспим. Экая благодать, а ты тут со сказкой… Мы же не дети.
— Да нет, эта сказочка как раз для взрослых.
И он прочел нам жгучий политический памфлет Вильгельма Либкнехта «Пауки и мухи». Отдых наш пропал. «Сказочка» В. Либкнехта всунула нам «ежа под череп». Это был страстный клич к революции! Либкнехт с поразительной силой, простотой и ясностью изобразил все категории социальных пауков и всех мух, которых пауки сосут и убивают ежечасно, всюду и беспощадно.
Теперь уже друзья Кости убедились, что он — революционер-подпольщик. Однако он не раскрыл нам своей политической тайны…
1914 год…
Как известно, день мобилизации запасных на первую империалистическую войну в Барнауле ознаменовался грандиозным пожаром. Мобилизованные разгромили спиртоводочный завод и его склады; перепились вдрызг. Как и почему возник пожар, никто точно не установил в те дни. Когда над городом полыхало зарево, по его улицам пьяные орали песни, тащили в четвертях и ведрах водку и спирт.
Началось ограбление магазинов. Было жутко. Мне рассказывали, что шайка грабителей залезла в ювелирный отдел горящего пассажа Смирнова, а кто-то снаружи спустил тяжелейшие металлические ставни на огромные двери и окна. И все грабители сгорели внутри пассажа…
Мобилизовали и учителей. Со сборного пункта пригнали нас на пристань и засадили в трюм пассажирского парохода.
Отплыли от Барнаула. Уже вечерело. В трюме раздался крик:
— Все на верхнюю палубу!
Там служил вечерню сам «апостол Алтая» Макарий, митрополит Московский и Коломенский, бывший архиепископ Томский. Он на пароходе возвращался из отпуска, который проводил в «благословенном и возлюбленном Алтае».
Солнце недавно село, и запад еще алел. В вечерней тишине пение митрополичьего хора разносилось далеко по Оби. Кругом была такая благодать! А на душе становилось муторно от мысли, что и нас везут на бессмысленную бойню. И ради чего?!
На палубе парохода я впервые увидел митрофорного сибирского Торквемаду, о преступлениях которого не раз слышал от Леонида Петровича Ешина.
Окончив моление, тощенький, низенький старикашка с ввалившимися щечками, в будничном облачении и митре — обратился к слушателям с проповедью на тему: «Положите живот свой за други своя».
Я пристально всматривался в фигурку митрополита. Говорил он тихо-тихо, слегка улыбаясь лисьей улыбкой, то и дело закрывая и открывая малюсенькие, глубоко сидящие глазенки и выдергивая седые брови.
И мне невольно пришло на ум, что этот на вид смиренненький «христолюбивый пастырь» своею высохшей и морщинистой десницей благословил 20 октября 1905 года черносотенную сотню на погром в Томске!
Это он написал, напечатал в типографии и повелел расклеить по всему Томску истерическое воззвание «Спасайте царя и православную веру!».
Это он с балкона архиерейского дома произнес для «воодушевления» черносотенных разбойников «напутственное слово»:
«Благословляю вас на доброе дело! Не жалейте врага, если бы он даже у вас просил пощады! С богом!».*
Черные бандиты сожгли 400 человек в здании Управления Сибирской железной дороги!! Такого костра из человеческих тел еще не видывала Россия!
Николай Второй высоко оценил холопскую преданность Макария: возвел его в сан митрополита Московского и Коломенского!
Трудно верилось, что такое ничтожество было вдохновителем кошмарного злодеяния!..
В Новониколаевске (старое название Новосибирска) мобилизованные педагоги расстались с Макарием. Он — в Москву, мы — в Томск.
В загородной роще нас выстроили в ряд. Подвыпивший полковник остановился против ряда, набычился и рявкнул:
— Что пузо выперли, как беременные бабы?! А еще господа учителя! Стоять не умеете! А ну, ррровняйсь!!
Мы выровнялись, как могли. Полковник отошел поодаль, провел мрачным взглядом по всему нашему ряду и проревел:
— Впредь до особого распоряжения — по домам!! Марш обратно на пристань!!
Нас повели. Чье-то сумасбродство заставило сотни учителей мыкать в Томск и обратно! То же повторилось через месяц…
Меня миновала горькая чаша войны…
* * *
К весне 1915 года выяснилось вполне, что взаимоотношения мои с клерикальным начальством крайне обострились. Я категорически заявил всевластному барнаульскому наместнику и фавориту Макария — Анемподисту, что не верю ни в бога, ни в сатану, а потому и ухожу из школы.
Это решение я принял и по другим соображениям. Для поступления в народный университет имени Шанявского у меня уже были все условия: деньги и образовательная подготовка. Но я вспомнил, что в Каплинской учительской школе, при всех ее недостатках, воспитанникам твердили доброе:
— Идите в гущу народную, «где трудно дышится, где горе слышится», т.е. в деревню.
Да и прочел я немало о тех интеллигентах-подвижниках, благородных романтиках, которые, отрекшись от всех благ и удобств города, уходили в народ, чтобы просвещать его и тем самым отдать ему исторический долг.
Мне стало стыдно перед самим собою за прежнюю мечту — «В Москву! В Москву!».
Пошел я к инспектору начальных министерских школ Владимиру Михайловичу Курочкину и подал прошение о назначении меня в школу села Верх-Жилинское, Косихинского района, Алтайского края. Эта точка земного шара ныне известна всем как родина космонавта-2 Г.С. Титова.
В конце августа 1915 года я покинул Барнаул. На полученный в нем духовный капитал живу и поныне…