Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 7, 2008
Станислав Золотцев. Столешница столетья. Три романа. — Псков, 2007.
Как-то даже не верится, что автора этой книги — всегда такого бодрого, оптимистичного, мобильного (его можно было застать в любом уголке страны) — уже нет в живых, и что она стала как бы последним его “прости” всем нам и нашему суетному раздерганному бытию.
Станислава Золотцева я знал прежде всего как интересного критика и поэта, крупнейшего исследователя творчества Сергея Маркова. Слышал, что и прозой “балуется”. Но, только прочитав книгу “Столешница столетья”, где собраны под одной крышей его романы последних лет, печатавшиеся ранее в журналах, понял, какого замечательного русского прозаика при жизни не заметил, упустил, можно сказать, проворонил. Теперь вот, пусть и запоздало, спешу поделиться своими ощущениями.
Открывающий книгу роман “Тень мастера” имеет подзаголовок “Исповедь о встречах с Михаилом Булгаковым”. Но речь не идет о каких-то реальных и конкретных пересечениях автора произведения с живым классиком. Их и не могло быть, поскольку жили они в разные периоды: один уже почил, когда второй еще только родился. Речь скорее о пересечениях мистических, хотя и вполне явно отражавшихся на авторской судьбе. Более того, Ст. Золотцев, предваряя роман, утверждает, что Михаил Булгаков сам вторгался в его жизнь — “да, именно сам, а не страницы его творений. Сам… И — резко менял он этими вторжениями весь ход моей (и героя-рассказчика) жизни, и переиначивал ее сюжеты…”. Правда, по признанию автора, все “персонажи булгаковского творения были действительно причастны к происхождению различных передряг в судьбе героя”.
В общем, вторжение “тени Мастера” в судьбу героя-рассказчика (и не его одного) становится и пружиной сюжетного развития романа, и его эмоционально-психологическим фоном.
Каким образом оно происходит? Это показано в целом ряде захватывающих эпизодов.
Так, не в лучшую полосу своей жизни (развод с женой, богемное существование, запои) герой-рассказчик получает комнату. В том самом доме и той же самой квартире, где когда-то жил прообраз булгаковского Преображенского профессор Спасский. А комната эта служила ему как раз операционной, где проводил он самые уникальные свои операции. Другой прототип не менее известного булгаковского персонажа — Швондера — точно так же, как и в “Собачьем сердце”, проявив чудеса изворотливости, оттяпал эту комнату у профессора. Спасский во всеуслышание проклял его и все это “бесовское отродье”, “каиново племя”. Через год реального “Швондера” расстреляли, а “проклятие профессора Спасского начало действовать. И кто бы ни становился жильцом бывшей операционной профессора Спасского, его настигало это проклятие”. Герой-рассказчик также, едва вселившись, явственно ощутил на себе, что его “существом в этой комнате овладевает настоящая чертовщина”. И несколько месяцев жизни здесь со всей отчетливостью дадут ему понять, в каком болоте окололитературной мертвечины он оказался.
Герой-рассказчик золотцевского романа — писатель. Автор значительное место уделяет его творческому и человеческому становлению в условиях социального “застоя” семидесятых, ставшего отличной питательной средой для всякого рода чертовщины и бесовщины. Герой чувствует, как и в нем самом “разгорается сшибка чертовщины с предназначением”. Потому в немалой степени “Тень Мастера” — это еще и роман о духовном прозрении и осознании своего истинного назначения, о преодолении в себе съедающих душу химер.
Литературная атмосфера семидесятых годов, повседневное бытие столичной писательской братии с ее во многом междусобойчиковым тусовочным мышлением и приспособленческой психологией переданы Ст. Золотцевым ярко, образно, с едкой иронией, а то и сарказмом. Но, с другой стороны, — предельно точно, правдиво, честно и объективно. Во всяком случае, автор не пытается литературную жизнь “застойных” времен пригвоздить к позорному столбу. Она у него именно такая, какая и была на самом деле и вполне вписывается в ту систему, в которой ей приходилось существовать. В этом “особом мире” “множество одаренных или просто способных пишущих людей могли вести относительно безбедное существование, вдохновенно или хотя бы квалифицированно творя образцы словесности. Конечно, если только они не декларировали в этих образцах свою враждебность системе, государству…”. Но, замечает Ст. Золотцев, в том же самом “особом” мире мощной словесной индустрии во главе с писательским “департаментом”, “была, существовала и постоянно пополнялась и обновлялась самая совестливая, самая пронзительно-правдивая русская проза. Причем она и состоялась, и оставалась такой наперекор и вопреки каленому железу тех тисков, которыми сжимала ее государственная бесовщина”.
