Исторический роман. Окончание
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 7, 2008
Исторический роман*
Глава 8
1
Атласов с товарищами прибыл в Тобольск 16 декабря 1700 года. Величественно выглядел острог, стоящий на холме у впадения Тобола в Иртыш. С холма, словно с птичьего полета, открывались белоснежные дали с зеленовато-бурыми гривами боров. Ох, как широка матушка Сибирь!
В остроге было девять башен, самых высоких в Сибири. Бревна в ограде положены лежмя, как в избе, а внутри ее — воеводский дом, приказная палата, большой монастырь, где пребывание имел митрополит, каменный Софийский собор.
Торопясь на встречу с тобольским воеводой, Владимир спешно умылся в гостинице, глянул в зеркало и увидел перед собой незнакомое бородатое лицо, отчужденно смотрели серые глаза — человека измученного, казавшегося старше своих лет. «Умотался же я за путь-дороженьку…»
Вспомнилось, сколько лиха хлебнул его маленький конвой за длинный путь из Якутска через Якутский, Енисейский и Томский разряды (подведомственные земли). Ямская служба, обязанная предоставлять подводы для казенных нужд, зачастую велась плохо, начальники не всегда обеспечивали лошадьми, как требовалось по определению (царскому указу). Так, чтобы выехать из Кетска, Атласову пришлось из своего кошелька заплатить четыре рубля за наем подвод для казенного товара. Довелось испытать ветер «сивер» и трескучие морозы, от которых птицы замерзали на лету. Снежная пыль (кухта) сыпалась с веток, задетых дугами.
Владимир подрезал ножницами бороду, подправил усы, начесал кучерявый чуб. Легкая щекотливая робость охватила его перед встречей с воеводой Черкасским, потому что с такими большими начальниками он еще не встречался. Несмотря на образование других разрядов — Томского, Енисейского, Якутского — Тобольск сохранил положение главного города Сибири. За здешним воеводой осталось общее руководство всеми вооруженными отрядами, в том числе казачьими, старшинство в делах внешнеполитических, включая торговлю с другими странами. Как правило, в Тобольск назначался на должность воеводы кто-нибудь из родовитых бояр, близких к царскому двору. Но в Сибири первые начальники часто затмевали и царскую власть.
Владимир представился воеводе. Князь Михаил Яковлевич Черкасский сидел за столом в голубом кафтане, витиевато позолоченном. Лицо его худощавое, узкое, с вытянутым подбородком (оно сохранило черты кабардинца), выглядело суровым, пока не просветлело мягкой рассудительной улыбкой.
— Присаживайся, дорогой гость.
В кабинете сидел еще один человек — седовласый, лет под шестьдесят, поджарый, с быстрым пытливым взглядом.
— Это Ремезов, Семен Ульянович, сын боярский, наш картограф, — пояснил воевода.
Владимир передал Черкасскому отписку Траурнихта, начинавшуюся словами о том, что он, Володимер, за Носом Чукотским, по обоим берегам земли Камчатской проведал 22 реки…
— Это похвально, — князь взглянул на Атласова ободряюще, но вдруг свел к переносице черные брови: — А не начнут ли туземцы противиться в сборе ясака?
— Они дают клятву о добровольном переходе под власть нашего государя. Но есть камчадалы[1], привыкшие разбойничать. С ними нам пришлось биться. На развилке путей срубили три зимовья.
Ремезов спросил:
— А нет ли там людей с Апонского государства?
— Такого не знаю, — пожал плечами Владимир, — но отобрал полоняника у камчадалов, его бурей занесло. Говорит, что из Индейского царства. Оставлен мною в Анадырске. Хотел отвезти его в Якутск, да он захворал.
Черкасский улыбнулся:
— У Семена Ульяновича к тебе еще будут вопросы. Он составляет «Чертежную книгу Сибири», и вместе вы сможете многое уточнить. Андрей Андреевич Виниус, глава Сибирского приказа, торопит прислать ему эту книгу.
Ремезов провел Атласова в свою рабочую комнату. На большом столе сгрудились чашечки с красками, кисти, гусиные перья, циркуль, ножницы, хрустальная чернильница. Картограф показал сделанную им копию Годуновского чертежа Сибири с собственноручным пояснением: «Список печатного[2] подлинного чертежа. В лето 7176 (1667) по указу великого государя по грамоте в Тобольску учинен сей чертеж снисканием и самотрудием и герографством стольника и воеводы Петра Ивановича Годунова…»
Кинув взгляд на восточную часть чертежа, Владимир недоуменно воскликнул:
— А где же тут река Камчатка? Ах, вот!.. От Амура на север. Но тут нет моря Охотского. Нет Носа Пенжинского, теперь мы называем его Камчатским, по нему она течет. Дальше обозначена река Лена, впадающая в Льдистое море. Нет Каменного Чукотского Носа… — Владимир не верил своим глазам.
— Тогда восточный край был плохо разведан, — смущенно пояснил Ремезов. — К тому же формат карты требовал сокращений. Я заканчиваю новый чертеж Сибири по заказу Виниуса. Вот погляди… — тонкими пальцами он развернул на столе шуршащую торжественно карту. — Сюда включены копии чертежей из сибирских городов, что присланы в Москву.
Владимир увидал изображение с богатым содержанием, в кропотливом красочном исполнении, но восточный край выглядел почти так же, как и в Годуновском списке.
Чувствуя его недоумение, Семен Ульянович заметил:
— Общий чертеж исправлять нельзя — он составлен на александрийской бумаге, самой лучшей, на ней царские указы пишутся. А твои сведения о Камчатской земле внесем в прилог: «Чертеж земли Якутцкого города». Его составил Максим Мухоплев, бывший колымский приказной. Все урочища отобразил…
— Я знаю его, — нахмурился Владимир, вспоминая злополучную историю с ожерельем…
Он увидел Камчатский мыс, нарисованный укорочено, в виде рыбы, словно вырвавшейся из сети. Но что это?.. Камчатка-река бежит со стороны севера, с матерой земли.
— С рекой вышла ошибка, течет не с той стороны, — голос Владимира прозвучал досадливо.
Ремезов задумчиво жует губы, но вдруг лицо его просияло:
— Не составить ли нам отдельную карту Камчатской земли? Для Виниуса. Сможешь сделать чертеж-набросок?
— Попробую.
— Вот и хорошо. Потом над ним вместе покумекаем…
После парной бани товарищи Владимира млеют в гостинице, то и дело вытираются чистыми полотенцами. Садятся ужинать. Вяло едят юколу, которой запаслись на Анадыре-реке, хрустят сухарями, насушенными еще в Енисейске, кладут на черствый хлеб пожелтевшее сало, купленное в Томске. Но «на сухую» сало в рот не лезет, а кипяток с заваренной травой — не в счет.
Сухопарый и поджарый Иван Шмонин, сделав страдальческое лицо, умоляюще смотрит на десятника Афанасия Евсеева.
— Хорошо бы к ужну того… — выразительно щелкнул пальцами по горлу.
— Спросить надобно Володимера, — Афанасий деловито поправил рыжеватые усы.
Вчетвером договорились, что к пятидесятнику пойдет Васька Атласов — самый молодой, бесшабашный, к тому же племянник начальника.
Васька возвратился, шмыгая носом.
— Постучал я. Они там с чертежами возятся. Спросил втихаря насчет «этого». Взбеленился он на меня. И ни в какую… Давайте, говорит, на боковую… Сущий деспот.
— И правильна, — кивает головой полноватый Дмитрий Тюменский. — Голова не будет болеть с похмелья.
— Что «правильна»? — передразнивает Шмонин. — Люди с морозу, устатку, да еще после бани…
— Ишо выпьем, — мудрствует Афанасий Евсеев. — Гулять — не устать, а дней у Бога впереди много. А сейчас заварим свежую душицу… — он достает из тунгусского туеса сухие, с взъерошенными цветочками веточки — они дохнули свежим сеном, кладет их в полный кипятка «чалдонский» чайник.
Ремезову хотелось опереться не только на чертеж-набросок Атласова и на его устный рассказ, но и на документ, заверенный якутским воеводой. И он подал воеводе Черкасскому челобитную с просьбой вскрыть ящик, в котором находилась «скаска» Атласова о камчатском походе, и с ней ознакомиться.
Воевода удовлетворил просьбу. Ремезов углубился в чтение «скаски», делая дополнения на Атласовском чертеже. Стал наносить пунктиром основную часть маршрута Атласова в 1697 году. О начале пути прямо записал на чертеже слова из «скаски»: «А из Анадырского ходу по волоку до Пенжины реки тихим путем три недели», реки западного побережья перечислил почти в том же порядке, как они даны Атласовым. А на восточном побережье сделал запись с устных слов Владимира: «А за Камчаткою есть р. Бобровая. Не ясашные».
Первые три рождественских дня, кои считались святыми, казаки весело гуляли, пели любимые проголосные песни. Но Владимир напоминал озабоченно:
— Надо успеть по зимнику до Москвы.
Отряд двинулся в путь накануне нового 1701 года, введенного по юлианскому календарю. Казаки не увидели празднество в Тобольске по этому случаю: с колокольным звоном, громом пушек, фейерверками…
2
Редела темнота. Девичьим румянцем красовалась зорька над куполами церквей. С железным скрежетом открывались ставни, в отдельных окнах теплился свет — вестник домашнего уюта. Переливы стекол хвастливо напоминали Владимиру, что дома у него в рамы вставлена слюда, а у многих якутских жителей в окна на зиму вморожены льдины.
Жесткий ветерок стегал еще по-зимнему, но бугристая сколезь, по которой раскатывалась повозка, свидетельствовала о приближающейся весне. Владимир подремывал, привалившись к окованному железом сундуку, где под сургучной печатью лежали документы якутской приказной избы, в том числе его «скаска». В забытьи он слышал, как медноголосо затрезвонили колокола, и неожиданный громовой бас, подобный гулу извержения камчатской огнедышащей горы, принудил очнуться.
— Колокол Ивана Великого. В тыщу пудов. Из Кремля бьет, — пояснил возница.
«Может, и царя увижу», — подумал Владимир, копивший в дороге смелость на встречу с государем.
— А тебе куда, служивый? — услышал он.
— В Сибирский приказ.
— Значит, в Китай-город. Сюда давно перевели приказ из Кремля. Потому что дела его расширились.
Владимир усмехнулся, проутюжил рукавицей усы и бороду.
— Китайцы, что ли, там обитают?
— Да нет… Название пошло от слова «кита» — это связка жердей для укрепленья. Оборону там держали от татар крымских. Теперича Китай-город — всегдашняя ярмарка. Сколько, думаешь, там торговых рядов? Семьдесят два. А лавок в них аж четыре тыщи…
— Ух ты! — выдохнул Владимир и подумал: «Надо купить Стеше бухарский платок». Он вылез из болка (верха) и глянул назад: за ним следовали его товарищи на четырех санных повозках, загруженных пушной казной. Помахал им рукой, и казачьи шапки отзывчиво зашевелились.
«Добрались до Москвы», — Владимир истово перекрестился. От Тобольска до столицы ехали казаки очень спешно, весь путь проделали за сорок дней. На ямских станках останавливались лишь за тем, чтобы перепрячь лошадей, спали прямо в пути, под небесным кровом, не забывая про казенную кладь.
В попутную сторону ехало множество повозок, груженных всевозможными товарами. В расписной кошеве промчался боярин — шуба у него соболиная, шапка высокая, горластая. Кучами брели нищие, чтобы занять очередь на папертях.
Вдали показалась кремлевская стена — красная, с зубцами, похожими на ласточкины хвосты. Величественно вознеслась колокольня Ивана Великого, сияли золотом маковки соборов.
— Вот и Китай-город, — сообщает ямщик. — Он примыкает к стене кремлевской. Есть у него и своя стена — тянется дугой от Арсенальной (Угловой) башни Кремля до Беклемишевской (Москворецкой).
Остановились возле громоздкой каменной башни, чтобы подождать отставших казаков. И башня, и примыкающие к ней высокие стены поразили Владимира.
— Крепка ограда… — восхитился он.
— Да, да… — подхватывает возница. — Стену возвел Иван Грозный. Ширина каждой около трех саженей, почти равна их высоте, на тройке по ней можно проехать…
«Какой разбитной народ — ямщики, все-то они знают», — говорят веселые глаза Владимира.
В разноголосое торговое царство въехали якутские казаки. Вплотную к кремлевской стене примыкали дощатые лавки, балаганы, рогожные палатки. Гостинодворцы гремели у дверей замками, вывешивали на шестах товары. Дымятся печи в Калашном ряду, доносится запах свежего, на хмельной закваске хлеба. Визгливо ругаются бабы в посудном ряду…
Показалось длинное каменное здание, возле которого много богатых, с окошками, возков.
— Тут Сибирский приказ, — улыбается ямщик. — Под него отдали таможню. А рядом с ним — Пушной ряд…
Вначале Атласов представил документы Афанасию Парфеновичу Парфенову, приказному дьяку, заведовавшему Ленским столом. Тому было лет пятьдесят, по характеру мягкий, приветливый, даже морщинки на выбритом лице, казалось, расположились так, чтоб подчеркнуть доброту этого человека.
— Я, братец, считаю себя сибиряком, — открылся он. — Начал службу в Сибирском приказе лет двенадцать назад, при боярине и князе Иване Борисовиче Репнине. На три года был послан в Сибирь для ознакомления с краем на месте, выполнял обязанности дьяка в Тобольской приказной палате. Восемь лет назад вернулся в Москву и, как видишь, — он весело улыбнулся, — продолжаю службу в приказе.
Ознакомившись с документами, восторженно воскликнул:
— Молодцы казачки! Сдавайте меха в Расценочную палату, а потом я доложу о вас Андрею Андреевичу Виниусу.
Пушнину сдавали Атласов и Евсеев, остальные казаки дожидались их в караульной. Не без зависти Васька сказал сторожу, отставному солдату:
— Тихая у тебя, дед, службишка.
— Ну, паря, не скажи… Надысь к нам царь пожаловал, собственной персоной. Глазищи у него ажно горят… Сибирской пушнины десятки вязок лично просмотрел. Многие соболи, раньше пышные и богатые, излежали, были изъедены молью. От такого зрелища царь разгневался, кипятком закипел. Догадался, что оценщики нарошно завышали казенный товар, дабы свой быстрее продать. Заставил купчин, кои оценивали и не продали шкурки, самим покупать их по назначенной ими же цене. «Пусть заберут всех соболей, хоть на мехах одни кожи явятся!» — кричал государь. Вот тебе, паря, и тихая служба… Уж на что я бесстрашный, и то испугался…
В просторном анбаре расценочной палаты висящие меха переливались, зыбились, искрились.
— Сколько у вас тут добра! — удивленно качнул головой Атласов. — Если моднице показать — упадет в обморок.
Выборный приемщик Василий Филатов, московский гость (знатный купец), сощурил маленькие глазки:
— Собольих мехов в год приходит на двести тысяч рублев. Коли взять скромную цену — по два рубля за соболя, то получается сто тысяч соболей. Больше всего их привозят с Новой Мангазеи и Лены.
Филатов передергивал в руках камчатские меха, дул на них, шнырял глазами в ценник; помощником у него был казенный целовальник, выбранный из состоятельных посадских. В общем, пушнина оказалась хорошей, ее оценили дороже, чем в Якутске на 133 рубля, четыре алтына и одну деньгу.
Парфенов показал документы о походе Атласова Андрею Андреевичу Виниусу — главе Сибирского приказа, и тот, с привычной для него дотошностью, стал с ними знакомиться. За плечами у Виниуса шестьдесят лет, но усов он не носил, был тучен, с крупным лицом, тонкой ниткой губ. В его облике было что-то от свекровки, строго распекающей своих медлительных снох. Требовательность, не угасший задор в решении служебных дел, богатый послужной список, дружеские отношения с царем Петром Первым — все это вызывало уважение к нему. Был он сыном обрусевшего голландского купца и промышленника, который принял православие, стал московским дворянином. В 1664 году младший Виниус, «гостиной сотни торговый человек», взят в Посольский приказ переводчиком голландского языка, но уже в 1672-74 годах возглавил русское посольство, направленное в Англию, Францию и Испанию с предложением союза против турок, напавших на польскую Украину.
По возвращении из-за границы Виниус пожалован в московские дворяне, а в 1775 году — в думные дьяки, и тогда же поставлен во главе почтового дела, которым и ведал более четверти века при четырех правительствах. На этой должности он совершенствовал работу внутренней и внешних почт, учреждал новые почтовые линии: от Москвы до Архангельска, от Москвы к Азову и от Москвы до Воронежа. В 1698 году устанавливается сибирская почта — до Тобольска.
В начале 90-х годов Виниус замечен Петром Первым и вскоре становится одним из его видных сотрудников. Во время Азовского похода царь получает через Виниуса сведения о столичных и зарубежных новостях, через него передает в Москву многие повеления и заключения. Живая переписка с царем продолжается и во время заграничного путешествия Петра Первого по ряду стран Западной Европы. Эта переписка отличается доверительностью, непринужденной простотой и фамильярностью стиля.
В 1697 году думный дьяк Виниус был назначен судьей (главой) Сибирского приказа, он стремится установить строгий контроль над сибирскими воеводами, оградить интересы казны от безудержных хищений, которые до предела возмущали царя.
Как-то Петр сказал: «Если деньги артерия войны, то торговля — исток накопления денег» — и эта мысль гвоздем засела в голове Виниуса, многое он сделал в этом направлении. Была установлена одна десятипроцентная пошлина со всех товаров и денег, как ввозимых, так и вывозимых в Сибирь и из Сибири. Он наказал воеводам «всемерно радеть и неотложно стараться» о выварке вина и его продаже, в том числе по акцизу. Вино полилось рекой. Была подтверждена государственная монополия на ценные собольи меха, на меха черных лисиц и моржовые клыки. После принятия мер сибирский бюджет укрепился, и это было встречено царем с одобрением.
После знакомства с якутскими бумагами лицо Виниуса просветлело.
— Порадую государя известием из Сибири, — щеки его раздвинулись в улыбке. — Казак Атласов на свой страх и риск совершил поход в Камчатку, приобщил ее к России, собрал ясак на более чем тысячу рублев, что в продажных ценах будет тысяч десять. Все это очень кстати.
И Виниус, и Парфенов знают, что деньги нужны сейчас позарез: и на вооружение, и на подкуп польских вельмож, могущих повлиять на своего короля. Петр Первый потерпел страшную «конфузию» под Нарвой: русская армия была разгромлена войсками шведского короля Карла XII и потеряла всю артиллерию — 180 пушек. Но царь не пал духом, а стал собирать силы с утроенной энергией. Он назначает Виниуса «надзирателем артиллерии», практически ставит его во главе Пушкарского приказа, оставляя и в должности начальника приказа Сибирского.
Завтра по морозцу «надзиратель артиллерии» выедет к Ладожскому озеру, в город Олонец, там, на заводе фон Розенбуша, делают по его заказу 100 пушек и тысячу ядер, сырым материалом для них послужат колокола, снятые с многих церквей по приказу царя. Но некоторые пушечные мастера допускают брак, и с этим надобно разобраться. «Промедление для нас яко смерть», — наказывал государь.
«С Петром надо встретиться сегодня», — решает Виниус, и не только потому, что утром отбывает в Олонец, он знает: сегодня ночью сам царь срочно уезжает из столицы, и весьма далеко. Куда? Это государственная тайна, в которую посвящены немногие, в их числе Виниус.
3
В приподнятом настроении поехал Андрей Андреевич в Кремль, в государев каменный терем. От дежурного офицера узнал, что царь беседует с Ромодановским, главой сыскного Преображенского приказа. Жаль, что придется ждать аудиенции, хотя все объяснимо: царь будет отсутствовать месяца полтора, и мало ли что может случиться за это время в столице и государстве? Когда Петр был за границей, произошло недовольство стрельцов, некоторые полки отказались исполнять приказы. Из-за этого он не поехал в Италию, а со стрельцами расправился, пожалуй, чересчур жестоко. Трупы казненных висели на столбах, прикрепленных к зубцам кремлевских стен.
Наконец вышел Ромодановский, с припухшим, в синих прожилках, лицом, отвислыми усами. Виниус всегда удивлялся этому человеку, дяде Петра: руки у того по локоть в крови, но отличается бескорыстием, во взятках никем не замечен.
Кабинет царя обставлен макетами кораблей. Петр взглянул на вошедшего своими живыми, горячечными глазами. Встреча с Виниусом всегда вызывала у него мысль о деньгах, потому что тот умел их находить.
Петр услышал рассказ о походе казака Атласова в землю Камчатку, завоевании ее, о пушном привозе, который вытянет в продажных ценах тыщ на десять. Он пыхнул глазами:
— Сие доброе предзнаменование. Это дар Божий… Сожалею, что не могу сейчас встретиться с Атласовым.
Неожиданно спросил у Виниуса, видимо, вспомнив, что тот раньше заведовал ведомством почтовым:
— Сколько верст до Биржи?
— Девятьсот шестьдесят.
Сегодня ночью царь тайно отбудет в местечко Биржи, в княжество польских магнатов Радзивиллов, для встречи с польско-саксонским королем Августом. Высокий, галантный король, покоривший сотни женщин в аристократических домах Европы, был союзником Петра в войне со Швецией, но не преуспел на поле сражения — был разбит Карлом XII под Ригой, стал нарушать союзнические обязательства. Надо срочно ехать в Биржи, чтобы укрепить союз с Августом против Швеции.
Царь пытливо ознакомился с документами, посланными из Якутска, увлекся «скаской» Атласова. Узнав о полоненике из Узакинского государства, скитавшемся на бусе со сломанной мачтой полгода в открытом море, воскликнул:
— Отважный мореход.
И закурил трубку. Запахло серником и табаком. Сдвинул черные брови.
— А где находится сейчас этот полоненик?
— Должно быть, уже в Якутске, — замялся Виниус.
— Распорядитесь, дабы не мешкая отправили его в Москву.
— Слушаюсь, ваше величество.
Петр отложил якутскую «скаску» Атласова.
— Написано о Камчатке хорошо, но скуповато. Пусть он составит новую «скаску», опишет в подробностях жизнь камчадалов, флору и фауну.
Царь уперся взглядом в чертеж Камчатки, выполненный Ремезовым и Атласовым.
— Великое дело совершил Атласов! — вскрикнул он. — Я с трудом, со второй попытки взял крепость Азов, еще не пробился к морю Балтийскому, а простой сибирский казак завоевал целую страну, она станет форпостом для освоения океана Восточного. Отсюда возможен поход в Ост-Индию… — ткнул в карту трубкой с искусанным мундштуком: — Казачий пятидесятник, а некоторых знатных людей за пояс заткнет. Помнишь, я писал тебе из Амстердама, как стольники, боярские сынки, от морского дела отлынивали?
Лицо Виниуса размякло, он широко улыбнулся, стеснительно поправил парик из бабьих волос. Петр тогда сообщил ему в дружеской переписке, что группа русских молодых людей, прибывшая в Голландию раньше его, попыталась увильнуть от учения морскому делу. Эти попытки царь тут же пресек. Он писал: «Стольники, которые прежде нас посланы сюды, выуча кумпас, хотели к Москве ехать, не быв на море, чаяли, что все тут. Но адмирал наш (Лефорт) намерение их переменил: велел им ехать в Стат (Стат-город на устье Эльбы) еще ртом по-ать», то есть подвергнуться морской болезни.
Царь снова взглянул на карту.
— Поручаю тебе подготовить на Камчатку второй поход. Отряд снабдить всем необходимым. Предводительствовать им должен пятидесятник Атласов. Нет, погоди… Назначаю его в Якутске казачьим головою, то бишь главным атаманом…
Виниус записывал поручения Петра, и лицо у него одрябло, ему никогда не приходилось снаряжать экспедицию — сможет ли справиться? И где взять деньги?
4
— Напишем новую «скаску» о камчатском походе, — Афанасий Парфенов улыбнулся доверчиво, зажег еще одну свечку на шандале.
— Но есть же «скаска» якутская, — насторожил брови Владимир.
— Надо больше подробностей о Камчатской земле, ее природе, флоре и фауне, обычаях туземцев. Так сам государь пожелал…
Особенно подробно описали в «скаске» камчадалов (ительменов), отметили, что «иноземцы державства великого над собою не имеют, только кто у них в котором роду богатее — того больше и почитают. И род на род войною ходят и дерутся. А летом те все иноземцы мужского полу ходят наги. А к бою временем бывают смелы, а в иное время плохи и торопливы».
Сообщил Атласов любопытнейшие сведения о существовании на Камчатке грозных вулканов:
«А от устья итти вверх по Камчатке реке неделю, есть гора, подобно зароду (это слово Парфенов заменил на «скирду»), велика гораздо и высока, а другая близ ее ж подобна хлебному стогу и высока гораздо: из нее идет дым, а ночью искры и зарево. А сказывают камчадалы: буде человек взойдет до половины тое горы и там слышит великий шум и гром, что человеку терпеть невозможно. А выше половины той горы, которой люди восходили — назад не вышли, и что тем людям на горе учинилось, не ведают. А из под тех гор вышла река ключевая — в ней вода зелена, а в той воде, как бросят копейку, видеть в глубину сажен на три».
О камчатской рыбе Атласов отзывался восторженно:
«А рыба в тех реках в Камчатской земле морская, породою особая, походит на семгу, а летом красна, а величиною больше семги, а иноземцы ее называют овечиной[3]. И иных рыб много — 7 видов разных, а на русские рыбы не походят. И идет той рыбы из моря по тем рекам гораздо много, а назад та рыба не возвращается, а помирает в тех реках и заводях. И для той рыбы держится по тем рекам зверь: соболи, лисицы, выдры».
Не забыл Атласов и о своеобразной флоре Камчатки, к примеру, сообщил:
«А в Камчатской и в Курильской земле ягоды брусница, черемха, жимолость величиною меньше изюму и сладка против изюму…»
Известил и о таком факте: «А против первой Курильской реки на море видел как бы острова есть…»[4], а с тех островов курильским иноземцам привозят фарфоровую посуду и ткани, хлопчатобумажные и шелковые.
Парфенов настроился записать рассказ Атласова о полоненике Денбее.
— Может, он из Апонского государства? Виниус показывал мне голландскую карту, где к югу от Пенжинского Носа обозначено в виде острова Апонское государство.
Владимир в сомнении пожал плечами:
— Про Апонскую страну от ничего не говорил. Назвался индейцем.
Остановились на такой записи (от имени Атласова):
«А полоненик, которого на бусе морем принесло, каким языком говорит — того не ведает. А подобием кабы гречанин: сухощав, ус невелик. Волосом черн. А как увидел у русских людей образ Божий — зело плакал и говорил, что у них такие образы есть же. А с ними говорил тот полоненик иное по-русски, для того, что жил он с ним, Володимером, 2 годы, а иное говорил через толмач по корятцкому языку, для того что у иноземцев жил он до него, Володимера, два ж годы. А сказывается индейцем и золото де у них родится много, палаты дорогие, а у царя де индейского палаты серебряные и вызолочены»[5].
Десятого февраля 1701 года «казачей пятидесятник» подписал «скаску», и дьяк Парфенов отнес ее Виниусу. Главе Сибирского приказа «скаска» очень понравилась, он не ожидал, что написана она будет исключительно талантливо, с точностью и добросовестностью незаурядного исследователя. Отметил в тексте удачные сравнения, в том числе с Москвой: «А Алдан река величиною будет против Москвы реки вдвое» или «А зима в Камчатской земле тепла против московского, а снеги бывают небольшие».
Глаза у Виниуса вдруг радостно блеснули: «Передам копию московской «скаски» Атласова Николасу Витзену в Амстердам. Мой друг, путешественник и географ, готовится переиздать свою книгу «Северная и Восточная Тартария» и нуждается в новых сведениях о Сибири…»
На другой день Парфенов и Атласов вошли в кабинет Виниуса. Устало оторвавшись от бумаг, думный дьяк встретил их приветливо и объявил, что Атласов и четыре его казака поощрены добрым сукном — по четыре аршина на каждого. Получили удовлетворение все их обращения по делам денежным, по выплате окладов.
Атласов удостоился похвалы:
— «Скаска» твоя написана живо и обстоятельно. Я покажу ее государю, — Виниус нацепил большие очки. — В якутской «скаске» ты предлагаешь: «И есть ли из Якуцкого на Камчатку служилым людям впредь будет посылка, то с ними надобно послать две пушечки небольшие, для страха иноземцам, потому что после их, Володимера с товарищи, тех вышеописанных родов иноземцы остроги свои от приходу русских людей почали крепить».
