Светская повесть
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 7, 2008
Рассматривая список женщин, на которых я почти было женился в своей жизни, можно найти много крутых девок.
П.Г. Вудхаус
«Радость поутру»
1
Жизнь Анатолия Леонидовича Соболева нельзя было бы назвать совершенно одинокой. Он любил женщин и, будучи человеком с достатком, редко получал от ворот поворот. Его романы, от курортных до внутриофисных, были смыслом его жизни, равно как и его компания по торговле немецкими автомобилями, построенная благодаря умению найти слабое место у конкурентов. В свои сорок три года он был полон энергии и самообожания. В самом себе ему нравилось абсолютно все, включая плешь и второй подбородок. Но жизнь его не была лишена потрясений: за последние лет пять он так раздался вширь, что не мог закинуть ногу на ногу, процесс одевания и снятия туфель был для него сущим испытанием. Его живот, этот апофеоз респектабельности, иногда был ему в тягость. Такова жизнь, любовь к ней требует жертв, и не все из них даются легко.
Слабость к удовольствиям была ему и оправданием во всем и вся, и небесной карой. В конце концов, что такое каприз богатого мужчины, как не знак его превосходства над теми, у кого нет ни капризов, ни средств к их удовлетворению?.. Такова была его философия, и он следовал ей так строго и последовательно, как отшельники следуют своему молитвенному правилу.
Проснувшись утром и почистив зубы, половина из которых была ему дана не от природы, он приступил к завтраку, приготовленному его служанкой Варей. И когда омлет с оливками и бокал красного вина были уже подвергнуты им почти полному истреблению, его озарила светлая мысль.
— А что? — сказал он вслух. — Очень может быть.
— Что-нибудь нужно? — спросила Варя.
— Дай мне телефон и выйди из комнаты. У меня будет серьезный разговор.
Варя сделала все, что ей велели, и Анатолий Леонидович набрал телефон своего знакомого, давно страдавшего депрессией, о чем никто бы не узнал, если бы он не рассказывал о ней всем и каждому. Как и многие состоятельные москвичи, этот его знакомый лечился в клинике профессора Вереславского. Это было дорого, но отдельные коттеджи для больных, итальянский шеф-повар и, главное, сам профессор, живой классик отечественной психиатрии, почетный член нескольких европейских и американской академий и лучший друг все страждущих тем, что носит таинственные и непонятные для непосвященных названия синдром «Брике», «Геллера» или «Кандинского».
— Здравствуйте, любезный, — обратился к своему депрессивному знакомому Анатолий Леонидович, когда их соединили.
— Здравствуйте, голубчик. Очень вам рад, но я так подавлен, что вряд ли смогу быть вам чем-то полезен…
— Сущие пустяки.
— Тогда я весь внимание.
— Вы хорошо знаете клинику Вереславского.
— О, да! Там я провел лучшие дни в своей жизни. Я был понят, а что может быть прекраснее для человека с расстроенным здоровьем?..
— Вы не знаете, есть ли у профессора какое-нибудь приближенное лицо, располагающее полными сведениями о пациентах и в то же время нуждающееся в материальной помощи?
— О, да! Там есть прекрасный молодой человек. Он ассистирует профессору и ведет больных, когда этот гений, этот необыкновенный человек в отъезде на каком-нибудь очередном симпозиуме.
— У вас есть телефон этого ассистента?
— О, да! Пожалуйста. Его зовут Ираклий Домиташвили… — затем был продиктован нужный телефон. — Он только доцент, но очень многообещающий специалист, я стал его большим поклонником.
— Я ваш должник.
— Не стоит. Это может случиться с каждым. Вам обязательно помогут.
— Я надеюсь.
— Всего доброго, милейший.
— Всего доброго, — Анатолий Леонидович был несказанно рад, что сумел получить желаемое и избежать исповеди во всех своих недугах от человека, который жил тем, что искал сострадания у всех подряд, чем резко сузил круг своих знакомых.
Соболев набрал указанный ему номер.
— Алло. Могу я поговорить с господином Домиташвили.
— Да, это я, — ответил на другом конце телефона молодой мужской голос.
— У меня есть к вам коммерческое предложение, которое я хотел бы с вами обсудить.
— Я сегодня свободен и могу с вами встретиться.
— Я не хотел бы входить в детали по телефону.
— Я вас понимаю.
— Тогда — в два часа в офисе «Auto-Love». Это моя компания.