Столь же честно и объективно оценивает Ст. Золотцев и само время становления своего литературного героя (а поскольку роман во многом автобиографичен, то и себя самого). В романе два параллельных плана — эпоха “развитого застоя” и нынешняя. Обе подаются автором в сравнении. И сравнение это — то в пользу одной, то другой. (Кстати, нынешняя жизнь показана автором также ярко, сочно, иронично-саркастично). Такое сопоставление эпох — не самоцель. Автор и его герой-рассказчик, как и многие из нас, — дитя двух эпох одной человеческой жизни, в каждой из которых было и хорошее, и плохое. “Не к тому я все это говорю, чтобы отдавать предпочтение мерзостям одной эпохи перед гнусностями другой. Вот мое убеждение: с тех давних лет уже позапрошлого века, когда русский гений в сердцах воскликнул: “Бывали хуже времена, но не было подлей!” — с тех пор каждый живущий в России мог именно этими словами определять свое время. Имел право. …И право на то, чтобы звать свое время самым прекрасным мгновением вечности — тоже. М о ё время было и тем, и другим. Таким и остается!”.
Но вот что интересно. Неупокоенная “тень Мастера” из своего еще более далекого далека покрывает обе обозначенные автором романа эпохи, как бы связуя их воедино. И вовсе не потому, по мнению Ст. Золотцева, что сразу же после публикации в журнале “Москва” романа “Мастер и Маргарита” Булгаков стал культовым писателем, а потому что поставил он ребром проблему общественной и духовной бесовщины, и увидел ее под своим углом зрения. По убеждению автора книги “Столешница столетья”, совсем не так, как потом объясняли многие исследователи и толкователи Булгакова, называвшие себя “волондоманами”. “Именно они-то, “придворные оппозиционеры”, втолковывали читателям, что главное в их новом кумире — не трагедия глубоко русского и глубоко христианского художника слова, столкнувшегося с системой бесовщины XX века, а — сама бесовщина… Очень удобен стал им, грядущим “либералам” и “демократам”, автор “Белой гвардии”, чтобы с помощью своих залихватски шумных трактовок показывать “фигу в кармане” тому самому режиму, которому они верно служили”.
Ст. Золотцев не просто не согласен с этими трактовками, а предлагает читателям своего романа собственное видение Булгакова — именно как “глубоко русского и глубоко христианского художника”. И проводит в подтверждение захватывающее литературоведческое исследование булгаковской прозы. При этом сам ее автор не стоит в числе любимых писателей Ст. Золотцева. Но он и здесь честен и объективен, обнаруживает не поверхностные суждения, а глубокое знание предмета и отменную эрудицию.
Проявляется Ст. Золотцев в романе и в своей главной ипостаси — критика современной литературы. Целые страницы отданы литературно-критическому анализу, размышлениям о состоянии нашей словесности с пространными цитатами. Однако роман это не портит. Во-первых, автору удается органично сочетать прозу с критикой, а во-вторых, такого рода анализ здесь очень даже уместен, поскольку “тень Мастера” лежит и на нынешней литературе, насквозь пронизанной “бесовщиной”.
Прекрасной иллюстрацией такой словесной “бесовщины” служит в романе фигура Ляли Белькиной — некогда хорошей журналистки, переквалифицировавшейся в создателя эротической прозы. А случилось это все в той же бывшей операционной профессора Спасского, куда после героя-рассказчика вселилась Ляля. “Заклятие” Спасского продолжало действовать.
Надо отметить, что в главе о Белькиной и ее эротических опусах Ст. Золотцев, возможно, нагляднее всего показал, что очень даже можно “повенчать” “розу белую” яркой, сочной, иронично-пародийной прозы с “черной жабой” острого, как скальпель, критического анализа. Впрочем, есть в данном произведении немало и других подтверждений того, что перед нами своего рода автобиографическо-литературоведческо-критический роман.