Атласов согласно покивал.
Андрей Андреевич что-то черкнул в тетради, поднял раздумчивое лицо, пощекотал махалкой пера пухлую щеку.
— Есть намерение отправить тебя снова на Камчадальскую землю. И полагаю, что надобно взять не две, а четыре пушечки медных. Я уже обратился в Пушкарский приказ… К походу надо тщательно подготовиться, с верным расчетом на удачу. С приказным дьяком посоветуйся, что лучше предпринять. Он оформит твои предложения новой «скаской».
Спустя четыре дня на столе у Виниуса лежал документ, в котором отразился замысел экспедиции, призванной закрепить присоединение к России Камчатки.
«1701 г., февраля в 15 день, в Сибирском приказе Якутской пятидесятник казачей Володимер Атласов, который ходил на Камчатскую землю для призыву в ясак вновь неясашных людей, сказал: если великий государь укажет послать на р. Камчатку ево, Володимера, для призыва вновь под государеву высокодержавную руку неясашных иноземцев в ясашный платеж, и с ним-де надобно для того послать служилых людей 100 человек, и в то число взять казачьих детей и братью и племянников, которые к тому делу были искусны из полных (семейных) домов, которые ныне не в приверстке в государеву службу: из Тобольска 50 человек, а другую половину 50 человек набрать в Енисейску и Якуцку, из казачьих же детей и из промышленных людей — охотников и в неволю, а выбирать бы ему, Володимеру, тех людей самому, чтобы они к тамошней службе были годны. А тем сту человек надобно по пищали человеку, гладкой или винтовальной, да им же 4 пушечки малые, веса пуда по 2 или по 3, да пороху мелкого, винтовошного 10 пуд, да на пули свинцу тож число. Да им же де бы давать великого государя денежное и хлебное жалование против Якуцких казаков (в сравнении с ними), а то-де великого государя жалованье окупитца с большою прибылью тем ясачным сбором, который станет сбиратца с той новоприискной землицы. Да тем же новоприискным иноземцам надобно на подарки пуд бисеру лазоревого, да сто ножей усольских, с медными припаи, остроконечных».
«Толковый набор мер предложил Атласов для второго похода, ничего лишнего, — подумал Виниус. — Такое мог рассчитать лишь человек, побывавший на Камчатке». Стал читать дальше:
«А тех людей, которые на Камчатку реку посланы будут, за их ослушание и которые зернью начнут играть и всяким воровством воровать — приказчикам, которые с ними посланы будут начальниками смирять бы самим и наказания им чинить, смотря по их винам — бить батоги и кнутом, не отписываясь в Якуцкой, потому что-де Камчатка река от Якуцкого в дальнем разстоянии».
Высказал Атласов и такую просьбу:
«А его бы Володимера отпустить бы с Москвы на заводных (с запасными лошадьми) подводах, чтоб ему поспеть зимним путем до Тобольска, а летом бы послать до Якуцкого».
Заканчивался документ так:
«К сей скаске пятидесятник Волотька Атласов руку приложил».
Предложения Атласова были приняты, и по приговору Сибирского приказа от 17 февраля 1701 года он был назначен приказчиком Камчадальских острогов.
Через два дня — новая для него ошеломляющая новость, закрепленная письменно и печатью:
«1701 г., февраля в 19 день, по указу великого государя, думный дьяк Андрей Андреевич Виниус с товарищи приказали»: якутскому казачьему пятидесятнику Вл. Атласову «быть в Якутску казачьим головою», а жалованье ему учинить «годовой оклад 10 рублев, по 7 четвертей ржи и овса, 3 пуда соли».
Теперь Атласов будет главным атаманом в якутском казачьем войске, насчитывающем 800 человек. Словно на крыльях вздымала его горделивая радость, и сладко кружилась голова. Он чувствовал себя на седьмом небе.
5
Казаки решили «обмыть» присвоение Владимиру нового звания. Кабак найти было нетрудно. У резного крыльца мужчина с багровым лицом, в расстегнутой рубахе одной рукой пил из деревянной кружки пиво, другой… мочился. На желтых от мочи сугробах валялись пьяные, бурчали что-то несуразное. Один был без шапки, рожа в кровь разбита — видно, целовальник вышиб его из заведения, а шапку взял за неуплату… Во дворе много запряженных розвальней и купеческих кошевок.
В кабаке шумно и душно, хоть топор вешай. Казаки присели кучкой к одному из столов, стали ублажаться пивом, отдающим хмельной горчинкой. За другими столами подвыпивший люд громко шумел, размахивая руками, ссорился и мирился.
— Не принести ли горячего вина? — спрашивает бочкообразный целовальник с засученными рукавами.
— Нет, — жестко отвечает Владимир.
— Как угодно … — ушловато поклонился целовальник, намереваясь налить им «пива с секретом», то есть разбавленного вином…
Дальше — больше… Казаки расслабились, громко заговорили. Иван Шмонин спорил с Дмитрием Тюменским о том, что главнее — кабак или трактир?
— В кабаке гуляй сколько хошь, — говорит раскрасневшийся, с потным лицом Дмитрий.
— Трактир выше… — утверждает Иван. — В нем можно и поесть, и остаться ночевать…
Заиграла балалайка. Васька Атласов чесанул плясовую. Возле него завизжали, закружились женщины, покинувшие купцов, гулявших в соседней комнате. На казачьем столе возник штоф с вином, появились тарелки с огурцами.
Васька посадил на колени молодку, называл ее Оленой.
— Хочу съесть огурец с Оленой, — балагурил он.
Одна из женщин, полненькая, с желтовато-золотистыми глазами, прислонилась к Владимиру, глубоко обнажая белую вздымающуюся грудь.
— Касатик мой! — шептали подкрашенные губы.
В голове у Владимира загудело, кровь сгрудилась в висках. «Вино на чем-то настояно…» — мелькнула отяжелевшая мысль. Смутно увидел лицо Стеши — оно невнятное, скомканное, голос ее звучит укоризненно: «Ты же обещал…» А сейчас перед ним другая женщина, смотрит жадно, по хищному… Лезет ему за пазуху, где хранится бухарский платок, купленный только что в торговых рядах.
— Что у тебя там? Покажи… — слышится настырный голосок.
Он резко вытер лицо рукой — так убирал на Камчатке прилипшую паутину.
— Брысь! — отводит руку кабацкой приживалке и гаркает товарищам: — Хватит шабашить! Пошли… — тяжело поднялся из-за стола. — Целовальник, возьми с нас.
— Правильна! — откликается Афанасий Евсеев.
Идя в гостиницу, казаки делятся кабацкими впечатлениями. Чуть приотстав, Васька сердито бурчит:
— Деспот, фараон… Оленку из-за него упустил… — и прибавляет шагу.
Дмитрий Тюменский, расслабленно улыбаясь, качает головой:
— Девка-то миленьким меня назвала. От своей жены век такого не слышал…
— А деньги у тебя целы? — язвит Шмонин.
Дмитрий лихорадочно роется в карманах нового полушубка.
— Полтинника не стало… Вот так лиса, черт ее побери! В душу вьется, а в карман лезет…
Владимир трогает за пазухой платок бухарский. «Хорошо, что у меня верная жена, такую надо поискать. Отшила Петьку Козыревского, когда он к ней заявился. А где же сейчас убивец? В Якутске живет аль куда-нибудь умотал?» — Владимир тяжело рыкнул…
Двадцать четвертого февраля дьяк Парфенов познакомил Владимира с царской грамотой, подготовленной к отсылке тобольскому воеводе Михаилу Черкасскому. В ней говорилось, что правительство решило послать Атласова вновь в камчадальскую землю «для прииску вновь в ясак иноземцев и для ясашного збору».
К этому общему положению сделаны некоторые дополнения и уточнения. Предлагалось собирать ясак «ласково и приветом». Если же иноземцы станут сопротивляться — не будут платить ясак и учнут с Атласовым «биться» — с такими он должен «поступать воинским поведением, сколько милостливый Господь Бог помощи подаст». Но в то же время говорилось, чтобы он «напрасно тамочных стран иноземцев и русских людей, которые наперед сего посланы и ныне с ним в посылке будут — ничем не жесточил».
Для снаряжения экспедиции велено Атласову выбрать в Тобольске и Енисейске 100 человек «из казачьих детей и гулящих людей в казаки». Таким образом, на Якутск эта задача не распространялась. Именно в Тобольске предстояло набрать около 50 человек, притом «людей добрых — не воров и не пьяниц и не зернщиков», собрать с них «поручные записи», чтобы они, взявши жалование, со службы не сбежали. В Якутск они должны отправиться вместе с Атласовым. В Тобольске выдать этим «новоприборным казакам»[6] жалованье «против якутских казаков» (то есть наравне с ними) — по пять рублев человеку. Хлебное жалованье выдать им — сколько потребуется на прокорм в дороге: часть в Тобольске, на дорогу до Енисейска, в Енисейске выдать другую часть хлеба, до Илимска, отсюда еще часть до Якутска. А при той даче жалованья сказать им государев указ: буде они «с дороги из службы куда-нибудь збегут — и им быть повешанным». К этому объявленному указу велено им «прикладывать руки».
Было и такое дополнение: в числе 100 человек послать «барабанщика да сиповщика»[7], выделить полковое знамя.
Парфенов также сообщил Атласову: кроме отправки грамоты в Тобольск, Сибирский приказ войдет в сношения с Енисейским, Илимским и Якутским воеводами.
Двадцать шестого февраля 1701 года у здания Сибирского приказа стоял большой обоз Атласова, он включал восемнадцать подвод, из которых девять было «заводных» (запасных) для поспешания. На руках у Владимира была «проезжая грамота», адресованная воеводам, приказчикам, бурмистрам, таможенникам и заставочным головам для полного содействия в дороге.
Прощально ворковали возле саней голуби. К отъезжающим вышел приказной дьяк, заведующий Ленским столом Афанасий Парфенович Парфенов. Приподняв передок бобровой шапки, сказал Атласову озабоченно:
— Кажется, мы все предусмотрели. Поезжай с Богом!.. — и, пожимая руку Владимиру, добавил: — Если поход будет удачным, напишешь челобитную о присвоении тебе дворянского звания.
— Спасибо, — смущенно ответил Владимир, а замечание Парфенова его еще больше окрылило: пусть Петька Козыревский не чванится своим шляхетским происхождением — дворянское звание может быть доступным и ему, казачьему голове Владимиру Атласову.
Навечно осталась вражда между Петром и Владимиром, окрепла, отвердела, как перевитые волокна в камчатской каменной березе.
6
Поводя гусиным носом, дьяк Романов читал, а воевода Траурнихт напыщенно слушал грамоту, доставленную из Москвы в далекий Якутск. За подписью Виниуса был прислан приговор о «верстании в казачьи головы Владимира Атласова и о посылке его с новоприборными казаками в Камчадальскую землю».
В другой грамоте сообщалось:
«1701 г., февраля в 23 день, по указу великого государя, за тое ево службу, и за раны ево и чтоб впредь ему великому государю свою службу в тех приисках новых землиц и дальних народов показать — дать ему на Верхотурье денег 50 рублев, да товарами, какие ему пригодны, на 50 же рублев, и о том на Верхотурье к голове послать, а в Якутской великого государя грамоту».
Дьяк прочитал это монотонно, с оттенком безразличия, но голос его вдруг стал другим, ликующе-вздрагивающим. За старательную службу воеводы и дьяка, а особенно за то, что многие инородцы, «видя к ним ласку и бережение, пришли в ясачный платеж, государь жалует их своим денежным жалованием: приказывает выдать воеводе 400 рублев, дьяку 200 рублев».
— Поже мой! Какой сюрприз! — выкликнул Траурнихт, глаза у него округлились, словно у помешанного. — Это как манна небесный! Недаром подготовил пумаг по всей форм.
Дьяк навострил свой нос, стараясь быть хладнокровным:
— Еще при воеводе Гагарине я убеждал Володьку: «Займись Камчаткой. Ставь ее под государеву руку». И при воеводе Арсеньеве я рисковал не меньше его: а вдруг бы чукчи и юкагиры взяли Анадырск?
Воеводе не понравилось, что дьяк тянет одеяло на себя.
— Я тоже рискую. В отряд Тимофея Кобелева включил Петьку Козыревского, убийцу; еще неизвестно, как он поведет себя на Камчатке… — воевода встал, неуклюже потоптался. — Схожу домой, порадую свою фамилию. Да и в горле у меня что-то пересохло.
Романов сочувственно кивнул, думая про себя: «Пошел пиво тринкать. Всю работу за него, можно сказать, тяну, а награду царскую получил в два раза меньше».
У дверей воевода обернулся:
— Пошли нарочного за женой Атласова Степанидой. Сообщи ей о царских милостях ее мужу. И добавь еще: их сына поверстаем в пятидесятники.
— Исполню немедля, — качнул носом дьяк, а про себя проворчал: — Ваньке-то Атласу всего пятнадцать лет…
Сияющая Степанида запальчиво рассказывала Татьяне Морозко:
— Ой, Боженьки, новость-то какая! Вызвали меня в приказную избу и познакомили с царской грамотой.
— Ну и что там?
— Ой, не могу… — Степанида развязала платок, обнажила льняные волнистые волосы. — За Камчатку Володимера назначили в Москве якутским казачьим головой, главным атаманом, а вместо него Ванюшку приверстали в пятидесятники. Да еще: пожаловали Владимиру награду — пятьдесят рублев деньгами да товарами столько же…
— Да ну? — вытаращила глаза Татьяна.
— Вот те Христос, — Степанида перекрестилась.
— Я за тебя рада. Теперь будешь жить припеваючи…
Обеим вспомнилось, как когда-то дожила Степанида до ручки и вынуждена была подать челобитную воеводе Гагарину, чтоб тот выдал ей хлеб в счет мужниного оклада. Не без помощи Татьяны эту просьбу оформил на бумаге Петр Козыревский.
Татьяна заметила:
— А Петька-то Козыревский тоже на Камчатке. И он, глядишь, славу себе завоюет.
— Да ну его к лешему, — махнула рукой Степанида.
— Только вот мой Лука сгинул… — под нижними веками Татьяны застыли блестки слезинок. Гибель Морозко подтвердил в отписке, посланной в Якутск, первый камчатский приказчик Тимофей Кобелев. Лука был убит кохчинскими коряками, и за это Кобелев предал огню их городок.
Татьяна засиделась у Степаниды: они выпили, разговаривали, обнимались, пели «Во лузях», гордились своим дружеством. И радость, и печаль в их встрече густо перемешались.
Глава 9
1
Весна 1701 года оказалась ранней и затяжной. Распутица, непролазная грязь, разливы рек, Уральский волок сильно задержали продвижение отряда. Только в начале июня казаки прибыли в Тобольск.
Воевода Михаил Яковлевич Черкасский, с седыми усами, которые придавали лицу заботливое выражение, сочувствовал Владимиру:
— Понимаю, атаман, как драгоценно для тебя сие время, важно добраться в Якутск до зимы.
Для Атласова набрали пятьдесят человек из числа казачьих детей, братьев, племянников, приспевших в службу, но находившихся не у дел, потому что не было свободных мест в тобольском гарнизоне. Многим из них хотелось служить, но совсем не прельщала поездка на край света, где находится какая-то Камчатка. Кое-кто успел замениться, из-за чего в отряд попали совсем ненадежные.
Каждому из служилых было дано впредь на год по пять рублев и пропитание до Енисейска — из ржаной муки, круп и толокна. Но многие сразу ударились в пьянство, так как по приказу Виниуса вино продавалось теперь свободно…
Позади остался Марковский волок — с Оби на Енисей. Шли вверх по реке Кеть, запомнившейся ржавой водой и несносным гнусом. В верховье реки путь преграждали заломы, приходилось лезть в кусучую воду, чтобы провести лодки, а потом их тащить по суше — то лошадьми, то своими руками. Тобольские казаки (старшим у них был крепкорукий, мясистый Поповцев) то и дело ворчали:
— Тут сущая каторга. Живая погибель…
В Енисейске отряд должен увеличиться еще на 48 человек, а не на пятьдесят, потому что Черкасский добавил к тобольскому составу новоприборных казаков барабанщика и сиповщика (свирельщика) вместе с их музыкальными инструментами.
«Когда отряд будет собран весь, изберем есаула», — размышляет Владимир.
Атласов добрался до Енисейского острога, вошел в приказную избу. За столом восседал воевода Богдан Данилович Глебов, стольник, с широким волчьим лбом, острыми желтыми глазами.
Владимир представился:
— Якутский голова казачий Атласов…
— Знаю, — оборвал его Глебов. — Получил грамоту от Виниуса и наказную память от Черкасского. Я должен собрать 48 человек и найти три дощаника с парусами… — воеводские глаза блеснули по-звериному. — Не набрать мне 48 человек, тут тебе не Тобольск, и дощаников у меня нет.
— Как нет? — жихнули глаза Владимира. — Выполняй приказ…
Глебов взглянул надменно:
— Ты мне не мотай голову. Виниусу-то легко писать указы из Москвы. На чужом горбу он хочет славу заработать. А мне ваша Камчатка — во! — он провел рукой возле крепкой шеи. — У меня свой разряд — Енисейский, в него входят аж шесть уездов: Енисейский, Мангазейский, Красноярский, Иркутский, Нерчинский и Албазинский. Своих забот — полон рот.
Владимир чуть не задохнулся от гнева:
— Не ставь палки в колеса. Иначе я пожалуюсь Виниусу.
Глебов презрительно махнул рукой:
— Пиши сколь хошь. Я выставлю заставы, и не пройдет твоя челобитная. На Енисее я хозяин!
Не знал Владимир, что давно затаил Глебов злобу на судью Сибирского приказа Виниуса. В 1697 году в Енисейск пришла царская грамота, в которой Глебов, с подачи Виниуса, обвинялся в попустительстве творившим безобразия десятильникам — сборщикам пошлин с церквей и монастырей в пользу архиерейского дома. Отмечалось:
«Десятильники градским и уездным людям нападками своими ложными многое чинят разорение и обиды и налоги, побоями заставляют поневоле девиц и вдов говорить ложно на градских и уездных всяких добрых людей блудное воровство, и по тем ложным наговорам с тех людей берут себе взятки великия, а иных девиц раздевают донага и груди давят до крови, и всякое ругательство чинят, а которые девицы и вдовы и при таком мучительстве не винятся, тех они продают таким людям, за которых никто бы дочери своей не дал, а деньги берут себе».
«Но при чем здесь я? — негодовал Глебов. — Почему мне приписывают попустительство? Пусть десятильники предаются церковному суду».
Через год в Сибирь были направлены «государевы сыщики» дьяки Полянский и Берестов для расследования причин сокращения поступления мехов в казну и недовольства населения местной властью. В ходе следствия были вскрыты большие злоупотребления и преступления енисейского воеводы, в результате чего на Глебова был наложен крупный штраф. «Но разве другие воеводы были тогда лучше?» — возмущался Глебов. Почему он должен отдуваться?
Якутский казачий голова Атласов, получивший из рук Виниуса чуть ли не воеводские полномочия, сразу был воспринят Глебовым как личный враг. Надо сделать все, чтоб навредить экспедиции, снаряженной Виниусом.
Глебов всячески затягивал набор в отряд казачьих детей, братьев, племянников. Каждое утро Владимир напоминал ему о служебном долге по сбору людского пополнения для камчатского отряда. Наконец Глебов и дьяк Пустобородов Алексей, вечно улыбающийся, но с глазами нагловатыми, объявили атаману список 48-ми новоприборных казаков… Вскоре выяснилось, что в этом списке оказались и те, кто неспособен для казачьей службы по своему здоровью: или животом скорбен, или плохо видит, или хромает. В число «новоприборных» попало и несколько уголовников, взятых из острожной тюрьмы, например, Филька Колоброд. Владимир возмущался таким пополнением, но Глебов сразу отрезал:
— Как хошь, других у меня нет.
Выделив новым казакам денежный оклад, Глебов решил за счет этого поживиться. Хищно ощерившись, сказал Пустобородову:
— Потрясем Атласовских, а потом спровадим. С дощаниками пока не будем спешить.
— Стоящее дельце, — ухмыльнулся дьяк.
Расчет у Глебова был прост, как пареная репа: «новоприборные» пойдут в кабаки, где продается и его вино, накуренное тайно…
Ничто так не расхолаживает, не разлагает людей, как пустое безделье. Казаки Атласова стали шляться по кабакам, там они не только пили, но играли в карты и зернь. Избранный на круге есаулом, Василий Шипицын, с крупными и резкими чертами лица, хрипловатым, гортанным голосом, и сам зачастую был нетрезв.
Филька Колоброд не только пропил деньги, полученные в счет оклада, но и в пьяном угаре разбушевался в кабаке, перелез за стойку и разбил много штофов и бутылок, дал выволочку целовальнику Петкову Евстигнею.
Толстомясый продавец пожаловался Атласову и требовал уплатить за понесенные убытки. У Владимира заиграли на скулах крутые желваки:
— Сам ты спаиваешь казаков, сам и расхлебывай!
— Тогда я пожалуюсь Глебову, — сердито пообещал Петков.
Воевода попросил целовальника написать письменную жалобу на разгульное поведение казаков Атласова и собрал другие подобные сведения. Он видел из окна, как на острожной площади, под барабанный бой, по приказу казачьего головы наказывали кнутом Фильку, но продолжал черкать пером — писал в Москву жалобу на «разбойные дела» Атласовского отряда…
Без денег и хлеба оказались многие «новоприборные», и теперь Атласову приходилось содержать их за свой счет. Но нашелся способ покрыть часть этих расходов. Многие тобольские казаки, уставшие за дорогу, стали проситься отпустить их домой, сказывались больными, подыскивали вместо себя добровольных «заменщиков» или наемников. Их примеру последовали и многие енисейские новоприборные казаки. Наемникам платились деньги, в три-четыре раза превышающие «государево жалованье», а за разрешение «поменяться» Атласов стал брать плату, чтобы поддержать в пути тех, кто оказался без средств…
Под вечер Владимир сидел в гостинице. Прикрытые завесью двери не спасали от назойливых мух. Достал походную тетрадь, в которой был список отряда, отметил в ней: «Пятая неделя» — уже столько ждет он от воеводы дощаников. Подсчитал, что из «лучших людей» тобольского набора поменялось 22, из енисейских новоприборных — 33 человека. Новые люди (55 человек) по сути были непригодными для службы и разлагающе влияли на остальных. В наемщики шли люди случайные: изгои, вертопрахи, любители легкой наживы, преступники. Они только ждали момента, чтобы кого-нибудь ограбить по дороге, а в лучшем случае, получив «наемные деньги», бежать со службы…
В приказной избе дьяк Пустобородов умоляюще заглядывал в глаза воеводе:
— Лавочники до смерти боятся новоприборных казаков. Пора уже выпроваживать Атласова из города.
— Да и мне он надоел хуже горькой редьки, — отвечал Глебов. — Давай купим для него дощаники.
— Возьмем подешевле… — плутовато подмигнул ему дьяк.
На следующее утро до Глебова, находящегося в присутствии, донеслась свирельная мелодия.
— Что это такое? — спросил вошедшего дьяка.
— Атласов объявляет сбор своим казакам.
— Уж не задумал ли он что против нас?
— Нет. Он хочет собрать свое войско.
— Так… — воевода постучал по столу костяшками пальцев, голова на толстой шее повернулась к окну. — Уже скучиваются… Прикажи закрыть кружечный двор и погреб. И направь по улице нарочного, чтобы жители закрывали окна и двери, а в первую голову кабаки и лавки. Чтоб казаки дурна какого-нибудь не учинили…
— Стройся по два! — раздался зычный голос Атласова.
Рассыпалась барабанная дробь.
— Шагом марш!
На идущих, что густо топали, поднимая пыль, смотрели с недоумением восемь сторожевых башен, даже Введенская церковь, казалось, наклонилась в любопытстве.
— Голова раскалывается от его выходки, — ощерил зубы Глебов. — Работать не дает.
— Ему бы ваши заботы, Глеб Данилович… — подобострастно заметил дьяк, подавая на подпись бумаги.
Прерывистый звук барабана передвинулся к высокой проезжей башне, и стал удаляться вниз по городу. Через некоторое время перестук барабана стал приближаться — атласовские казаки строем вернулись в острог и по приказу атамана крутой волной вошли в церковь…
На другой день Атласов с Пустобородовым шли по берегу Енисея, дьяк должен был показать дощаники, купленные для Атласовского отряда. Из-под северных облаков, не по-летнему тусклых, дул хлесткий ветер, от него взъерошился, заиграл беляками Енисей. В заливчике колыхались на воде три дощаника. Они были ветхие, с продырявленными палубами, на дне их скопилась вода, пробившаяся сквозь щели.
— Это же старье! — возмутился Владимир.
— Да они ничего, воду разрезают хорошо, — оправдывался дьяк. — Их след малость подконопатить, и до Илимска они додюжат. Вот те крест… — дьяк осенил себя знамением.
— А если их о камень ударит, они вдрызг рассыпятся, — не унимался Владимир.
— На это скажу одно: правьте ловчее.
Владимир зло махнул рукой, дескать, что с тобой говорить, и пошел объявлять команде об отплытии.
В одну из лодок стали складывать груз, но внезапно треснула в борту гнилая доска, в дыру хлынула вода, подтопила мешки с мукой и бочки с порохом. Раздались испуганные возгласы:
— Лодка тонет!
— Не дощаник, а гробище!
— Плохая примета, атаман.
Эти выкрики оборвал приказ Атласова:
— Вытащить кладь! Заделайте пробоину!
Евсеев со Шмониным, Тюменцевым и другими казаками приладили к борту заплату из доски, зашпаклевали и засмолили поврежденное место. Атласов процедил сквозь зубы:
— Глебова бы на ней прокатить… — и уже громко скомандовал: — Поставить паруса!..
Усилился ветер, паруса упрямо надулись, помогая гребцам.
2
Река Верхняя Тунгуска. Раннее колючее утро. Колодезным холодком веет от пронзительно-светлой напористой воды. Частят веслами гребцы, набивают на ладонях мозоли, но прибрежные утесы очень медленно отодвигаются назад.
А впереди, где завис стылый туман, густо шумит порог Стрелочный. С опаской поглядывает туда Владимир, стоя на носу первой лодки, возле строения, напоминающего балаган. Как лучше преодолеть Стрелочный: на веслах или тащить лодки бечевой?
Усилился гривасто-белый шум, с разбегу набрасываются волны на камни, преграждающие им путь. Неистово рвется меж камней вода, захлестывает через борт качающейся лодки. Люди в страхе и растерянности.
— К берегу! Спускайтесь ниже! — громко, чтоб услышали его на всех лодках, командует Атласов. Подкрепляет слова взмахом руки.
Казаки высыпали на каменный берег. Те, кто плыл на починенном дощанике, были до нитки мокрые, им пришлось на ходу выплескивать за борт воду, потому что возникла новая течь.
Неуклюже вылез из лодки есаул Шипицын и направился к Атласову. Подрагивая от холода, старался четче выговаривать слова:
— Худо дело, атаман. Наш дощаник — одно названье. Чуть не утопли…
— На вершок были от гибели, — вторит ему, ежась от стужи, Дмитрий Тюменцев. — Доски-то у лодки трухлявые, жуковатые.
— Да и ты шибко тяжелый… — бросает синюшно-бледный Иван Шмонин. — Возле тебя пробоина образовалась.
— В том месте она о камень ударилась… — огрызается Дмитрий. — И пошел ты к бесу!
Злополучную лодку вытащили на берег, сняли с нее кладь, скопом опрокинули, чтобы вылить воду. Пробоина оказалась на дне. Владимир угрюмил брови:
— Подложил мне Глебов свинью… Оказались мы без дальних сил. До Илимска на этой лодке не дотянем. Надо поменяться дощаником с кем-нибудь из служивых.
— Не обязательно менять на казенное, можно и на купецкое, — нагловато усмехается Шипицын.
— Ну, это ты загнул, — резко обрывает его Владимир.
Весь отряд сгрудился у рваного трескучего костра. Люди выжимали одежду, грелись, сушились. Кто-то ругался:
— Бабье тканье через нитку проклято: от холода не греет, от воды не упасет.
Евсеев пошел искать сушняк, а топор взял за лопость с лезвием.