— Да, я ее знаю. Покупал у вас «Audi».
— Тогда договорились. Подойдете к секретарю главы компании. Вас будут ждать…
Месяц назад Соболев делал предложение Насте Вереславской, дочери профессора. Он часто встречал ее на светских вечеринках, до которых был большой охотник. Она ему сходу отказала, намекнув, что, прежде чем приставать к девушкам, надо немножко похудеть… Соболев, вообще-то, был не склонен делать кому бы то ни было предложения выйти за него замуж, но, сраженный ее царственной осанкой и классическим профилем, он не устоял. Так, после недели размышлений и посоветовавшись с юристом, специализирующимся на брачных контрактах, он, весь красный, стараясь быть как можно любезнее и пропустив два коньяка, открыл перед ней свою холостяцкую душу. И когда она, отвернувшись, издала короткий, но недвусмысленный девичий смешок, он был убит. И, чувствуя себя оскорбленным в лучших чувствах, он решил отомстить. Его безграничная любовь к себе была уязвлена в самое святое место — его неоспоримую мужскую харизму, ту добродетель, которую он всегда проповедовал, когда оказывался в мужской компании, и в обладание которой верил как ни во что другое.
К двум часам личный шофер доставил его в офис, где он, пройдя в свой кабинет, начал просматривать почту, состоявшую большей частью из приглашений на всяческие светские мероприятия. Деловую часть его корреспонденции читали заместители, беспокоя его только в случае, если ему грозили либо большие прибыли, либо большие неприятности.
В начале третьего в сопровождении Риты, его секретарши, вошел молодой человек в твидовом костюме и очках с роговой оправой. Ираклий осмотрел кабинет и понял: здесь себе ни в чем не отказывают. Над хозяином кабинета висел его портрет в полный рост в стиле Art Deco. На окнах были шторы из парчи, одного взгляда на которые было достаточно, чтобы понять, что этот материал в несколько раз дороже норки. На полу лежал огромный персидский ковер, в котором ноги утопали как в облаке.
— Этот тот самый молодой человек, которого вы ждали, — сказала Рита и оставила их наедине.
— Присаживайтесь, пожалуйста, — Соболев указал ему на ближнее кресло за длинным столом для совещаний.
— Анатолий Леонидович, чем я могу быть вам полезен? — спросил Ираклий, с трудом приходя в себя от великолепия, которое его окружало.
— Вы знаете мое имя?
— Да, оно написано на двери вашего кабинета.
— Я чувствую, у нас с вами все получится.
— Надеюсь.
— Мое дело очень просто. Я хотел бы оказать вам протекцию, но за одну небольшую услугу.
— Что я должен сделать?
— Мне нужны данные о больных в вашей клинике.
— Это составляет врачебную тайну.
— В мои планы входит маленькая диверсия против профессора Вереславского. Я хотел бы использовать материалы о его больных, чтобы подорвать его отношения со своими спонсорами. Затем я бы выкупил клинику. Это будет недорого, когда ее репутация будет погублена. И сделать ее главой — вас. Ведь это прибыльный бизнес. С новым руководителем у нее будет большое будущее, я полагаю.
Ираклий посмотрел в узкие, заплывшие жиром глаза своего собеседника и понял, что тот не шутит. Бычья самоуверенность Соболева обезоружила его, повидавшего на своем веку множество полоумных. В этих узких глазах он прочел звериную хватку человека, который не остановится ни перед чем ради исполнения своей блажи, какой бы сверхъестественной она ни казалась окружающим. Эти глаза говорили: мое слово закон, и все мои прихоти вменяются вам в обязанность.
— Я должен подумать.
Ираклий задумался. Перспектива оставаться в ассистентах до конца своих дней и раньше его угнетала, к тому же, Вереславский был непростым человеком и не воспринимал его всерьез. Годы под железной пятой «лучшего из лучших» сделали свое дело, и его отношение к шефу было смесью зависти и презрения, тщательно скрываемое, но жгучее и живое. Не раз у несчастного доцента появлялось желание дать своему шефу пинка в его гениальную задницу.
— Пятьдесят тысяч долларов вы получите, как только истории болезни окажутся у меня. Как они хранятся?
— Клиника полностью компьютеризирована. И архивы хранятся на лазерных дисках в доме профессора.
— Куда вы, конечно, вхожи?
— Я ничего не могу обещать. Я должен еще подумать о вашем предложении.