Тень Мастера, персонажи булгаковской прозы преследуют героя-рассказчика с первого появления его, юноши из глубинки, в столице. Он снимает в одном из домов старой Москвы комнатушку в полуподвальчике. И его пути пересекаются с огромным котом хозяйки по имени Бегемот, предельно наглым, “с садистско-издевательским оскалом” на круглой жирной морде. Десятилетия спустя герой-рассказчик снова попадает на знакомую улочку. В особнячке хозяйничает какая-то фирма. Он пытается путано объяснить молодому охраннику, что когда-то юношей здесь жил. Охранник в фирме недавно, зовет напарника, который тут вырос и всех знает. “Бегемот!” — кричит он. Всматриваясь в огромную тушу, двигавшуюся к нему от крыльца, герой-рассказчик вдруг понимает, что “это был именно Бегемот! Тот самый…”. Только перекочевавший в наши новейшие времена. Тень Мастера снова настигла его. Круг замкнулся. В том числе, и композиционный, закругляющий роман. Но, всем ходом повествования дает понять автор, взыскующая “тень Мастера” будет оказываться за пределами любого круга, пока продолжается борьба человека с разномастной нечистью, с “дьяволиадой”, жестоко ломающей и уродующей нашу жизнь.
В какой-то мере роман “Камышовый кот Иван Иванович” тоже не лишен автобиографизма. Во всяком случае, действие его разворачивается в родных автору местах, среди хорошо знакомых ему людей.
А вот главным героем здесь становится дикий камышовый кот, которого после гибели его матери, растерзанной стервятником, котенком принес домой механизатор Николай Иванович Брянцев. Вымахал найденыш в здоровенного котяру. Ничего общего с булгаковским Бегемотом он не имел, но и в нем жила какая-то мистическая тайна. Кота назвали Иваном Ивановичем, и это уважительное имя, очень шедшее всей его внешности, прочно прикипело к нему.
Иван Иванович — котом оказался по всем статьям уникальным. Статен, грациозен, силен, храбр, горд, независим. В то же время — удивительно предан домочадцам. И чувствовался в нем мощный внутренний стержень, какая-то своя духовность. “Он у нас хоть и боевунный растет, но интеллигент”, — отзывается о нем Брянцев-старший и сравнивает с русскими героями, в том числе и из своей родовы. А младший его сын Федя Брянцев называет Ивана Ивановича аристократом, имея в виду то достоинство, с которым вел себя камышовый кот по отношению к окружающему миру. Помимо того, Иван Иванович — лекарь, и гипнотизер, и даже провидец.
Так, к примеру, предчувствуя трагическую участь будущего солдата Николая, старшего сына Брянцевых, Иван Иванович своими неординарными действиями спасает юношу от верной, как потом окажется, гибели. Накануне отправки в армию Николай вышел на крыльцо проводить подвыпивших гостей. Не успел он спуститься на ступеньку ниже, как тут прямо ему под ноги вылетел откуда-то “с истошным вячанием, как будто он не под ноги бросался одному из самых родных для себя людей, а на врага… Этот удар, этот прыжок, этот резкий вопль буквально сбили с ног Николая — и он рухнул на ступеньки крыльца…”. Результатом неожиданного кошачьего броска стал “открытый перелом правой голени и разбитая коленная чашечка левой ноги” и полгода больничной койки. Ребята-земляки, с которыми Николай должен был на следующее утро после “прыжка” Ивана Ивановича отправиться на службу, совершенно необстрелянными бойцами очутились в Грозном, где и погибли. А Николай, которого столь необычным способом “выручил” Иван Иванович, армейскую службу закончил совсем в другом месте живым и здоровым.
Неординарна и смерть самого Ивана Ивановича. Погибает он геройски, совершая настоящий подвиг: “…этот камышовый кот, предчувствуя своим поистине магическим чутьем грядущую беду, спас жизнь одному из двойняшек-младенцев, затем кинулся спасать второго — но погиб вместе с ним…”. А беда исходила от газового баллона с заводским дефектом, взрыв которого и обернулся трагедией.
Рассказывая об Иване Ивановиче, автор ведет подлинно художественное исследование его образа и характера в совокупности разных черт. И образ этот получился у него колоритным, объемным, запоминающимся и… очеловеченным. Так ведь и не сугубо анималистическое произведение Ст. Золотцев задумывал и создавал. Хотя и в натуралистической точности автору не откажешь. Иван Иванович становится в романе своеобразным духовным символом, образцом и мерилом нравственного поведения и личности с большой буквы.