— Что ты топор держишь по-уродски? — дрожащим голосом спрашивает Шмонин.
— Седни 29 августа. День Ивана Постного. Режущую вещь можно и острием брать…
— Тогда надо того… Для сугреву и в честь моего угодника.
— На Ивана Постного не пьют, — не без важности поясняет Евсеев.
Слушая этот разговор, Владимир сдержанно улыбается.
— Как порог пройдем, будет всем по чарке, — обещает он. А про себя горюнится: «Уже лето заканчивается, а отряд еще не проплыл уезд Енисейский».
Филька Колоброд мрачно жалится Сергушке Михайлову, тоже казаку из уголовников, сорви голове, но с обольстительной улыбкой:
— Не успел я опохмелиться на Рыбинском погосте. Весь день теперь мучаюсь.
— У меня в заначке нет ни капли, — врет Сергушка. — А то бы я угостил…
Казаки впряглись в лямки и потянули лодки бечевой. Эх, была не была… Лодки тяжело сдвинулись, кормщики направляли их встречь потока, остерегаясь удара о камни. Нельзя зевать и тем, кто шел в конце бечевы — надо было очищать ее от всякой помехи, перекидывать через кусты и камни…
Преодолев порог, отряд устроил пристанище на берегу. Атласов приказал выдать всем по чарке, и, выпив «с устатку», казаки загомонили, вспоминали уже со смехом превратности подъема по бушующей реке.
В тот день Атласов завернул к берегу дощаник Андрея Касимова — приказчика московского торгового человека Анисима Федорова. Позвал Касимова в балаган, поставленный на лодке, угостил его вином, рассказал о том, что возглавляет отряд, следующий на Камчатку, но если не заменить один старый дощаник, то можно к зиме не добраться до Илимска, не говоря уже об Якутске. Полюбопытствовал, не плывет ли сверху какая-нибудь казенная лодка.
— Таких не видел, — осторожно ответил Касимов.
— Не хотелось бы нам ждать… — удрученно заметил Атласов и тяжело задумался. В голову пришел рассказ Ивана Голыгина о Михаиле Стадухине, первооткрывателе Колымы. Стремясь проведать таинственную реку Анадырь, Стадухин отнял коч морской у купца Коткина в Нижне-Колымском остроге. После похода, явно неудачного, Михаила не наказали за грабеж, власть знала, что он пошел на это ради дела государева, которое считалось важнее благополучия купца. Вспомнив эту историю, Владимир жестко глянул на Касимова:
— Обменяемся с тобой дощаником.
Касимов сжал на груди пальцы, умоляюще глядел на Атласова, слезы скопились в его черных глазах.
— Не губи меня, атаман, не трогай дощаник. Хошь, на колени перед тобой встану?
— Оставь это… — насупился Атласов.
— Тогда подарок возьми. Денег у меня лишь десять рублев, — лихорадочно положил на столик монеты.
Атласов угрюмо молчал, а Касимов предложил:
— Могу добавить четыре подстава[8]камки. В Илимске дорого продашь.
Атласов смерил его тяжелым взглядом:
— А как же я поплыву? Я же не купцу служу, а самому государю. И что мне мои казаки скажут?
Касимов вдруг радостно просиял:
—Забыл упомянуть. За мной плывет дощаник Логина Добрынина. Слыхал про такого? В московскую купеческую сотню входит.
— Была молва, что он умер, — сморщил лоб Атласов.
— Сущая правда. Но два года назад он направил двух приказчиков в Китай: Михаила Белозерова и Алексея Дехтярева. Они закупили китайские товары, привезли их в Иркутск через Нерчинск и Байкал. У них товары богатые и дощаник надежный, — глаза у Касимова хитровато мерцали. Он добавил к сказанному: — Логин Добрынин умер в Москве, а наследников у него нет.
Это был намек на то, что можно не только сменить дощаник, но и поживиться китайскими товарами. Хитер Касимов! Нет, грабительством Атласов заниматься не станет, но смерть купца позволяет заменить дощаник без лишнего шума и нудных разбирательств.
Владимир уверенно улыбнулся:
— Давай выпьем, — поднял чарку. — Тебя отпущу, когда увижу, что плывет Добрынинское судно.
Казаки увидели, как работный человек Касимова, неся на плече отливающий на солнце желтый подстав камки, направился в балаган Атласова. Сергушка Михайлов подмигнул Афоньке Поповцеву:
— Кто в камке, кто в парче, а кто и в холсту по тому же мосту…
Позырив на подстав, Филька Колоброд хихикнул:
— Я тоже хотел бы рубаху камчатую. Девки тогда бы как мухи ко мне липли…
— Вон еще дощаник плывет! — раздался чей-то удивленный крик.
Сверху реки, играя белым парусом, плыло меж двух остров судно.
Атласов с Касимовым вышли из балагана, попрощались. Казаки глядели с сожалением, как отчалил от берега дощаник Касимова и, подхваченный течением, понесся вниз.
— Такое добро упустили… — шмыгнул носом тучный Поповцев.
Атласов вошел в гущу казаков и поднял руку:
— Хочу совет держать с вами, полчанами, — сабля на его боку подергивалась. — Плывет к нам сверху купеческий дощаник. Обменяем на него наш, самый прохудившийся. Мы должны спешить по государеву делу.
В ответ голоса:
— Беспременно надо меняться!
— Иначе утопнем!
— Люба!
— Не упустить бы!
Атласов приказал Поповцеву перекрыть дорогу купеческому судну двумя дощаниками. Тот взялся выполнять приказание, на его лице блуждала двусмысленная улыбка.
Вскоре перед Атласовым предстал, учтиво улыбаясь, молодой, поджарый, в стеганом халате Михаил Белозеров — приказчик купца Добрынина. В балагане выпили за встречу, но Белозеров лишь пригубил, поглядывая на атамана с опасливой настороженностью. Их вязкий разговор, когда Атласов раскрыл бедствия отряда, двигающегося по указу из Москвы, не предвещал для приказчика ничего хорошего.
— Обменяемся с тобой дощаником, — непререкаемым тоном заявил атаман. — Ты и на старом доплывешь до Енисейска, вниз плыть легче. Перегрузить товары поможем…
Белозеров глянул возмущенно:
— Это произвол! Мы ездили в Китай с ведома Виниуса. Андрей Андреевич всячески поощряет торговлю и не потерпит бесчинства. Я буду ему жаловаться.
— Как угодно… Только передай ему, что воевода Глебов задержал нас в Енисейске на два месяца и выдал лодки старые и худые. По милости Глебова поход на Камчатку под угрозой…
Пока велись разговоры в балагане, есаул Шипицын, заигрывая глазами со служивыми, прохрипел:
— Пора поглядеть братцы, что там везут.
— Надо бы погодить… Пока атаман не скажет… — пробовал возразить Евсеев.
— А чего «годить» — скривил губы Поповцев. — Атаман уже сказал, что дощаник заменим.
— Можа, чо выпить найдем, — загорелись глаза у Фильки Колоброда, и его слова усилили выражение решимости на лицах казаков.
Служилые оравой заскочили по настилу на чужой дощаник и, угрожая палашами, так припугнули работных людей, что те сломя голову убежали в прибрежный лес. Под крышей сорвали брезент, прикрывавший товары, и Колоброд чуть не задохнулся от увиденного: здесь лежали камка, атлас, парча, фарфоровая посуда… Филька пихнул за пазуху коробку с чаем, но его кто-то одернул: — Тащи все на берег. Там подуваним[9].
По рукам ходила бутылка с вином, пили из горла. Многие несли товары в свои лодки, прятали там в мешки. Иван Шмонин пытался кое-кого придержать, но отступил, получив синяк под глазом.
Услышав шум и крик, Белозеров выскочил из балагана и метался, как угорелый, пытаясь остановить грабителей:
— Вы очумели, что ли? Разбойники!
Ему пытался помочь другой приказчик, Дехтярев, но куда там! Казаки ошалели, словно плотину прорвало.
Эта картина враз отрезвила Атласова, колючий холодок пробежал по спине. Он понял, что дележа товара не избежать. Выдернул из ножен саблю, сжал рукоять в тугой кулак.
— Стой! Сложить все товары в кучу! Я не дуром говорю…
Казаки одичало остановились. На полянке, заросшей осокой, расстелили брезент, и на нем быстро выросла гора из разноцветных тканей. У Колоброда отвисла завязка на зипуне, он выглядел брюхатой бабой, нехотя выложил коробку с чаем…
Владимир ловил свирепые взгляды.
— Дувань, атаман!
— Чтоб поровну!
— Верна!
Крики остановил взмах руки начальника.
— Разделим кладь на две половины. Первую — на дуван, вторую я беру под свою охрану для походных нужд.
— Пойдет! Люба! — согласились некоторые казаки, удовлетворенные тем, что хоть и наполовину, но захват товаров разрешен начальником, и теперь они их получат без самовольства, чреватого наказанием. А вот у Шипицына и Поповцева мысли сошлись на одном: можно было и все разделить поровну.
На каждого казака пришлось китайки по семь тюней (то есть рулонов ткани в 75-85 аршин) и камки по восемь поставов. Неслыханное богатство, доставшееся на пай, вскружило многим головы.
Филька Колоброд куда-то сбежал на лодчонке, найденной в кустах.
Первого сентября, в нудный, с дождем и снегом, день Белозеров с командой подплыл к Енисейску на дырявом и пустом дощанике. Не сдерживая слез, рассказал воеводе Глебову о разграблении своего судна.
Глаза у Глебова замерцали по-волчьи. Он обрадовался подходящему моменту, чтобы отомстить невежливому Атласову и его московскому покровителю Виниусу. Приказал дьяку Пустобородову готовить следственное дело, и тот начал его тем, что «1 сентября 1701 года явился в приказную избу гостя Логина Добрынина прикащик Михайло Федоров сын Белозеров и извещал словесно: плыл он из Иркутска с китайскими товарами в Енисейск, и 29 августа, не доплыв дощаником своим по Тунгуске реке Енисейского уезду до Рыбинского острогу три версты, набежали де на ево Михайлов дощаник, под парусами, Якуцкий казачей голова Володимер Отласов с новоприборными казаки с Афонькой Поповцевым с товарищи и его Михайла пограбили…»
Читал Глебов и черновую отписку в Москву, и в глазах его сверкнула мстительность: Володька Атласов поставлен главным виновником происшествия: «…а грабежом взяли он Володимер с товарищи у него Михаила все его китайские товары и дощаник его Михайлов взяли ж, а ему-де Михайлу для сплавки дали они дощаник же, который им дан в Енисейску».
Глебов впился глазами в другие строчки: «Грабеж этот видели многие сторонние люди, которые с ним Михайлом на том дощанике плыли, и те люди также показали, что пограбленные товары и животы Белозерова Володимер со товарищи по себе поделили, а в это время Белозеров со своими людьми от них Володимера с товарищи с судна ушли в лес, для того, что-де его Михайла хотели они посадить в воду…»
Тут Глебов сделал вставку, которую внесет в беловой текст подьячий-переписчик: «Да они ж-де Володимер с товарищи похваляютца грабить и иных торговых людей, которые им попадутся встречу».
В этой отписке для Сибирского приказа Глебову хотелось самому отличиться: пусть там знают, как быстро провел воевода расследование и принял незамедлительные меры. Он обмакнул перо и, на миг насторожившись, написал о том, что о грабеже, совершенном Атласовым, и розыске пограбленных товаров и животов сообщил якутскому и илимскому воеводам, а на реку Тунгуску послал боярского сына Семена Юкечева с отрядом в 30 человек — «для сбереженья от Атласова государевой и товарной казны, идущей с купцами по Тунгуске реке». И вряд ли Виниус догадается, что охрана, направленная воеводой, не сможет догнать камчатский отряд, да и посылать ее он вовсе не собирается.
Пятнадцатого сентября 1701 года отписка о бесчинствах Атласова и его товарищей была отправлена в Москву с Михаилом Белозеровым. К ней прилагалась опись товаров, разграбленных с дощаника. Но перечень товаров был дан без указания цен, потому что означенная ткань в Москве будет стоить дороже.
Ну чем Атласов не Стенька Разин? Такой же воровской казак, разбойник, изверг рода человеческого. Он тоже достоин смертной казни. И пусть потрясет штанами-кюлотами Виниус: по его воле злодействует казак в Сибири, на большом торговом пути…
В Усть-Кутском остроге Владимир завел свою первую «записную книгу», в которой делал заметки о том, куда были израсходованы захваченные товары. Понимая, что скоро придется зимовать, подкупил на ткани в первую очередь съестные припасы, по цене не малой. В книге появилась такая запись: «Хлеб купили на полполтины пуд, а рыбы по двадцать алтын пуд». Из китайских товаров казаки шили одежду, их обменивали на полушубки, парки, унты. Товарами пришлось рассчитаться и с ленскими вожами, хорошо знающими перекаты.
К учету захваченного Владимиром подтолкнула встреча с илимским воеводой Федором Родионовичем Качановым, немало сделавшим для пользы своего уезда. По предложению Качанова (он был направлен в Илимск Виниусом в 1698 году) Сибирский приказ произвел перетасовку Ленских волостей, в ведение Илимского уезда перешли верхоленские волости, в том числе Илгинская и Тутурская, так как от Якутска они были удалены. Деятельный воевода объехал все селения уезда и провел межевание земель, за это был награжден Москвою ста рублями, удостоился похвалы самого царя Петра.
Понимая значение камчатского похода, он пытался помочь продвижению отряда Атласова на Лену, пока не получил отписку Глебова, енисейского воеводы, о разграблении купеческого судна. Послание Глебова раздвоило его ум: с одной стороны, Атласов предъявил царскую грамоту об оказании всемерной помощи экспедиции, а с другой — воевода обязан бороться с грабежами и разбоями и должен пресечь произвол Атласова.
Воевода вызвал атамана в приказную избу, и тот увидел, что круглое лицо Качанова, обычно с широкой улыбкой, было тусклым, в глазах скопилась суровость. Подрагивая бумагой, начальник уезда сообщил:
— Только что получил отписку от Глебова, енисейского воеводы. К вящей досаде узнал о разграблении тобой дощаника московского купца…
Будто земля вздрогнула под Владимиром. Глухая надежда на то, что беду пронесет, в один миг рухнула. Он тяжело опустил голову, угрюмо покусывал губы, потом вскинул злые глаза:
— Я не грабил. Велел только поменяться дощаниками. Но не тут-то было! Новоприборные казаки стали захватывать товары. Многие из них только к грабежу и способны.
— Почему ты их за руку не схватил?
— Остановить их было уже нельзя.
— Тогда напиши объяснительную записку и сдай по описи захваченные товары.
Владимир упрямо качнул головой:
— Нет. Этого делать не буду.
А про себя подумал: «Не хватало еще попасть на крючок Качанову».
Возмущенный воевода всячески задерживал выдачу отряду продовольствия и подвод. После долгих разговоров и перебранок с ним Атласов все-таки выехал из Илимска с отрядом и, перевалив Березовый хребет, достиг Усть-Кутского острога, стоящего на берегу Лены…
3
На крутом берегу Лены, по правую руку, показался Киренский острог, и сердце у Владимира жихнуло: наконец-то он достиг земли родного Якутского уезда…
Острог был маленьким, в длину всего 28 сажен, с четырьмя башенками, одна из которых была проезжей. Внутри возвышалась маковка Спасской церкви. Поодаль острога, ниже по течению реки, величественно поднялись с крестами три шпиля деревянного Троицкого собора, находившегося на территории Киренского монастыря.
Приехавшие казаки сразу сделали острог шумным. Вытаскивая на берег кладь, весело приговаривали:
— Хошь погреемся тут.
— Винишка попьем вволю.
В Киренске Атласов поселился близ Троицкого монастыря, на постоялом дворе Стеньки Васильева. Вместе с ним устроились зимовать четверо его товарищей, с которыми ездил в Москву. Разбитной, с цепкими глазами, хозяин был доволен постояльцами: они уплатили ему вперед подставами китайки, удивлялся втихую, как много у них красного товару. Подвыпив, хвалился:
— У меня для гостей все по уму, все чисто. Из Якутска останавливались дворяне Козыревские. Не брезгали…
— Не у тебя ли Петька Козыревский жену свою убил? — спохватился Владимир.
— Вот тут. В этой комнате. Подгуляли они, конечно, крепко. Она все зарыскивала, кукиши ему показывала. Он стал ее бить, она вскочила и побежала к двери. Он бросил в нее нож. При следствии у меня его взяли — и так с концом…
— Собака умней бабы, на хозяина не лает, — насупился Иван Шмонин.
— Петька горячку спорол. Пьянка его подвела, — заметил Афанасий Евсеев.
Владимир вспомнил, как наказывали кнутом его бывшего дружка Петьку, совершившего убийство. А не ждет ли и его, Атласова, торговая казнь, а может, и пытка на дыбе? Удастся ли ему выкрутиться? Тревога, засевшая в душе после ограбления купеческого судна, заскребла сердце.
Из тяжелого забытья его вывели слова хозяина:
— Петька теперь далеко, на Камчатке.
— Как на Камчатке? — Владимир дернулся, словно ужаленный.
— Очень просто. Писал челобитную Траурнихту, а казаков-то завсегда нехватка. Зачислили его в отряд Тимофея Кобелева.
Владимир сжал одной рукой кружку, другой плеснул в нее доверху из штофа.
— По проторенной дорожке идет Петька, — протянул он зло и выпил до дна. С хрипотцой крякнул, прижимая кулак к губам. Сквозь прищуренные глаза увидал нарезанные огурцы, закусил ломтиком.
К нему наклонился пьяный хозяин:
— Есть еще новость, атаман.
— Какая еще? — Владимир стиснул брови.
— Т-ш-ш! Мой друг Федька Карелин сказал по секрету. У него поселились ваши казаки: Афонька Поповцев и другие, из Тобольска, Енисейска. Так вот Федька услышал…
— Ну, не томи…
— Т-с-с! Они хотят послать челобитную в Якутск, во всем покаяться…
Владимир морщится, как от зубной боли.
— Поджимают, значит, хвосты?
— Хуже, атаман. Они уверяют, что на разбой толкнул их Атласов. Приказал разграбить купеческий дощаник.
— Что?! — Владимир вскакивает из-за стола. В глазах — бешенство. Правой рукой стиснута рукоять сабли. — Предатели! Клеветники! Я их всех порешу! Сейчас же…
На плечо ему положил руку Евсеев.
— Охолонись, Володимер. Тебе еще на Камчатку идти. Не разменивайся на этих людишек.
— Туда я их не возьму. Ни в жизнь! Брошу в Якутске, — цедит он сквозь зубы.
Тяжело садится за стол. Чуб сваливается на лоб. Сквозь прядь сверкают зеленоватые рысьи глаза.
— Стенька! Хозяин!.. Неси еще вина… — и добавляет присказку, которую любил Морозко: — Черт пугает, а Бог милует.
— Верна! — вскрикивает Иван Шмонин. — Начнешь кручиниться — вошь накинется…
Стенька принес еще горячего вина. Разлили по кружкам.
— Надо бы нам, казаки, поаккуратней с вином, — тихо предостерегает Афанасий, используя иностранное слово, слышанное в Москве. — Ежели мы ударимся в пьянство, новоприборные вовсе с ума сойдут. Поаккуратней надо бы…
4
В декабре 1701 года Михаил Белозеров приехал в Москву и явился в Сибирский приказ с жалобой на Атласова и его казаков, ограбивших судно на Верхней Тунгуске (Нижней Ангаре). Его челобитная подкреплялась отпиской енисейского воеводы Глебова о разбойном происшествии. Дьяк Парфенов, смущенно улыбаясь, принес поступившие бумаги Виниусу.
— На Атласова поступила жалоба…
Виниус надел очки и долго читал, на лбу у него взбугрились складки. Отложив бумаги, недовольно запыхтел:
— Не ожидал от него… Торговое судно обворовал, бесчинствует. Как я объясню это государю?
Лицо у Парфенова построжело.
— Может, все сотворили новоприборные казаки? В Сибири такое бывало. Из Тобольска, в мою там бытность, отправили новоприборных казаков на Амур, в Албазинский острог. Возглавил их Бейтон, назначенный туда приказным. По пути грабили купеческие караваны, даже на воевод покушались. Якутского воеводу Войейкова, ехавшего из Сибири, загнали в болото, где ему пришлось отсиживаться. Енисейского воеводу Константина Щербатова осадили в остроге и грозились убить. А Бейтон не смог остановить своевольщиков и ни в чем никого не судил. Вот как бывало.
Побыв в раздумье, Виниус заявил:
— Мы проведем собственное расследование, опросим в Москве тех, кто видел Атласова на реке Тунгуске. После этого сыска примем решение.
Восемнадцатого декабря 1701 года Сибирский приказ объявил приговор: послать грамоты илимскому и якутскому воеводам — «велеть воеводам со всяким радением промысел к сыску тех грабленых товаров учинить и Атласова и протчих с ним товарищев порознь расспросить, и как те животы скоро сыщут — отдать с роспискою истцам, а пущих заводчиков держать до указу в тюрьме…»
Парфенов все-таки добился своего: не вся вина ложится на Атласова, если упомянуты «пущие заводчики».
Из Киренска пришло письмо в Якутскую приказную избу. Воевода читал челобитную тобольского казака Афанасия Поповцева, который покаялся в нападении на купеческое судно и обвинил Атласова в том, что по его приказу были разграблены китайские товары. Такие же челобитные были и от нескольких других казаков, в том числе от Сергушки Михайлова.
Обсуждая с дьяком письмо, Траурнихт вскинул брови:
— Не верю, что Атласов так низко пал. Может, это наклеп на него?
Дьяк сморщил «гусиный» нос:
— Володька всегда был своевольным, с дуростью. Глебов не будет уведомлять зря.
У воеводы дернулись короткие усы:
— Подождем, что скажет Москва, — он встал и подошел к окну. На острожном тыну сидела ворона и, каркнув, улетела в сторону Лены.
Из Киренска, где остановился Атласов, на него посыпались жалобы в Якутск, на столе у воеводы Траурнихта их лежала целая гора. Вот жалоба-извет от владельцев постоялых дворов, в ней сквозит обида на полчан Атласова, которые часто не платят денег за обеды, за стирку их белья, обворовывают хозяев и постоянно крушат мебель — лавки, столы, стулья — своими тесаками. «Глюпые дураки! Зачем они мебель рубят?» — возмущается Траурнихт.
Пришла жалоба из Киренского монастыря, где укрывались целовальники местной таможенной и судной избы Никифор Мошинцев и Ларион Хвостов. Они сообщали, что сам Атласов, находясь в сильном подпитии, вступил в перебранку с ними, просил открыть винный склад, а потом полчане его нанесли им побои. Траурнихт фыркал, когда читал утверждение Мошинцева о том, что полчане Атласова порубили ему «левую грудь», а его голова была «бердышем разбита». Какой пассаж, уже дошло до кровопролития!
Жаркая схватка произошла в Рождество. Но вначале все шло благообразно: звонили колокола, люди радовались, угощались яствами, мальчишки ходили по домам и славили праздник. Но поздно вечером охмелевшие «полчане» вновь попытались ворваться на склад за горячим вином. Произошла стычка. Атласовцы стали «ломать сени», но из дверей выскочили Андрей Амосов и Денис Федоров, схватили одного из «полчан», чтобы посадить его в «железо». Весть об этом дошла до остальных атласовцев, и они бросились освобождать своего товарища. Завязалась новая потасовка. В конце концов Амосов тоже сбежал в Киренский монастырь и написал жалобу на Атласова.
Особенно поразила Траурнихта такая «рождественская новость». Приказной Василий Петриловский, атаман по званию, пожаловался, что в тот день людьми Атласова у него были сломаны анбары: «пиво и брага и квас из бочек вынуты». Когда хозяин попытался помешать захвату, казачий голова «бранился матерно» и зло ему кричал, что «де жена твоя будет подо мною лежать». Приказчик также утверждал, что атласовские люди нанесли ему «рану ножевую».
Траурнихт стал выхаживать по судейской каморе, стучать тростью. Атласов поднял руку на власть, назначенную воеводой. Это же форменное безобразие! Его надо наказывать, но… только с оглядкой на Москву, он поставлен правительством во главе крупной экспедиции.
После рождественских праздников наступили святки. В Киренске бродили по улицам ряженые — мохнатые медведи, сказочные чудовища, зубастые смерти.
Афанасий Евсеев корил Атласова:
— Бросай пить, Володимер. Вино уму не товарищ. Жизнь твоя идет кувырком, подумай, куда ты катишься.
— Да, влип я в историю, — виновато ухмылялся Владимир.
Он понял, что пьяные выходки, преступления, допущенные им и его полчанами, еще больше ухудшают его участь. И он решил мириться с местными служилыми и другими людьми, посылавшими на него жалобы в Якутск.
В тот день Атласов и Евсеев засиделись допоздна на постоялом дворе. То поправляя рыжий ус, то снимая нагар на свече, Афанасий помогал Владимиру составить запись в походную тетрадь.
Вздрагивающей рукой начальник выводил сбивчивые строки:
«Роспись Володимера Атласова, что куда издержано из грабленных животы, которые взяты на Тунгуске реке Логина Добрынина приказчика ево Михаила Белозерова с товарищи: киренскому священнику Михаилу Данилину четыре тюни китайки, сыну боярскому Амосову за украденную у него икону 10 подставов и 5 тюней камок, атаману Петриловскому 5 подставов, торговому человеку Тарасу Кондратьеву — 10 подставов…»
Не мог быть обойден и такой жалобщик, как приказной Чечуйского острога сын боярский Козьма Мочехин, которого Петриловский вызывал на помощь с отрядом казаков: «…сыну боярскому Козьме Мочехину — 4 подстава, 2 тюни камки, 7 тюней китайки…».
Владимир прикидывает: «Превращу знатных противников в своих союзников, свяжу их с Добрынинским делом и, может быть, избегу ареста».
5
В Киренске морозы лютуют, крепчают к ночи. Злым зверем разбежится ветер по ровной глади Лены и, взметнувшись у крутого берега, рыскает по острогу, но не может заглушить своим воем пьяную песню бродящих казаков.
На постоялом дворе Евсеев озабоченно говорит Атласову:
— Как бы казачки не заглянули в твой анбар.
Он имел в виду анбар на гостином дворе, там хранились китайские товары, оставленные на нужды отряда.
— Надо бы поглядеть… — согласился Владимир. И, надевая полушубок, сказал: — Я потратил на отряд всю награду от Сибирского приказа: полученные в Верхотурье 50 рублев деньгами и на такую же сумму товары.
— Что и говорить, — махнул рукой Евсеев. — Новоприборные еще в Енисейске прохарчились…
— Должен я расход возместить? Хотя бы из китайских товаров?
— Знамо дело. Хорошо бы тебе переправить товары в другое место. И не мешкая…
Вдвоем под жгучим ветром потрогали замерзший замок на двери — он был в порядке.
На рассвете, когда приутихла пурга, они прибыли к складу на нартах, запряженных четырьмя оленями, управлял которыми тунгус, прибывший в с верховья Киренги. Положили на нарту переметную суму, прикрыли собачьей дохой. И повозка укатила по Лене в сторону Троицкого монастыря, где уже высветились три соборных шпиля…
Рассказы о выходках Владимира на Тунгуске и Лене донеслись и до Степаниды. «Неужто все это правда?» — переживала она. Раньше ей и во сне бы не представилось, что ее муж, так вознесенный в Москве, станет грабителем и пьяницей. Пошто он стал пить без оглядки? Хоть бы Бога вспомнил, постыдился сына, что служит на Олекме.
Татьяна Морозко ее успокаивала:
— Не убивайся. Может, это поклеп.
— Как бы не так! — всхлипывает Степанида. — Кругом судачат о его проделках. Иду сегодня по улице, а навстречу Федор Козыревский, в одеянии черном, монашеском. Уставился на меня с ехидной улыбкой.
— Ну уж ты возомнила…
— Взаправду, — Степанида вытерла слезу, катившуюся по щеке.
— Да не плачь ты! Воевода во всем разберется, — увещевала Татьяна.
Сумеречным вечером Степанида услышала стук в дверь.
— Кто там?
— От Владимира, — донесся вроде бы знакомый голос.
В вошедшем мужчине не сразу узнала она Афанасия Евсеева, был он в кухлянке, рыжеватые усы обледенели, плечо оттягивала переметная сума. Опустив груз на пол, прошептал:
— Это от Володимера. Китайские товары. Нет только черного атласа, им рассчитался за лошадей в Витимске.