— Вот десять тысяч задатка. Это должно помочь вам решиться на трудный, но необходимый для нас двоих шаг, — Соболев вынул из ящика стола пачку денег и положил перед Ираклием.
— Я должен дать расписку?
— Никаких расписок. Ведь мы же доверяем друг другу?
— Я постараюсь сделать все возможное.
Ираклий был сломлен. Соболев, поняв, что добился своего, решил закругляться.
— Вот моя визитка,— просто сказал он. — Можете звонить в любое удобное для вас время. Всего доброго.
— Всего доброго.
Ираклий поднялся и хотел пожать на прощание руку, но тут же почувствовал, что от него этого не ждут и даже, более того, считают это неуместным. Властной волной, исходившей от хозяина кабинета, его просто вышибло за дверь, и он летел, гонимый ею, пока не оказался в своей машине.
— Все в моей жизни так, — сказал Ираклий, приходя в себя.
Он закрыл лицо руками, чтобы собраться с мыслями и разрешиться от ощущения, что вся его жизнь — это затрещина за то, что он не родился богатым.
2
Князь Филипп Навродский был добрый малый. И в свои двадцать с хвостиком успел полюбить две вещи: свою новую квартиру в Денежном переулке, недалеко от сталинского небоскреба, увенчанного звездой, в котором располагался МИД, и попойки, которые они устраивали в этой квартире с его однокашником по учебе в МГУ бароном Алешей Фон Виттеном. Если говорить честно, в паспорте последнего в графе «фамилия» стояло просто Виттен, но юный барон любил свой титул целиком, и обрезанный его вариант действовал ему на нервы. Однако, как ни собирался он внести должный порядок в свои паспортные данные, пройти все многочисленные процедуры по их изменению ему было не под силу, а нанять юриста для этой цели было не по карману.
Оба они, мягко говоря, не нищенствовали, но назвать их богатыми людьми было бы слишком. Фон Виттену досталось наследство от покойного родственника: небольшой счет в банке, на проценты которого он жил, и дом на озере Сенеж, в коттеджном поселке Томухино, из которого почти не выезжал, за исключением тех случаев, когда его приглашал к себе Филипп на бутылочку-другую чего-нибудь. Веселая пьянка с едой, заказанной из одного из ближайших ресторанов, была утешением их сердец. Здесь они злословили девушек, потом пили за их же здоровье.
Филипп, в отличие от Алеши, должен был работать. Свое занятие он сам называл работорговлей, его дядя по материнской линии, отправившись изучать духовные секреты тибетских мудрецов, оставил под его присмотром свою фирму, занимавшуюся подбором кадров для московских компаний, которая называлась просто и недвусмысленно «Moscow Personnel». Вначале Филипп вообще не понимал, что с ней делать, но со временем понял, что его трудовой коллектив, состоящий из шести трудолюбивых девушек, справится со всем и без него. И единственное, что от него требуется, это следить, чтобы они не присваивали себе его деньги, ведя внутреннюю двойную бухгалтерию. Для этого он каждый день ходил на работу в офис, находящийся в одной из высоток на Новом Арбате…
Это было утро после одной из попоек. Весь вечер Леша с Филиппом смотрели старый американский мюзикл «Singin’ In The Rain» с Джином Келли и уплетали запеченных в тесте голубей и шоколадный пирог, сдабривая это виски из разных бутылок. К трем часам утра, сытые и пьяные под завязку, они уснули. Для Фон Виттена в Филипповой квартире была специальная комната, где была кровать и иконы. Набожный барон не был рьяным ревнителем православия, но любил перед сном перекреститься на образ, чтобы лучше спалось. Его предок, приехав на службу к Екатерине Великой, быстро женился и под влиянием жены перешел в местное вероисповедание. С тех пор Фон Виттены, по крайней мере их российская ветвь, оставили католичество ради блинов на Масленицу и пирогов с грибами в Великий Пост.
Филипп проснулся первым, он не любил рано вставать, но когда увидел, что на часах уже двенадцать, решил, что уже можно оторвать голову от подушки… Страшный прострел сквозь мозги напомнил ему о выпитом вчера. Он не нашел ничего лучшего, как сказать «елки-палки!», и пошарил рукой под кроватью в поисках рейнвейна, который держал там специально для таких случаев. Благословенная бутылка была на своем месте.