Любопытно, что и после своей гибели Иван Иванович не “отпускает” бывших домочадцев. Более того, даже предопределяет судьбу некоторых из них. Федя Брянцев, “поэт и натуралист”, после окончания школы отправился в Питер поступать в институт. Все были убеждены дома, что он станет студентом-филологом. Он и сам так думал. Но ноги удивительным образом привели Федю к дверям аграрной академии, возле которых он к изумлению своему увидел… Ивана Ивановича. Кот прошмыгнул в приотворенную дверь. Федя пошел за ним и оказался в приемной комиссии, где под завораживающий голос ее секретаря, красивой женщины с горделивым взглядом Ивана Ивановича и странным именем Иоанна Иоанновна сдал свои документы на заочное отделение. Когда же приехал через месяц на установочные лекции, оказалось, что сотрудницы с такой внешностью и именем здесь никогда не было. Мистическая тень камышового кота указала юному Брянцеву главное направление его жизни…
Однако ограничься автор лишь историей жизни пусть и необычного животного, роман, пожалуй, не зазвучал бы с той художественной и социальной силой, которую он в итоге обрел. Иван Иванович в романе — это еще и некий фокус, в преломлении которого с особенной ясностью и отчетливостью просматривается окружающая жизнь. Как ближняя (в семье Брянцевых, в родной их деревне), так и более отдаленная — российского северо-запада, а дальше и всей провинциальной глубинки. И, несмотря на то, что главный герой романа — кот, в центре повествования — корневая, исконная, изрядно уже порушенная, но не сокрушенная еще, не загубленная, окончательно уходящая Россия двадцатого века. Рассказ о необычном камышовом коте и ведется в ее контексте, прописанном автором очень четко и зримо. Ст. Золотцев хорошо передает детали и особенности быта родной ему псковско-новгородской глубинки, людей, ее населяющих. Роман достаточно густо населен. Но каждый персонаж здесь — самобытный характер, своеобычная фигура “с лица необщим выраженьем”. Что уже само по себе говорит об авторе как о мастере художественной прозы. В результате совершенно бытовая и узко-локальная, на первый взгляд, история камышового кота-найденыша, как от брошенного в пруд камня, расходится расширяющимися концентрическими кругами, захватывая важнейшие аспекты человеческого бытия и достигая притчевой емкости.
Книгу “Столешница столетия” завершает одноименный роман. В содержательном плане — это художественно-мемуарное сказание о тех простых, но талантливых русских людях, которых в детстве и юности знал автор и с помощью и посредством которых выходил на жизненный простор. О тех, на которых всегда держалась Россия. Роман сюжетно прост: автор вспоминает, как отправляли его гостевать в детстве то к одним родственникам, то к другим. Были они подчас очень разными, но все вместе, близкие и дальние, составляли ту почву и корневую основу, именуемую в русской сельской глубинке емким словом “родова”, на которой взросло не одно поколение.
“…Все они, эти люди послевоенной древне-русской местности, и крестьяне, и горожане, и “советско-партийные служащие”, и мастеровые, и фабрично-заводские, все каждый по-своему — ощущали и знали свою причастность к родове. Эта приверженность несла в себе и чувство некой ответственности за других к ней приверженных и причастных. Прежде всего — за младших, за детей и внуков. За “мелких”, за “малят”, пусть вовсе не своих, а “многоюродных”, но все равно — наших…”.
“Столешница столетья”, собственно, и есть роман о родове — редкое, несмотря на уйму повествований о детстве, отрочестве и юности, в нашей литературе произведение о мире, где человек никогда не бывает одиноким.
Для чего, помимо того, чтобы отдать дань дорогим и близким людям, писал эту, пожалуй, самую свою автобиографическую вещь автор? Ну, во-первых, объясняет он, “в истории моей родовы, как в капле воды — окоём, отразилась История моей Родины”. А во-вторых, что не менее важно, “с приходом “иных времен” началось “выветривание” главных основ того миропорядка, что был нашей начальной жизнью. А эти основы звались: Дом, Семья, Род…”. Вот и напоминает в романе “Столешница столетий” о них писатель, озабочиваясь тем, чтобы не поросли они “травой забвения”, не стали всего лишь омертвевшим “историческим слоем”.