Степанида слушала растерянно.
— Убери подальше. Чуешь?
— Да, спрячу.
Пересиливая себя, спросила осторожно:
— Тут болтают, что он ограбил купеческую лодку. Не знаю, верить или нет.
— Это не он, а новоприборные казаки. Ну, да Володимер сам об этом расскажет. Жди его по большой воде.
— А не снимут ли ему голову за содеянное? Я боюсь до смерти.
— Не страшись. Он поверстан царем в казачьи головы, определен начальным человеком для нового похода в Камчатку. То, что прислал, пойдет в завод для снаряжения отряда. Пусть дома товары полежат, чище будет дело… Да… С Ванюшкой я встречался, в Олекминском остроге. Он жив-здоров. Служит исправно. Нижайший поклон тебе передал.
— Ой, спасибо… — всколыхнулась хозяйка. Сейчас самовар поставлю…
— Не взыщи, спешу домой. Вот уж моя старуха ахнет… А утром надо к Траурнихту: обсказать, почему отряд задержался. Это наказ Володимера…
Траурнихт сверлил Евсеева злыми округлившимися глазами.
— Ты говоришь, что Атласов не давал команды грабить дощаник?
— Да. Перед Богом клянусь! — Афанасий перекрестился.
— А вот что пишут тобольские и енисейские казаки, — воевода потряс бумагой. — Дощаник Белозерова они грабили по приказу Атласова.
— Нахально брешут.
— А я им верю. Атласов на все способен. Сужу по тому, как он бузотерит в Киренске.
— Грешат-то новоприборные, а на него все валят…
— За провинности я с него спрошу. А сейчас возвращайся в Киренск и передай Атласову: пусть вышлет мне подробную отписку.
— Все исполню…
На столе горит сальная свеча. Язычок пламени качается от тяжелого дыхания Владимира, и от этого колышется тень на стене. Он готовит отписку воеводе Траурнихту. В глазах проскальзывает озлобление от воспоминания дорожных обид.
После величания воеводы начал с того, что получил в Тобольске 50 «лутчих» казачьих детей, после чего отправился в Енисейск. Тамошний воевода стольник Богдан Глебов держал его два месяца без дела, не давая 50 новоприборных казаков; наконец дал их, но самых «нуждных (это немощные, убогие) и скудных», да и «дощаники-де дал самые худые и утлые», так что когда их «нагрузили», они под берегом потонули и все казачье «борошнишко» (пожитки) и порох «подмочило».
«Повыше Рыбного погоста» встретили они приказчиков Добрынина — Михаила Белозерова и Алексея Дехтярева, у которых взяли дощаник, для того что «в енисейских дощаниках итти было никакими делы невозможно».
А грабеж охарактеризовал так: «и животы у них Мишки и Алешки, китайские товары, казачьи дети взяли, а он им животов имать не веливал, и памяти (письменного наказа) им не давал».
Далее он жаловался на илимского воеводу Федора Качанова, что тот, вопреки государевой грамоты, не дал его казакам вовремя хлебного жалованья, не отпустил подвод, так что отряд не смог без задержки двинуться в Якутск и зазимовал в дороге, отчего пришлось кормить весь отряд за свой счет…
Траурнихт тем временем стал уже другим человеком. Он получил от Виниуса распоряжение, отправленное из Москвы в Якутск 23 февраля 1702 года: произвести тщательное расследование дела Атласова без всякой посяжки (послабления) и поноровки — «чтоб иным таким же не повадно так было делать, а что учинено будет — о том к великому государю к Москве из Якуцкого писать». В общем, Траурнихту были развязаны руки, и он стал действовать весьма решительно.
При чтении отписки Атласова, привезенной Павлом Журавлевым и Томским Иваном, его возмутило, что казачий голова, вопреки сообщению Глебова, енисейского воеводы, а также нескольких своих приспешников, написал о том, что не давал команду грабить купеческое судно, и это подтвердили его нарочные. А как поведет себя этот фря (важная персона), когда прибудет в Якутск?
Что произошло дальше, записал холодной рукой дьяк Романов: казаки, посланные Атласовым, были «пытаны накрепко». Их расспрашивали про грабеж Белозерова и «с пыткой» они сказали, что «грабили по повелению Володимера Атласова: поневолил-де их всех казачьих детей грабить он Володимер, по научению Афоньки Поповцева и Сергушки Михайлова, а если бы они не послушали, то Володимер-де хотел их рубить сабляю». Не отразил дьяк, что казаки наговорили на Атласова, желая избавить себя от мучений на дыбе.
6
Жизнь шла днем за днем, время как бы перебирало четки.
Воевода Траурнихт отправил Ивана Сорокоумова и еще двух казаков с наказной памятью приказчику Чечуйского острога Козьме Мочехину: ехать с Сорокоумовым в Киренский острог, идти на постоялые дворы, арестовать Володьку Атласова и воров, у которых грабленые животы обыщутся, «держать их в великой крепи, и доставить с теми животы в Якуцкой».
Шло время, уже распутица наступила, Лена прошумела бугристым ледоходом, а от Сорокоумова не было вестей. Лишь 22 мая Иван Сорокоумов приплыл в Якутск и дал отписку, раскрывающую неудачу его поездки. С Атласовым встретились у постоялого двора, Козьма Мочехин «вычитал ему» распоряжение, полученное из Москвы от Виниуса и строгий наказ Траурнихта. «И он, Володимер Отласов, выслушав указ великого государя, анбар на Гостином дворе не отпер, и с казаками своими новоприборными на постоялый двор к себе не пустил». Повели казачьего голову в судную избу, и дальше: «Козьма Мочехин Володимера крепить (арестовывать) его нам не дал, взяв его, Володимера, он, Козьма, себе на поруки и из судной избы ево, он Козьма отпустил».
А дальше отмечалось, что Мочехин благоволил к Отласову, потому что получил от него большие подарки китайскими товарами. Он «грабленых животов у него, Володимера, и у казаков не переписывал», уехал с ним в Чечуйский острог 21 апреля 1702 года и дал возможность Атласову повезти с собой 14 подвод…
Атласов приплыл в Якутск на другой день после Сорокоумова — 23 мая 1702 года. Его сразу повели в приказную избу, а возле дощаников поставили караул.
В судейской сидели воевода Траурнихт, насупленный, во взъерошенном парике, и дьяк Романов, строго выставивший свой «гусиный» нос. На приветствие Атласова оба холодно промолчали.
Владимир предъявил полученные в Москве документы о назначении его приказчиком Камчатки и список прибывших с ним новоприборных казаков.
Траурнихт ошпарил его злым взглядом:
— Зачем приказал грабить дощаник Добрынина?
— Я не приказывал, — жестко отвечает Владимир.
На него нацелились въедливые глазки дьяка:
— Тебя же казаки обличают.
— Это те, кто вину от себя отводит.
Траурнихт барабанит пальцами по столешнице, на среднем пальце — кольцо с драгоценным камнем.
— Говори, сколько товаров купецких захватил и как их разбазарил?
— Сколько всего товаров взяли — не упомню. Половину разделили на дуване. Вторую часть оставил на общие нужды. На нее покупал харч, одежду для новоприборных. Сверх того платил за свободный пропуск приказчикам: илимскому Ивану Качину, чечуйскому — Козьме Мочехину. Многие дачи из бородинских животов я записывал в свою тетрадь, — Владимир достал ее из сумки.
— Давай тетрадь сюда, — Траурнихт протянул руку. Перелистал записи, приковал взор к перечню подарков, врученных Мочехину. — Погляди, — протянул тетрадь Романову.
— Ого-го! — воскликнул дьяк.
Траурнихт опять постучал пальцами.
— Что будем с ним делать?
Давящая тишина зависла в судейской.
— В тюрьму его, — проскрипел дьяк. — Она давно о нем плачет.
— Да, там его место, — подтвердил воевода.
Двадцать седьмого мая в Якутск прибыл племянник Логина Добрынина торговый человек Семен Бородулин. Он подал челобитную на Владимира Атласова, обвиняя его в грабеже дощаника своего дяди. Просил вернуть «грабленые животы», перепись которых была оценена им на 16622 рубля 10 алтын четыре деньги (половина копейки).
По распоряжению воеводы дощаники Атласова были осмотрены подьячим Алексеем Хандеевым и истцом Семеном Бородулиным с несколькими «градцкими людьми». Были найдены и отданы Бородулину китайские товары, оцененными торговыми людьми на сумму 1301 рубль 22 алтына 1 деньга.
В разговоре с Траурнихтом Бородулин свел брови плаксиво:
— Атласов со своими казаками не мог растратить все товары. Часть их где-то спрятана.
— Попробуем их поискать. В том числе и в Чечуйске, — пообещал Траурнихт…
Степанида услышала густой мужской говор, скрипнула калитка. Предчувствие недоброго опалило душу, рука скомкала передник.
Подьячий Василий Басилов, кашлянув, объявил:
— Мы с обыском, хозяйка… По приказу воеводы… — и обратился к своим людям: — Ищите товары в анбаре и во всех закоулках.
Сам он, вытянув губы, полез в сундук и сразу вытащил красный бухарский платок.
— Есть одна штука… — произнес голосом рыбака, выудившего первого карася.
— Это Володимер купил в Москве, мне в подарок, — дрогнувшим голосом поясняет Степанида.
— Вижу, что китайский… А где остальные товары?
Басилов взял клюку и стал шуровать ею в подпечье, почувствовал мягкое.
— Что-то в самую задь положили, — ворчит он.
Вытаскивает мешок и, суетливо развязав его, таращит глаза: китайский шелк полыхает ярким пламенем.
Жгучий румянец выступил на щеках Степаниды, хлесткие слова услышала от подьячего:
— В скрыте держала мужнину татьбу!
Никогда в жизни ей не было так стыдно. Кажется, что ее ведут совсем голой по улице и заставляют плеткой приговаривать: «я воровка, я воровка». Она увидела, как Басилов потянул с божнички бумажный сверток.
— Не трожь! Это письмо от Ванюшки… — завопила, рванувшись к подьячему, но ее остановили казаки.
Подьячий развернул бумагу и, пробежав по ней глазами, ехидно улыбнулся:
— Сие редкий подарочек. Сейчас же покажу дьяку.
Захватив мешок с тканями, проверяющие удалились…
«Государю моему батьку Володимеру Володимеровичу сынишко твой Ивашко. Благословения твоего прошу и пав перед твои стопы до лица земли и з женишкою своею премного челом бью».
Дьяк Романов негромко читал письмо младшего Атласова, направленное с Олекмы в Киренск своему отцу, а воевода Траурнихт весь превратился в слух. Ивашка извинялся за то, что женился самовольно, без напутствия родителя. А дальше он сообщал, что отправленная к нему с Афанасием Евсеевым «сума переметная» дошла до него и добавлял: «…и ту посылку я послал матюшке (то есть матери) в горот с тем же Офонькою Евсеевым».
— Видно, они посчитали, что можно безбоязненно довезти товары до Якутска, — говорит дьяк.
— Значит, должен быть еще один мешок с тканями, — тер лоб Траурнихт.
— Да, — соглашается Романов. — К письму сына приложена «Роспись Володимера Атласова, что посылано из Киренского острога к жене моей и сыну моему Ивану». Идет перечень тканей и упоминается «занавесь большая золотом шитая», ее при обыске не нашли.
Дьяк передал бумагу воеводе, тот прочитал сверху письма: «Отдать сею грамоту на усть Киренге государю моему батюшке Володимеру Володимеровичу». И дата стояла «22 марта 1702 года».
У Атласова произвели второй обыск, и в анбаре под сеном был найден второй мешок с тканями, среди которых была и шитая золотом занавесь.
Головоломный вопрос мучит воеводу Траурнихта: приказывал или нет Атласов грабить купеческое судно? Требовалось дознаться, виноват он или не виноват, третьего не дано. В этом была вся соль сыска, который Траурнихт начал проводить по указу из Москвы. «А что учинено будет — о том к великому государю, к Москве из Якуцкого писать», — вспоминает он распоряжение Виниуса. Но пока что сообщать нечего. И воевода решает: «Надо подвергнуть Атласова пытке».
И Владимира привели в застенок, находящийся в сторожевой башне без второго яруса. Внизу два окошка, под ними стол и скамьи. Тут не только «ремень» на стене, вверху проходит бревно-балка, под ним, вдоль, на аршин от полу другое, поперек его лежит концом третье.
Подследственного поставили «в ремень» — распяли руки на стене, взяли их в железные кольца, а на шею застегнули на цепи ременное ожерелье с гвоздями. Били его кнутом, ударяли батогами по рукам, и когда он уже перестал дергаться, воевода приказал его освободить.
— Говор-р-и, что ты приказал грабить Добрынина! — кричит дьяк.
— Не велел я. Это поклеп.
— На дыбу тебя подымем!
Траурнихт останавливает дьяка взмахом руки:
— Пусть подумает. Будет запираться — попытаем вдругорядь.
Через день Владимира вновь привели в застенок, потому что продолжал стоять на своем.
Палач Гринька Хлыщ, тупорылый, в пестрядиной рубахе, стоял с наметкой веревки в руке возле стены, измазанной кровью. На земляном полу прогорал костер, в горящие угли воткнуты клещи.
Когда ввели Атласова, за столом сидели Траурнихт и Романов, чуть поодаль от них — подьячий Басилов с пером за ухом. Скопом стояли у дверей казаки, позванные поглядеть на истязание.
— Пытку выдержишь, а дале боярин, — крикнул Владимиру пятидесятник Василий Колесов, белокурый, курчавый, с вздернутым носом.
Траурнихт подкрутил колесико посурмленного уса, жестко глянул на Атласова:
— Чего стоишь? Сымай рубаху!
— За что? — зыркает на него Владимир и сдергивает из черного атласа рубаху.
— Кончай запираться. Ты позарился на купецкие товары.
Хлыщ, играя мышцами, связал руки Владимира, подтолкнул к поперечному бревну и стянул под ним ноги у щиколотки. Осталось поднять тело на дыбу. Перекинул веревку через верхнее бревно и, выворачивая руки подследственному, потянул ее кверху, замотал за нижнее продольное бревно.
Владимир вытянулся во всю длину, исказил лицо от боли. Увидал, что палач засучил рукава и взялся за кнут. Донесся голос Траурнихта:
— Признавайся: ты дал команду грабить купца?
— Не приказывал я. И на Круге не решали.
— Врешь! — и воевода махнул палачу рукой.
— Ж-жа-х! Ж-жа-х!
Хлесткие удары кнута впивались Владимиру в спину, рвали кожу…
— Шибче бей! — выкрикнул дьяк.
Хмурились стоящие поодаль казаки, насчитали двадцать ударов. По белой спине сползали кровавые клочья…
Траурнихт показал рукой на поперечное бревно. Палач сдвинул его и придавил.
— Руки ему не вырви! — возмутился кто-то из казаков.
— Цыц! — воевода грозно глянул на них и приказал Басилову:
— Впусти ее.
В застенок вошла напуганная Степанида, с ужасом глянула на почерневшее лицо мужа.
Дьяк буркнул:
— Проси его признаться.
— Володимер… — выдохнула Степанида помертвевшим голосом.
— Молчи… — простонал Владимир.
— Повлияй на него, — крутит носом дьяк. — Иначе живым отсель не выйдет.
— Не виноват он…
Траурнихт пристукивает тростью:
— Ах, сатана! Ворованные товары прятала! — и кричит палачу: — Прижги его! Пущай поглядит…
Палач вытянул из костра клещи, запахло горелым мясом…
— Ну?.. — воевода уставился на Степаниду, а та, захлебываясь в рыданиях, не в силах была вымолвить слово.
— Тогда мы ее поджарим, — бросается к женщине дьяк и рывком руки расстегивает ее кофту.
Степанида стыдливо прижимает ладони к груди.
— Прижги ее, Гринька. Соски защеми… — шипит дьяк.
Палач потащился с клещами к Степаниде, а та бессильно рухнула на землю. Увидев это, Владимир заскрипел зубами. До него донесся упругий голос Колесова:
— Не троньте бабу. Казаки этого не простят…
— Уведите ее! — гаркает Траурнихт. — Очнется на воздухе.
Усы у него завяли. Он понял, что Атласов не признается, и в отписке не возложишь на него всю вину за грабеж купеческой лодки.
— Сними с дыбы, — приказывает палачу.
Почуяв землю, Владимир болезненно согнулся, зубы у него стучали, как в лихорадке.
— Я тебя в тюрьме сгною, — угрожает Траурнихт.
Но ему понятно, что упечь в каталажку человека, недавно еще вознесенного Москвой, очень рискованно, можно держать его и под домашним арестом, дождаться указаний из Москвы.
В отписке, направленной в Сибирский приказ 29 октября 1702 года, он отметил:
«И Володимер Отласов расспрашиван с великим пристрастием, и в ремень ставлен, и подыман, и на виске был долгое время, а в роспросе сказал: «грабить Белозерова он не велел, а грабили его казаки своим самовольством, но при дележе добычи он взял свой пай грабленых животов».
После этого Атласова можно было обелить, признать невиновным, но в отписке высказал Траурнихт свои сомнения: есаул Василий Шипицын и енисейский казак Петр Кудрин утверждают, что грабили они Белозерова по повелению Атласова.
Объяснение Шипицына и Кудрина можно было бы посчитать несостоятельным, попыткой отвести вину от себя, но бывший есаул привел довод, от которого нельзя было отмахнуться. Раньше Белозерова казаки встретили на Тунгуске-реке судно Андрея Касимова, который рассказал Атласову о богатстве товаров, идущих сзади приказчиков Добрынина. О самом госте Добрынине Касимов говорил, будто он «на Москве умре» и «за животом-де стоять истцом будет некому». Атласов поверил этому отводу Касимова и отпустил его, не тронув. Кудрин подтвердил это показание Шипицына.
Так кто же виноват в грабеже купеческого судна? Прямолинейного ответа на этот вопрос Траурнихт не нашел…
Глава 10
1
Петр Козыревский ждал с беспокойством, что скоро начальником Камчатки назначат Володьку Атласова, получившего в Москве звание якутского казачьего головы. Однако позднее узнал, что Володька арестован за разбой, пытан на дыбе и сейчас оказался не у дел. Так и надо Атласову, уж очень быстро он взлетел!
Петьке не терпелось отличиться на Камчатке. Пусть не он открыл чудную бухту Авачинскую (это сделал посланный Кобелевым Родион Преснецов с товарищами), зато участвовал в переносе Нижне-Камчатского острога на правый берег, к устью речки Ключевой, текущей от подножья громадной огнедышащей сопки. По-другому это место кратко называли «Ключи». Само собой гора эта стала называться Ключевской. На вершине ее непрестанно, летом и зимой, горел огонь, а над ним поднимался густой, как от большого пожара, дым. Этот дым был виден в ясную погоду и с Олюторского, и от Пенжинского морей.
Старое место казаки посчитали «неспособным», острог подмывался водой при разливе Камчатки. Теперь нашли более возвышенное место. К тому же река Ключевая не замерзала круглый год, в ней была уйма гольца и другой рыбы, у подножья сопки, в зарослях кедрового стланика, водилось много соболя.
Приказчик Кобелев поставил Петра во главе одного из отрядов по сбору ясака, и тот весь преобразился, повеселел, чувствуя, что настало его время. Хотелось Козыревскому войти в число первооткрывателей Камчатки, затмить выскочку Атласова. К тому же на сборе ясака он может покорыстоваться, приобрести имение (богатство) не только для себя, но и для сына Ваньки.
Петр вспоминал рассказы отца о том, что польская шляхта горела страстью разбогатеть во что бы то ни стало, больше иметь хлопов, бесправных крепостных из украинцев и белорусов. Холопа можно было убить, как собаку, и не понести никакого наказания. На Камчатке тоже есть кого грабить, здесь живут дикари, неумытые и необразованные, их легко обвести вокруг пальца, к тому же можно завести ясырей-холопов.
Когда-то он был помощником у отца, взимавшего на Яне-реке ясак с юкагиров. Тогда донеслось до Якутска, что они хотят крепко поднажиться, недаром воевода Зиновьев в указе о злоупотреблениях при сборе ясака упомянул отца и сына Козыревских за то, что те присваивали лучших из ясачных соболей, и строго их предупредил. Но Камчатка находится еще дальше от Якутска, и самовольство при сборе ясака вовсе останется незамеченным.
В 1703 году Петр первым собирал ясак на Колю-реке, левом притоке Камчатки в самом центре полуострова, и, сдавая ясак приказчику, в отписке обозначил, что пушнина привезена с реки… Козыревской. Из ясачной книги, доставленной впоследствии в Якутск, название вошло в служебный лексикон, утвердилось и на Камчатке.
Но этого Петру было мало. По ночам он присматривался к огромной сопке: вершина ее была в зареве, изнутри вылетали искры. Жерло горы напоминало геенну огненную… Настоящее название огнедышащей сопки — вулкан, от латинского — vulcanus. Этот вулкан, может быть, самый крупный в мире, приворожил Петра: если на него подняться первому, то он будет называться Козыревским, и тогда фамилия Петра прославится навек, все узнают о его отваге, а слава Атласова вовсе угаснет. Дух захватывало от такого мечтания!
Снедаемый самолюбием, Петр стал подговаривать иноземцев пойти с ним на огнедышащую гору, приблизиться к огню, но те в ужасе шарахнулись:
— Не можно. Там духи.
Предложил им подарки — ножи и одекуй, но согласия не получил.
Тогда Петр подумал: если подняться на сопку нельзя, то можно ее обогнуть, и тогда к ней будет привязано его имя. Через толмача спросил у камчадалов, нельзя ли объехать сопку у ее подножья, но услышал, что на это уйдет по зимнему пути на собаках целая неделя, а летом, за многие леса и болота, обогнуть ее трудно.
Но не будет же Петр ждать зимы! Серебряный вулкан приводил его в трепет, притягивал взор, неумолимо манил к себе. Он так велик, что облака плывут ниже половины его высоты. Ни от проливного дождя, ни от снега и ветра не гаснет на нем огонь.
Один камчадалец все-таки согласился пойти с ним на сопку — это был Айга, помогавший казакам строить острог, делать лодки. Раньше, при Атласове, он плавал с Морозко на разведку — от Еловки до устья Камчатки.
В туманный осенний день двое путников, нагруженных дорожными припасами, двинулись вверх по реке Ключевой. Сопка ждала их впереди в мрачном величии.
Шли рощей из каменных берез. Корявыми ветвями-щупальцами, словно руками, деревья преграждали путь. По преданию был здесь когда-то камчадальский острожек, но загремела высокая сопка, из нее взметнулся дым и полился вниз огонь, который сжег все поселение. На пепел сожженных людей ветер принес семена березы, и вырос ужасный кривой лес, потому что деревья впитали в себя последние мучения людей.
Айга остановился, в глазах у него испуг.
— Не могу идти дальше. Духи осерчают.
Петр властно прикрикнул:
— Пошли, а не то убью! — и передернул в ножнах палаш.
Айга тайком бросил на землю кусочек юколы, чтобы умилостивить духов.
Лишь на другой день достигли подошвы сопки. Здесь гора казалась вовсе громоздкой, а путники ощущали перед ней все большую ничтожность. Идя вверх, преодолели полосу коряжистого ольховника, а потом начался пояс кедрового стланика. Шли по пружинистым веткам с длинными хвоинами, и нога то и дело проваливалась меж ними. Чуть ли не за каждым шагом следовало падение.
Чрезмерно уставшие, путники остановились у глыбы застывшей лавы, вылившейся из жерла вулкана. Козыревский залез на глыбу и увидел в той стороне, откуда вышли, маленький, словно игрушка, Нижне-Камчатский острог. В буро-желтой кучеряви лесов разбитым зеркалом сверкала река Камчатка.
Пошли ввысь по руслу «сухой реки», вдоль борта лавы. Мешки за плечами будто отяжелели. «Хоть бы подняться за облака, к снеговой кромке», — думает Петр. Ближе к полудню по «реке» полились шумные грязевые потоки, они родились от таяния снежников и ледников. Пришлось идти по застывшей лаве — через нагромождение острых, звенящих, рвущих одежду глыб.
Часто отдыхали, всматривались вверх, где редеющие облака открыли снеговую линию, начинающуюся примерно посередине вулкана. Подъем все круче, иногда приходится взбираться на четвереньках. Вырвавшиеся из-под ног камни рождают шумный камнепад.
Вдруг затряслась, загремела земля, а в жерле вулкана загрохотали камни. Над ним сверкал огонь, клубы дыма напоминали черного дракона, вырвавшегося из-под земли.
— Мотри! Шайтан это… — кричит Айга.
Панический страх овладел путниками. Ошалело понеслись вниз, а вслед им несся пронзительный свист, летели камни. Немного опомнились, когда дорогу им преградил большой валун. Спрятались за него, загнанно дышали, боялись смотреть друг другу в глаза. Налетел порыв ветра с дождем и снегом, стало ознобно.
Угрюмо опускались по склону, то по острым камням, то по руслу «сухой реки», где ноги тонули в черном песке…
Попытка Козыревского взойти на Ключевскую сопку стала на Камчатке легендой, а казак из отряда Кобелева Родион Преснецов сообщил о ней письменно в Якутск. Но так уж получилось, что название у сопки осталось старое — Ключевская.
2
Владимир жил под домашним арестом, ежедневно отмечался в приказной избе. Он клял свою судьбу, тосковал по Камчатке. Глаза у Степаниды сверкали тревожно-радостно.
— Нет худа без добра, хоть с тобой поживем, — щебетала она.
От печальных дум Владимир старался отвлечься делами по хозяйству: колол с неистовством дрова, накосил на острове много сена, с увлечением копался в скудном северном огороде.
Вечерами прогуливался по берегу реки. Однажды подошел к старице, где вода была застойной, почти совсем не протекала. «Вот так и моя жизнь замерла, — подумал он. — Осталась в стороне от большого потока».
Он ругал себя за пьяные скандалы в Киренске, как говорится, крути, да не перекручивай, и в то же время понимал, что роковое стечение обстоятельств, особенно в Енисейске и на Тунгуске-реке, сбило его с праведного пути. Ему казалось, что есть игра судьбы, когда поведение человека не поддается оценке в рамке закона формального. «Точно олень завязил рога в ветках», — переживал он.
Много нового рассказал Тимофей Кобелев, прибывший с Камчатки, где был приказчиком. Он сообщил, что Нижне-Камчатский острог перенесен на Ключи, и еще произошли два очень важных события — на востоке открыта замечательная гавань (Авачинская губа), на западе построен Большерецкий острог.
— А как там Петька Козыревский? — осторожно спросил Владимир.
— Служит исправно. Немало ясаку собрал, — и, улыбнувшись, добавил: — Пытался взойти на Ключевскую сопку.
«Пока я тут бесцельно отсиживаюсь, — возмутился в душе Владимир, — Петька Козыревский набивает себе цену на Камчатке».
От Тимофея Кобелева Владимир узнал подробности гибели Морозко.
Ювааль сбежала от шамана Ченгылхата, не желая подчиняться его старшей жене Якын. Он ринулся ее искать, побывал на Иче-реке, но там его жену никто не видел. Выходит, что он зря время потратил и оленей притомил.
А в это время Ювааль шла на лыжах вверх по Кыгылу, радовалась, что она свободна, может жить, как белочка. Но у Кохчинского острога ее задержали люди Велле, сказали ему, что она кричит, как якаяк (чайка). В маленькой, с возмущенно-красивыми глазами женщине князец узнал жену Ченгылхата.
В этот день ему сообщили дурную весть: спускается по Кыгылу Лука Морозко с отрядом в 20 человек и обязательно потребует ясак. Он перестал есть кушанья, хотя раньше считал объедение лучшим удовольствием.
И тут духи подсказали ему: надо использовать женщину как приманку. Он вспомнил, что курилы ловят чаек таким способом: прикрепляют к концу длиной лески крючок, сделанный из птичьей или рыбной кости, а на него насаживают живую рыбу. «Удочка» закидывается в воду, и на приманку слетаются чайки. Начинается борьба. Побеждает птица самая сильная, она заглатывает добычу и сама оказывается на крючке. Охотнику только остается достать чайку и привязать ее под сетью, предназначенную для ловли соболей и лисиц. Сам охотник садился в укрытие и стягивал сеть, как только соболь или лисица хватали живую чайку.