Многие считают, что лучше всего опохмеляться крепкими напитками. Но Филипп не был из их числа. Рейнвейн — вот что нужно человеку, чтобы встать над недугом и смело встретить новый день. Таково было его твердое убеждение, которое не поколебали годы, проведенные в университете, и последовавшая за ними наполненная событиями жизнь. Он вынул пробку и глотнул… Благоуханная жидкость избавила его от жуткого запаха во рту, и он решил, что теперь все в порядке и зубы можно не чистить. Он сидел на кровати, делая глоток за глотком и чувствуя, как прострел становится тише и исчезает. Он мысленно поблагодарил юного барона за то, что тот помог ему заранее предвидеть эту проблему и вежливо напомнил положить бутылку в положенное место.
Филипп, который обычно спал в рубашке и джинсах, считая раздевание перед сном опасной издержкой буржуазной морали, встал, вынул из пачки последнюю сигарету и пошел на кухню, где его ждал доставленный из ресторана вместе с ужином яблочный пирог. Чайник ставить было лень, и он налил себе кефир. Пирог был воздушный и радовал сердце: пролежав всю ночь в холодильнике, он приобрел тот вкус, который так кстати, когда летнее солнце светит ярко, небо подобно изумруду, и редкие облака несут свою прохладу проснувшейся земле. Или прохладу нес кондиционер?.. Филипп не знал точно и, не обладая пытливым философским умом, оставил этот вопрос до лучших времен.
Он сложил в чистую тарелку кусок пирога для Фон Виттена и пошел его будить.
Что на самом деле было уже ненужно. Леша, не знавший в своей жизни, что такое похмелье, обладая недюжинным немецким здоровьем, уже проснулся. Он лежал на боку и что-то читал.
— Я принес тебе пирог, — сказал Филипп, ставя тарелку на край кровати.
— Я тут у тебя нашел старое издание «On Her Majesty’s Secret Service»[1].
— Да, мама как-то привезла мне в детстве все книжки про Джеймса Бонда из Венгрии. Он был героем моей пионерской молодости.
— Она ангел. Ты знаешь, почему один из последних фильмов про него называется «The World is not Enough»[2]?
— Честно говоря, нет.
— Это был девиз на гербе его древнего однофамильца сэра Томаса Бонда, баронета Пекхамского. Он был большой шишкой, и в честь него была названа лондонская улица Бонд-стрит.
— Ты слишком много читаешь. Это сушит мозги.
— Зато ты настолько опустился, что даже гороскоп из телепрограммы на неделю будет твоим извилинам уже не по силам.
— Да, я такой и горжусь этим.
— Tu vas toucher le fond, mon gars![3]
— Кто-то сейчас получит по тыковке, — гордо заявил Филипп, выхватывая подушку из-под головы барона; и последний обязательно получил бы обещанное, но тут зазвонил телефон. Филипп ограничился тем, что назвал Алексея «вонючкой американской», и пошел снимать трубку.
— Навродский у аппарата, — начал он разговор в привычной для него манере.
— Ах ты наглец! Не звонил мне две недели. Я волнуюсь, места себе не нахожу. У меня к тебе, чтоб ты знал, есть дело, — это была сестра его покойного отца Галина.
— Ох! Ах! Силы небесные. Насколько важное?
— Это должно круто изменить твою судьбу к лучшему.
— Никак Оракул Дельфийский просветил тебя, милейшая тетушка, в чем спасение моей пропащей души?
— Хватит хамить, маленький бесстыдник.
— Я весь внимание.
— Ты должен жениться. Ну, рано или поздно это случается почти со всеми. Твой долг — продолжить род князей Навродских.
— Бог с тобой! Что ты такое говоришь?
— На этот раз я тверда, как адамант, и не отступлюсь, пока не устрою твое счастье.
— Ты разбиваешь мне сердце.
— У тебя нет сердца, иначе ты бы уже давно женился. Ты знаешь Настю Вереславскую?
— Эту дылду с замашками сержанта дорожно-постовой службы?
— Ты — негодяй, но что-то в этом есть. Короче, я договорилась с ее матушкой, что ты проведешь какое-то время в их загородном доме в Томухино.
— Это где ее папаша лечит своих лунатиков?
— Я вижу, ты знаешь, о чем идет речь.
— Да, там дом моего приятеля.
— Ты говоришь о пьянице Фон Виттене?
— Он не пьяница, а светский человек. Как можно представить себе светского человека, который не пьет?
