Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 7, 2008
Документальная повесть
о Елене Вяловой и поэте Павле Васильеве
Журнальная версия.
Шапку снимаю перед Вашей биографией!
Алексей Марков
Любимой
Елене
Слава Богу,
Я пока что собственность имею:
Квартиру, ботинки,
Горсть табака.
Я пока владею
Рукою твоею,
Любовью твоей
Владею пока.
И пускай попробует
Покуситься
На тебя
Мой недруг, друг
Иль сосед, —
Легче ему выкрасть (вырвать)
Волчат у волчицы,
Чем тебя у меня,
Мой свет, мой свет!
Ты — мое имущество,
Мое поместье,
Здесь я рассадил
Свои тополя.
Крепче всех затворов
И жестче жести
Кровью обозначено:
“Она — моя”.
Жизнь моя виною,
Сердце виною,
В нем пока ведется
Все, как раньше велось,
И пускай попробуют
Идти войною
На светлую тень
Твоих волос!
Я еще нигде
Никому не говорил,
Что расстаюсь
С проклятым правом
Пить одному
Из последних сил
Губ твоих
Беспамятство
И отраву.
И пускай рванутся
От края и до края,
Песнями и пулями
Метя по нам,
Я, клявшийся тебе,
Умирая,
Не соглашусь и скажу —
“Не отдам”.
Спи, я рядом,
Собственная, живая,
Даже во сне мне
Не прекословь.
Собственности крылом
Тебя прикрывая,
Я оберегаю нашу любовь.
А завтра,
Когда рассвет в награду
Даст огня
И еще огня,
Мы встанем,
Скованные, грешные,
Рядом —
И пусть он сожжет
Тебя
И сожжет меня.
Это стихотворение Павел Николаевич Васильев написал в 1932 году. Курсивом даны строки, продиктованные мне Еленой Александровной примерно в 1987 году, они не вошли ни в один сборник.
Еще одно стихотворение. Находясь в 1935 году в Рязанской тюрьме, Васильев отсылает письмо, на конверте которого пишет:
Чтоб долго почтальоны не искали,
Им сообщу с предсумрачной тоской:
Москва, в Москве 4-я Тверская,
Та самая, что названа Ямской.
На ней найди дом номер 26,
В нем, горестном, квартира 10 есть.
О, почтальон, я, преклонив колени,
Молю тебя, найди сие жилье
И, улыбнувшись Вяловой Елене,
Вручи письмо печальное мое.
И еще стихотворение “Снегири взлетают красногруды…” обращено к Елене Вяловой. Написано Павлом Николаевичем в феврале 1937 года в лубянском застенке. Это был его последний арест. Жестокие избиения, пытки, приговор “десять лет дальних лагерей без права переписки”, означавший расстрел. Чудом уцелевшие строки:
Елене
Снегири взлетают красногруды…
Скоро ль, скоро ль на беду мою
Я увижу волчьи изумруды
В нелюдимом, северном краю.
Будем мы печальны, одиноки
И пахучи, словно дикий мед.
Незаметно все приблизит сроки,
Седина нам кудри обовьет.
Я скажу тогда тебе, подруга:
“Дни летят, как по ветру листье.
Хорошо, что мы нашли друг друга,
В прежней жизни потерявши все…”
Февраль 1937. Лубянка.
Внутренняя тюрьма.
Еще одно. Не ей ли посвящены строки? О ее “татаро-монгольских” корнях знал. В альбоме А. Крученых Павел Васильев написал: “Елена Валиева — настоящая фамилия”.
Опять вдвоем,
Но неужели,
Чужих речей вином пьяна,
Ты любишь взрытые постели,
Моя монгольская княжна!
Напрасно, очень может статься…
Я не дружу с такой судьбой,
Я целый век готов скитаться
По шатким лесенкам с тобой
И слушать —
Как ты жарко дышишь,
Забыв скрипучую кровать,
И руки, чуть локтей повыше,
Во тьме кромешной целовать.
Февраль 1934.
Приведу отрывок из воспоминаний И.М. Гронского “Из прошлого…” (М.: Известия, 1991, с. 283) — в нем есть шуточное стихотворение, относящееся к Елене:
“…Летом того же 1934 года мы с А.Н. Толстым навестили Горького. Сели обедать. Алексей Максимович обратился ко мне:
— Вы сердитесь на меня за Павла Васильева?
— Да нет, не сержусь, но я просто поражен тем, как вы могли написать такую вещь. Вы, Алексей Максимович, разглядели в Васильеве только проблему бутылок, которыми он не очень-то и увлекается. А стихи вы его читали?
— Мало. Так, кое-что.
— Как можно писать о литераторе, не читая его! Это совершенно потрясающей талантливости поэт!
Мы с Горьким вступили в спор на грани ссоры. Толстой встал и ушел. Потом вернулся с пачкой журналов в руке:
— Ну что вы ссоритесь?! Давайте-ка, я вам лучше стихи почитаю, это куда полезнее.
И Толстой, открыв журнал, начал читать. Одно стихотворение, потом другое, третье. Горький встрепенулся.
— Алексей Николаевич, кто это?
А Толстой продолжает читать.
— Кто, кто это? Что это за поэт? — басит Алексей Максимович. И Толстой, перегибаясь через стол, говорит:
— Это Павел Николаевич Васильев, которого вы, Алексей Максимович, обругали.
— Быть не может!
— Вот, пожалуйста. — Толстой передал журналы. Горький взял и стал читать одно за другим стихотворения. Дочитал… Налил себе виски:
— Неловко получилось, очень неловко.
Но дело, как говорится, уже было сделано.
Статья Горького больно задела Павла Васильева, но не отняла у него оптимизма, присущей ему склонности к озорству. Алексей Максимович писал, что Васильева надо “изолировать”, чтобы он не оказывал дурного влияния на молодых поэтов. В ответ на это Павел сочинил эпиграмму:
Пью за здравие Трехгорки.
Эй, жена, завесь-ка шторки,
Нас увидят, может быть.
Алексей Максимыч Горький
Приказали дома пить!
Эту эпиграмму я прочитал Горькому. Горький рассмеялся:
— Какая умница! Ведь вот одно слово — “приказали”, всего-навсего одно слово. И одним словом он меня отшлепал! Не придерешься! Приказали! Ведь так говорили о своих господах: “Барин приказали!”, “Барыня приказали!”.
После этого Горький относился к Васильеву значительно лучше”.
Поэт посвятил Елене Вяловой несколько десятков строк. Кто она? Как сплелись их судьбы? Попробую рассказать о том, чему сама была свидетелем, и о том, что узнала от нее самой. Расскажу немного о том, что я слышала о тете Лене от мамы — Лидии Александровны Гронской (до замужества Вяловой).
Собственные воспоминания Елены Александровны Вяловой о Павле Николаевиче Васильеве были опубликованы на страницах павлодарской газеты “Звезда Прииртышья” и в московском журнале “Наш современник” в августовском номере за 1989 год.
* * *
Елена Александровна Вялова родилась 21 апреля по старому стилю (4 мая) 1909 года в городе Осе, Пермской губернии.
Дед сестер по линии матери — Иван Александрович Мокров родился на Каме, был из крепостных крестьян. Выучился на средства купца И.Г. Стахеева и стал управляющим в его имении Святой Ключ под Елабугой. Это имение Мокров не только спланировал, но и построил; были возведены господский дом, хозяйственные постройки, большая конюшня, обустроена парковая зона с цветниками и аллеями, разбит фруктовый сад. Дед пользовался большим уважением хозяина. Был он в теплых отношениях и с художником И.И. Шишкиным, приезжавшим к Стахееву в Святой Ключ. Мама говорила, будто с Шишкиным у деда было дальнее родство. Иван Иванович подарил Мокрову много своих карандашных рисунков. Моя мама видела их в дедушкиной особой папке. Их дальнейшая судьба не известна. Война, революция, гражданская война — увы, в потрясениях XX века они, видимо, не сохранились.
Прадед по линии отца — Александр Валиев — был потомком казанских татар. Принял православие — стал Вялов. Его сын Алексей Вялов, благодаря упорному желанию выйти в люди, а также материальной поддержке купца Перлова, выучился на капитана парохода. Дочь успешного купца Германа Перлова Софья стала его женой. Перлов был богат. Алексей водил по Каме его баржи, груженые чаем и хлебом. Алексей Александрович умер довольно рано, оставив Софью с двумя детьми — Варварой и Александром (будущим отцом Елены). Лена не застала в живых ни одного деда, но рассказы о них слышала от “бабы Сони” — яркой рассказчицей была бабушка Софья! Она помнила много интереснейших случаев и могла неутомимо рассказывать одну историю за другой.