«Эту женщину по имени Ювааль надо тоже взять для охоты», — подумал князец Велли. Со своими вооруженными родичами он поехал к скалистым берегам, захватив с собой женщину. Объяснил ей, что хочет встретить Морозко как гостя дорогого, а потом уплатить ему ясак. «Про Володьку у Луки спрошу», — обнадежила себя Ювааль.
Коряки спрятались под скалами, ждали. Показался караван из собачьих упряжек. На первой нарте сидел Лука Морозко. Ювааль помахала ему рукой, но он, видно, не узнал ее.
— Кейа! Кейа! Кейа! — гортанно закричала она.
— А-а-а! — отозвались скалы.
Морозко слезает с нарты, подцепляет лыжи и напрямки двигается к ней.
— Узнал меня, елки-палки?
— По голосу! — кричит Лука. Шагает он широко, выдвинув вперед грудь, над ним клубится пар.
«А где же Велли?» — забеспокоилась Ювааль, и в это время над ее головой просвистел аркан, брошенный из-за камней, и стянул Морозко.
— У-у-ух! — кричал медведем Лука, пытаясь освободиться.
К нему бросились, завязая в снегу, его товарищи, но на них обрушился рой стрел.
Ювааль испуганно металась.
— Кейа! Кейа! — голосила надрывно, так кричит чайка у моря, когда на нее бросается сокол-сапсан.
— Уберите бабу! — гаркнул Велли своим приспешникам и занес над Морозкой копье…
В тот день весь русский отряд, отвечавший редкими выстрелами, был истреблен. Коряки захватили всю ясашную казну, собранную за хребтом с камчадалов, всю добычу промышленников, их товары. Ювааль была передана шаману Ченгылхату и убита им за побег.
Поведав об этой истории, Тимофей сказал:
— Я сжег Кохчинский острог. Отомстил за Морозко и его товарищей.
3
От Москвы до Якутска далеко, тыщ восемь верст их разделяет. Но и сюда дошел слух: судья Сибирского приказа Андрей Виниус снят с высокой должности. Владимир Атласов жадно впитывал эту новость, и пока он гадал о причинах опалы думного дьяка, в Москве на этот счет сложилось уже общее мнение.
Царь был разочарован человеком, коего считал своим ближайшим другом и верным помощником. В начале 1703 года, когда русские войска заняли Шлиссельбург — древний новгородский Орешек, Петр поделился этой радостью в первую очередь с Виниусом: «Правда, что зело жесток сей орех был, однако ж, слава Богу, счастливо разгрызен. Артиллерия наша чудесно дело свое исправила». В этом сквозила благодарность Виниусу, руководившему одновременно и Пушкарским приказом, за восстановление артиллерии, потерянной в битве под Нарвой.
И вдруг Виниус попал в немилость к царю. Причина была одна: до монарха дошли сведения, что его друг стал брать взятки. Петр всегда считал, что взяточничество подрывает, расшатывает устои государства, и люто ненавидел тех, кто был нечист на руку. Он приравнивал мздоимство к государственной измене и потому беспощадно наказывал корыстолюбцев. Теперь и почтенный Виниус не устоял перед соблазном. Петр был потрясен, гневу его не было предела: Виниус был отстранен от всех должностей, кроме того, на него наложили взыскание в 13000 рублев. Чтобы уплатить эту сумму, провинившийся должен был продать один двор, заложить другой, взять деньги взаймы. Обнищавшего и опозоренного, его удалили в Гродно, и в исхудавшем старике, уже без парика, нельзя было узнать дородного вельможу, управлявшего недавно всей Сибирью.
С 1704 по 1705 год во главе Сибирского приказа стоял Федор Юрьевич Ромодановский, оставшийся судьей Преображенского приказа. К нему хотел обратиться, чтоб походатайствовать за Атласова, Афанасий Парфенов, заведующий в приказе Ленским столом, да испугался: его начальник не только мастер пыточных дел, но и, как ни странно, человек, не уличенный в корыстолюбии, и вряд ли он пожалеет казака, замешанного в грабеже. «Лучше уж к нему не соваться», — решил Парфенов.
А в Якутске Атласов надеялся на другую участь.
— Может, спишут с меня все грехи, как ты думаешь? — прожигал он жену глазами.
— Ой, не знаю, — отвечала та с увиливающей улыбкой.
В 1704 году в Якутске появился Петр Козыревский, он доставил с Камчатки государеву казну по распоряжению приказчика Колесова и с почестями был встречен воеводой Траурнихтом. Часть пушнины была записана дьяком Романовым как собранная на реке Козыревской.
Как-то вечером Владимир сидел на скамейке за воротцами, всматривался в багрово-красные — непременно к ветру — облака. Со стороны острога внутреннего шли, явно под хмелем, подьячий Василий Басилов и Петр Козыревский.
Увидев Атласова, Козыревский в ухмылке сощурил глаза, а Басилов, поздоровавшись, грубо подкусил:
— Все сидишь? Как курица на яйцах…
— А что делать? Раз Москва молчит…
— Зря надеешься. Уж слишком много ты набедокурил.
Когда они отошли, Козыревский наклонился к подьячему:
— Теперь парит… — донесся его развязный голос.
Владимир рывком встал, пальцы сжались в кулак. Слово «ехидна» застряло у него в зубах.
4
Царь Петр торопливо листал книгу крупного размера, богато иллюстрированную. Он получил ее в подарок от Николаса Витзена, своего голландского друга, бургомистра Амстердама, географа, побывавшего в России. Это было второе издание знаменитой книги «Северная и Восточная Тартария», вышло в свет в 1705 году.
Внимание Петра привлек раздел: «Сообщение, сделанное московским служилым человеком Володимером Атласовым, пятидесятником, относительно путешествия, которое он совершил от Якутска в Сибирь к востоку, северу и югу для собирания ясака и открытия неизвестных народов». Это было изложение «сказок» Атласова, особенно московской 1701 года. Якутский казак красочно описал приобретенную им землю, что глубоко вклинилась в Тихий океан. А где же теперь Атласов? Пошто о нем ничего не слышно?
В Кремль был вызван Матвей Гагарин, новый судья Сибирского приказа. Царь пыхнул на него горячечными глазами:
— Где теперь Атласов, завоеватель Камчатки?
Гагарин глядел потерянно:
— Он пребывает в Якутске, сидит или в тюрьме, или под домашним арестом. Отстранен от похода на Камчатку Виниусом. До сих пор находится под следствием, потому что на Тунгуске-реке разграбил купеческое судно.
— Помню, — перебил его царь. — Смею полагать, что он похитил товары на цели похода?
— Да, тратил их на новоприборных казаков — из Тобольска и Енисейска. Но многое разбазарил. Кое-что у него было изъято в Якутске.
— М-да! — Петр пробарабанил по столешнице. — На Атласова я большие надежды возлагал. Он мог разведать путь в Апонское государство и Ост-Индию. Вот географ Витзен похвально отзывается о нем, — показал на книгу. — Казак Атласов прославлен на всю Европу, а мы его в тюрьму затырили.
— Все по закону, по уложению, — осторожно заметил судья. — Как бы Атласов чего худого не натворил, до чужого он лаком…
Глаза у Петра сверкнули грозно:
— Направьте его на Камчатку начальным человеком, как я прежде повелел. Тем паче, что он провел в отсидке уже четыре года, пускай искупит свою вину поиском новых земель.
— Будет исполнено, ваше величество.
Гагарин попросил разрешения удалиться.
— Погодь! — остановил его царь. — Витзен ссылается в книге на карту русского князя Максимилиана Мухоплетиуса. Кто сей князь? Пошто я его не знаю?
Гагарин задумался, слегка закатив глаза.
— Тут, должно быть, ошибка. В Сибирском приказе есть «Чертеж Якутского города с уезды», а составил его сын боярский Максим Мухоплев.
Петр захохотал, раскашлялся.
— Витзен решил, что «сын боярский» и «князь» одно и то же. А я ломал голову, кто такой Мухоплетиус? — и махнул рукой: — Теперь ступай…
5
Весной 1706 года Атласов был вызван в приказную избу. Новый воевода Юрий Шишкин, сменивший Траурнихта, распяливал губы в улыбке.
— Пришел указ из Москвы, — мягко начал он, — тебя надлежит отправить на Камчатку.
— В ссылку? — брови Владимира насторожились.
Воевода рассмеялся, откинув назад крупнолобую, с жидкими волосами голову.
— Что ты! Совсем нет. Тебе вверяется должность начальника Камчатки. И с наказной памятью, посланной из Сибирского приказа.
Наконец-то! Случилось то, чего ожидал Владимир целых четыре года. Сколько раз он клял свою судьбу, а теперь снова на коне и со щитом, как говорили древние греки. Он встал и дрожащей рукой перекрестился, взирая на образы Христа и Божьих угодников.
Воевода протягивает ему бумагу:
— Ознакомься с наказной памятью.
Перед взором Владимира разматываются строки грамоты, относящейся непосредственно к нему:
«По указу его императорского величества Атласов посылается вновь в Камчатскую землю для прииску вновь в ясак иноземцев и для ясашного сбору. При сем призывать иноземцев в ясашный платеж ласково и приветом. Если же инородцы станут сопротивляться — не будут платить ясака и учнут с Атласовым биться — с такими он должен поступать воинским поведением, сколько милостивый Господь Бог помощи подаст. Надобно, чтобы он напрасно тамочных стран инородцев и русских людей, которые наперед его посланы и ныне с ним в посылке будут — ничем не жесточил…»
Ему дается «полная вплоть до смерти власть над служилыми, и винных смотря по делу батогами и кнутом наказывать и велено ему прежнюю свою вину, что учинил разбой, заслужить, и в приискивании вновь земель и неясашных людей оказать крайнюю ревность, обид и налогов (утеснений) никому не чинить».
«На бумаге все гладко и правильно, — думает Владимир. — А как это в жизнь претворить? Чтоб без перекосов?..»
На другой день Атласов снова встретился с Шишкиным. На воеводском лбу собрались длинные складки.
— Нам велено отправить на Камчатку большой отряд в 170 человек. Сибирский приказ обещает прислать 70 казаков — тобольских, енисейских, илимских. Мы обязаны собрать 100 казаков, а где столько взять? Большинство казаков находится в посылках. Посему будем зачислять казацких детей и племянников.
Берет со стола бумагу, деланно кривит губы, причмокивает:
— Тут я сверстал список… Ваньку Козыревского зачислим, он и сам просится на Камчатку.
Владимир морщится, занозисто глядит на Шишкина:
— Не стоить его брать.
— Пошто так? — голос у воеводы удивленный.
— Все Козыревские какие-то дерганые… Петька жену зарезал… И шибко козыристые.
Шишкин медленно погасил улыбку.
— За преступление Петька свое получил. А на Камчатке он отличился в сборе ясака. Даже новую реку приискал, она теперь зовется Козыревской. Камчатскую ясашную казну доставил в Якутск. Ванька хочет идти за отцом. Он грамотный. Может стать подьячим в твоем отряде.
Владимир угнетенно махнул рукой:
— Нехай записывается…
А воевода снова уткнулся в список.
— Спирька Рваное Ухо подал челобитную. Тоже просится на Камчатку.
— Знаю его, — возмущается Владимир, — он же ссыльный… Попал в Сибирь за преступление…
— Давай разберемся, — спокойно и миролюбиво говорит воевода. — Посмотрим в соборном уложении, за что его могли наказать, — взял в руки тяжелую судебную книгу, стал искать нужную страницу: — Так, статья «О разбойных и татиных делах»: «А будет приведут разбойника, и его пытать. Да будет он с пытки повинится, что он розбиван впервые, а убийства не учинил, и у того разбойника за первый разбой после пытки отрезать правое ухо, да в тюрьме сидеть три годы, а животы его отдать в выти (в долю) исцом, а ис тюрьмы выимая его, посылать в кайдалах работати всякое изделье, где государь укажет». Значит, Спирька совершил разбой только один раз и понес за это большую кару. Мы можем послать его на государево дело.
Владимир вяло махнул рукой, чувствуя, что возражать воеводе бесполезно. Он понурил голову, зубы у него постукивали.
Воевода, спохватившись, добавил:
— Чуть не забыл. С отрядом поедет архимандрит Мартимиан. Послан на Камчатку митрополитом сибирским Филофеем. Для проповеди Христовой веры среди иноземцев.
Владимир понимающе кивнул, считая, что архимандрит будет отвращать его казаков от всякого греха…
Дома Степанида глянула на мужа пристально, с прищуром счастливым и властным:
— Поедем на Камчатку вместе. За тобой догляд нужен…
Владимир куцо улыбнулся: «Ревнует меня к иноземке». Но согласился, желая жить на Камчатке по-семейному и, может быть, поселиться там навсегда.
Сидя в обнимку, решили: с ними поедет племянница Владимира Федорка Атласова, потому что отец ее, Иван, Владимиров сын, умер в Вилюйском зимовье и преставилась мать. Еще поедет Настасья — дворовая девка, крещенная якутка.
Федорке пятнадцать лет, это милая хохотушка, игривые смешинки, кажется, не гаснут в ее карих глазах. На белом сдобном ее лице глаза смотрятся очень броско. А Настасья приглядывает за ней на правах старшей, от широкого смуглого лица ее веет спокойствием, в чуть раскосых глазах лукавинка греется.
В нетерпеливом ожидании похода и сборах к нему прошло у женщин почти все лето. Перед самым отъездом Федорка помогала Степаниде укладывать во вьючные мешки соболью и лисью пушнину и одежду из нее. Они знали, что пушнина служила на Камчатке заменой денег.
Степанида достала чернобурую с серебристым прыском лисицу. У Федорки замерло сердце.
— Какая баская… — произносит с придыханием.
— Володимер мне подарил, — Степанида ласково проводит рукой по меху и он послушно искрится. — Только воротник из нее поносить не пришлось…
Накинула на шею мех и вся преобразилась, стала ярко-красивой, как и все женщины, когда примеряют нравящуюся им обновку.
— Что скажешь? — игриво повела плечом, в глазах вспыхнули синеватые искорки.
— Восхитительно! — Федорка обомлела. — Какая вы, тетя Степанида, красивая…
Глава 11
1
Караван двигался извилистой цепочкой. Вел его проводник Софрон — пожилой, круглолицый, с широкой поставкой раскосых глаз. Он сидел на лохматой якуткой лошади, не без важности курил трубку, собрав морщины у переносицы. На каждого проводника приходилось пять лошадей, не считая той, на которой ехал сам. Шли тайгой. Лошади с трудом перешагивали колодины, лишь в редких местах бежали рысью, встряхивая нутро у путников.
Часто попадали безобидные с виду лужи, но сосны, лиственницы, березы от них опасливо разбежались. Это были бадараны — мрачные и опасные якутские болота. Лошади то и дело вязли, их приходилось вызволять из грязи. Люди находились в постоянном напряжении, им казалось, что болота бесконечны и мукам не будет конца.
Разверзлись и хляби небесные: пошел нескончаемый, нудный дождь. Холодные брызги пригоршнями летели на мокрые и без того лица, и желание простого домашнего уюта просачивалось в усталые души. Владимир вспомнил, как в теплой комнате Сибирского приказа по желанию самого государя рассказывал дьяку Панферову о начале первого похода на Камчатку — так рождалась московская «скаска».
«Из Якуцкого де переплыв он в лодках через Лену реку, взяв конные подводы[10], шли еланными и луговыми местами до Алдану реки дни с три. А ходу в день будет верст по 30-ти. А переехали через Алдан в лодках, а коней от Алдану наймовали, и через р. Алдан плавили повыше устья за день, против реки Токулана».
Теперь Владимир повторял этот путь и, когда дождь стихал, слышал тоскливые клики журавлей. «И журавль тепла ищет, — думал он. — Летит высоко, к ненастью».
Алдан встретил по-осеннему строгим, стальным блеском, вызывал предчувствие зимы. Могучая река, окаймленная тонкими льдинками-закрайками, неумолчно и тревожно шумела, от нее несло стужей. У Верхоянского перевоза, на обоих берегах стояли деревянные, плоско крытые юрты якутов. К воде подступали наклонные причалы, сделанные из расколотых бревен. Владимир размышлял о том, что здесь когда-то поили коней первооткрыватели Колымы Михаил Стадухин и Семен Дежнев, но отсюда они двигались на Индигирку старым путем — через горы великие на реку Оймякон, а он возьмет другое направление — к вершине Токулана и, перевалив камень, который якуты называют «Сете-Дабан», выйдет в верховье Яны, но для такого перехода ему нужны свежие вьючные лошади.
Обратился к местному якуту:
— Ат бар? (Лошади есть?)
— А рашшет будет? — хитровато улыбается якут.
— Договоримся. За деньги или в счет ясака.
— Однако ат найдем.
Владимир стал переправлять отряд. Вот сели в лодку Стеша, Федорка и Настя. Крепче подвязав платок, жена вцепилась в борта, улыбается выжидающе. Плывущие льдины — небольшие, шершавые — ворчливо прижимаются к лодке. В них со скрежетом бьет веслами один из проводников, за кормщика сидит Софрон, не выпускает изо рта трубку.
В другой лодке, еще приткнутой к берегу, сидит Ванька Козыревский, высокая шапка поворачивается в сторону женщин. К нему садится, поддерживая подол утепленной рясы, толстый архимандрит Мартиан[11]. Третьим залазит в лодку Спирька Рваное Ухо — прихвостень Козыревских, кабацкий ярыжка, его рыхлое лицо выглядит зеленоватым. «Странная компания», — усмехается Владимир.
Ночевали в юртах, чумах и палатках возле устья Токулана, с левой его стороны по ходу предстоящего движения. Ворочаясь ночью в меховом мешке, Владимир вдруг почувствовал, что в природе произошла какая-то перемена. Вышел наружу и увидел, что пришла настоящая зима. Вчера еще леса были одеты в багрянец, а сегодня — белым-бело. Чаща стала похожа на цветущую черемуху. Зима, как и лето, наступает на Севере сразу, осень и весна — самые короткие промежутки года.
В этот день отряд оставил правый берег Алдана, и чем дальше он продвигался, тем становилось холоднее, и больше было снега, лошадям стало трудно добывать копытами траву. Через одиннадцать дней достигли вершины Токулана и, перейдя его по льду, вышли к отрогам Камня (Сете-Дабана).
На одном из привалов Степанида увидала такую картину. Якут Софрон направился к стреноженным у лиственницы лошадям и, подойдя к своему коню, обнял его за шею и что-то прошептал на ухо. Потом встал на колени, низко поклонился животному и, подойдя к начальнику, сказал:
— Идем. На улахан тас (большую гору).
Степанида успела спросить у мужа, зачем Софрон кланялся коню, и услышала:
— Такой у якутов обряд. Лошадь для них — животное священное, — и, взявшись за луку седла, обернулся: — Может, просил у коня прощения. За предстоящие мучения.
2
По мере подъема в горы лес выглядел все мельче и корявее, стал преграждать дорогу кедровник, густой и непролазный. Когда ехали по каменным кручам, многие лошади стали прихрамывать. У якутских лошадей твердые копыта, и поэтому их не подковывают, и это никак не сказывается при езде на равнинной местности. Но совсем другое — каменистые дороги, после долгого пути по ним копыта сбиваются чуть ли не до живого мяса, и несчастные животные не могут идти.
Софрон вел караван туда, где горбатились гольцы, окутанные тучами. Изредка происходили заминки. Лошадь проводника прыгала через яму или валежник, и конь начальника, ехавшего вторым, останавливался, вытягивал шею, стремясь сбросить с себя узду. А животные, шедшие сзади, напирали вперед, сбивались в кучу, весь караван лихорадило. И лошадей то отвязывали друг от друга (они были прикреплены за хвосты), то вновь собирали в цепочки.
Дорога изматывала женщин. Степанида вспомнила, как провожали участников похода в Якутске. Слышала из толпы смешливые голоса:
— Глянь-кось, и бабенки намылились ехать.
— Хватят лиха.
— Знамо дело. Это не веретено кривое вертеть.
И Степанида крепится, не падает духом. «Раз уж напросилась, надо терпеть».
Перевалив хребет, вышли к верховьям реки Яны, самому студеному месту в Сибири. От мороза лошади стали серыми, из обмерзших ноздрей валил пар. Лица женщин были закрыты куколями (башлыками), видны лишь заиндевевшие глаза.
— Живы еще? — с задором спросил Владимир спутниц.
Степанида кивнула головой, и, сдвинув с лица куколь, с трудом разорвала иззябшие губы: воздух затрещал, как надрываемый шелк, это был треск крошечных льдинок, которые образуются из выдыхаемого пара. Владимир увидел в глазах жены веселые искорки и напряженно улыбнулся.
Мешковато сидел на лошади архимандрит Мартиан, голова, шея и плечи закрыты шалью так, что не видно длиннющей бороды. От езды верхом у него болели с непривычки чресла, будто воз по ним переехал. Обидные мысли лезли в голову. Был он архимандритом второго монастыря в Тобольске, и монахи пожаловались на него архиепископу Сибирскому и Тобольскому Филофею: он де ездит к вдовой купчихе для блуда, бражничает и вино в келье держит.
Архиепископ Филофей, прославившийся успешной миссионерской деятельностью среди инородцев, был возмущен грехопадением архимандрита. Прослышав от воеводы Черкасского, что приобретена земля Камчатская, решил направить туда провинившегося, как говорится, от греха подальше.
Нахмурив усталые покрасневшие глаза, сказал Мартиану:
— Искупишь на Камчатке свои вины. Понесешь Божье слово тамошним инородцам. Денно и нощно блюди сан архиерея.
Поселившись в якутском Спасском монастыре, Мартиан сдружился с иноком Авраамием — бывшим сыном боярским Федором Козыревским. Федор тайно снабжал архимандрита вином и уверял, что на Камчатке можно хорошо покорыстоваться, потому что там много пушного зверя. «И Петька у меня там служит, и Ванька-внук туда рвется». Но если бы Мартиан знал, какие мытарства ему придется претерпеть в пути, он правдами и неправдами остался бы в Якутске.
Удручала архимандрита дорожная пища. «Что аз ядм? — сетовал он. — Оленью строганину, да чай пью в придачу. В монастыре тобольском поел бы три пироги с красной рыбой да икру, уху стерляжью да двое блины, одне с маслом, а другие с медом, пшенную бы кашу да кисель с патокою, да выпил бы пива ядреного». От этих мыслей сосет у него под ложечкой, слюна набегает, дурман в голове…
3
Во время одного из привалов Софрон разжег костер, закрепил на нем почерневший котел. Погреться у костра подошли Федорка с Настасьей, а за ними притопал Ванька Козыревский. Поглядев на чахлое пламя, сказал:
— Плохо горит, пойду за дровами.
Федорка понимающе улыбнулась, а Ванька на это подумал: пусть знает, каков рыцарь Ванька Козыревский. Он достал из вьюка топор — дорогую вещь для камчадалов, за нее дадут много соболей. Углубился в лес, оставляя глубокую дорожку в снегу. Голоса людей стали приглушеннее, деревья замерли настороженно и хмуро.
За торчащей в небо лиственницей раздался резкий крик. Вздрогнув от неожиданности, Ванька крепче сжал топор. Пролетела кедровка. Фу-ты! До чего же противный, визгливый голос! Сама трусиха и других пугает до смерти.
Со злостью ударил топором лиственницу, и стальное полотно разломилось на части, дерево оказалось крепче железа. Вот досада! Выругавшись, Ванька вернулся к костру, который загорел размашисто от веток, брошенных Софроном. Сердито буркнул:
— Кончил топор… — и бросил топорище в огонь. Глянул на Федорку, а та улыбалась, как показалось ему, с пониманием, что за дровами он пошел ради нее.
— Кусаган (плохо) твое дело, — покачал головой Софрон, держа в руке берестяную кружку, и обратился к Настасье, разливавшей из котла чай:
— Я кут (мне налей).
«Не от этого ли идет прозванье «якуты»? — подумал Ванька. — Чай пить они сильно любят».
Показался Верхоянский острожек, ощетинившийся тыном, сизые столбы дыма манили к теплу. Предстоял отдых, но Владимир беспокоился, чтобы он не перерос в беспорядок. Нельзя допустить самовольства новоприборных казаков, такого, как при первом походе. Душа у Владимира очерствела, обуглилась, будто разбитая грозой сосна, и у него не будет пощады к тем, кто поведет себя расхлябанно. Нельзя наступать дважды на одни и те же грабли.
Разместить большую ораву людей в маленькой крепостце было невозможно, а потому многие казаки устроились в чумах, поставленных на берегу реки. Решено было истопить баню, и первыми в ней должны помыться женщины. Настасья мыла в бане пол, а Федорка пошла за водой для котла.
От проруби Федорка поднималась по бугру к калитке в деревянном частоколе. Подрагивало коромысло на ее плечах, скрипели настойчиво унты. Стало жарко, пришлось сдвинуть на затылок куколь. Откуда ни возьмись — Ванька Козыревский, в бекеше с поднятым воротником.
— Погодь маленько… — улыбается он. Глаза у него липкие, как смоль.
Со скрытым удовлетворением Федорка ставит на снег деревянные ведра, вода чуть брызжет через края.
— Чего тебе? — спрашивает с веселым недоумением, щеки теплятся румянцем.
— Погуторить хотел. Вот, угощайся, — протянул ей медовый пряник, похожий на бубновую масть в картах.
Федорка чопорно взяла пряник, а Ванька успел потрогать ее пальцы.
— Какая ты холодная, — игриво восклицает он. — И красивая… Лису-чернобурку добуду тебе на Камчатке. Станешь настоящей барышней.
— А зачем мне чернобурка? У тети Степаниды такая есть, а носить не может… — и осеклась, понимая, что сказала лишнее. — Ну, я пойду…
«Вот тебе раз! Какую штучку удрали Атласовы, — поразился Ванька. — Чернобурку прячут, заповедный товар».
Степанида поведала мужу, что возле Федорки увивается Козыревский.
— Еще не хватало! — озлился Владимир. — Поди в родню набивается. Знаем Козыревских: все они одного поля ягода.
— Что уж ты так? — улыбнулась Степанида. — Этот, может, не такой…
И пожалела, что сказала.
— Так ты потакаешь? — обрушился на нее Владимир. — Все вы, бабы, лукавое отродье. А с Федоркой я поговорю…
Утром путники грузились на собачьи упряжки, которые провезут к Индигирке, в Зашиверский острог. Улучив момент, Владимир наклонился к Федорке:
— С Ванькой шуры-муры разводишь?
Федорка глянула на него с мягкой упрямкой, потупилась.
— Я этого не потерплю, — в голосе дяди звучала угроза. — Так что гляди! Отдам туда, где козам рога правят.
Федорка еще ниже опустила голову.
4
В избе, где остановился Козыревский, играли в карты. Кроме Ивана за столом сидели архимандрит Мартиан и Спирька Рваное Ухо. Играли на деньги и вино. Архимандрит пытался мухлевать, пряча карты в широкий рукав рясы, но его быстро разоблачили.
— Сама окаянная залетела, — лукавя глаза, Мартимиан трес крестовым тузом.
В выигрыше был Ванька Козыревский, под его рукой — разброс серебряных монет. Архимандрит вылез из-за стола:
— Темна вода в облацех. Аз выбываю из игры.
Ванька перебирал колоду карт тонкими пальцами.
— С кем бы еще сыграть?
— А я найду игрока, — вызвался Спирька. — Сейчас позову.
Одеваясь, бормотал:
— Господи, прости, в чужую клеть впусти.
Вскоре он привел местного казака Федьку Урванцева, удачного охотника, забияку и пьяницу. Федьке сразу не повезло в картах, но он решил отыграться.
— Ставлю лису-чернобурку, — лихо выхватывает из-за пазухи комок, трепетно-мягкий, и черно-пышная шкурка расстилается на столе.
— У-у! — гудит архимандрит.
Глаза у Ваньки округлились по-ястребиному, он достал из сумы штоф вина, поставил на стол.
— Играем? — спрашивает Федьку, надеясь на крапленые карты.
— Давай! — резко взмахивает рукой Федька.
Тонкими пальцами Ванька стал медленно выкидывать карты.
— Хватит, — придушенно говорит Федька.
Ванька стал брать карты себе, пристально вглядывался в них, поводил толстыми губами.
— Хватит.
Тот и другой выложили веером карты.
— Моя взяла! — звенит Ванькин голос.
Раздался резкий рывок двери. Недоуменно затрепетал язычок пламени на свечке.