— Ты позор на генеалогическом древе нашей семьи и рано или поздно поплатишься за это.
— Каким образом?
— Если при моей жизни я не увижу от тебя наследника титула, я забуду упомянуть тебя в своем завещании и прокляну на смертном одре.
— Это бессердечно.
— Но справедливо. Они ждут тебя сегодня, максимум завтра. Будь умницей и окрути ее побыстрее.
— Но у меня к ней нет никаких чувств! Как жениться без любви?
— Я думаю, что она тебе просто необходима. Только девушка с сильным характером может сделать из тебя человека.
— Значит, я не человек?
— Ты — придурок. Но в ее руках из тебя еще может что-нибудь получиться. Это все. Пока. И веди себя в гостях прилично, чтобы мне не пришлось за тебя краснеть, — и на том конце провода положили трубку.
Тетя Галя была милейшим человеком, когда была в хорошем расположении духа. В ее сорок пять лет лишь колебания биржевых котировок и холостяцкое положение ее племянника, единственного наследника титула ее предков, могли вывести ее из себя. Ее собственная фамилия Торбыш — тоже была предметом ее уныния. В молодости она вышла за человека с голубыми глазами и научной степенью по экономике, который в эпоху приватизации сделал себе состояние на покупке активов сырьевых предприятий с последующей их перепродажей зарубежным инвесторам, и вдруг умер от инсульта в самом расцвете сил, оставив ее хозяйкой пакета акций основных российских сотовых операторов, в росте которых он не сомневался. Она была безутешна, и только одно обстоятельство помогало ей примириться с судьбой — это теннисный клуб, который успел купить ей при своей жизни муж. В молодости она была звездой на спортивном небосклоне и даже выходила в четвертьфинал «Roland Garros»; и, вне всякого сомнения, добилась бы и большего, но травма коленной чашечки, полученная вскоре после свадьбы, сделала продолжение ее карьеры в большом теннисе невозможным. Она долго переживала, кляла судьбу, атаковала всех лучших хирургов Союза советских и социалистических, но в конце концов жизнь взяла свое, и она, как это называется, ушла на тренерскую работу. Ее клуб, который находился недалеко от Садового кольца, имел три закрытых корта с хорошим покрытием, а также сауну и бар, после смерти мужа он стал ее главным применением сил. За пригоршню долларов она давала уроки игры. Клиентами ее были в основном мужчины ее возраста, затем — их жены, любовницы и дети. Несмотря на травму, за час она так изматывала своих учеников, что случались сердечные приступы, а также романы с теми, кто был сражен ее резвостью и прямодушным юмором женщины, искавшей не столько приключений, сколько повода скрасить свое одиночество, которое, как она считала, ей так не шло… Своих детей у тети Гали не было, и все ее материнские чувства были устремлены на Филиппа, который получал от нее конверты с деньгами на все государственные и церковные праздники, на именины и день рождения. Филипп регулярно получал от нее также приглашения в ее клуб, чтобы познакомить его то с одной, то с другой претенденткой в невесты. Он терпеливо играл с ними в теннис, а потом пил чай или коктейли в баре, ведя задушевные разговоры под неусыпным оком тети Гали, которая со свойственной ей прямотой все время стремилась подлить масла в огонь чувства, которое, несмотря на все ее усилия, так и не зарождалось. Ее вкусы насчет того, какой должна быть будущая спутница Филиппа, не совпадали с представлениями ее племянника о том, что бы он хотел видеть в качестве своей жены… Девушки разъезжались по домам, Филипп получал очередную нахлобучку и порцию угроз забыть его в завещании. Если бы не эти угрозы, он бы и не думал являться в теткин клуб на все эти бесконечные смотрины. Но сама мысль о том, что он может остаться с носом, и теткины миллионы уплывут в другом направлении, омрачала его существование. Он совсем не хотел до конца жизни оставаться в ярме крохотного дядюшкиного бизнеса, который был ему в тягость и приносил, даже со всеми уходами от налогов, никак не больше двадцати тысяч «зелененьких» в месяц. Этого хватало на жизнь, но для этого надо было каждый день появляться в офисе, а трудиться он не любил. Да и кто бы полюбил каторгу с шестью девушками, которые между собой разговаривали в основном по-английски и в таких выражениях, что у человека с нервами послабее завяли бы уши. Их крашенные волосы, короткие юбки и крепкие сигареты выводили его из себя, он закрывался в кабинете и смотрел клипы по спутниковому телевидению. Чаще это был VH1 Classic, где крутили песни его детства или, по крайней мере, юношества. MTV-Hits его удручал, там изобиловали девушки в духе тех, что сидели у него за дверью. Та же хватка и те же ужимки. Филипп рос домашним ребенком, и эта жесткость заставляла его почувствовать, что мир его детства, который он так любил, бесследно исчез, и на его смену пришел мир куда менее удобный для жизни.