Отец Елены — Александр Алексеевич Вялов был вольнослушателем Казанского университета. Закончил его с отличием, стал провизором. Лекарства, продаваемые им, пользовались популярностью — многие из них Вялов изготовлял по собственным рецептурам. В Осе купил небольшую аптеку, дело продвигалось успешно. Родились три дочери — Оля, Лида, Лена.
Мать — Елизавета Ивановна Мокрова, — окончила в Казани акушерские курсы, работала в больницах Мензелинска, Елабуги, Осы. Человек одаренный — она была музыкальна, знала немецкий и французский языки, играла в любительских спектаклях, была костюмером. Немного сочиняла стихи: сохранилось несколько ее грустных стихотворений. Характер имела тихий, но сильный. В Гороховце купалась в проруби Клязьмы, обтиралась снегом. Говорили, что Лена была очень похожа на нее. Об этом рассказывала мне моя мама.
До 1913 года семья Вяловых жила в Пермской губернии — в Казани, Мензелинске и Осе, рядом с большими реками и богатой, почти первозданной, природой. В 1913 году Вялов решил развить дело, которым он занимался — купил дом в Гороховце Владимирской губернии и вместе с семьей переехал туда. Гороховец — небольшой, живописный городок, раскинувшийся на судоходной Клязьме, красивейшее, благодатное место, любовь к нему не пройдет с годами.
На первом этаже старинного добротного дома располагалась аптека, на втором — квартира. Дом кирпичной кладки, с толстыми стенами, местоположение его было идеальным и для детей, и для хозяина — неподалеку от реки, в центре городской площади. В базарные дни всегда был наплыв людей из сел. Дела пошли хорошо. Александр Алексеевич завел еще и магазинчик на имя жены — Елизаветы Ивановны. В нем продавали парфюмерию. Вялов имел обширные знания в биологии, зоологии, ботанике, химии. Был человеком энергичным, веселым, увлекающимся, широкой натурой. Страстно любил театр, охоту, цветоводство. Занимаясь цветами, он выписывал из Голландии луковицы тюльпанов, гиацинтов, “выгонял” их к Пасхе, удивляя всех красотой и величиной цветка. Коллекционировал бабочек. Если нужно, мог их и отреставрировать, у него были золотые руки. Любовь к труду он привил и своим дочерям.
Их было трое — Ольга, Лидия и Елена. Лена была младшей — “сердцем и отрадой мамы”. Она росла слабенькой и каждую зиму тяжело болела. Однажды Лиду вынесли на кровати из общей с сестрой комнаты. Елизавета Ивановна едва слышно сказала: “Молись, Лида! Леночка умирает”. Леночка выжила.
Семейство Вяловых не было глубоко религиозным. Однако церковные традиции соблюдали — Великий Пост, Пасха, Рождество, к ним всегда торжественно готовились. Основные молитвы знали и помнили до старости. Лидия, моя мама, до 1924 года ходила в церковь на службу. Потом, когда ее за это высмеяли, ходить перестала. Ольга до смерти посещала Новодевичий монастырь в Москве и всегда подавала записки об ушедших в мир иной.
Родители старались всесторонне развивать дочерей. Мама вспоминала — богатое впечатлениями было детство. До революции выписывали много журналов, вот несколько запомнившихся названий: “Отечественные записки”, “Русское слово”, “Охотничий журнал”, иллюстрированный журнал “Искра”, “Мир искусства”. Оля была барышней, и для нее получали журнал мод, для Лидии — чудесный журнал “Золотое детство”, а для Лены — “Светлячок” и приложение к нему.
Девочек учили музыке. Лена играла на фортепиано по три-четыре часа в день. “У нее была хорошая техника”, вспоминала Лидия. Средняя сестра также обучалась игре на пианино, но все-таки настоящей ее любовью была скрипка. Она даже участвовала в концертах городского оркестра, где вела партию второго альта. С концертами ездили по Владимирской области. У трех сестер были способности и к рисованию. В тридцатые годы Лидия училась в студии АХРРа (Ассоциации художников революционной России) у известных художников В.Н. Бакшеева и Б.В. Иогансона.
Вечерами у Вяловых собиралось местное разночинное общество. Елизавета Ивановна садилась за фортепьяно. Готовились к спектаклям, проходившим в Народном доме, горячо обсуждали и репетировали отдельные сцены, продумывали к ним костюмы. Родители и дочери, включая маленькую Еленку, были заняты в пьесах, которые ставились на сцене Народного дома Гороховца. Костюмы привозили из Нижнего Новгорода, но нередко их шили и своими силами — Елизавета Ивановна была отличным костюмером, старшая Ольга помогала, потом ей эта практика пригодилась. Ольга после революции играла главные роли в спектаклях полкового театра, действовавшего тогда в Коломне.
В 1923 году Елизавета Ивановна умерла. Старшие дочери уехали из дома, а двенадцатилетняя Лена осталась с отцом. Дом осиротел. Александр Алексеевич почти сразу же вновь женился. Мачеха Мария Сергеевна Палкина была на год или два старше Ольги — старшей сестры. Вскоре Вялов, по долгу службы, переехал с Леной и молодой женой в Загорск (Сергиев Посад). Вместе с сослуживцами их поселили прямо в Троице-Сергиевой Лавре, где они жили примерно год.
В 1924 году случилась беда — Мария Сергеевна сошла с ума и отравилась люминалом, оставив Александру Алексеевичу годовалого сына Лоллия. На Лену эта смерть произвела неизгладимое впечатление. Александр Алексеевич овдовел вторично, маленького Лоллия взяла к себе Юлия Палкина — сестра мачехи.
Лене тринадцать лет. Дома пусто, голодно, холодно, неустроенно. Лена с отцом уехала в Ленинград, где они какое-то время жили на проспекте Майорова. Вскоре Вялов познакомился с Маргаритой Иосифовной Высоцкой — дочерью обрусевшего немца, известного в России цветовода. Поженились. Новая мачеха внимательно, с душевностью отнеслась к Елене, к тому времени отбившейся от рук, следила за ее учебой в школе. Елена училась в бывшей гимназии Петершуле. Школа находилась на Невском проспекте за кирхой, почти напротив Гостиного двора. Соблазнов по дороге было достаточно. Несмотря на полуголодное время, Маргарита Иосифовна заботилась, чтобы в ранце всегда было яблоко или кусок хлеба. “Купила” она Лену, как та сама потом вспоминала, вниманием и лаской. Учила немецкому языку, занималась вышиванием и другим рукоделием. Лена с большой благодарностью вспоминала терпеливую и приветливую Маргариту Иосифовну.
Окончила школу. Молодая жизнерадостная Елена занималась гимнастикой и, видимо, преуспевала, так как задумала поступать в цирковое училище. Кажется, противился такому решительному шагу в жизни отец — Александр Алексеевич. В поисках работы, вероятно году в 1927-28, Елена переехала в Москву к сестре. Лидия была замужем за Иваном Михайловичем Гронским, в то время исполняющим обязанности заместителя главного редактора газеты “Известия”. Лена долго искала работу, ходила на биржу труда. Наконец ее приняли коммерческим конторщиком на Октябрьскую железную дорогу. Служба там была недолгой. Позже Иван Михайлович помог ей устроиться библиотекарем в только что организованный дом отдыха “Известий” в деревне Евлево в Спас-Клепиковском районе Мещерского края. Под дом отдыха были отданы церковь и здания причта.
Через некоторое время Елене удалось устроиться секретарем в общий отдел издательства “Федерация”, располагавшийся в Доме Герцена на Тверском бульваре, 25. Сейчас в нем находится Литературный институт. В двадцатые-тридцатые годы здесь бурлила жизнь — бывали известные и неизвестные литераторы; читались стихи, кипели споры о будущем отечественной литературы. Именно здесь, как вспоминает Елена Александровна, она впервые увидела Павла Васильева. Это было в конце 1932 года.
* * *
Вот как вспоминает Елена Александровна свою первую встречу и знакомство с Павлом Васильевым. (“Воспоминания о Павле Васильеве”. — Алма-Ата: Жазушы, 1989. Составители С.Е. Черных, Г.А. Тюрин):
“…В 1932 году я работала в издательстве “Советская литература” секретарем общего отдела.