Вместе с тем, задается Ст. Золотцев в романе и таким больным вопросом: а кого винить в том, что “охромевают”, заваливаются вековые устои?
С одной стороны, вроде бы все ясно — “виноват миропорядок, система, порождавшие уродливость человеческих взаимоотношений”. То есть, по-шекспировски говоря, “время вывихнуло сустав”, и как следствие, — все остальное. Но автор вслед за одним из представителей своей родовы, придерживается другого мнения. “Времена — всегда одни и те же, — был убежден тот родич. — Что толку время хаять? Это мы переменяемся, это с нами что-то не то деется…”.
“Вот и сейчас — всё и вся переменилось, — пишет Ст. Золотцев. — Люди ходят в храмы, не опасаясь ничьих порицаний за это. И даже многие недавние “богоборцы” разговаривают и ведут себя так, словно у них вместо крови лампадное масло. И что же? Разве стала наша жизнь более светлой и радостной, чем в те годы? Стала ли она более духовной? Спросим себя иначе: разве мы сегодня, каждый из нас, меньше стали испытывать страхов за свои судьбы и за будущее своих детей? Хорошо, хотя бы так: стала ли наша жизнь более русской жизнью, нежели в те годы, когда она была прежде всего “советской”? И повисают эти вопросы в воздухе…”.
Роман, давший название всей книге, Ст. Золотцев озаглавил “Столешница столетья”. В метафорическом и символическом этом заголовке столешница, однако, присутствует самая что ни на есть реальная. Рассказом о ней роман, да, собственно, и книга вся и заканчивается. Огромная эта (персон на двадцать) столовая доска, сшитая из нескольких кусков дерева самой отменной породы, провинциальными мастерами-краснодеревщиками была покрыта искусными инкрустациями, знаменовавшими собой “едва ли не все главные события, которые произошли в России с середины XIX столетия по начало 60-х лет нашего века… Едва ли не все вехи отечественной жизни, прошедшей за сотню с лишним лет, славные, гордые, горькие и кровавые вехи были запечатлены в этом наборном овале”. Несколько поколений мастеров создавало эту уникальную историю государства российского в дереве, и каждое дополняло шедевр новыми эпизодами и картинами, привнося что-то из своего сердца и души. Но вот что интересно: на столешнице были изображены только предметы, здания, вещи, символы. И не было человеческих лиц. Впрочем, “одно лицо — прекрасное, улыбчивое русское лицо — было!”. Лицо первого космонавта планеты Гагарина. И улыбка его озаряла столешницу. “Столешница столетья, начавшаяся символом старой русской власти и русской воли (двуглавым орлом. — А.Г), завершилась улыбкой Юрия Гагарина. Больше уже ничего нельзя было нанести на ее поверхность. Творение русских мастеров было завершено. Оно было совершенно”.
Почему многие годы спустя Ст. Золотцев вспоминает про диковинную столешницу, излаженную золотыми руками мастеров его родовы, давно уже ушедших в мир иной? Да потому, что это не просто шедевр деревянного искусства, а нечто гораздо большее, высшее. Это своего рода преемственный посох, символ продолжения духовного шествия, сквозь толщу времен.
“Что ответить мне ушедшим в глубь времени русским людям, которые не корили время — каждый из них своею жизнью преодолевал его упругий встречный поток… Каждый из них своей жизнью на своем поприще создал свою столешницу столетья. Этих людей никто не сломал — потому что они сами себя не сломали. Нередко они гнулись — но не ломались. Только одно я могу им ответить сегодня… Мой ответ им — столешница столетья, которую мне предстоит создать в слове. В Слове, унаследованном от них. Для этого я и живу”, — заканчивает роман и книгу автор.
Что тут добавить… Талантливо, самозабвенно, с полной самоотдачей ладил свою “столешницу столетья” Станислав Золотцев. В поэзии, критике, в прозе оставляло свой непропадающий след его самовитое, узорное, напоенное родниковыми истоками исконно русского языка слово, о чем и романы данной книги красноречиво свидетельствуют. Только вот завершить свою литературную “столешницу” ему, увы, не довелось. На самом пике высоты Мастера не стало. Но осталось его слово, в благодатной тени которого от зноя безнравственности и бездуховности, укроется, надеюсь, еще не одно читательское поколение.
Алексей ГОРШЕНИН