С этими мыслями он вернулся в комнату к Фон Виттену. Леша уже доедал свой кусок пирога.
— Я должен заехать на работу, отдать кое-какие распоряжения на время моего отсутствия. Так что, Лешенька, придется тебе развлекать себя самому.
— Ты куда-нибудь уезжаешь?
— Да. К тебе в Томухино.
— Ну, хочешь, поехали ко мне.
— Только жить я буду у Вереславских.
— Мои соболезнования, конечно. Но почему?
— По соображениям теткиной марьяжной политики.
— Она хочет охомутать тебя с Настей?
— Ты смотришь в корень.
— Она милая.
— Как тысяча чертей.
— Что на тебя нашло?
— Тебе все равно не понять, — сказал на прощание Филипп, взял в коридоре ключи от машины и хлопнул за собой дверью.
У дверей подъезда его ждал его годовалый, но уже слегка побитый «Ford». Филипп влез в него, включил зажигание, кондиционер и покатил в офис, до которого пешком было пятнадцать минут. Но поскольку припарковаться на Новом Арбате сложно, он поехал, как обычно, переулками. И, порулив туда-сюда какое-то время, остановился в Большом Новопесковском переулке, прямо за зданием, на одиннадцатом этаже которого находилась его фирма.
3
Когда он приблизился к двери, за которой был его офис, то услышал громкий девичий смех, по словам, сопровождавшим этот приступ веселья, понял, что смеются над ним. Он давно привык к этим выходками своих служащих. Постояв мгновение перед дверью, Филипп вошел внутрь.
— А мы вас как раз вспоминали, — приветствовала его Алина Аверина, которую он оставлял главной в свое отсутствие за любовь поябедничать про остальных девушек и профессиональный опыт, благодаря которому все конфликтные ситуации, возникавшие в компании, решались без него.
— Алина, скажи, пожалуйста, мне никто не звонил сегодня?
— Звонила госпожа Вереславская, сказала, что заедет для разговора с тобой.
(Филипп всегда был для них жалкий «ты», чего они никогда не позволяли себе в разговоре с его безвременно увлекшимся тибетской философией дядей).
— Во сколько?
— Да вот, должна быть с минуты на минуту.
Филипп издал глубокий вздох и пошел приводить в порядок свою комнату, надо было убрать яблочные огрызки, коробки из-под пиццы и пустые бутылки, накопившиеся в последнее время.
Только он успел вручить пакет с мусором одной из своих девушек, дверь офиса открылась и на пороге возникла Настя… Когда речь шла о звонившей госпоже Вереславской, Филипп думал, что пожалует сама Клавдия Николаевна, ее мать, милая женщина, стремящаяся осчастливить весь мир. Настя, с ее хорошо поставленным командирским голосом и манерами, не терпящими возражения, не входила в его планы.
— Филипп, милый, я, честно говоря, ожидала тебя увидеть на работе в чем-то более официальном. Мятые джинсы, несвежая рубашка, которые выглядят так, будто в них спали целую неделю, тебе не к лицу. Ты бы хоть побрился, душа моя. Так нельзя, — она сходу выпулила эту тираду и, окинув холодным взглядом комнату, где дым висел коромыслом, заметила, протягивая ему руку для пожатия. — Да у вас курят…
— Да, что делать, прогресс. А мои девушки даже несколько бегут впереди паровоза, — начал он оправдываться.
— Моя мама просила пригласить тебя пожить у нас какое-то время. Это в твоих силах?
— Да, я обязательно приеду.
— Папа хочет поближе познакомиться с тобой.
— У него будет такая возможность.
— Сегодня он будет ждать тебя в Reagley Pub на Кутузовском в два часа.
— Я обязательно буду.
— Только хотя бы побрейся, а то он подумает невесть что.
— Да уж, придется.
— Я на тебя надеюсь. До встречи у нас, — Настя развернулась и строевым шагом направилась к двери.
— Всего доброго.