В то время издательство помещалось в Доме Герцена (Тверской бульвар, 25), где в настоящее время находится Литературный институт им. А.М. Горького.
Работа в издательстве была живая, интересная. Ежедневные встречи с литераторами, знакомство с новыми людьми, новые беседы. Каждый день обещал что-то большое, интересное, знаменательное.
Однажды, в пасмурный осенний вечер, мне пришлось дольше обычного задержаться на работе. Давно смолкла трескотня пишущих машинок, посетители разошлись. Ушел и главный редактор Г. Цыпин. Рабочий день кончился. Наступила необычная для этого помещения тишина. Только из подвальчика, что был под нами, доносился звон ножей и вилок, долетали смех и отрывки фраз, а порой даже стихотворные строфы.
Внизу находился маленький ресторан-столовая. Литераторы любили сходиться там после трудного дня, засиживаясь иногда до полуночи. Сколько замечательных произведений, острых шуток и каламбуров можно было услышать под сводами этого небольшого, но такого уютного зала.
Мне очень хотелось спуститься вниз, но срочная сверка чьей-то рукописи приковала меня к месту. Я сидела за столом, углубившись в работу, как вдруг дверь резко распахнулась, и кто-то стремительно промчался через приемную к кабинету главного редактора. Через несколько секунд вновь послышались шаги. Подняв голову, с любопытством стала ждать запоздалого посетителя. Он вышел так же стремительно, как и вошел, но вдруг вернулся, постоял некоторое время в раздумье и снова вышел. На меня он не обратил никакого внимания, как будто настольная лампа освещала пустой стул. Но, несмотря на быстроту его появления и ухода, я успела заметить, что он выше среднего роста, строен, широкоплеч, с копной кудрявых темно-русых, слегка золотистых волос, что у него скуластое лицо и чуть раскосые глаза.
Я недоумевала. Что-то необычное было в стремительности этого человека, в его лице и глазах…
…Прошло какое-то время. В издательстве он больше не появлялся, а возможно приходил тогда, когда меня там не было. Как-то случайно узнала, что он поэт-сибиряк, живет в Москве и фамилия его Васильев.
Однажды вечером я зашла к Гронским — моей родной сестре и ее мужу Ивану Михайловичу. И.М. Гронский в то время работал ответственным редактором газеты “Известия” и журнала “Новый мир”, являлся председателем Оргкомитета Союза советских писателей, словом, был весьма заметной в литературных кругах фигурой.
Мы сидели с сестрой в ее комнате и были так увлечены разговором, что не слышали, как вошел Иван Михайлович:
— А вы знаете, у меня сидит замечательный поэт. Он принес новую поэму и сейчас будет ее читать. Хотите послушать?
…Иван Михайлович взял с нас слово, что мы придем.
…Переступив порог, увидела того самого стремительного, скуластого человека из издательства. Нас познакомили. Я уловила острый взгляд его зеленых глаз.
— Васильев, Павел Николаевич, — опередил юношу Иван Михайлович. — Поэт-сибиряк. Я уже знаком с кое-какими произведениями Павла Николаевича, а сейчас давайте послушаем его первую большую поэму, — при этом он обнял Васильева за плечи, подвел к столу и усадил.
Я устроилась в глубоком кресле и приготовилась слушать.
За столом в ярком кругу света от низко опущенного абажура сидел Павел Васильев, немного откинувшись назад, с чуть прищуренными глазами, словно над чем-то размышляя. Перед ним не было ни тетради, ни исписанных листов — ничего. На некоторое время в комнате наступила тишина. Васильев медленно поднялся, обошел стул, положил руки на его спинку… И тут лицо его за какое-то мгновение преобразилось.
Внутренним теплом засветились глаза. Полные, резко очерченные губы мягко разомкнулись, и спокойным, четким и звонким голосом он начал читать…
Что же ты, песня моя,
Молчишь?
Что же ты, сказка моя,
Молчишь?
Натянутые струны твои —
Камыш,
Веселые волны твои,
Иртыш!
Читал он прекрасно. Голос иногда снижался до чуть слышного шепота, но слова выговаривались четко.
Мы сидели не шелохнувшись, слушали. Сколько времени продолжалось чтение, не знаю, только мне хотелось слушать еще и еще, голос чтеца завораживал, а содержание поэмы захватывало, уносило к зеленым водам Иртыша, в горницы с крашеными полами, где ходят “песенки в соболиных шапочках”.
Круг по воде и косая трава,
Выпущен селезень из рукава.
Крылья сложив, за каменья одна
Птичьей ногой уцепилась сосна,
Клен в сапожки расписные обут,
Падают листья и рыбой плывут.
В степи волчище выводит волчат,
Кружатся совы и выпи кричат.
В красные отсветы, в пламень костра
Лебедем входит и пляшет сестра.
Дарены бусы каким молодцом?
Кованы брови каким кузнецом?
В пламень сестра моя входит и вот
Голосом чистым и звонким поет.
Чьим повеленьем, скажи, не таи,
Заколосилися косы твои?
Кто в два ручья их тебе заплетал,
Кто для них мед со цветов собирал?
Так впервые, на квартире у Гронских, в 1932 году я услышала поэму “Песня о гибели казачьего войска”.
Замерло последнее слово. Павел Васильев обвел нас всех взглядом и сел за стол. Хотелось подбежать к нему, крепко пожать руку, поблагодарить за чудесные стихи, но я боялась пошевелиться.
Поэт, видимо, устал. Лицо его побледнело. Непокорные волосы немного растрепались, а глаза лукаво смотрели на нас. Они как бы говорили: “Что, здорово? То-то же, знай наших!”.
Иван Михайлович первым нарушил тишину. Он встал, подошел к Васильеву и горячо пожал ему руку. Этот человек, глубоко любивший и знавший литературу, был настолько взволнован, что у него сразу и не нашлось подходящих слов.
В этот вечер мы долго засиделись за ужином. Павел Николаевич оказался на редкость остроумным рассказчиком. За столом не смолкал смех. Держался он скромно, но свободно. С интересом слушали мы его рассказы о Дальнем Востоке, о золотых приисках, о его поездках по Сибири.
Было уже далеко за полночь. Павел пошел меня провожать. Мы вышли на улицу. Ночь была изумительной. Красоту ее подчеркивало очарование только что услышанных стихов, наполненных ароматом степных трав. Было хорошо и легко. Да и у Павла, мне кажется, было такое же состояние. Проходя мимо одного из уличных фонарей, он вдруг остановился, взял меня за плечи, повернул к свету и пытливо вгляделся в мое лицо:
— Послушайте, у вас глаза русалки, маленькой речной русалки. Да и ваше лицо мне знакомо!
Я звонко рассмеялась, рассмеялась так, что он невольно смутился.
— Ну, конечно же, — ответила я. — Вы видели меня в издательстве… Эта русалка плавала среди чужих рукописей…
Я напомнила ему о нашей “первой встрече”. Он наморщил лоб, долго думал, а потом сказал:
— Нет! Я помню, как однажды поздно заходил в издательство, но вас я там не видел. — Помолчал. Потом решительно добавил: — Нет, не видел.
Он проводил меня до дому. Мы попрощались, не условившись о следующей встрече. Но она состоялась на другой день.
В обеденный перерыв, как обычно, я спустилась в подвальчик. Каково же было мое удивление, когда за одним из столиков я увидела Павла Васильева. А ведь его я там никогда не встречала…”.
* * *
Елена в то время жила на улице с удивительно романтическим названием — Палиха, в доме 7, квартире 158, на первом этаже. Сюда пришел Павел Васильев. Здесь остался.
Палиха была новым районом, но достаточно тихим и уютным — одинаковые пятиэтажные дома, деревянные скамейки, заросли сирени. Небольшая клумба с настурциями, хороводом обрамлявшими гипсовый бюст Ленина. Неподалеку весело тренькал трамвай… В нескольких кварталах отсюда — Бутырская тюрьма. Именно в ней в 1938 году окажется Елена. Все рухнет. Замрет жизнь… Жизнь будет. Правда, совсем иная.
А пока на Палихе оживленно. В трехкомнатной квартире обитает еще несколько человек. Комната, в которой жили Елена и Павел, а не квартира, как ошибочно говорит в своих воспоминаниях Е.М. Туманский, небольшая. В ней постоянно собиралось много друзей, любивших здесь бывать — поговорить, почитать стихи, обменяться новостями, поспорить. До 1931 года в этой квартире жили Гронские, пока не переехали в Дом правительства у Большого Каменного моста. Ныне этот дом больше известен как “Дом на набережной” — так его назвал Юрий Трифонов.