Показалась белая шапка Атласова, грозовой тучей ворвался он в избу, двери затворил зашиверский приказчик Куделин, шедший сзади.
— Это что? — сунулся атаман к столу. — В карты лупите, пьянствуете. И владыка тут…
— Аз со скуки зашел. Ох, суета сует и всяческая суета.
— Мы отдыхаем, — вырвалось у Козыревского, он стал сгребать карты.
— Чья это лиса?
— Была моя… — Урванцев терзал рукой край стола. — Сейчас Ваньке проиграл.
— Забыл, что это товар заповедный? Ты должен был сдать лису в казну. — Владимир повернулся к Куделину, стоявшему подобострастно. — Забери ее и оприходуй. Без оплаты.
Сверкнул глазами на Спирьку Рваное Ухо:
— Почему не в карауле?
— Я малость приболел, — глуховато отвечает Спирька.
Владимир выдергивает из ножен палаш, тычет им в грудь Спирьки, и тот отшатывается, побледнев.
— Я вправе тебя зарубить, — рычит он. — И ответ держать не буду… — резанул взглядом Козыревского: — Чье это вино?
— Мое…
— Я же запретил брать его с собой.
Владимир берет штоф и, откупорив, бросает в лохань под рукомойником. Грозит Козыревскому:
— Ты у меня хватишь кнута. И за пьянку, и за картежную игру.
— Но я же подьячий отряда. К тому же принадлежу к шляхетскому роду.
— С сего часу снимаю тебя с подьячего. И не погляжу, что ты шляхтич. Тут мы все казаки.
— Все равно карты не брошу.
Скулы у Владимира тяжело огрузли. Повернулся к Куделину:
— Посади его в казенку. Надень на руки железные смыки[12], а на ноги колоды. Тогда забудет о игре картежной.
— У-у! — выдыхает архимандрит, покачивая клобуком.
Вся гордость у Ваньки поднялась на дыбы, вскипели слезы ярости:
— Свирепствуешь, Атласов. Жесточишь казаков. А все казаки атаманы… Я напишу жалобу.
Владимир промолчал, отметив про себя: «Не напишешь до Камчатки. В каждом острожке буду держать тебя в смыках. А с Камчатки оказия редко бывает».
С оковами на руках сидел Иван Козыревский в казенке. Ругался с пеной у рта: «Атласов чернобурку из рук вырвал, а сам, как Федорка сказала, держит у себя такую же лису. Погоди, голова, ты еще у меня поплатишься!». Через волоковое окошко уговорил караульного, чтобы тот передал просьбу к архимандриту Мартиану: доставить в казенку бумагу и чернила.
Трудно писать челобитную, когда руки скованы, а железо стирает кожу с запястий, но сочинить надо сегодня, потому что из острога должны направить нарочных в Якутск. От имени казаков он сообщает, что Атласов в пьяном виде кидался с палашом на одного из казаков, другого ударил плетью, а бывшего подьячего отряда Ивана Козыревского посадил своим самоуправством в тюрьму, надел на него оковы.
Про свои «мучительства» он, сдерживая слезы, выводит стесненной рукой: «…от смыков и колод руки и ноги у Ваньки Козыревского до костей стерты». От некоторого преувеличения ему вовсе жалко себя, и горькие слезы капают на челобитную, заканчивающуюся просьбой освободить Атласова из-за его жестокости от должности камчатского приказного…
На другой день Владимиру с «полчанами» не удалось выехать из Зашиверска, потому что сюда прибыл с небольшим отрядом пятидесятник Василий Колесов, который до апреля 1706 года сидел на приказе в Камчатке, а теперь возвращался в Якутск с ясачной казной. Два отряда слились, как два буйных потока: рукопожатия, смех, разговоры, вопросы.
— Ну, как там в Камчатке?
— А что нового в Якутске?
— Здорово, кум. Родню-то мою, небось, видал?
— Это ты, Федот? Живой еще! Чебурахнем, что ль, за встречу?
Владимир позвал Колесова в избу, отведенную ему с женой, Степанида зажарила в чувале куропатку. В жирнике, горевшем на столе, весело подмигивал язычок пламени: дескать, встречу камчатских приказных, вчерашнего и нынешнего, следует отметить горячительным.
— Много не пейте, — вежливо улыбнулась Степанида. — Вы начальные люди, с вас большой спрос.
— Истинно так, — кивнул Колесов, любуясь красотой хозяйки. Еще бы! Два с половиной года не видел он в лицо русских женщин. Со стыдливым усилием перевел взгляд на Владимира: — Сколь ты был под следствием?
— Четыре с лишним года.
— Ох, как долго. На Камчатке за это время много воды утекло… И Тимофей Кобелев, и я занимали там твое место. Ты бы мог свершить больше каждого из нас.
Владимир сидел в тяжелой задумчивости. Наконец приподнял голову:
— Много ль ты ясака собрал?
— Восемь сороков 14 соболей, пять лисиц черно-бурых да 900 сиводушных и красных, 93 морских бобра.
Владимир прищурился, прикидывая в уме:
— Соболей мы собрали с тобой, считай, поровну. А вот лисиц и каланов у тебя больше. Много трудов ты положил…
— Эх, Володимер… Вывезти-то эту казну было непросто. Камчадалы подняли голову: и оленные, и сидячие, и олюторы. Вез я кладь по Пенжинскому морю — на кожаных нерпичьих байдарках, по суше было опасно. Знал, что иноземцы убили двух приказчиков, ехавших мне на смену: Василия Протопопова в 1704 году и Василия Шелковникова в прошлом году. Не поступила в острог пороховая и подарочная для иноземцев казна. Это нам во многом связало руки.
Помолчав, добавил:
— В прошлом же году погиб Петька Козыревский, возвращавшийся в острог через речку Карагу. Решил посетить большой Карагинский остров, обложить ясаком тамошних олюторов. Но не тут-то было! Возле Карагинского Петьку и его сослуживцев захватили олюторы, увезли на остров Верхотурова и там всех убили.
Владимир замер… «Вот и развела нас судьба, — подумал он без жалости к погибшему, но и без сожаления. И тут же решил: — Ваньку надо выпускать из тюрьмы сейчас же, он и так наказан судьбой…»
Владимир узнал, что Колесов застал в Акланском семь служивых, оставшихся в живых после гибели Шелковникова; они сберегли пороховую и подарочную казну, предназначавшуюся для камчатских острогов, но из-за своей малочисленности не смогли пробиться к месту назначения, боясь немирных коряков. Колесов сказал:
— Я знал: на Камчатке у служивых скудно с порохом и свинцом. Что мне было делать? Я добавил к этим семерым двадцать одного человека из своей команды, чтоб доставили груз в наши остроги. Возглавить новый отряд поручил выборному от служивых Семену Ломаеву. Назначил Ломаева и наказным приказчиком на Камчатке, до приезда нового начальника.
Атласов и Колесов вышли из теплой избы. Лунную тишину будоражил пьяный гвалт, рваные голоса пытались вытянуть казачью песню.
— Неужели напились черти? — насторожился Владимир. — Но где они взяли вино?
— Видать, наши их угостили. С собой привезли, — поясняет Колесов.
— Но откуда на Камчатке вино? — недоумевает Владимир.
— Отстал ты от жизни, — смеется Василий. — Свое делают, из сладкой травы агатки. Большерецкие казаки первыми додумались. Таким вином, пожалуй, можно железо протравить…
Колесов внезапно суровеет лицом, произносит со вздохом:
— От вина на Камчатке много зла. Не все казачью клятву выдерживают. Отсюда — пьянка, бессовестность, разброд. Столкнешься еще с этим…
Озабоченно слушает Владимир, складки в межбровье напряглись, глаза застыли.
Глава 12
1
Добравшись до устья Кыгыла, узнал Владимир от коряков, что большерецкие камчадалы во главе с князцем Каначей сожгли острог, поставленный первым камчатским приказным Тимофеем Кобелевым. Длинный приток реки Большой — река Быстрая — близко подходил к истоку Камчатки, и это создавало угрозу Верхнекамчатскому острогу, срубленному Потапом Серюковым по заданию Атласова, находившегося тогда на Иче-реке.
Теперь Владимир решил укрепить этот острог, с которого можно было не только попасть на Ичу и на Большую реку, а дальше — в Курильскую землю, находящуюся за рекой Голыгиной, но и на реку Авачу, текущую в восточное Бобровое море, и, конечно, плыть в Нижнекамчатский острог. Во все стороны расходились пути-дороги от Верхнекамчатского острога, и Атласов решил сделать его главным местом своего пребывания, так сказать, «столицей» Камчатки.
Двигаясь по берегу Кыгыла, вверх по его течению, путники с большими муками, где верхом на оленях, нанятых в Анадырске, где на своих двоих, преодолели Срединный хребет и вышли к устью Еловки. Владимира приветливо встретили узнавшие его ительмены-еловцы.
— Володька, друг, — широко улыбались они. — А пошто Морозко нет? Кто будет про Илья Пророк говорить?
— Вот он, архимандрит Мартиан, — Атласов показал на мужика с черной бородищей, острым взглядом, в странном черном одеянии, с блестящим белым крестом на груди, который поддерживался на шее затейливой цепью.
— Истинно так… — проревел архимандрит, разглядывая полуголых дикарей.
Ительмены испугались, съежились: чему научит этот грозный мужик? Такого и сам Кухта — главный бог — забоится.
Мартиану предстояло провести обряд крещения туземцев. Но как донести до них истинно христианскую веру? Надо попробовать перевести на их язык главную молитву «Отче наш». А кто это может сделать? Ему сказали, что лучше всех знает русский язык Айга. Вдвоем они усердно переводили молитву, но Айга никак не мог понять последних слов: оставление долгов, избавление от лукавого.
Мартиан собрал жителей острожка на берегу Камчатки, долго объяснял, кто такой Христос, вздымал руки к небу, учил креститься. Прочел молитву «Отче наш», которую тут же перевел Айга на свой язык. Она начиналась так: «Апачь бурын кизет итзун кранах когалву сыгзул…» («Отче наш, который живешь высоко на небе…») и заканчивалась переводом слов «пищу нашу, от которой всегда живем, дай нам нынешнего дня».
После этого Мартиан спрашивал:
— Кто ваш бог?
На это ительмены, просвещенные когда-то Лукой Морозко, удивленно морщили лбы:
— Как кто? Илья Пророка.
Мартиан окроплял их водой, заставлял что-то выпить, присваивал русские имена. Раздавая иконки святых угодников, принуждал платить за это пушниной, да не какой-нибудь, а самой лучшей. Если не принесут пушнину, то Бог разгневается, напустит на крещенных мор или другие напасти…
Через день отряд поплыл на лодках в Нижнекамчатский острог, перенесенный на Ключи. Со сладостной робостью села Степанида в бат, Владимир взял весло, стал грести с резким всплеском. Ванька Козыревский плыл с архимандритом Мартианом и, махая веслом, старался держаться ближе к большой лодке, на которой плыли с казаками Федорка и Настасья.
Свежий ветер развеял туманную завесу. Степанида следила за зеленью прибрежных зарослей, куролесивших в воде текучей. На увале ярко-желтый разлив, это сплошная полоса лилий, которые здесь называются саранами. Казалось, что поляна перекликается с солнцем. Степанида уже знала, что один цветок сараны заменяет целый букет.
Из светлого забытья ее выводят выкрики:
— Глянь, косяк рыбы плывет!
— У речушки аж вода кипит!
— Вот это богатство!
Раздался голос Владимира:
— Стеша, погляди вправо.
Она увидела вдали высоченную, словно насыпанную, гору, с ледниковой макушки клубился черный дым. Гора была опоясана облаками.
— Это Ключевская сопка! — возбужденно кричит Владимир.
Оба остро почувствовали, что действительно находятся на земле Камчатской, потому что видят ее олицетворение — громадную огнедышащую сопку…
Нижнекамчатский острог разместился просторно, высокий островерхий тын замыкался на башне-нагородне. В ясашной избе Владимир разговаривал с Федором Ярыгиным — крепким, как сутунок, с выпуклыми надбровьями, недюжинной силой. Тот был наказным приказчиком острога — это поручил ему Василий Колесов при отправлении в Якутск.
Владимир смерил его грозным взглядом:
— Хозяин на Камчатке должен быть один. Ты останешься заказчиком[13], ясачную пушнину будешь сдавать мне.
Глянув исподлобья, Федор взмахнул тяжелой ладонью:
— Забирай казну.
Ясачная пушнина была принята по описи.
2
Оставив часть людей в остроге на Ключах, Владимир поплыл с отрядом вверх по реке Камчатке. Путники растрачивали силы, действуя то веслом, то шестом, а на перекатах тянули лодки бечевой. Река как бы посмеивалась: «Измерьте мои силы: гремучие перекаты, частые излучины, упавшие в воду деревья, густые туманы».
Проплыли мимо устья Еловки. Владимир спросил Алексея Пещерина (Пещеру), знакомого еще по первому походу и присоединившегося к отряду в Нижнекамчатском остроге:
— Сохранился ли возле Канучи крест? — дрогнувший голос выдал его волнение.
— А как же? Стоит. А Канучь, с тех пор, как крест поставили, зовется Крестовой.
Отряд причалил к берегу. Приминая высокую траву, щурясь от солнца, казаки устало поднялись к кресту и, сняв шапки, перекрестились. Архимандрит Мартиан зычно произнес:
— Крест суть символ веры православной. Он знак того, что в сей край языческий грядет Христово учение.
Казаки глядели не только на крест, но и успевали стрельнуть глазами на женщин, стоящих кучкой. Блеснув в улыбке зубами, сомлевшая Степанида положила на руку летнюю душегрейку, сарафан-косоклинник из синей дабы подчеркивал статную фигуру, а суженый рукав белой рубахи повторял изящность тонкой руки. Серебристый платок был откинут назад, и солнце запуталось в светлых пушистых волосах.
Смущаясь от клейких взглядов, она читает вслух надпись на кресте:
— Се году… поставил сей крест пятидесятник Володимер Отласов со
това-
рыщи…
В синих глазах ее — искорки восхищения, оно красит лицо любой женщины. Маслились глаза у казаков: «Повезло же Отласову с женой».
Отряд поплыл дальше. Верста за верстой покорялась река Камчатка. Слева приглядывалась к ней сопка Толбачевская. После длительного перехода увидели справа приток с низкими, в болотистых кочках, берегами.
Во время стоянки Козыревский Ванька опустил подоткнутые полы кафтана и подсунулся к Федорке Атласовой:
— Видишь речку? Это Козыревская, названа в честь моего отца Петра Федоровича. Он первый ее проведывал, объясачил живущих на ней камчадальцев.
— Ну и чо? — небрежно улыбается Федорка.
— Как «чо»? Это тебе не крест у Канучи, который сгниет. Этой рекой Козыревские прославлены навеки. Я тоже хочу сделать открытие.
— А зачем? — усмехается девушка.
— Как «зачем»? Буду богатым и известным. Тогда попрошу твоей руки… — говорит то ли в шутку, то ли всерьез.
На щеках Федорки усилился румянец.
— Сказал тоже… Я замуж не собираюсь.
Уловив строгий взгляд Степаниды, Ванька отошел к Мартиану и рассказал про близкую его сердцу реку.
— Царство небесное твоему отцу за сей подвиг, — откликнулся архимандрит.
Река Камчатка заметно помелела, но гремела громче. Берега заросли листвягом и елями, низкорослыми кедрами и породистыми тополями. Все чаще дыбились скалы. Изнеможенные казаки чертыхались на перекатах:
— Все жилы из нас река вытянет…
Под одной из скал камчадалы стреляли из луков по засохшему дереву.
— Зачем они это делают? — спрашивает Владимир Алексея Пещерина.
— Они так гадают, кто дольше проживет. У кого больше попаданий, тот самый живущий.
«А сколь же я протяну?» — уныло думает Владимир.
Достигли реки Федотихи, по-другому — Никул. Она также течет справа, с отрогов Срединного хребта. На ней когда-то зимовал Федот Алексеев, сподвижник Семена Дежнева. С помощью местных жителей Владимир отыскал две похилявших избы, в них дожидались весны отважные казаки, чтобы сплыть на коче в Восточное море. Он стоял задумчиво, охваченный размышлениями о прежних удальцах…
Ительмены пожаловались ему на незаконные поборы верхнекамчатских казаков, и чаще всего называли Данилку Беляева:
— Шибко худой Данилка. Два ясака брал.
Лицо начальника — туча-тучей.
— С ним я разберусь, — обещает он.
— Хоросо, хоросо… — кивают ительмены.
Наконец показался Верхний острог, по правую руку от путников. Он прижат горами к реке Камчатке, напротив речки Понычи, втекающей с другой стороны. В нем наперебой лаяли собаки, на берег высыпали казаки, несколько ясырок толпилось у проезжей башни.
С гор спустился густой туман и неожиданно окутал острог, замолкли, как бы подавившиеся им, осерчалые собаки. В белой мгле пришлось причаливать к берегу. Вскоре воздух немного просветлел. У лодки Атласова появился Семен Ломаев — развалистый, белокурый, с широким живым лицом. Владимир знал его по службе в Якутске, и они поздоровались как приятели, но с оттенком сдержанности.
— Назначен камчатским приказчиком, — представился Владимир.
— А меня Колесов оставил за приказчика, — смущенно улыбнулся Семен. — Так что покажи грамоту.
Из кожаной сумки, висевшей на плече, Владимир достал наказную память воеводы Шишкина. Ломаев пробежал глазами бумагу, впился взглядом в подпись воеводы и печать, на лице застряла стыдливая усмешка.
— Все понятно. Принимай острог, ясачную казну. Вот, возьми… — протянул гремучую связку ключей.
Владимир чувствовал себя неуютно: приходилось заменять заслуженного казака.
— Останешься в остроге заказчиком, — распорядился он.
И тут увидал незнакомого пьяного казака. Тот, качаясь, топтался у носа большой лодки, с шуршанием подтягивал ее по гальке и почему-то поторапливал путников:
— Быстрее, шибче… Давай помогу, — гремит его голос.
Атласов приблизился к нему.
— Кто таков?
— Казак Анцыфоров… — пьяный старался крепче держаться на ногах. Был он хорошо скроен, с крупным лицом, глубоко посаженными черными глазами.
— Почему пьян? — сдвинул брови Атласов.
— Пил свое, неворованное, — улыбается широким ртом Анцыфоров. — Горелку гоню из травы…
— Я запрещаю пьянствовать.
— А я седни не в карауле.
— Все равно. Иди, проспись. И прекрати пить свою горелку. Иначе разгромлю твое винное устройство.
— Это уж, начальник, чересчур…
3
Ближе к вечеру Атласов и Ломаев встретились в ясачной избе, изрядно прокуренной. От дыма потемнели на божничке деревянные иконы.
Говорили о том, что со всех сторон Камчатки идут неблагоприятные вести. В северной части произошло возмущение коряков, они убили приказчиков Протопопова и Шелковникова, ехавших в разное время для исполнения своих должностей. Олюторами был умерщвлен Петр Козыревский с товарищами, возвращавшийся из Якутска. А на южной стороне ительмены и курилы как бы вышли из российского подданства.
Ломаев рассказывает:
— Колесов посылал меня на немирных курил. С отрядом в сорок человек прошел я Курильскую землю, включая Лопатку. Но покорить курил не удалось. Лишь двадцать из них согласились платить ясак, остальные разбежались…
Собеседники упоминали и о том, что большерецкие ительмены, возглавленные князцем Каначей, сожгли острог, поставленный приказчиком Кобелевым.
— Они нам перекрыли дорогу на юг, — негодует Атласов. — Мы не можем разведать острова, лежащие за Лопаткой, а за ними должно быть Апонское государство.
Тяжело дыша, Ломаев добавляет:
— Взбунтовались ительмены и на восточном Бобровом море. Там, близ Авачинской губы они убили пять ясачных сборщиков, отправленных туда. Мы дознались, что думают о нас авачинцы. Они — народ хитрющий. Считают, что русские казаки просто беглецы, так как живут одни и те же. А потому казаков надо перевести без остатку…
Владимир понимал, что иноземцам кружит голову тяга к прежним вольностям, желание освободиться от ясака, а князцы жаждут нажиться за счет побежденных.
— Сам по себе ясак небольшой, — рассуждает он, — его вряд ли можно считать причиной бунта. А вот излишние поборы вызывают у иноземцев возмущение. Федотовские камчадалы жаловались мне, что казаки собрали с них по два ясака. Больше всего обижались на Данилку Беляева.
Ломаев вымученно ухмыльнулся.
— Значит, был такой грех. Выходит, что я проглядел.
Владимир вернулся домой. Запах свежей стряпни уловил еще в сенях. В избе было чисто. Вымыты от сажи потолок и стены, стол накрыт белой камчатой скатертью. Прямоугольник зеркальца сиял на стене. На выскобленном полу лежали радужные половики.
Федорка, румяно улыбаясь, закрыла на столе Евангелие, положила его на божничку. Перед тем они читали с Настасьей заповеди Христовы. «Отказалась ли она от Ваньки Козыревского?» — придирчиво взглянул на нее Владимир.
Поправляя на шее ожерелье, жена воскликнула ликующе:
— Рыбный пирог испекли. На каменной плите.
— Я его почуял еще в ясачной, — в глазах у Владимира веселые искорки.
А Степанида силилась не говорить, что мука была последней, из мешка вытрясенной.
Вечером в слюдяное окошко застучал дождь, слышались порывы ветра. Вдалеке глуховато погромыхивал гром. Отдыхавший на лавке Владимир встал.
— Надо проверить караулы, — предупредил он и, накинув епанчу, вышел из дома. Дождь сердито хлестнул ему в лицо. В небе шевелились черные тучи. Все ослепительней сверкали молнии, все громче гремел гром.
Владимир двинулся к башне-нагородне, поднялся по лестнице на смотровую площадку. За караульного здесь стоит Козьма Марманский — казак в годах зрелых, непьющий, обстоятельный.
— Гляди за реками: Камчаткой и Понычей. Как бы иноземцы сверху не приплыли, не захватили врасплох, как Ермака… — наказывает приказчик.
— Не сумлевайся, начальник, — отвечает Козьма, сжимая ствол мушкета. — Вдаль я шибко хорошо вижу. Могу отсель все дерева сосчитать на хребте. Чуть что увижу аль услышу на воде, в набат ударю, — он имел в виду подвешенный на веревке сошник.
На площадку хлестнул дождь, занесенный ветром. Повеяло холодом, скопившимся где-то под тучами. «Обождать придется непогоду», — подумал Владимир…
Данилка Анцыфоров угощал вином поселившихся с ним архимандрита Мартиана и Ваньку Козыревского.
— Вино у меня отменное. Его ясырка гонит. Научилась у меня. Но Атласов пригрозил изничтожить все винное устройство. Ходу казакам не даст. На каждого готов надеть узду… — зрачки сверкнули из-под широкого лба. — А на Камчатке медведь воевода.
Масла в огонь подлил Ванька:
— Сломать самогонные снаряды Володька впо-о-лне может. При воеводе Зиновьеве что сотворил? У деда Федора в Чечуйске все перегонные сосуды и трубки сломал. Вино из бочек прямо в снег выливал…
Анцыфоров заворчал, слегка закатив глаза:
— Пошел он к чертям собачьим. Мы сами с усами…
Хмельной, с зернами икры на бороде, архимандрит ощерил большие зубы:
— Продай, Данилка, ясырку.
— Не-е… Самому нужна.
Козыревский советует святому отцу:
— Купи а Атласова Настасью. Она тебе по нраву…
Мартиан взмахнул широким рукавом.
— Крещенные не продаются…
Грозный удар грома прервал его речь.
— Помилуй мя, Боже, помилуй мя…
Владимир задержался на башне-нагородне. Распластала небо молния, и гром ударил с таким взрывным треском, что вздрогнула башня. На другом берегу рухнул с протяжным грохотом высокий тополь. Вверху реки Камчатки раздался сильный шлепок — уж не тати ли плывут к острогу? Нет, тихо… Может, свалилась в воду часть берега, подмытая водой…
Словно зверь, уставший от буйства, гроза стала стихать, гром ворчливо угрожал издали. Яснее выглядел на косогоре лес, отягощенный влагой. Остатки дождя пестрили реку, но не могли скрыть ее бегучий трепет.
Стараясь обходить лужи, Владимир возвращался в сумерках домой. Избы тускло светились слюдяными окнами, во многих из них слышался гомон, явно нетрезвый. «Надо загрузить казаков делами, чтоб не нудились: один отряд послать в поход к авачинцам, а другой — на Большую реку. Пусть устрашат иноземцев и соберут ясак».
Когда пришел домой, вид у жены был удрученный.
— Ты ничего не заметил?
— Нет.
— Зеркало разбилось. Разлетелось вдребезги.
— Ну, без этого можно прожить, — усмехнулся Владимир.
— Скажешь тоже, — жена игриво повела бровью, но тут же насупилась: — Видать, не к добру это…
Когда легли спать, прошептала:
— Сегодня Настасья Федорку ругала: «Что ты, однако, в Ваньке нашла? Сбоку глядеть на него — лицо орлиное, а прямо — узкое, криворотое, шибко некрасиво».
Владимир сонно хмыкнул…
В ясашную избу был вызван Данилка Беляев — с красным лоснящимся лицом, по натуре жадный, захватливый. Он отпирался, что брал лишний ясак с камчадалов, живущих по речке Федотихе, божился, что иноземцы его оговорили.
Чтоб провести следствие, Владимир отправил на Федотиху горстку казаков во главе с Алексеем Пещериным. Вина Беляева подтвердилась, и ему пришлось сдать в казну незаконно отнятую у иноземцев пушнину — в счет их предбудущего ясака.
После этого Беляев жаловался казакам, что Атласов хорохорится, важничает, завтра прижучит других, возьмет всех в кулак. С таким приказчиком больно не разживешься.
Ванька Козыревский наклонил к Данилке горбатый нос, сказал вкрадчиво:
— У него самого есть чернобурая лисица. Отнял у иноземцев.
— Да ну?
— Истинный Христос, — Ванька перекрестился. — От его племянницы Федорки слышал.
— Выходит, ему можно, а нам нельзя? — взбеленился Беляев. — Мы тоже не лыком шиты. Режь, да ешь, ломай, да и нам давай…
4
Для усмирения камчадалов, побивших ясачных сборщиков у восточного Бобрового моря, Атласов уже в августе собрал отряд из 70 человек во главе с Иваном Таратиным, который был молчалив, медлителен, с колючими, в прозелени, усами. Эти казаки должны были заплыть на лодках вверх Камчатки, а потом по волокам перейти на реку Авачу…
Отряд вернулся в ноябре, когда уже выпал снег, завершался ледостав, рыбья мелочь пряталась меж прибрежных камней, чтобы спастись от выдры. Из устного сообщения Таратина и его отписки, по рассказам других походчиков Атласов составил представление о том, как происходила встреча с авачинцами.
В поселениях, вплоть до Авачинской губы, жителей не оказалось, никто не оказывал сопротивления. Готовясь ночевать, служилые увидели множество байдар и батов, скопившихся в губе. Издали казалось, что на воду села огромная стая уток.
— Собираются удирать, — посмеивался Данило Анцыфоров.
Однако он ошибся. Иноземцы толковали о том, как лучше напасть на русских: ночью или днем — и в конце концов порешили обрушиться в светлое время, причем внезапно. Так как их было сот восемь, они уговорились русских не бить, а вязать по рукам, а потом развесть по острожкам и держать в холопях. Для такого случая каждый ительмен взял с собой долгий ремень. Такова у них была надежда на свое множество.
Выставив усиленные караулы, Таратин с товарищами переночевал в лесу, а утром хотел разведать окрестности, но Анцыфоров ему возразил:
— Зачем время терять? Надо напасть на здешние острожки и захватить аманатов.
Таратин согласился. На пути к ближнему острожку послал вперед пятнадцать разведчиков, а за ними и сам шел с казаками. Тем временем в лесу, близ широкой тропы, сокрылись иноземцы и, пропустив разведчиков, напали на главный отряд. Завязалась схватка врукопашную, переходившая изредка в стрельбу из луков и ружей. Шесть казаков было убито и многие изранены.
Отчаянно бились казаки. Ружейная пальба усилилась. В бой вступили и ертаульщики (разведчики). Авачинцы дрогнули, стали отступать, рассеиваться по лесу. Погибло их немало.