— Я буду тебя ждать, — произнесла она, не оборачиваясь, и дверь хлопнула за ней.
— Мои девушки бегут впереди паровоза! Прогресс какой-то чертов! Ты что, Филь! Что это за отпадная мымра? — взбунтовались девушки хором.
— Это не ваше дело, дорогие мои… Неделю меня не будет. Если что, звоните на сотовый, — Филипп обвел комнату прощальным взглядом и понял, что неуверен, чего он больше боится: остаться без теткиного наследства или провести всю жизнь с девушкой, которую его дружная команда сходу определила в отпадные мымры?.. — Будьте умницами, девушки, — сказал он на прощание.
И услышал в ответ дружное:
— Бывай!..
Время, чтобы побриться и приодеться для встречи с профессором еще было, и Филипп, спустившись вниз на лифте, пропахшем всевозможными дезодорантами и духами прелестниц, служивших в этом доме, направился к своей машине. Зверская смесь из «Fa» и «Chanel № 5» стояла у него в носу, когда он, распечатав новую пачку сигарет, закурил. И, несмотря на то, что дым он выдыхал через нос, запах не улетучивался. У князя было сильное чувство, что его отравили фосгеном или зарином. Его нервная система, ослабленная вчерашним возлиянием, была на грани полного краха. Он был настолько выведен из себя, что даже не заметил, как у него попросил денег на лекарства скромно одетый мужчина средних лет с полным ртом золотых зубов.
Когда он добрался до машины, то, к своему удивлению, увидел, что к заднему стеклу кто-то прилепил круглую наклейку с призывом на митинг очередной коммунистической партии, члены которой были, к тому же, православными патриотами и боролись за вступление России в NATO. Пока он ехал домой, мысль, что все вокруг посходили с ума, его не покидала.
Когда Филипп добрался до квартиры, оказалось, что чистюля Фон Виттен принимает душ. Филипп успел поставить чайник, дождаться, пока он вскипит, допить большую чашку до дна и доесть остатки пирога, пока Леша не оттер себя пемзой и мочалкой до полного блеска. Когда барон вышел из ванной в халате хозяина, Филипп был уже готов повесить его на первом фонарном столбе, но вместо этого только спросил:
— Ты не забыл свои «Always», «Libresse», или чем ты там еще пользуешься?
— Чему обязан твоим сарказмом? — вопросил барон, чьи чистые уши сияли всеми цветами радуги.
— Ты проводишь в душе столько времени, сколько под силу только женщине.
— Не все же в мире моются раз в две недели, как ты.
— У всех свои слабости, — попытался высказаться Филипп в свое оправдание, но когда вошел в ванную, крикнул: — Ты когда-нибудь научишься вытирать за собой зеркало?!
Несмотря на все усилия, он не смог увидеть в зеркале свое отражение. Это было последней каплей. Филипп понял, что день безнадежно испорчен. И с мыслью о том, что профессор переживет его немытую голову, вслепую побрился, переоделся в свежую рубашку и смокинг.
И только когда он уже завел машину и тронулся в путь, то вспомнил, что забыл завязать себе «бабочку». Ощущая себя частью мирового несовершенства, Филипп выехал на Садовое кольцо и полетел в направлении Кутузовского проспекта…
Reagley Pub, известный не только отличным пивом, но и отличными сочными стейками, способными утешить любую душу в любой беде, был не столько Pub в классическом смысле, сколько небольшой ресторан с неприлично высокими ценами. Но, несмотря на это, в обеденный час он всегда был набит битком. Войдя в него, Филипп не увидел ни профессора, ни свободного столика. Подскочившая девушка в ирландском народном костюме и украшенном трилистниками красном галстуке спросила его:
— Чем могу служить?
— Я ищу господина Вереславского. Он еще не подошел?
— Он забронировал столик там, за колонной. Вы его гость?
— В некотором смысле.
— Тогда пойдемте. Я вас провожу.
Усадив Филиппа за стол и поняв, что до прихода профессора он ничего не собирается заказывать, она оставила его в покое.