Жилье было простым, скромным. Но в нем было все, что требовалось Павлу для работы. У окна, выходящего на сиреневый палисад, стоял стол, за которым он работал, слева — столик Елены с овальным зеркалом и всякими туалетными принадлежностями. Справа притулился видавший виды топчан — не раз он служил местом ночлега засидевшимся собратьям по перу. Слева от входа в комнату стояла кровать. На полу разлеглась белая медвежья шкура, доставшаяся Гронским, потом — Елене от летчика Бориса Чухновского. Посередине — квадратный стол, здесь не раз засиживались за нехитрой трапезой друзья и приятели Павла и Елены. Хотя, скорее — только Павла.
Он был необыкновенно ревнив, поэтому Елена приглашала только тех, к кому он не мог иметь подобных чувств. На Елену нельзя было не обратить внимания — прекрасно сложена, со светлыми длинными волосами, удивительный разрез голубых глаз, маленькие руки, изящный подъем ноги — мужчины на нее заглядывались. Елена умело и со вкусом одевалась, всегда живо принимала участие в разговоре, с удовольствием читала стихи. Без сомненья, она была артистической натурой, был в ней какой-то неуловимый блеск, изящество. И это нравилось Павлу.
Но Елене нужен был только Павел. Он поглотил ее, растворил в себе. Лена об этом не жалела. Она самозабвенно отдалась неожиданно вошедшему в ее жизнь чувству, чувству, заполонившему ее до краев.
Стихи, споры, застолья иногда продолжались до утра. Однажды на рассвете округу разбудила звонкая дробь — кто-то из развеселившихся гостей вылез на крышу домовой прачечной, под окном Павла, и отбил чечетку — “вот мы какие!”.
Здесь бывал Алексей Крученых — большой ценитель всевозможных автографов: он включал в свою коллекцию даже квитанции из прачечной — “тоже документ эпохи”. Позже, после лагеря, в 50-е годы, Елена Александровна выкупила у Крученых такой альбом. Он был составлен из листов со стихами Павла Васильева, фотографиями, черновыми набросками. Позже Елена Александровна продала его Литературному музею А.В. Луначарского, где он находится и ныне.
Вот набросок акростиха: “Елене от Павла”:
Если б мы не встретились, возможно,
Лучше б было и тебе и мне,
Есть на свете истина — все ложно.
Но, скажи, на чем смириться можно,
Если не на водке и вине.
Отчего, ответь мне откровенно,
Ты мешаешь выпить мне, Елена,
И пускай вино сжигает жизнь мою,
А не сожжет,
Ведь все равно — все ложно
Л
А
Альбом этот очень интересен и ценен — в нем дух времени, прикосновение эпохи. Вот перед нами листок с неоконченным экспромтом, сбереженный Алексеем Елисеевичем. Кому же посвящены эти строки?
В ней нет слащавой нежности,
В ней нормы не нарушены.
То смесь фиалки с самогоном,
И губы, в кровь закушены,
То бровь с беспамятным разгоном…
А вот — несколько строк, не вошедших в известное произведение “Стихи в честь Натальи”:
Жизнь моя, забава удалая.
Все еще живу, не пропадаю,
Езжу в незнакомые места.
Норовлю, покуда сердце в силах,
Целовать прохладный твой затылок,
И твои румяные уста.
Все еще, покудова бедовый,
Норовлю на улице Садовой
Отыскать твое окно в свету…
И далее — известные строки:
В наши окна, щурясь, смотрит лето,
Только жалко — занавесок нету,
Ветреных, веселых, кружевных.
Как бы они весело летали
В окнах приоткрытых у Натальи,
В окнах незатворенных твоих!
<…>
Стихотворение это он пишет в мае 1934 года в Сталинабаде, Елена в это время живет в Павлодаре у родственников Павла…
Павел и Елена не только принимали гостей. Они любили заглянуть в писательский ресторанчик в Доме литераторов или в кафе поэтов “Медведь”, располагавшееся на углу Газетного переулка и Тверской улицы, рядом с Центральным телеграфом. Ныне на его месте стоит синестеклянный монолит Макдоналдса. Они бывали, и даже живали, у Гронских в Доме правительства. И у Клычковых на Тверском бульваре, и у Наседкиных на Арбате, в доме с зоомагазином, и у Касаткиных на Новинском. Заходили к Клюеву в Гранатный переулок. Часто посещали Николая Асеева, Василия Казина, Евгения Забелина, Бориса Корнилова, когда тот приезжал из Ленинграда.
Павлом Николаевичем Васильевым написано четырнадцать поэм, более двухсот стихотворений. Многое — уже после 1932 года и знакомства с Еленой. Она, зачастую, была первым слушателем новых стихов, первым ценителем, советчиком и мягким, доброжелательным критиком. Из написанного с 1933 года вплоть до дня ареста Павла 6 февраля 1937 года, думаю, еще есть строки, посвященные Елене. Или строки, напоминающие о ней. Исследователи творчества поэта обязательно откроют их.
Павел был молод, свободолюбив, часто увлекался женщинами. Об этом свидетельствуют стихи, фотографии, письма, воспоминания. Он мог обидеть и обижал. Елена многое терпела. Многое понимала, принимала. А сколько прощала! И — ждала. Павел возвращался.
* * *
У Гронских Елена и Павел, пожалуй, бывали чаще всего, да это и понятно — любимая сестра, племянники, общительный и эрудированный шурин, очень интересный человек. Немного расскажу о нем.
Иван Михайлович Гронский (1896-1985) — человек от природы очень одаренный. У него аналитический ум, поразительная память, твердый характер, обширные знания — человек государственного масштаба, физически крепкий, мужественный. Он много занимался самообразованием. Мальчишкой был увлечен революционным движением, сидел в питерских “Крестах”. Во время войны 1914-1917 гг., за проявленное личное мужество в бою, был награжден Георгиевским крестом. Он участник революции 1917 г., участник Гражданской войны 1918-1920 гг.
Перед войной 1914 года Гронский познакомился с И.В. Ивановым-Разумником, и благодаря этому знакомству попал в литературные круги, где встретился с А.А. Блоком, С.М. Городецким. Сотрудник редакции “Правда” С.В. Малышев ввел его в дом А.М. Горького. У Алексея Максимовича он увидел и познакомился со многими интереснейшими людьми того времени. В 1925 году Иван Михайлович окончил Институт красной профессуры (ИКП), где был очень сильный преподавательский состав: Н.М. Лукин-Антонов, Н.И. Бухарин, Ш.М. Дволайцкий, А.Н. Савин, А.М. Деборин. Изучали историю, философию, политэкономию и экономику разных стран. После окончания ИКП Гронский был направлен в экономический отдел газеты “Известия ЦИК СССР и ВЦИК”.
В конце 20-х-начале 30-х годов Гронский становится ответственным редактором газеты “Известия ЦИК СССР и ВЦИК” и журнала “Новый мир”, что соответствует ныне должности главного редактора. Он был знаком с очень широким кругом людей — среди них были поэты, писатели, артисты, журналисты, историки, экономисты, политики, военные, летчики, спортсмены.
Знакомство Ивана Михайловича с Павлом Васильевым состоялось в редакции газеты “Известия”. Воспоминания о Васильеве приводятся в книге И. Гронского “Из прошлого” (1991 г., с. 274-287).
Иван Михайлович был на тринадцать лет старше Павла. Но это не мешало их дружбе. В доме была большая, хорошая библиотека, и Павел с огромным удовольствием рылся в книгах. Беседовали же они обо всем — начинали о литературе, потом переходили на историю, социологию, экономику, политику. Спорили, обсуждали писательские дела.
Здесь уместно сказать, что поэма Васильева “Синицын и К” во многом обязана фактическим наполнением разговорам с Гронским, который глубоко, серьезно и увлекательно пересказывал то, что слышал в стенах ИКП. Он завлек Васильева в экономические “дебри”, а Павел непостижимо легко и просто изобразил в поэме капиталистические отношения на рубеже XIX-XX веков.
Е. Воронова, рязанский профессор-экономист с 50-летним стажем, так говорит: “Восхищаясь поэзией Павла Васильева, хочу особо отметить его глубокие исторические и экономические познания, выразившиеся, в частности, в художественно точном показе становления крупного капитала за Уралом в поэме “Синицын и К”. Этап за этапом, с документальной точностью воссоздан в произведении этот исторически закономерный процесс…”. (Газета “Рязанская глубинка”. Специальный выпуск. 16.02.2005 г. “Поэма Павла Васильева “Синицын и К” глазами ученого-экономиста”).