Казаки взяли в аманаты троих «лучших» (богатых) камчадалов, под которых позже был получен ясак: десять соболей, четыре красных лисицы и девятнадцать морских бобров. Эту добычу, прямо сказать незначительную, отряд и доставил в Верхнекамчатский острог…
Другой отряд Атласов посылал на Большую реку, во владения воинственного князца Каначи. Но тамошние ительмены тоже пошли на хитрость: покинули свои жилища и выбрали удобное место для схватки. В столкновении погибло три казака, многие были поранены. Но иноземцы, понеся потери, бежали. Казачий отряд вернулся без ясака.
Таким образом, две попытки объясачить южных ительменов не оправдали надежд Атласова. Он ходил мрачным, а среди казаков шелестел ропот:
— Незачем было гнать казаков в таку даль. Можно было и поближе ясак собирать.
— На живую погибель послал.
— Славы себе хочет. А сам-то отсиделся в остроге.
— Аманатов здешних выпустил. Под честное слово князцов. А иноземцы силу уважают.
Особенно мутил воду Данило Анцыфоров, кидался словами, озабоченно изогнув бровь:
— Из-за Атласова погибли товарищи. Надо было ему знать, что у авачинцев на уме. Не зная броду, не лезь в воду…
Дома Степанида, печально морща лоб, говорила мужу:
— Казаки стали какие-то угрюмые. Раньше, бывало, идут возле избы и посмеиваются: «Пустите, бабоньки, погреться». А теперь не каждый и поздоровается.
Владимир глянул зорко:
— Где чернобурка хранится?
— Мы ее спрятали в поленицу.
Муж упрямо кивнул.
5
В острог приехал с устья Килганика князец Голгоч и в ясачной избе пожаловался Атласову, что казак Данилко Беляев не только взял с его родичей много подарков пушниной, но и отобрал припасенную на зиму рыбу, сладкую траву и сарану, а также пряжу.
— Теперь хоть помирай…
У Владимира заиграли желваки. Выходит, Беляев вовсю разбойничает, обрекает иноземцев на голодную смерть. Но за это он ответит…
Казак был срочно вызван на допрос, скривил губы в ухмылке, глядел наивно-вопрошающе, но неожиданный зевок выдал его волнение и замешательство.
Владимир бросил на него злой взгляд:
— Опять ограбил иноземцев? Оставил их без прокорму?
— Он все врет! — зарычал Беляев, поедая глазами Голгоча.
— Брал, шибко ругал, — навострил глаза князец. — Ясырок хотел взять.
Кусучими глазами впился Беляев в приказчика:
— А что делать? Мы тоже должны выжить. Ты ведь обворовал купца, когда приспичило… — и добавил остывающим голосом: — На Тунгуске-реке.
Владимир чуть не задохнулся. Прищурил глаза:
— Я-то не гра-а-бил, — упрямо качнул головой. — А вот такие казачишки, как ты, посягнули на товар… Но не тебе меня судить. Верни ясачным все захваченное, иначе пойдешь под кнут… — Атласов так сжал кулак, что побелели косточки, грохнул им по столешнице. — Не позволю! Не дам обижать ясачных! Мы должны их оберегать. По царскому указу…
— Обижаешь, начальник… — язвительно улыбнулся Беляев. — Ты и сам у камчадалов чернобурку вымучил…
— Что? — Владимир выхватил сверкающий палаш, приставил клинок к груди Беляева.
Тот успел слегка отстраниться и, защищаясь рукой, задел лезвие. Его ладонь обагрилась кровью. Кровь закапала на пол…
Придерживая раненую руку, выскочил на крыльцо, заорал, как оглашенный:
— Сука Атласов! Меня чуть не заколол!
Стали сбегаться казаки. Кто-то перевязал руку раненого тряпкой. У Данилы Анцыфорова затлели глаза-угли.
— Созываем Круг — гаркнул он.
В глазах Козыревского мстительные искорки:
— Спросить надо с Атласова. Сколь он будет издеваться? У меня от его кандалов до сих пор на руках болячки. Вот, поглядите… — он вытянул руки.
Атласов вышел на крыльцо, тяжело дышал, лицо искаженное. К нему подскочили Анцыфоров и Шибанов, заломили руки, сжимая, будто клещами.
В суматохе выскользнул с крыльца камчадалец Голгоч и умчался на собачьей упряжке вниз по реке. От гвалта снег падал с елочных лап за острогом. Испуганная кукша улетела вглубь леса.
Когда Владимиру связывали руки, он пытался вырваться, но тщетно. По-бычьи склонив голову, бросал сквозь зубы:
— Против власти пошли? За это вы поплатитесь.
— Ишь, напугал.
— Какой крутный!
— Тебя за тем послали, чтоб казаков увечить?
Владимир огрызается:
— Меня государь сюда направил. И большие права дал. Хоть всех своевольщиков перерублю, он мне в вину не поставит…
— Замолчь! — толкает его Анцыфоров. — До Бога высоко, до царя далеко. Как Круг решит, так и будет.
— Посадить его в казенку. Без него погуторим, — предлагает Козыревский.
Атласова уводят в тюрьму, а казаки продолжают буйствовать. На прибитый снег Спирька резко бросает одноухую шапку, кричит:
— Не нужен нам Атласов! И без него проживем!
— Но он же казачий голова… — раздается голос Пещерина.
Его подавляет вопль:
— Другого надо атамана.
— Люба!
— А кого?
— Анцыфорова Данилку. Пусть всей Камчаткой правит.
— А за приказчика тут кто будет?
— Семку Ломаева изберем.
— Годится.
— Люба!
— А в есаулы кого?
— Ваньку Козыревского. Он дюже грамотный. Челобитную сочинит в Якутск про все обиды…
Горделивая радость затмила глаза Ваньке: он получил свою первую казачью должность, стал помощником атамана.
Алексей Пещерин пытался урезонить собравшихся:
— Казаки! Не сходите с ума! Москва накажет вас за самоуправство. Царский глаз далеко видит.
— Чаво? Чаво? — на середину выдвинулся Анцыфоров. — Не пугай, Алешка, нас Москвой. На Камчатке проживешь здорово семь лет, что ни сделаешь; а еще семь лет проживет тот, кому Бог велит… Верно я говорю?
— Верн-а-а! — вместе с другими кричит Ванька, упоительно чувствуя, что наступает, наконец, свободная, без прежней оглядки, жизнь.
Анцыфоров поднял руку:
— Казаки! Раз избрали меня атаманом, то слушайтесь. Назад нам отступа нет…
Пещерин жевал сухие губы, прикидывая: «Анцыфоров повел за собой человек тридцать, остальные по большей части молчали…»
Ломаев и Козыревский проверили всю ясашную казну, оставшуюся после Атласова. Кладовка ломилась от пушнины. Пересчитав меха, сверили их наличие по описи. Ястребиные глаза Козыревского беспокойно поблескивали. Резко звякнув костяшками счет, он объявляет:
— Тридцать сороков и тридцать четыре соболя, то бишь 1234 соболя, 400 красных лисиц, 13 сиводущатых и 75 каланов.
Ломаев шумно вздыхает:
— Тут ясак за два года: 1707-й и 1708-й.
— Не только при Атласове, но и при тебе собрано, — замечает Иван.
У него кружится голова от только что виденной в кладовке лоснящейся пушнины. Нашел запись о том, что Атласов сдал в казну несколько десятков соболей, тем самым выполнил указ 1697 года, которым запрещено воеводам и другим служилым людям приобретать в Сибири соболей и продавать их торговым людям от себя, а велено соболей сдавать за оплату в казну великого государя. Трудно выполнить этот указ на Камчатке, где меха служат заменой денег, но Атласов с ним считается. А вот чернобурую лисицу, о которой говорила Федорка, он не сдает за казенные деньги…
В ясашную избу ввалились казаки. Появился Анцыфоров, за ним Шибанов с мешком.
— Доставай пожитки, — приказал атаман.
Гришка стал выкладывать меховое одеяние, изъятое у Атласовых, а Козыревский, скрипя пером, произносил с придыханием:
— Шуба соболья пластинная под чешуйчатым лазоревым байбереком, пушена хвосты собольи, две шубы собольи под лимонною камкою, пушены морским бобром, три шапки женские пластинные собольи под красною камкой, пушены бобром, в том числе одна с золотым кружевом, одеяло пластинное соболье под атласом, пушено бобром, кухлянка соболья, санаяк[14]бобровый с оплечьем лисиц сиводушных…
Ванька смачно облизывает губы, как всегда при мысли о барыше, просительно глядит на Ломаева:
— Может, пожитки по себе разделим?
— Ты в своем уме? — всполошился Ломаев. — Все как есть оприходуем в государеву казну. На дыбе не хочу висеть…
Анцыфоров задумчиво покрутил ус.
— Сдадим в казну. Чище будет дело.
В одном не было сомнений: без Атласова-приказчика пришла свобода обирать ясачных под разными предлогами. Если хочешь поживиться, не теряй времени…
К вечеру налетела метель, проказливо стучала в окна. В ответ слышались пьяные выкрики: «У нас все дома. Кого там еще черт несет?» Острог гулял. Взбунтовавшиеся казаки хмелели от вина и от добытой вольницы. Даже ворота острога оказались незапертыми, створы играли на ветру.
Степанида принесла Владимиру поесть. Караульного не было, тоже где-то выпивал. Разговор велся через задымленное волоковое окошко.
— Всю меховую одежду забрали, — голос у Степаниды дрожит. — Допытывались, где чернобурка. Все углы озырили… Что теперь делать?
— Надо бежать в Нижний острог, — глуховато говорит Владимир. — Там отсидимся, пока власть не прижмет безумцев. А сейчас беги на моих лыжах в Килганик, к тамошнему князцу Голгоче. Скажи ему от меня, чтоб пригнал собачьи упряжки. Путь едет сюда шибче и подождет под обрывом. А на божничке лежит второй ключ от казенки. Вызволишь меня отсюда…
Запыхавшись, она прибежала домой. Наказала Федорке и Настасье: собрать в дорогу все, что осталось ценное, не забыть съестное. Достать чернобурку из поленицы и спрятать в мешках. Сама она пойдет на лыжах в Килганик, попросит помощи у князца Голгочи. Тот сможет всех увезти в острог Нижний…
Порылась на божничке и достала железный ключ.
— Это запасной. От казенки. Возьму его с собой. Икону Богородицы не забудьте. Ждите меня… — и, забрав в сенях лыжи, выскочила из дому.
Оставила острог, взбаламученный пьяными выкриками и песнями. Надевая лыжи, испугалась немного месяца, выпутавшегося из клочковатых туч: не ко времени объявился, глазеет с любопытством…
Той ночью Настасья и Федорка торопливо собирали вещи. Послышался стук в окошко. Обе растерянно опустили руки.
— Кто там? — спрашивает Федорка.
— Это я, Иван.
— Что тебе?
— Выйди погуторить.
Настасья зыркает на нее, пугливо машет руками: не ходи!
Но молодость не всегда слушает чужие советы.
— Сейчас, — отзывается она. Накидывает на плечи шубенку, набрасывает на голову шаль.
За калиткой стоит Ванька. Шапка и плечи запорошены снегом. Он взял ее за руку, горячо сжал. Густым спиртовым запахом повеяло от него.
— Тут у нас заваруха получилась, — пошатываясь, Ванька вытягивал из себя слова. — Но ты не бойся. Не пропадешь. Я хочу на тебе жениться. Не то чтоб силком…
— Мне еще рано замуж… — месяц высветил девичью улыбку.
Он притянул Федорку к себе, чмокнул в щеку.
— Не надо… — она уперлась руками в его грудь.
Они молчали. Затаенную тишину нарушает лишь порыв ветра, сметающий с крыши пригоршни снега.
— У вас обыск был… — со сдержанным сочувствием говорит Ванька. — Много что взяли. Только чернобурку не нашли.
— Ее у нас нет.
— Ты же сама говорила в Зашиверске…
— Я пошутила, — натянуто ответила Федорка.
— Кабы я ее искал, то нашел бы…
И вдруг Федорке показалось, что Ванька пришел не по любовному влечению, им владеет желание узнать, где прячут Атласовы чернобурую лисицу.
— Я пойду… Холодно, — она зябко передернула плечами.
— Погоди…
— Нет, — захлопнула калитку.
— Ломаешься? Ну и черт с тобой. В Якутске я найду купецкую дочь.
— Ищи… — с сердцем бросила в ответ Федорка.
Оба поняли в этот миг, что их жизни никогда не сольются.
6
Увидев закуржавевшую жену Володьки, князец Голгоч сразу понял: что-то случилось.
— Лезь в юрту. Погрейся. У нас жарко.
Степанида досадливо махнула рукой: дескать, не до того.
— У нас беда, Голгоч, — произнесла взбудораженно. — Злые казаки бросили Володимера в тюрьму.
— Тюрьма? Казенка? Как быть? — Голгоч сдвинул черные брови.
— Надо его освободить, — она показала ключ от казенки. — А потом отвезти нас в Нижний острог.
— Хоросо.
Склонившись над входом в юрту, князец что-то крикнул по-своему, сердито объяснял. Несколько мужчин вылезли наружу. Вскоре возле юрты стояло цепочкой пять собачьих упряжек. Собаки нетерпеливо поскуливали…
Утром в Верхнем остроге был переполох. На башне-нагородне Рваное Ухо, бывший ночью караульным, бил о лемех тревогу. Оказалось, что кто-то отпер Атласову дверь казенки, и он сбежал со своими домашними, скорее всего, на Ключи, ибо следы от нарт ведут вниз по реке.
Услышав о случившемся, Анцыфоров быстро протрезвел: «Надо срочно увидеть Козыревского».
С Ванькой они встретились в ясачной; пьяная, с распущенными волосами голова есаула плохо держалась на тонкой шее. Дергая толстыми губами, он взглянул весело:
— Теперь нам полегчало, атаман. Наконец-то избавились от Атласова.
Черные глаза Анцыфорова, казалось, еще больше загустели.
— Легко, что дурню под гору… Надо сообщить в Якутск: не стало от Атласова никакого житья. Треба челобитную составить. По-умному. Готовь ее вчерне…
Через день Ванька написал текст челобитной, ее читали в ясачной избе, добавляли фальши — она как приправа острая к обеду.
Выходило так, будто Атласов не давал съестных припасов, кои с камчадалов собирались, сам пользовался оными. А они, казаки, пропустив рыбную ловлю, претерпевают голод… Из корысти своей выпустил аманатов, и оттого во всех ясачных иноземцах учинилась большая шаткость. Ясачные сборщики, посланные на Авачу и Большую реку, спасались бегством, многие из них были убиты и ранены… Колол Атласов на смерть служивого Данилу Беляева, и когда ему от служивых представлено было, чтоб он безвинно палашом не колол, но наказывал бы их за вины батогами или кнутом, как государевы указы повелевают, он на то в ответ сказал, что государь ему в вину не поставит, хотя бы он их всех прирубил… Посланную из Якутска подарочную казну почти всю употребил в собственную пользу, так что на Камчатке явилось у него бисеру, а по здешнему одекую, и олова не больше полпуда, а медь всю переделал в винокуренную посуду. (Про медь настоял написать огульно Анцыфоров).
Заканчивалась жалоба уликой, которую предъявил Козыревский.
«По извету Данилки Беляева, он, Отласов, у новокрещенного камчадала вымучил нападками лисицу чернобурую, весьма черную, которая в казну была приготовлена».
Добавляя к слуху о лисе свой и Беляева вымысел, Ванька надеялся найти во что бы то ни стало чернобурку у Атласовых и отобрать ее у них.
Чем больше писали жалобщики, тем сильнее распалялись, и Атласов уже виделся им закоренелым преступником.
От имени казаков челобитную подписали Анцыфоров и Козыревский.
7
Торопливо бегут собаки. Теперь уже еловские ительмены, хорошо знакомые Владимиру, везут его вместе со спутницами. На небе — хмурь и хандра. По берегам топорщатся голые деревья. Сидя на высоких нартах, Владимир по птичьи горбатит плечи. Вспоминается ему, как встретил в Анадырске Афанасия Поповцева, одного из тех, кто подбивал казаков к грабежу на Тунгуске-реке, а потом сваливал всю вину на Атласова. В Якутске Поповцева не держали в тюрьме, не пытали, а лишь послали на службу в дальний острожек. Щуря глаза, просил он Атласова взять его на Камчатку, да получил отказ. Но и на Камчатке своевольников хватает, а пущие заводчики у них: Анцыфоров, Козыревский, Беляев, Шибан… Еще ответят они за свое вероломство, а сейчас Владимир возглавит острог Нижне-Камчатский, здесь будет его опора.
Вдали показалась Ключевская сопка. Снежно-белые склоны ее выглядели слегка ребристыми. Холодная и безучастная, она пачкала небо густым дымом. А вот и острог… Настороженно выглядят и башня в шапке снега, и тыновая стена.
В ясачной избе встретился Владимир с заказчиком Федором Ярыгиным, рассказал ему о том, что произошло в остроге Верхнем, и сделал такое закругление:
— Анцыфоров и Козыревский поплатятся за содеянное. А теперь я здесь буду за приказчика.
«Какой же ты приказчик? У тебя даже палаша нет», — подумал Ярыгин. Опустив крупную голову, он долго смотрел в сторону, мял крупные пальцы. Потом мутно глянул на Атласова:
— А наказная память у тебя есть? — говорит тяжело, будто выкорчевывает из себя слова.
— Нету. Осталась там, в ясачной.
— А у меня есть. Дана Колесовым. Он оставил меня тут за наказного приказчика. Не взыщи, но команды я тебе не отдам…
Его слова ошпарили Владимира, он вскочил со скамьи. В глазах сквозило бешенство.
— И ты туда же? Забыл, что я казачий голова и начальник всех камчатских острогов?
— Все так. Но нет у тебя наказной памяти. Ты уж не обессудь. Избу для тебя найду. В караул ставить не буду. Живи спокойно. Промышляй охотой, рыбалкой. За Ключами соболя много…
— Это я знаю…
В слюдяное окошко вяло заглядывает месяц. Владимир со Степанидой лежат на травяной циновке (чирели). В другой половине спят, похрапывая, Федорка с Настасьей, уставшие от дороги. Степанида поведала Владимиру о том, как в Зашиверске Федорка, общаясь с Ванькой Козыревским, проговорилась, что у Атласовых есть чернобурка.
— Болтуша, — прошипел Владимир.
Степанида пыталась защитить Федорку:
— Молода еще. Сказанула без злого умыслу.
— Лису надо сжечь! — сквозь зубы произносит Владимир.
Наступило утро. Степанида разговаривала с Федоркой и Настасьей. Строго выпятив нижнюю губу, внушала им легенду о том, что чернобурка была сожжена еще в Якутске, перед поездкой на Камчатку. Затем достала из туеса и встряхнула роскошную шкуру. На глазах замерцали слезы… Обернулась к мужу:
— А может, ее сдать в казну?
— Нельзя… — ощерился Владимир. — Бунтовщикам это на руку…
Он взял лисицу и, свернув ее, бросил в очаг. Слегка затушив пламя, она затрещала, выпрямилась и огнем полыхнула в глаза.
От жуткого видения женщины отвернулись.
Глава 13
1
Якутского воеводу Юрия Шишкина все больше беспокоил поход Атласова на Камчатку. До него дошла челобитная Ваньки Козыревского и других казаков, отправленная с дороги, когда отряд Атласова еще не добрался до Анадырска. Жалобы настораживали: из-за трений между служилыми и приказчиком может плохо закончиться трудный поход, и за это Москва строго спросит с воеводы.
Опасаясь вредных последствий, в рассуждении государственной пользы, Шишкин сообщил в Сибирский приказ о разладе в отряде Атласова, жестоком обращении начальника с казаками и назначении на его место сына боярского Петра Чирикова. Военное снаряжение нового отряда было усилено двумя медными пушками, в достатке было пороха и свинца. В Анадырске он был увеличен до семидесяти человек.
А в январе 1709 года в Якутскую приказную пришла челобитная верхнекамчатских казаков о худых поступках Атласова и отнятии у него команды, что побудило воеводу направить вслед за Чириковым указную память, чтоб тому учинить по делу Атласова следствие и оное дело прислать на рассмотрение в якутскую воеводскую канцелярию с выборным приказчиком Семеном Ломаевым, а также сборную ясачную казну за 1707, 1708 и 1709 годы.
Однако эта наказная память не застала Чирикова в Анадырске и на Камчатку не была отправлена за малолюдством служилых людей в тамошнем остроге, ибо небольшую группу посылать в тот путь было очень опасно.
Приезд в Верхнекамчатск Чирикова насторожил Анцыфорова и Козыревского, они опасались, что новый приказчик начнет следствие по делу об отлучении от власти Атласова, однако он к этому не склонялся. Долго ли так будет?
Анцыфоров смолил черными глазами Ваньку:
— Ты вот что… Записывай все проделки Чирикова. Он холст казенный продает по два аршина за лисицу, табак-золотник — за три лисицы. Меха кладет в казну как «свои пожитки», получает за них деньги.
Иван шмыгнул горбатым носом:
— На учет возьму каждый день, как в святцах…
Черный список злоупотреблений Чирикова накапливался у Козыревского, и среди них были такие:
«Собирал великому государю ясак в своем балагане один, без служилых людей и тою соболиною казной воровски корыстовался, имен ясачных в книгах не записал».
«Задерживал жалование казакам, а если оно выдавалось, то не деньгами, а холстом по 12 аршин за полный оклад, а заставлял расписываться не за холсты, а за якобы полученные из казны деньги».
Но этот список оборвался, когда приказчик совершил очень важный поход. По натуре любопытный, с бойкими глазами и живой походкой, он прослышал, что у Шипуновского мыса бурей разбило «апонский» бус, и в апреле 1710 года направился туда с отрядом в пятьдесят человек. В этом походе он усмирил ительменов от Жупановой реки до Островной, захватил много добычи, ясырей. Удалось освободить из камчадальского плена четырех «апонцев».
Казаки привезли несколько монет, золотых, серебряных и медных, они были найдены в поломанном судне. Тонкими пальцами трогал Ванька металл, разглядывал знаки-штрихи и загадочно улыбался: хорошо бы открыть путь к Апонскому государству и громко прославиться…
Неугомонный Чириков решил направить Ивана Харитонова с отрядом и на западное побережье Камчатки — для усмирения на Большой реке ительменов, отличавшихся особой воинственностью. В этот отряд напросился и Козыревский, горевший желанием добыть ясырей…
В сентябре 1710 года на смену Чирикову прибыл в Верхний острог казачий пятидесятник Осип Миронов Липин. Был он тучным, краснощеким, хмуро глядел на людей из-под тяжелых бровей. Держался строго, важно, и это усиливалось тем, что он имел поручение провести следствие по делу об отстранении Атласова от должности.
Таким образом, на Камчатке-реке оказалось три приказчика: Атласов, Чириков, Липин (он же Миронов).
2
К Верхнекамчатскому острогу подошел, пошатываясь, странный человек. Голова его была повязана тряпкой, на худом, с вислым носом, лице выделялись выпуклые глаза, а щеки — в рваных зарослях волос. Потрепанный кафтан сидел на пришельце, как на огородном пугале.
В лесном призраке караульный едва угадал Ваньку Козыревского.
— Что с тобой? — недоумевал он.
— Хочу есть…
Караульный достал из кармана юколу, и Козыревский вгрызся в нее, не отделяя кожицу, облизал зачерствелые губы. Поплелись в ясачную избу. Увидев нового приказчика, Ванька растерялся под его давящим взглядом
— Я с Большой реки… — хрипло проговорил он. — Казак Ванька Козыревский из отряда Харитонова…
Миронов рот раскрыл, ожидая, что скажет дальше этот человек, похожий на бродягу. Днями пришла ему из Якутска наказная память о проведывании Курильской земли и островов за «переливами» (проливами), и он знает, что пройти туда можно только через Большую реку.
— Камчадалы нас разбили. Наголову… — услышал он.
— Почему же вас побили? — голос у приказчика густой, гудящий, выходит из груди, как из бочки.
И Козыревский подробно рассказал о случившемся.
Придя на Большую реку, Харитонов с отрядом осадил иноземческий острожек, стоящий в ее верховье. Спустя немного времени, его отряд был пропущен в острожек. Камчадалы обещались платить ясак, но их покорность почему-то настораживала многих служилых.
Между тем, к Харитонову стали приезжать тойоны нижних острогов и просить, чтобы он выехал в низовье, где к нему недалеко бы было ездить и оказывать помощь в корме. Их льстивым речам Харитонов поддался, хотя служилые его предупреждали, что может быть обман. Отряд поплыл на низ батами.
Бывшие в проводниках камчадалы завезли отряд в протоку, очень быструю и тесную, и выскочили из лодок на берег, где скрывались другие иноземцы. Ливень стрел обрушился на служилых, погибло двенадцать человек, многие получили ранения.
— Отбились лишь одиннадцать человек вместе с Харитоновым, — угрюмо поведал Ванька. — Скрывались в лесу. Решили пробираться ночью в верховье Камчатки. Трое умерли с голоду, потому что порох у нас был подмочен, зверя не добудешь. Мы выбились из сил от голода и страшенных гор. В вершине реки Быстрой, притока Большой, увидали зарубки на деревьях, оставленные нами, когда шли в поход. И Харитонов мне сказал: «Ты самый молодой. Иди в острог. Скажи, чтоб послали встреч людей с кормом…»
— А где твое ружье? — слышит Ванька злой рокочущий голос.
— Утопил, когда с лодки спрыгивал…
Приказчик стал матерно ругаться, стучать кулаком по столу:
— Вояки!.. Вас, как баранов, загнали в ловушку!.. Вы сорвали поход в Курильскую землю, проведывание островов за переливами. Я вас в тюрьму засажу!..
Никакой помощи от приказчика Харитонов не получил и, вконец изнуренный, вышел с горсткой казаков к острогу. Все восемь человек, включая Харитонова и Козыревского, были посажены в «казенку».
3
В декабре 1710 года Миронов отправил многих казаков собирать ясак, а сам отправился в Нижний острог для распределения служилых людей к судовому строению. Предстояло перебросить по реке Еловке, через Срединный хребет и по Кыгылу, пушную казну, чтобы на судах перевезти ее по Пенжинскому морю до «сидячих коряков», а потом сухопутьем доставить в Анадырск. Все необходимое для строительства судов надо было подготовить сейчас. И, конечно, требовалось подобрать команду.
Препроводить грузы через хребет поручалось бывшему приказчику Петру Чирикову со служилыми людьми. Вместе с ним должен был уехать в Якутск и Атласов — с женой, племянницей и дворовой девкой Настасьей. Его поклажу также предстояло перевезти к устью Кыгыла.
В Верхнем остроге Миронов оставил заказчиком Алексея Пещерина. При этом пригрозил казакам: если в его отсутствие они проявят своеволие, то, вернувшись, он накажет винных кнутом без всякой пощады.
После отъезда Миронова многие из казаков в остроге Верхнем заволновались, зашумели по-пчелиному. Данилка Анцыфоров возмущался:
— Оська посадил в казенку наших товарищей. Не помог им, они чуть не померли с голоду. Отрешить его надо, как Атласова.
Его поддержали человек двадцать казаков:
— Верна… Люба…
Тощий, с худощавым лицом Постников бесстрастно черкнул ребром ладони по горлу:
— Надо его того…
Из тюрьмы были освобождены заключенные, в их числе Ванька Козыревский. Но на душе у взбунтовавшихся кошки скребут: что будет, когда вернется Миронов? Беспокойство усиливало и то, что заказчик Пещерин не разделял их возмущения:
— Ох, ребята, плохо это может кончиться.
В ясачной избе собралась верхушка недовольных: сам Данило Анцыфоров, Иван Козыревский, Харитон Березин, Григорий Шибанко, Алексей Постников. Собирали все вины приказчика Миронова. Он обсчитывал казаков при выписке жалования. Посещая иноземческие остроги, выбивал батогами пушнину для себя. За казачий оклад в девять рублей дает по 12 аршин холстины или табаку китайского по шесть золотников, да сверх того с каждого окладу берет себе скупу по два рубли, а они, служивые, в расходных книгах расписываются не в товарах, а в деньгах. Но такие дерзновения приказчика не позволяют его арестовывать, можно ограничиться жалобой в Якутск.
— За Миронова воевода может крепко тряхнуть, — потряс русой бородой скуластый Харитон Березин.
— Теперь воеводам не велено самочинно решать. Через Москву все решается, — заметил Анцыфоров.