Гронский в это время был председателем оргкомитета готовившегося Первого съезда советских писателей, литераторы были у него частыми гостями. И в редакцию “Известий”, и домой приходили самые разные писатели и поэты, в том числе и из Белоруссии, Грузии, Украины, Таджикистана. Вероятно, именно здесь и произошло знакомство Васильева со многими республиканскими поэтами. В том числе, с грузинскими — Тицианом Табидзе и Паоло Яшвили.
В 60-е годы Нюргун Аапхакадзе прислал Елене Александровне тоненькую книжечку прижизненного издания “Соляного бунта” с дарственной надписью Павла Васильева, сделанной красными чернилами, и фотокопии с рисунков ли, фотографий, трудно сказать. Они неумелы, но интересны. Кто рисовал их? Где? При каких обстоятельствах? К сожалению, все они плохо ретушированы. Нюргун утверждал, что на снимках, рядом с грузинами — Павел Васильев. Где и когда состоялась встреча? Выдумка ли это Аапхакадзе? Зачем? Может быть, нераскрытая страница в биографии Васильева? Откроются материалы арестованных поэтов и, как знать, может быть, новые сведения прольют свет на загадочные снимки. Может быть, они еще раз обожгут душу?
Например, в поисках новых фотографий И.М. Гронского и П.Н. Васильева, в 1994 году я обнаружила в Архиве кинофотодокументов ранее не публиковавшуюся фотографию Павла Васильева. Он запечатлен вместе с делегатами на 1-м Всесоюзном съезде работников фольклора.
В те годы шла упорная борьба за реализм в искусстве. Формалисты громили античные слепки, а залы Третьяковской галереи были наводнены полотнами с кругами и квадратами, замысловатыми металлическими конструкциями, кем-то метко названными “рукомойниками”. Гронский выступал в защиту реалистов, провозглашал “три Р” — Рембрандт, Рубенс, Репин. Много говорил о значении творчества передвижников. Отзвуки этих горячих споров можно найти в поэме Павла Васильева “Христолюбовские ситцы”.
У Гронских всегда бывало много гостей. Иван Михайлович вспоминал: “Аннушка, внучка Льва Николаевича Толстого, иногда приезжала с гитарой и любила, усевшись глубоко на диване, петь романсы. Однажды, на одной из больших встреч с писателями, Павел, увлекшись, громко с кем-то разговаривал, декламировал стихи.
Анна Ильинична пропела: “Как вы мне меш-а-а-ете…””.
А Иван Семенович Козловский, не раз бывавший на таких сборах, многие годы спустя с удовольствием вспоминал интересные, полные душевности вечера. Правда, он осторожно заметил, что “талантливый, красивый поэт иногда бывал несдержан и позволял себе лишнее в питие и свободе поведения”.
Павел любил и уважал Гронского. Гордый и независимый, поэт никаких выгод в этой дружбе не искал. Кое в чем Павел даже подражал Ивану Михайловичу — носил русскую рубаху-косоворотку и красно-коричневые сапоги, которые ему подарил Гронский.
Иван Михайлович, в свою очередь, искренне любил и ценил талант Павла. Как мог — оберегал его. Не раз, когда Васильева арестовывали, он, рискуя не только репутацией, но даже свободой, хлопотал об освобождении Павла. Во многом был советчиком, другом и, конечно же, искренним поклонником его поэзии. Важно, что Гронский не только оберегал, но и резко критиковал Павла. Критиковал, когда это, по его соображениям, было необходимо. А Павел часто давал поводы для тревог.
* * *
Летом 1934 года Павел с Еленой отправились на родину Васильева. Побывали в Омске, Черлаке, Павлодаре, Лебяжьем, Семипалатинске, Усть-Каменогорске, Тополевом мысе, Гусиной пристани.
Елена хорошо запомнила эту поездку: долгая дорога на поезде — неповторимые перемены пейзажа, встреча с родными Павла, знакомство с его родиной. Из черновиков Елены Вяловой:
“Первое наше лето 33 года мы провели в Москве, так как Павел работал над “Соляным бунтом”, а лето 34 года мы были в Сибири. Я предложила Павлу поехать на юг и там провести лето. Павел охотно согласился, но сказал: “Поедем, обязательно поедем, но только не на юг, а в мою Сибирь”. Павел безгранично любил и свою Сибирь, и свое время.
Мне пришлось выехать раньше — ранней весной, а Павел уехал в Таджикистан с группой московских литераторов, приглашенных таджикским поэтом Лахути. Я ехала одна, Павел приехал позднее. Я немного нервничала — ехала в чужую семью. Правда, Николая Корниловича я знала, он зимой приезжал к нам в Москву… Но все прошло как нельзя лучше. Встретили меня тепло и радушно, особенно бабушка Мария Федоровна, она крепко обняла меня и назвала “внучечкой”. Братья Павла — Борис, Виктор и Левочка — встретили меня не как жену брата, а как равного им товарища. Глафира Матвеевна была вначале и насторожена, и суховата, но потом между нами установились самые теплые, дружеские отношения, которые могут быть только между родными людьми. Жили они на улице 5-й Армии в небольшом одноэтажном домике из двух комнат, с большущей кухней и большущей русской печью с громадными полатями. Дружно было и весело.
Днем я много ходила по городу, особенно привлек меня Иртыш, в то время еще скованный льдом. Но вот однажды ночью я проснулась от грохота, шума и скрежета, который доносился даже сквозь закрытые ставни. Вошел Николай Корнилович и сказал: “Не пугайся, на Иртыше тронулся лед”. А днем мы пошли все вместе на реку. Это было непередаваемое, грандиозное зрелище. Глыбы льда громоздились друг на друга со страшною силою, отрывались от берега и уносились водой.
Можно было долго стоять и смотреть на эту разбушевавшуюся стихию. Вдруг Глафира Матвеевна сказала: “Смотри, Лева!” — и указала рукою влево на видневшийся вдалеке железнодорожный мост, по которому шел поезд. “Поезд из России!” — сказала Глафира Матвеевна. Как странно мне было это слышать, как будто я находилась в другой стране.
Вскоре приехал Павел, но пробыл с родными два или три дня. Взяли билет на пароход, кажется, он назывался “Красный путь”, и мы поплыли вверх по Иртышу до озера Зайсан. Дальше ехать было нельзя, там начиналась пограничная зона. Поездка эта была воистину сказочная. Я была потрясена величием Иртыша”.
Павел удивлял ее знанием местного языка и обычаев. Он везде чувствовал себя хорошо: и в небольшом ауле, и в рубке капитана. Красивый, уверенный, спокойный, счастливый от встречи с родными краями.
* * *
Тетя Лена не раз говорила о почти “абстрактном” отношении Павла к деньгам. Однажды, проснувшись, она увидела, что пол устлан купюрами. Рассмеялась.
Конечно, он знал им цену, временами раньше даже голодал, особенно в первый приезд в Москву. Позже, когда Павел уже печатался в газетах и журналах, частенько помогал собратьям по перу — получая гонорар в редакции, предлагал, нередко, безвозмездную помощь: “Вернешь словами”. Об этом хорошо написано в воспоминаниях Елены Александровны в “Нашем современнике” (№ 8 за 1989 год). Там же описан случай с заключенными, работавшими на строительстве канала Москва-Волга. Павел отдал пачку денег бригадиру заключенных. А деньги же предназначались для отправки матери и отцу.
У Павла было много друзей, но было и много недругов. У кого-то поэт вызывал радость и восхищение, у кого-то — раздражение и зависть. Как-то очередные интриганы зазвали Павла в дом поэта Джека Алтаузена и там спровоцировали их ссору. Васильев дал пощечину, а точнее, оплеуху хозяину дома за то, что тот позволил себе оскорбительно отозваться о Наталии Кончаловской…
Павла вызвали в суд, где припомнили-приписали все, что было, и чего не было. Об этом Елена Александровна кратко упоминает в своих мемуарах. Речь идет о 1935 годе:
“Пятнадцатого июля мы с Павлом пришли в суд. Какие выступали свидетели, что они говорили — все это я еще тогда постаралась поскорее забыть. Помню только приговор: “за бесчисленные хулиганства и пьяные дебоши” — полтора года лишения свободы. Павла почему-то не арестовали в зале суда. Еще несколько дней он прожил дома. За ним приехали как-то вечером и, не дав толком собраться, увезли. Утром я позвонила на Петровку, 38, где мне любезно разрешили поговорить с мужем по телефону. Он успел сказать, что завтра его отправляют с этапом в исправительно-трудовой лагерь, станция Электросталь. Потом Павла вернули в Москву — какое-то время он сидел в Таганской тюрьме. А поздней осенью его вновь этапировали. На этот раз в рязанскую тюрьму. Мне удалось передать Павлу теплые вещи. В Рязань к Павлу я ездила почти каждую неделю. Не знаю, чем было вызвано подобное расположение, но начальник тюрьмы был со мной крайне любезен. Он не только смотрел сквозь пальцы на мои частые и долгие свидания с заключенным мужем, он снабжал Павла бумагой и карандашами — давал возможность писать стихи.
Удивительно, но в тюрьме, где даже у самого жизнерадостного человека оптимизма заметно убавляется (в этом мне пришлось убедиться на собственном опыте), Павел пишет поэму “Принц Фома” — легким пушкинским слогом, полную юмора и иронии.
Павла совершенно неожиданно для меня освободили весной 1936 года”.
В это время шли интенсивные аресты. Гронский фактически был заменен на посту редактора “Известий” Н.И. Бухариным. В оргкомитете Союза писателей снят с должности председателя. Первый съезд прошел без его участия. Его влияние потеряло былую силу. И все же Гронскому кое-что, видимо, удалось сделать, облегчить условия пребывания Васильева в заключении и сократить срок пребывания в два раза.
Вот что рассказал И.М. Гронский об этом аресте Павла Васильева: “Все мои попытки добиться освобождения Васильева — я звонил, множество раз говорил с разными людьми, хлопотал — не давали результата. Однажды на банкете в Кремле я встретился с Молотовым. Он был возмущен, упрекнул меня в том, что я не вмешался. После этого появилось решение Политбюро ЦК, Павла освободили и привезли из тюрьмы ко мне домой”. Васильева освободили в марте 1936 года.
Сколько же мытарств и переживаний было за эти месяцы у Елены! Тюрьмы — в Электростали, Таганская, Рязанская. А ведь каждая поездка требовала сил, мужества, умения держаться спокойно. И — чтобы никаких слез! Она была сильной, эта маленькая женщина.
Елене посчастливилось еще раз побывать с Павлом в Сибири. В низовьях Иртыша они оказались в августе 1936 года. Позже тетя Лена вспоминала:
“Что за непередаваемые красоты мы проплывали! Степи сменила тайга с могучими деревьями. Там, где Иртыш сливался с Обью, долго наблюдали борьбу этих двух могучих рек. Зеленый Иртыш и мутно-желтая Обь. Только на вторые сутки вода Оби победила — поглотила изумрудный Иртыш. Пароход иногда приставал к берегу набрать топливо — дрова, тогда мы спокойно ходили по тайге. Поражались могучим соснам, кедрам в несколько обхватов, у подножия валялись зрелые шишки. Но вот гудок парохода — и мы спешим на него. В Тобольске простояли три часа, осмотрели город — знаменитые кремль-крепость, Строгановские палаты, кладовые, где хранились богатства.
Наступала осень. Приплыли в Салехард. Прожили в нем дней десять. Были на большом рыбном комбинате. Ходили в тундру, увидели зимние “квартиры” ненцев — ямы длиной и шириной метра три. Самих ненцев и их чумы не видали, они до осени уезжают на новые пастбища к Уралу и только к холодам возвращаются в свои зимние “квартиры”, ставят чумы.
Познакомились с очень интересным человеком, неким Астровым. В Заполярье в суровых условиях он разводил в теплицах цветы и выращивал овощи. Однажды Астров пригласил нас к себе, мы шли тундрой, вдруг он говорит: “Посмотрите под ноги, мы идем по березовому лесу!”. Каково же было мое изумление, когда я под ногами увидела маленькие, четверти в две, березки и на них сережки.
На пристани мы встретили знакомого капитана, он со своим пароходом уходил в последний рейс на остров Диксон. Предложил нам плыть с ним. Я уговаривала Павла уплыть и перезимовать там, но он не согласился.
Вернулись в Омск, прожили в нем несколько дней и вернулись в Москву. Это было последнее посещение Омска, последнее свидание с родными”.
Елена Александровна рассказывала, что никогда не видела Павла праздным — был всегда “ежедневный труд, подчас превращающийся в изнурительную, опустошающую душевную пытку”. Он и здесь, пока плыли, ехали — ловил, накапливал метафоры, записывал новые слова, ставшие впоследствии дивными строками его стихов и поэм.
* * *
Последний раз Павла Васильева арестовали в субботу 6 февраля 1937 года. Из воспоминаний Елены Александровны:
“…Мы с Павлом решили провести выходной у наших друзей — Касаткиных. Приехали к ним на Новинский бульвар накануне вечером, чтобы наутро, не теряя времени, Павел сел за работу.
С полудня начал звонить телефон. Павел просил сказать, что его нет. Звонки продолжались. Наконец я не выдержала и поинтересовалась, кто спрашивает Павла Николаевича. Звонивший оказался “доктором Филипповым”. Я пошла в комнату, где работал Павел.
— Подойду. Видно, все равно не отстанет.
Разговор длился минут десять. Человек настойчиво убеждал Павла куда-то пойти, тот не менее настойчиво отказывался.
— Кто это? — спросила я, когда муж положил, наконец, трубку.
— Да, так, один… — нетерпеливо бросил Павел, снова берясь за ручку.
Вечером мы собирались навестить Гронских. Перед отъездом Павел решил сходить на Арбат, в парикмахерскую, побриться.
— Я с тобой, — попросилась я.
— Не выдумывай. Я скоро вернусь…
Он ушел с сыном хозяина дома. Прошло томительных полчаса. Юноша вернулся один.
— Витя, где же Павел?
— Лена, я ничего не понимаю. Мы вышли из парикмахерской. Возле дверей стояла машина. Павла затолкнули на заднее сиденье и увезли.
Ни в какие гости я, конечно, не поехала. Осталась ночевать у Касаткиных. Павел не вернулся. Ждала и на другой день — тоже напрасно…”.
Ехать домой было страшно, да и не было сил. Прошло несколько дней. С обыском приехали на квартиру Касаткиных, а потом и к Елене на 4-ю Тверскую-Ямскую.
Елена Александровна в черновых записях вспоминает:
“Поздно ночью ко мне пришли с обыском. Перерыли все в нашей тринадцатиметровой комнатке — стол, тумбочку, шкаф, полки… Забрали со стола незаконченные рукописи, все неопубликованное из ящиков стола, несколько книг и журналов с напечатанными стихотворениями Васильева, все фотографии, письма. Перерыв все, ушли. Оставшись одна в комнате, я опустилась на стул, бессмысленно глядя на разбросанные по комнате вещи. На другой день пошла в МУР узнать, где находится Васильев и по каким обстоятельствам он задержан. Начались мои бесконечные хождения по соответствующим учреждениям, прокуратурам, разным справочным бюро, всюду, где я могла бы узнать о судьбе Васильева. Идешь из одного подъезда в другой, длинные лабиринты коридоров, в которых притаилось тяжелое, запуганное горе осиротевших женщин и детей. Ждешь часами. В кабинетах тебя встречают наглые улыбающиеся лица и неверные сведения. Направляют из одного здания в другое. Сколько оскорблений приходилось выслушивать самой и видеть и слышать, как оскорбляют других. И так изо дня в день, неделя за неделей. Однажды мне посоветовала какая-то женщина ездить по тюрьмам и пробовать делать передачу: “Где примут — там ваш муж”.
Через четыре месяца я нашла его в Лефортовской тюрьме — там у меня приняли передачу в размере пятидесяти рублей. Это было 15 июня 1937 года. Сказали, что следующая передача будет 16 июля. Я приехала в назначенный день. Дежурный сказал, что заключенный выбыл вчера, куда — неизвестно. Я сразу поехала на Кузнецкий мост, 24, где находилась прокуратура. Там давали сведения о тех, у кого следствие было закончено. На мой вопрос ответили: “Десять лет дальних лагерей без права переписки”. Много позже я узнала, что это был шифр расстрела, но тогда я этого не знала”.