— Кончать надо с Мироновым… — гнет свое Постников.
— А ежели царь прижмет, куда нам тогда деваться? — мял шапку Григорий Шибанко.
Данилка Анцыфоров сказал с ухмылкой, не то в шутку, не то всерьез:
— Завоюем Большую реку, а потом сбежим за переливы, на острова неизведанные…
Казаки задумчиво теребили бороды, морщили лбы от занозистых мыслей.
Ожил, загорелся Ванька Козыревский:
— Никифор Черниговский убил воеводу илимского Обухова, сбежал на Амур, укрепил крепость Албазин, и царь Алексей Михайлович его простил.
— А за что он воеводу кокнул? — спрашивает Харитон Березин.
— За то, что тот выкрал его сестру и надсмеялся над ней.
Сообщение задело за живое тех, у кого остались в Якутске сестры и жены. А Козыревский объявил:
— У меня есть даже копия царского указа.
Гришка Шибан потянул Ваньку за рукав:
— Коль не брешешь, зачитай указ.
Ванька достает из кармана бумагу, подвигается к жирнику.
— Вот слухайте… «В день святого ангела великого Государя всеа Руси повелением сжечь грамотку нашу о казни вора и грабежника Никифора Черниговского со товарищи. Воров тех милуем, и надобно их сыскать и отныне ворами не злословить, осыпать почетом и наградами. Никифора же Черниговского именем нашим, великого государя всеа Руси, ставим приказчиком Албазина, а рать его именуем русским воинством царским и шлем жалованье две тысячи серебром… И пусть Никифор Черниговский с казаками те рубежи на Амуре-реке сторожит т на тех рубежах стоит насмерть».
— Ух ты! — дивились слушатели.
— Умно решил царь-батюшка! — вспыхнули глаза у Анцыфорова. — Нам тоже есть где укрыться.
А Козыревский потрясает бумагой:
— Даже убийство воеводы царь прощает. А ежели приказчика обидим — не чета он воеводе…
Сказанное им — точно береста в огне.
4
В январе Миронов и Чириков возвращались в Верхнекамчатский острог. Недалеко от острога на них набросились из лесу бунтовщики, ведомые Анцыфоровым и Козыревским. Их сторону взяли и многие служилые из отряда Миронова. Завязалась схватка. Миронов яростно защищался, но у него выбили клинок, и он был скручен. Смертельный удар ножом нанес ему Харитон Березин.
Убитого решили утопить в полынье. Когда труп ушел под лед, в нее бросили и живого Чирикова. Бултыхаясь в воде, Петр умолял:
— Пожалейте меня, дайте перед Богом покаяться…
— Ежели выплывешь, отпустим, — глумился Гришка Шибан.
Чириков ухватился за кромку льда, но по скрюченным пальцам ударил палкой Рваное Ухо…
Оставив на реке охрану, чтобы никого не пускала в низовье, бунтовщики вернулись в острог, захватили пожитки обоих приказчиков. Стали судить-рядить, как убить Атласова, который мог стать поперек дороги.
— Надо, чтобы ничего не заподозрил, все сделать неожиданно… — предлагает Анцыфоров. — Найти какой-то предлог.
Ванька криво ухмыляется:
— Можно дать ему прочитать какую-нибудь грамоту. И в это время… того…
— Пожалуй, подойдет, — сдвигает брови Анцыфоров. — Передать ему письмо якобы от Миронова, дескать, зовет в Верхний острог.
Гришка Шибанов хихикает:
— На том свете встретятся. Погуторят вволю.
Анцыфоров торопит Козыревского:
— Давай, Ванька, пиши…
Козыревский в центре внимания, ему от этого словно масло по сердцу. После бурного обсуждения, кто пойдет к Атласову, Ванька пишет, приговаривая:
— «Бывшему камчатскому приказчику Володимеру Атласову. От нынешнего приказного пятидесятника Осипа Миронова Липина. Мною направлены к тебе Григорий Шибанов, Алексей Постников да Михаил Наянков с уведомлением приехать в Верхний Камчатский острог для…»
Анцыфоров трясет указательным пальцем:
— «…для касающегося тебя дела». И подпись подделай…
Анцыфоров решил подъехать к острогу незаметно, чтобы застать Атласова врасплох, убить бесшумно, не всколыхнуть местных служилых, среди которых могли быть сторонники бывшего приказчика.
Первого февраля 1711 года отряд остановился на острове, в полуверсте от острога. Налетевший ветер раскачивал ветки, с них шумно падали комья снега. Казаки утихомирили подравшихся было собак, выжидающе глядели, как три человека двинулись на лыжах к острогу…
Во дворе залаяла собака. «Кто-то, кажется, пришел», — насторожилась Степанида и надела шубенку, чтоб выйти из дому. Но уже дернулась дверь, и с клубами пара ввалились приезжие казаки: Григорий Шибанко, Алексей Постников, Михаил Наянков. Кухлянки их запорошены снегом, на бородах льдистая изморозь.
— Доброго здоровьица вам, — усмешливо протянул Гришка.
— Спасибо… — вопрошающе глянула хозяйка, а про себя удивилась: аж трое нагрянули, вошли и не перекрестились.
Перестала шить какой-то наряд Федорка, она сидела на скамье у стола, а в кути замерла Настасья, намеревавшаяся разделывать оттаявшего гольца.
Постников освободил руки от мохнаток, нетерпеливо мял пальцы.
— Хозяина нам надо. Срочное письмо передать.
Из горницы вышел Владимир, застегнул ворот рубахи.
— Здорово, казаки. С рыбалки только что пришел да малость заснул… — в голосе оттенок неловкости.
— По делу мы, — Постников тяжело вздохнул. — Письмо привезли от Миронова.
Владимир уловил тяжелые выжидательные взгляды, насильные улыбки. Его успокоило то, что казаки были без палашей.
— Проходите к столу.
Постников достал бумагу и, вытянув губы, протянул Владимиру. Тот, подсев к столу, начал читать…
Из-за пазухи выхватил Шибан нож и всадил его в левый бок Владимира. Для верности придержал смертельную сталь. Кровь хлынула ему на руку…
Степанида вылетела из избы.
— Караул! Володимера убили! — кричала она рыдающим голосом.
К ней никли Федорка и Настасья, растерянные, плачущие.
Пред ними появились Анцыфоров и Козыревский в окружении казаков.
— Тихо! Не базланить! — прикрикнул Анцыфоров и вместе с Козыревским втолкнул женщин в избу.
Брезгливо оскалив зубы, они сволокли Атласова, уткнувшегося в стол, на кровать, прикрыли синей занавеской, сорвав ее с кути. Теперь можно было, воспользовавшись замешательством женщин, отобрать черно-бурую лисицу.
— Отдайте спрятанную чернобурку, — требует Анцыфоров у Степаниды.
— Нет ее… — отвечает та, захлебываясь слезами.
Ванька подступил к Федорке.
— Ты сама хвалилась лисой чернодущатой…
Лицо у девушки побледнело.
— Никакой чернобурки нет. Я дуром сказала…
— У, Атласовское отродье! Я тебя в тюрьму засажу!
Степанида упрямо вздернула губу. Тяжело задышала. Лицо его было исполосовано отчаянием.
— Скажу всю правду. Была у Федорки лиса, доставшаяся от ее отца. Знатная лиса. Мы хотели взять ее с собой на Камчатку, а Владимир, — лицо ее захлестнули слезы, — возмутился: «Не дай Бог впредь водиться с таким заповедным зверем». И бросил ту лисицу в огонь… Боже мой! За что вы его убили?! — она ломала пальцы.
Козыревский и Анцыфоров перевернули все вверх тормашками, даже щупали постель под покойником, но так и не нашли чернобурки.
— Врешь! — Ваньки оскалил узкие зубы. Бросил злой взгляд на шапку из бурой лисицы, которую Степанида комкала в руках, на бурые же лисицы, зашитые в пазухах шубейки — так водилось у якутских модниц. Внезапно вырвал шапку у Степаниды и крикнул: — Снимай шубейку!
Женщина застыла в недоумении. Ванька кинул руку к верхней застежке шубейки и рванул ее, зацепив ожерелье. Посыпались розоватые жемчужины, застучали об пол…
— Аспид проклятый! — негодует Степанида. — Чтоб земля под тобой провалилась!
Ванька тянет шубейку за полу.
— Отдавай, не трепыхайся!..
Возле ясачной избы главари бунтовщиков собрали Круг. Часть здешних казаков их поддержала, и они довели отряд до 70 человек. Новые сторонники давали клятвы и подписывали приговоры, что будут друг друга ни в чем не выдавать и заедино бунтовать. Вновь избрали атаманом Анцыфорова, а есаулом Козыревского. Строем, подняв знамя, прошел отряд по острогу…
Шумно делили пожитки Миронова и Чирикова, а также Атласовские, что были приготовлены для отвоза на Кыгыл. Поставили на дуван даже паруса и снасти, на которых предстояло вывезти ясачную казну по Пенжинскому морю. Собрались у добычи, как стая воронов. И нахапали изрядно: каждому из бунтовщиков выпало по 60 соболей, 20 красных лисиц и по два бобра.
Записывая пай, Козыревский Ванька приговаривает:
— Почему мы делим имущество приказчиков? Потому что они пороху и свинцу для службы не давали. Берем за то, что они у нас отняли.
— Люба-а! — дружно откликались казаки.
Ванька зачитал еще один приговор:
«Выделить архимандриту Мартиану шубу соболью лапчатую и двух дворовых людей Чирикова — камчадальской породы крещенных робят, иноземческим названием Щочка да Чистяк, да Володимера Атласова дворовую девку крещеную Настасью».
Удрученно слушал это Мартиан, поправлял рукой нагрудный крест. Тяжелые думы сразу одолели. «Привязать меня к себе хотят бунтовщики. Аз ехал сюда проповедовать слово Божие, а выходит, стал причастен к убиению Атласова. До чего дожил: из благого превратился в блажного… О, Господи милостивый, помози мне…» — он перекрестился.
Насмешливо откликнулся на приговор Спирька Рваное Ухо:
— Иди в кабак, вино пей, нищих бей, будешь архиерей.
Не дождавшись окончания Круга, на который он был приглашен, архимандрит пошел в свою избу. Он был обескуражен, брови его тянулись от переносья, губы свернулись перевернутой ижицей. «Аз выпью вина, душу успокою».
Навстречу спешила Степанида Атласова, страдальческие глаза ее блеснули обжигающе:
— Святой отец! На дуване вам вырешили Настасью, нашу работницу. Она прижилась у нас, к тому же крещенная, ее нельзя дарить или продавать. Плачет, что расстанется с нами, не поедет в Якутск. Пожалейте ее…
Подобие улыбки промелькнуло на лице Мартиана.
— Пусть дщерь Божия Анастасия остается с вами…
Грабежу в доме Атласова атаман и есаул решили придать вид конфискации. Споротые с шапки и шубейки Степаниды лисицы были принесены Козыревским Козьме Марманскому, которого Миронов оставил за главного в остроге. Меха были записаны в ясачную книгу с пояснением: они оказались «без хвостов и поношенными изрядно».
К вечеру острог загудел вовсю. Пьянствовали казаки, ставшие враз богатыми, в торговых сделках пушнина подешевела — за добрую собачью упряжку платили по двадцать соболей. Случалось, что противников казачьих вольностей избивали палками…
Похоронить Владимира помогали заказчик Марманский и еще несколько казаков. Гроб покойного донесли на руках до пригорка вблизи чистой, с морозными облачками, реки. Чернела земля по краям студеной могилы.
Владимир лежит в гробу, слегка прикрытый кедровыми ветками. Три женщины вглядываются в его бледное лицо, обрамленное поседевшей бородой, и безутешно рыдают. У могильного холмика высился лиственничный, с красноватым оттенком, крест, напоминавший казакам не просто о товарище, а о предводителе, рискнувшем присоединить к России страну Камчатку.
Федорка и Настасья поддерживали Степаниду под руки. Она обессилела. Вздрогнувшая неожиданно земля, громоподобный гул со стороны Ключевской сопки заставили ее поднять голову. Она увидела вздымающиеся клубы пепла, а снизу их как бы подталкивало из жерла багровое пламя. Расширяющаяся чернопепельная туча походила очертаниями на большущую лисицу: с открытой пастью, круглыми глазами и мягко стелющимся хвостом…
Эпилог
Гремя ручными и ножными кандалами, узник придвинулся к маленькому окошку, откуда проникал лучик света и доносился чавкающий перебор конских копыт. Он даже почувствовал, что где-то в небе всплакнула тучка и оросила землю. «Эх, сейчас бы на волю!» — ястребиные глаза сверкнули, заметались.
В подземной тюрьме встречает Иван Козыревский очередную весну, и вспомнилось ему, что первый раз сидел закованным в казенке Зашиверского острога, куда был посажен начальником камчатского отряда Володькой Атласовым. Но с Володькой он расквитался! Убедил Анцыфорова не оставлять живым Атласова, который хоть и жил мирно два года в Нижнекамчатском, но у него были сторонники, могло возникнуть желание скрутить руки тем, кто убил двух приказчиков — Миронова и Чирикова.
Для оправдания перед властями был найден предлог, опять же им, Козыревским, выдуманный: обвинить Атласова в незаконном хранении черно-бурой лисицы. Иван ухмыльнулся, вспоминая, как в марте 1711 года писал челобитную царю с объяснением причин убийства Атласова:
«И в нынешнем 711 году, нам, рабам твоим про того доброго зверя черно-бурую лисицу учинилось ведомо, что он, Володимер, держит у себя в доме в тайных и скрытных местах. И мы, рабы твои, приехав в Нижний Камчатский острог, и к нему, Володимеру, в дом пришли небольшими людьми, хотя его, Володимера, связать и про такова зверя спрашать. И он, Володимер, в дому своем стал со служилыми людьми дратися, и ухватил со спицы палаш, и с тем палашом на служилых людей метался; и служилые люди, бороняся от себя, его, Володимера, в дому его, с нашего совету казачья, убили для того: опасаясь от него, Володимера, убойства».
Это была хитрая уловка. Чтобы избежать наказания, стремясь загладить свою вину, Анцыфоров и Козыревский повели отряд человек в 70 на Большую реку, где жили воинственные камчадалы, разрушившие казачий острожек. Произошло это в апреле. В устье реки был завоеван камчадальский острожек, отстроен по-казачьи, обнесен тыном и земляным валом. Недалеко была хорошая бухта.
Чтобы разгромить новое укрепление, к нему приплыло множество камчадалов и курилов. Обступив острог, они похвалялись заметать пришельцев не стрелами, а шапками. Анцыфорову и его спутникам терять было нечего, их ждала кара за совершенные преступления. Бой длился весь день, переходил в рукопашную схватку. Казаки сделали удачную вылазку, и множество изменников было убито или потонуло в реке. Остальные попали в полон или разбежались. После этого покорились все иноземческие остроги, которых по реке насчитывалось больше десятка. Многие казаки обзавелись холопами (ясырями), которых стали продавать в карты, зачастую по несколько раз.
Теперь казакам Анцыфорова открывался путь на Курильскую землю, мыс Лопатку и за переливы (проливы). В августе 1711 года Данила Анцыфоров, Иван Козыревский и их спутники отправились на байдарках из Большерецкого острога, пересекли Курильский пролив и высадились на южном берегу острова Шумшу. Во время стычек с «курильскими мужиками» (айнами) казаки отбили три морских карбаса. Вернувшись в сентябре в Большерецкий острог, составили чертеж вновь открытым островам.
Да, дерзкое было время. Осенью замышлял он с Анцыфоровым убить нового приказчика Василия Севостьянова, ограбить ясачную казну и уйти на Курильские острова. Однако Севостьянову удалось сорвать этот замысел. Пойдя на уступки казакам, он назначил атамана Анцыфорова приказчиком Большерецкого острога и поручил ему сбор ясака не только поблизости, но и с проживающих в нижней части полуострова авачинцев и курильцев…
В феврале 1712 года Данилка Анцыфоров поехал собирать ясак на Авачу с отрядом в 25 человек. Сведав об этом, камчадалы сделали для его встречи крепкий и просторный балаган с потайными дверями. Они встретили его приветливо, отвели в приготовленный балаган, не скупились на щедрые подарки, обещались платить ясак без прекословия и дали из «лучших людей» несколько человек в аманаты… Однако ночью камчадалы подожгли жилище и, подняв двери, кричали аманатам, чтобы те выбросились вон, но слышали в ответ, что они скованы и просят сжечь балаган, не щадя их, только бы служивые погибли… Тогда сгорели заживо все 25 казаков, в их числе Данила Анцыфоров и Алексей Постников — один из тех, кто лично участвовал в убийстве Атласова.
Василий Колесов, вновь приехавший на Камчатку приказчиком, провел следствие. К смертной казни были приговорены Григорий Шибанов, заколовший Атласова, и Харитон Березин, от ножа которого погиб Миронов. Их казнили на плахе. А за Чирикова пяти человекам, тащившим его в воду, пальцы рубили да уши резали.
«Только я счастливо отделался, — ласкает себя мыслью Иван, — меня тогда лишь штрафом наказали».
А повезло ему по простой причине. Воевода Траурнихт (от вернулся к исполнению прежней должности) потребовал от Колесова проверить острова за Камчатским Носом, за переливами, привести тамошних людей в ясак и учинить особый чертеж. Чтобы выполнить наказ воеводы, Колесов решил направить в поход Козыревского, уже побывавшего с Анцыфоровым на ближних островах. Он приказал ему возглавить отряд в 55 человек (служилых и промышленников), еще взять одиннадцать камчадалов, построить на Большой реке суда и заслуживать вины свои в приискании морских островов и проведывании Апонского царства. Отряд был снабжен двумя медными пушками, взятыми из Верхнекамчатского острога, порохом, свинцом, судовыми снастями, различным инструментом.
В 1713 году, выполняя приказ Колесова, Козыревский объясачил жителей острова Парамушира, а от айнского (курильского) купца Шитоная, прибывшего с Итурупа, получил ценнейшие сведения о всей Курильской гряде, включая Итуруп, Уруп, Кунашир. Итурупские купцы покупали апонские (японские) товары на юге острова Матсмая, в одноименном городе (остров был заселен преимущественно айнами). Торговля велась и с нивхами (гиляками), приезжавшими на Карапту (Сахалин) с реки Амура. Приобретенные товары завозились на Курильские острова. Козыревский тогда узнал, что японцам запрещалось, по существовавшим в их государстве законам, плавать севернее острова Матсмая. Он представил Василию Колесову подробный отчет о походе и первый чертеж Курильского ожерелья.
«Пришла ко мне слава первооткрывателя, — вспоминает Иван. — Многое из прежних проступков затмилось, возросло доверие со стороны власти. Высокой чести удостоился я в 1714 году. Уезжая с ясашною казной в Якутск, Колесов оставил меня приказчиком всех камчатских острогов. Шутка ли, стал начальником всей Камчатки! Отец мой, Петр Федорович, не мог и мечтать о такой чести…»
Богатым человеком стал тогда Иван. С Курильских островов привез много ценностей: красных лисиц, каланов, шелковых тканей, золота и серебра.
«Тогда я добился того, к чему стремился, — пришлепывает губами Иван. — Мое именье (богатство, пожитки) составило несколько тысяч рублев».
Богатство!.. Он скрывал, что главной причиной его участия в убийстве приказчиков было не их злоупотребление властью, а зависть и корысть. Убеждая других в своей невиновности, он чуть ли не поверил в то, что был бессребреником. Но правда обнаружилась неожиданно и со всей резкостью.
Во время следствия Колесов показал ему копию расспросной речи Григория Переломова, одного из убийц приказчиков, который был схвачен в Верхнекамчатском остроге и после пытки с подъемом на виску и десяти ударов кнутом показал, что «Данило де Анцыфоров с есаулом Козыревским, со служилыми людьми, которые бунтовали же, прикащиков де Осипа Липина (Миронова), Володимера Отласова, Петра Чирикова убили из живота, для соболей их и для шуб собольих и лисиц красных; а те де животы они грабежом брали и по себе делили и на Большую реку с собою увозили». На это Козыревскому нечем было крыть.
Большие ценности не принесли ему счастья, даже наоборот, жизнь пошла наперекосяк, начались новые превратности судьбы. Со скрежетом зубовным вспоминает он сейчас об этом.
В 1715 году на Камчатку прибывает новый приказчик, поляк по происхождению, Алексей Петриловский. Это был грабитель, каких поискать! Он «процарствовал» два года, и каждый день у него был подчинен только одной цели: скопить как можно больше богатства, ради чего не стоило стесняться в средствах. Узнав, что отряд Колесова разгромлен в Аклане, а бывший приказчик убит, он выменивает у корякских князцов часть отбитого ими у казаков ясака и присваивает. В руках его была и камчатская торговля, цены он вздул такие, что хоть волком вой. За фунт табаку требовал, например, 60 соболей, и попробуй откажись, не купи, если царский указ есть: курить это зелье. «Собака хватает, да сыта не бывает», — возмущались казаки.
При Петриловском Иван чувствовал себя неуютно и боязно. Внимание людей к убийству приказчиков снова возросло, и этому помог царский указ о награждении служилых людей, оставшихся верными правительству во время бунта. «Прикащики» Алексей Пещера и Козьма Марманский были произведены в «дети боярские», с денежным окладом в 12 рублей, а 70-ти казакам, которые к бунту не пристали, велено было «писатца конными казаками» с увеличением денежного, хлебного и соляного жалования.
Петриловский обвинил Козыревского в смерти трех камчатских приказчиков и начал новое следствие по этому делу, посадил бывшего «есаула» в тюрьму, грозил ему пытками, виской на дыбе, прижиганием тела раскаленным железом. Потом спрашивал вкрадчиво: «Укажи, где хранится твоя пушнина. Ты привез горы товаров с полуденных островов, должен и со мной поделиться».
Дождался-таки приказчик: Козыревский отдал ему часть своего богатства, за что был выпущен из тюрьмы.
Не желая подвергаться наказаниям, Иван постригся в монахи Успенской пустыни, открытой на реке Ключевой архимандритом Мартианом. Он стал иноком Игнатием, а позднее получил клобук и рясу, присланную из якутского Спасского монастыря.
Общаясь с казаками, Игнатий подогревал их вражду к ненасытному начальнику Камчатки. И к Петриловскому пришло все-таки возмездие, правда, со стороны. В 1716 году на лодке «Восток» казачий пятидесятник Кузьма Соколов и мореход Никифор Тряска проторили морскую дорогу из Охотска в Большерецкий острог. Узнав на Камчатке о жутких злоупотреблениях пятидесятника Петриловского, Соколов сместил его с должности, посадил под караул, а имущество конфисковал в казну. В числе «пожитков» было изъято 5669 соболей, не считая другой пушнины…
Вместе с другими монахами Игнатий подолгу молился, выращивал ячмень и рожь, устраивал в устье Камчатки, на острове, заимку и солеварню. Но жизнь по строгому монашескому уставу, с молитвенными бдениями его не прельщала, от нее осталось тягостное впечатление еще с детства, когда скрывался он с отцом на Тыптинской заимке Спасского монастыря, в верховьях реки Лены.
Прошлое тяготело над ним, не давало покоя. В 1720 году приказчик Максим Лукашевский доносил в Якутск: «В убийстве прежних прикащиков Владимира Атласова, Петра Чирикова, Осипа Липина — он, монах Игнатий, был первый зачинщик». Лукашевский указывал на Игнатия Козыревского как на главного возмутителя здешних казаков, даже привел такой случай: когда на постоялом дворе один из служилых укорил Козыревского, что от него-де прежние приказчики были убиты, тот ответил: «Которые-де люди и цареубийцы, и те-де живут приставлены у государевых дел, а не велие (великое) дело, что на Камчатке прикащиков убили».
По извету Лукашевского Игнатий был арестован и отправлен в Якутск, где сидел в тюрьме, подвергался пытке, но вину его не удалось доказать. Более того, ему отнесли в заслугу курильский поход и даже наградили за него десятью рублями. А в Спасском монастыре он стал «синодальных духовных дел закащиком» и одно время даже замещал отсутствующего архимандрита Феофана.
Но судьба не дает Игнатию передышки. Когда архимандрит Феофан отобрал у него дорогие пожитки, он стал протестовать, но был обвинен в присвоении церковных денег и, заключенный в кандалы, посажен в монастырскую тюрьму. Снова всплыло дело о камчатском бунте 1711 года…
Иван надрывно закашлялся, напугал мышей, они зашуршали в соломе. С трудом успокоившись, стал вспоминать, что произошло с ним дальше.
Тогда ему удалось сбросить оковы и сбежать в якутскую воеводскую канцелярию. Не снимая с него ареста, воевода Полуэктов ставит его своим секретарем. Игнатий подает в канцелярию челобитную, что он знает пути до Японского государства и просит отправить его по этому делу в Москву. Но воевода предлагает обождать, потому что через Якутск пройдет Камчатская научная экспедиция, направленная императором Петром Первым.
Глава экспедиции Беринг прибыл в Якутск в 1726 году. Там к нему явился монах Игнатий, показал чертежи Курильских островов и развил свои мысли насчет Японии, но не получил должного отклика. Беринг отказал ему в просьбе быть принятым в экспедицию.
«Тень Атласова заслонила мне дорогу к великим географическим открытиям», — огорчается сейчас Иван.
Тогда он решил бросить судьбе новый вызов: отправился в Москву, чтобы добиться отправки экспедиции на Курильские острова и в Японию. В Сибирском приказе ему оказывают милости и даже поговаривают отправить в поход. Он направил письмо в Санкт-Петербург академику Миллеру, упомянув о своем желании возглавить новое плавание на острова Курильские. Миллер смог убедиться в том, что географические сведения Козыревского о Камчатке и Курильских островах гораздо точнее, чем западноевропейские. Академик объявил печатно, что он надеется в своем академическом словаре подробно рассказать об Игнатии Козыревском. В «Санкт-Петербургских новостях» появляется сообщение Игнатия о Курильских островах.
Но задуманному походу не суждено было осуществиться. В Сенат переслали из Якутска челобитную сына Владимира Атласова — Ивана, который обвинил Козыревского как соучастника убийства его отца и просил наказать преступника. К этому добавилась челобитная на Козыревского, отправленная в Синод митрополитом Тобольским Антонием. В ней объяснялось, что Анцыфоров и Козыревский возглавили бунт камчатских казаков, приведший к гибели трех приказчиков. Сообщалось также, что в якутском Спасском монастыре Игнатий «изворовал из венечных пошлинных денег пять рублев, двадцать два алтына и две деньги».
Началось новое расследование дела об убийстве. На государственного преступника посыпались приговоры, он был посажен в подземную тюрьму сыскного Преображенского приказа.
«Все произошло как в тяжелом удушливом сне», — переживает Козыревский у тюремного окошка.
Синод лишил его «священства и монашества» и передал дело в юстицколлегию. В январе 1732 года там было решено: «Расстригу Козыревского казнить смертию». Затем была внесена поправка: «не чиня той экзекуции, передать дело в Сенат». Шестнадцатого февраля 1732 года, уже в Сенате, смертный приговор был вынесен окончательно.
И вот сейчас он скрипит зубами: «Почему я исковеркал свою жизнь? Где дал промах?..» Раскаяние в убийстве к нему не приходило, он жил всегда одной страстью — разбогатеть, господствовать над людьми, а для этого пригодны все средства. Но ошибка была все-таки допущена: после содеянного с приказчиками надо было перебраться из Камчатки на Курильские острова и жить там, пока царь не простит и не пожалует награду. Козыревский мучительно устал от собственной лжи, от вранья властям, постоянного страха за свою жизнь. Затравленным зверем чувствовал он себя, и сам себя затравил.
Смятенный, пронизанный нервной дрожью, Иван напрягал мысль, но видел только один выход: написать челобитную императрице Анне Иоановне с просьбой о помиловании. И главное тут — напомнить о заслугах в изучении Курильских островов. Примостившись к грязному столику, он выводил трясущейся рукой:
«…К пользе российской империи многую службу я нижайший показал и немало прибытку государственного интересу в ясачном сборе вновь учинил, который с тамошних народов, завоеванных мною, збирается в казну вашего императорского величества повсягодно…»
Каждый день он подходил к окошку и с тоской неистовой чуял отголоски торжествующей весны. Нетерпеливо ожидал повеления императрицы, от которого зависело все…
На челобитную ответа не последовало.