Это был удар по всей семье. Родственники почти перестали встречаться, боялись навлечь друг на друга еще большую беду. Состояние духа у всех было подавленное. Выхода не видел никто. Единственное, что Елену отвлекало от мрачных мыслей — работа в физическом кабинете техникума. А вечером опять те же мысли о безысходности. Все стало серым и тусклым. Жизнь потеряла смысл.
В 80-е годы в одном из разговоров с Г.А. Тюриным И.М. Гронский рассказал: “После ареста Павла Васильева я дважды звонил из дома по вертушке — кремлевской связи, Ежову. Я ничего не добился. Мы с ним поругались. Затем я позвонил Молотову, Калинину, Микояну. Все мы говорили со Сталиным. Сталин уперся и заявил всем нам, что Павел Васильев связан с “правыми”, что он виноват и его арестовали правильно. Были арестованы лидеры правой оппозиции — Н.И. Бухарин, А.И. Рыков и другие. Литераторы выступили с письмом, подготовленным Л.З. Мехлисом, в котором они требовали смертной казни для Бухарина и других. Это письмо отказались подписать два человека — Б.Л. Пастернак и П.Н. Васильев. Письмо было напечатано в “Правде”. Повторяю, организатором этого выступления являлся Мехлис. Он вызывал в редакцию “Правды” писателей и настаивал на том, чтобы они дали свои подписи под письмом, которое он состряпал. Писатели, боясь за свою жизнь, подписывали. Обвинять их в этом сейчас едва ли следует, потому что боязнь охватила, буквально, все общество.
Пастернак и Васильев отказались подписать это письмо. И это послужило одним из оснований для ареста и затем уничтожения Павла Васильева. Якобы, бухаринцы завербовали Павла и поручили ему убить Сталина. Поэтому ему приписали террор, а террор имел санкцию — расстрел, и его расстреляли. Когда меня арестовали 1 июля 1938 года, я сидел на правах задержанного, у меня еще не было ордера на арест. (Ордер на арест дали через два с половиной месяца! — С.Г.). Первым моим следователем был Шулешов. Он спрашивает о Павле Васильеве: “Поддерживал Васильева!? Выдвигал, поощрял, печатал!”. Я говорю — пишите протокол: “Я Павла Васильева поддерживал, выдвигал, опекал всячески, больше того — он жил у меня дома на правах члена семьи”. Пишите в протокол, я этот протокол подпишу без звука. Пройдет 10-20 лет, вам придется краснеть, а я тогда с гордостью могу сослаться на протокол допроса. И больше он к Павлу Васильеву на допросах не возвращался. Шулешов порвал протокол. Он же допрашивал и Павла. Я его спросил: “Что с Павлом?”. Он сказал: “Дали десять лет. Он в лагере. Жив”. Он мне сказал неправду.
Говорили, что Павел у Илюшенко писал стихи на допросах. Неверно. Я проверил это. Проверил, когда вышел из заключения — виделся с начальником отделения Марком Наумовичем Матусовым. Спросил его — “Было ли это?”. “Не могло быть потому, что Илюшенко был арестован сам и потом направлен в Норильск, а допрашивал Павла Николай Иванович Шулешов и кто-то еще”. Матусов сказал мне, что Павел был расстрелян. Я просил Матусова дать мне адрес Шулешова, хотел узнать о Павле. Матусов сказал, что Шулешов сошел с ума.
Кампания против Васильева была направлена, чтобы ударить по мне. Я Павла поддерживал, защищал. Сыграло и то, что Горький выступил против Павла Васильева. Что писал Горький против Павла — не верьте тому. Он ударяет по Павлу Васильеву, чтобы удар пришелся по мне.
Была брошюра “Путь на Семиге” — Павел собирался выпустить собрание своих сочинений. Была верстка. Верстку эту я видел, сброшюрованная книга вот такой величины. После выступлений против Павла книга не вышла”.
* * *
Через год после ареста Павла — в понедельник 7 февраля 1938 года — арестовали тетю Лену. Вот как она рассказала об этом на страницах журнала “Наш современник”:
“Поздно ночью в дверь нашей коммуналки позвонили, а затем тихо, но настойчиво постучали в мою комнату. Я открыла. Вошли трое в форме НКВД, предъявили ордер на обыск и арест.
После прошлого визита сотрудников этого наркомата в доме почти ничего не осталось из материалов Павла, но они еще долго копались в альбомах и книгах, искали рукописи и документы. Наконец, удовлетворившись несколькими экземплярами “Соляного бунта”, попросили меня “следовать за ними”. Трудно было поверить, что это — арест, впереди — тюрьма”.
Понятым при аресте и обыске был дворник Павел Прохорович Корольков. На тюремной фотографии Елена с длинными волосами, очень скоро их остригут. В лагере тоже стригли.
И дальше из черновика:
“Несколько дней продержали в НКВД, а потом перевели в Бутырскую тюрьму. Я долго дожидалась, прежде чем меня вызвали в кабинет. Там сидело человек пять или шесть мужчин. Не успела я сесть, как мне сказали: “раздевайся”. Я остановилась, не понимая, что от меня хотят. Тогда один из них крикнул: “Раздевайся догола”. Я стала снимать с себя одежду. Кто-то подошел ко мне и стал разглядывать тело, выискивая какие-либо приметы вроде шрамов, родинок, татуировки. Я настолько была оскорблена и унижена, что не нашлась сказать ни слова.
Потом меня увели в камеру. Обращались с нами издевательски, грубо. Недели через две вызвали на допрос. Фамилия следователя Вихнич. Я вошла и села против него, меня сразу осветили яркой лампой. Я невольно отвернулась, но он крикнул: “Смотри сюда, сволочь!”. От яркого света на глаза невольно навертывались слезы. Начался допрос. В чем только он не обвинял Васильева: и в измене родине, и в покушении на Сталина, и в том, что я обо всем знала и не донесла. На один мой резкий ответ он вскочил из-за стола и со всего размаха ударил меня рукояткой нагана по лицу, выбив три зуба. Я молниеносно схватила со стола граненую чернильницу и запустила в него. К сожалению, попала только в грудь. Он сейчас же нажал звонок, вошел дежурный, и меня отвели в карцер. Карцер — это, буквально, коробка, шага четыре в длину и полтора или два в ширину. На ночь опускалась койка, как в вагоне, на день поднималась, посередине круглый табуретик, привинченный к полу. Никакой щелочки, откуда бы мог проникнуть чистый воздух. Днем и ночью горела ослепляющая лампа. Просидела я в этой камере целый месяц”.
Позже, уже в 50-60-е годы, после реабилитации, снова и снова Иван Михайлович и Елена Александровна вспоминали и обсуждали времена до ареста. Они предполагали, что, если бы Елена уехала куда-нибудь подальше, не осталась бы в Москве, возможно, удалось бы избежать ареста. Как знать, может быть, она бы спаслась…
Следствие было недолгим.
Из Дела № 17331: “Выписка из протокола Особого Совещания при Народном Комиссаре Внутренних Дел СССР от 21 марта 1938 г.: “Постановили Вялову Елену Александровну — как члена семьи изменника родины заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на пять лет, считая срок с 7.2.38 г. Дело сдать в архив””.
Там же — на крохотном бланке, сообщавшем о ее судьбе, извещалось, что “отец — владелец аптеки”, что, конечно же, в биографии Елены Александровны являлось большим минусом. “Жена активного участника контрреволюционной террористической организации Васильева Павла Николаевича (литератор, работник газеты “Известия”). Выписка направлена в Бутырскую тюрьму 2 апреля того же года. Направлена в Темлаг с/о”. Это означало, что Е.А. Вялова определена в Темниковские лагеря. Что значит “с/о”? Специальный отряд? И еще: “Мемор. паспорт 460392”. Больше нет ни единой записи — о передвижении по тюрьмам, этапам, лагерям, поселении, освобождении. За записью от 1938 года тут же следует — 29 марта 1956 года. Это уже началась реабилитация, но об этом позже.
Елена Александровна прошла через Лубянку, Бутырскую тюрьму, Темниковские лагеря в Мордовии. Перед войной заключенных привезли в Сегежу в Карелии — между Ленинградом и Мурманском, неподалеку от Беломорско-Балтийского канала…
В Карелии, в Сегеже, Елену направили в чертежный отдел бумажного комбината. Вот где пригодились навыки чертежника, приобретенные в техникуме.
В Темниковских лагерях Мордовии Елена и ее подруги по несчастью вышивали мужские косоворотки, женские платья, которые потом поступали в сувенирные магазины. Может быть, и мы носили такие?..
* * *
Пришла война. Заключенных стали отправлять на восток. Елена попала в Казахстан.
Опять казахстанские необозримые дали. Но не с Павлом, а с охраной оказалась она здесь. Замирало сердце не от встречи с родными и друзьями Павла, а от горечи и безысходности. Жизнь повернулась своей страшной стороной. Лагерная действительность — ежедневная борьба за физическое выживание, она требовала мужества и стойкости, терпения к несправедливости. В новых условиях можно было потерять себя, “оскотиниться”, забыть — кто ты есть и зачем пришел в этот мир. Нужно было держаться. Был реальный день, и его надо было прожить, не теряя достоинства. Подруги — Сара Вейсман, Гамарник, Вера Вонлярлярская и многие-многие другие, имен их не знаю, — они помогали друг другу, поддерживали чем могли.
В Казахстане Елена возила на быках грузы. Разные. Светлана Кедрина, дочь известного поэта Дмитрия Кедрина, вспоминала, что Елена Александровна рассказывала ее маме Людмиле Ивановне Кедриной, как на арбе с волами пришлось перевозить трупы… Было ли такое, не знаю, мне Елена Александровна об этом не рассказывала, может быть, щадила меня?
Я помню, как она вспоминала с улыбкой: “быки сдвигались с места либо когда им крутили хвосты, либо — понукали матом”. Не знаю, как тете Лене удавалось решать эту задачу. Она ни при каких обстоятельствах не позволяла себе грубых, скабрезных, ругательных слов, а тем более мата. Но в жизни бывает всякое…
Там же, в Казахстане, вместе с другими заключенными женщинами делала из глины, навоза и соломы саманный кирпич и строила мазанки. Конечно, никакой техники не было, месили все ногами, потом укладывали в формы и высушивали на солнце. Из таких вот кирпичей и строили.
Какое-то время тетя Лена работала на животноводческом участке — поначалу пасла овец, присутствовала при осеменении маток, затем работала в родильном отделении — принимала ягнят. От них заразилась тяжелой болезнью — бруцеллезом. Антибиотиков тогда еще не было. Болезнь изнуряла возвратом лихорадочных состояний, высокой температурой, онемением конечностей и через многие годы все равно напоминала о себе.
В лагере была иная жизнь, другие запросы. Живя за тысячи километров от “цивилизации”, душа ее по-прежнему стремилась к поэзии — она с удовольствием записывала стихи любимых поэтов и тушью рисовала миниатюрные рисунки, заставки — сделала несколько таких рукописных книжечек. Одну из них, размером со спичечный коробок, чтобы легче было прятать от чужих глаз, увидел стрелок. Книжечка понравилась, ему захотелось ее иметь. Елена, тут же, не раздумывая, отдала ее, чтобы избежать неприятностей.
От лагеря осталась и хранится дома, размером в половину тетрадного листа, книжечка, озаглавленная — “Лучшие”. Внизу на обложке вместо названия издательства написано: “Ялта 1946 г.”. Разумеется, к Крыму эта Ялта отношения имела мало — так назывался один из участков казахстанских лагерей. В книжке записаны стихи Блока, Пастернака, Лермонтова, Есенина, Ахматовой, Бунина, Асеева, Шелли и… вкраплены строки арестованного мужа. Но фамилии Васильева мы не найдем…
Со зла ты сердце пережгла.
Со зла кольцо свое расплавила.
Недолюбила и ушла,
Недоласкала и оставила.
* * *
Не говори, что верблюд некрасив —
Погляди ему в глаза.
Не говори, что девушка не хороша —
Загляни ей в душу.
* * *
Ты уходила, русская. Неверно!
Ты навсегда уходишь? Навсегда!
Ты уходила медленно и мерно,
К семье, наверно, к милому, наверно,
К своей стране, неведомо куда.
Открывается сборничек стихотворением Блока. Оно записано по памяти и несколько отличается от авторского текста. Названия нет. Умышленно? Не знаю. У Блока оно озаглавлено: “Перед судом”.
Что же ты потупилась в смущеньи?
Погляди, как прежде, на меня.
Вот какой ты стала — в униженьи,
В резком, неподкупном свете дня!
Я и сам ведь не такой — не прежний,
Недоступный, резкий, смелый, злой.
Я смотрю смелей и безнадежней
На простой и скучный путь земной.
На левой страничке крошечный рисунок тушью египетских пирамид. После возвращения в Москву в 50-60 годы тетя Лена тоже рисовала. Сохранилось несколько картинок: казахские мотивы с ковром, музыкальным инструментом, еще на одной — Чайковский за роялем на фоне осеннего сада.
* * *
Окончилась война. Мирная жизнь налаживалась.
Мама и я с сестрой жили в Ярославской области — мы жутко нуждались, голодали. Тетя Лена, зная про это, просила маму отдать меня ей. В это время она уже была на поселении и ей, видимо, жилось немного легче, чем нам.
В 1947 году наша семья собралась в Советске (бывшем Тильзите) Калининградской области. Братья Игорь и Вадим женились, у них родились дети, сестра Ира училась в школе, я ходила в детский сад. Мама работала в клубе целлюлозно-бумажного комбината.
Не было только нашего отца — Гронского Ивана Михайловича.
Он был арестован 1 июля 1938 года. Его приговорили к 15 годам заключения, 11 месяцев из которых он отсидел на Лубянке. Потом был мучительный этап в лагерь на строившуюся Воркуту — за Полярный круг. Срок Ивана Михайловича заканчивался в апреле 1953 года. Ссылку давали либо в Красноярский край, либо в Казахстан. Мама списалась с отцом и тетей Леной, все решили, что ехать надо к Елене и жить вместе — так легче. Сестры любили друг друга. У тети Лены срок заключения закончился, и она уже жила на поселении в поселке Актас в нескольких километрах от Караганды.
Из письма тети Лены к И.М. Гронскому на Воркуту:
“Дорогой Иван Михайлович!
Наконец-то мы с Лидией опять вместе. Можете себе представить, как мы с ней встретились после 13-летней разлуки. Я ее сразу узнала, как только она стала выходить из вагона, хоть и изменились мы обе изрядно.
За эти годы я отучилась плакать, но, увидев ее и ребят, чувствую, как что-то в носу защипало, вижу и у Лидии слезы на глазах, этим и кончилось наше внешнее проявление чувств. Я бесконечно счастлива, что мы снова вместе…”.
Вот так и состоялось мое знакомство с тетей Леной, ей был сорок один год, а мне — семь. Детей у нее не было. О причине я никогда не спрашивала, ответ лежит на поверхности. Арестовали, когда было 28 лет, лишили главного — свободы. Лишили основного призвания женщины — быть матерью… Елена Александровна любила меня, ждала от меня тепла. Я всей душой любила ее.
У нее был небольшой домик — кухня и две комнаты. На поселении тетя Лена познакомилась и жила со Львом Васильевичем Марковым. Он был моложе на одиннадцать лет. У него был легкий характер, любил шутку, отличался добротой.
В Актас приехали — мама, сестра Ира и я. Жили у тети Лены, всем было хорошо. Мама устроилась секретарем в управление кирпичного завода, где работали заключенные. Прошло несколько месяцев, нам дали жилье — крошечную квартиру в общежитии на окраине поселка. Мы были рады — у нас была своя кухня и две комнаты по четыре квадратных метра.
22 апреля 1953 года произошло событие, которое мы все напряженно ждали — вернулся Иван Михайлович. Его освободили из лагеря, но еще три недели везли через пересыльные тюрьмы. Как же тянулось время! Мы тревожились вместе с мамой: иногда бывало — проходил срок заключения, а за ним давали следующий… Воспоминания о тех волнующих днях умрут только вместе со мной.
Придя из заключения, Иван Михайлович был ошеломлен долгожданной встречей с родными — женой, дочерьми. Ире было всего четыре года, когда арестовали папу. Было решено торжественно отметить это семейное событие. Собрались в доме у тети Лены — у нее было просторно, чисто, уютно, была мебель, посуда. Пришли друзья. Из Петропавловска приехал с семьей Игорь, мамин сын от первого брака. Иван Михайлович к детям относился одинаково, Игорь был для него таким же сыном, как родной Вадим.
В тот день я впервые услышала стихи Павла Васильева. Тетя Лена и отец читали их медленно, выразительно. Иногда кто-то сбивался, тогда они помогали друг другу, стихов Павла давно не читали, они были в памяти. А она у них была отличная, натренированная.
(Окончание следует).