Через десять минут, за которые он успел выкурить две сигареты и уже собраться уходить, Филипп увидел знакомую фигуру. Профессор был высок, носил узкие очки в золотой оправе и бороду б la Imperial, которую еще называют goatee или Mephisto. Они не были близко знакомы. Пару раз пожали друг другу руку на благотворительных аукционах, в оргкомитет которых входила Настя, не упускавшая из виду те места, где обычно водятся богатые женихи, нужные люди и легкие деньги. Ведь заниматься благотворительностью в Москве выгодно не только в духовном отношении. Настя, будучи девушкой больше материальной, чем сотканной из вздохов фей, всегда была в гуще добрых дел, где крутились большие деньги. И ее любовь к ближнему была не только не бескорыстной, но и воинственной, что делало ее путь в кресла всевозможных фондов и собраний прямым, а ее положение в них надежным.
Когда профессор приблизился, Филипп встал, чтобы поздороваться.
— Очень рад вас видеть, молодой человек, — приветствовал его профессор.
— И я очень рад, — выпалил Филипп, да так браво, как под силу только юному новобранцу, полному желания служить отечеству.
— Садитесь, — предложил ему профессор, когда сел сам.
— Спасибо, — Филипп был сама благодарность.
— Вы ведь, как это говорится, один из осколков нашей доблестной аристократии? — поинтересовался любезно профессор.
— Да. Род наш не знаменит, но древен и благороден.
— И что за род? Извините, я забыл.
— Князья Навродские.
Тут подскочила девушка, уже другая, но в той же униформе. И профессор сделал щедрый заказ. Филипп, прикинув, сколько у него с собой, был скромнее.
— А скажите, молодой человек… Я интересуюсь как профессионал… Не было ли в вашей семье каких-либо интересных психиатрических патологий? Я пишу книгу об истории психиатрии в России.
— Нет, слава Богу, все были здоровы.
— Дело в том, что люди, одаренные от природы благородством крови и души, часто подвержены если уж не психическим расстройствам… то чудачествам.
— Очень может быть, — Филипп чуть не поперхнулся под пристальным взглядом профессора.
— Я могу привести примеры. Борхес жил в страхе перед своей матерью. Джойс боялся грозы. Фрейд был в ужасе при виде железнодорожных платформ. Философ Витгенштейн фанатично обожал ковбойские фильмы. А писатель Джек Керуак хранил подписку «National Review» у себя в кровати, ее нашли там, когда он умер.
— Бедные ребята.
— Что делать? Такова жизнь.
— А в чем, вы думаете, причина?
— Мне кажется, что тут некие тайные forze in gioco[4]. Благородство не в чести на грешной земле — конфликт неизбежен.
— Это грустно осознавать.
— Но мир не без добрых людей! — воскликнул профессор, откинувшись на спинку стула.
— Вы имеете в виду людей в погонах? — воодушевился Филипп.
— Нет, милейший, я имею в виду врачей. Что могут сделать внешние сдерживающие силы перед лицом души, потерявшей контроль над собой? Изменить ее отношение к себе и миру может только опытный врач.
— Или священник! — Филипп был само простодушие.
Но профессор, метнув на него взгляд полный сочувствия, произнес с достоинством:
— Помните, как это у Кьеркегора: «О, Лютер, у тебя было девяносто пять тезисов. Но положение еще ужасней. Есть только один тезис: христианство Нового завета не существует вообще. И реформировать нечего».
— Печальный взгляд на мир.
— Вы его не разделяете?
— Нет.
— Мудрость приходит с возрастом. И я буду с нетерпением ждать вас в нашем лагере «людей без предрассудков».
— Я и так вполне счастлив, уверяю вас.
— Кто знает, что такое счастье? — в сытых и готовых сомкнуться в сладком сне глазах профессора, который уже покончил с обедом, появилась томная дымка.
— Наверное, это царство небесное, — простодушию Филиппа не было конца, он до сих пор не вполне понял, с кем разговаривает.
— Не говорите пустяков, молодой человек. И, кстати, будьте так любезны, оплатите наш счет, я должен идти.
— Всего доброго, — пролепетал Филипп в ужасе, что не сможет расплатиться, и его заставят до вечера мыть тарелки.
Но, вспомнив, что у него с собой кредитная карточка, он просиял. И на вопрос, как он хочет оплатить счет, который ему задала подошедшая в следующее мгновение знакомая уже девушка в униформе, он улыбнулся и спросил:
— Вас устроит «Visa Classic»?
Девушка ответила, что для держателей кредитных карт — скидки. Это только добавило радости простому сердцу Филиппа, и он почувствовал, что мир прекрасен и, если не устлан лепестками роз, то, по крайней мере, не так воинственен, как это казалось ему недавно.
4
Когда Филипп добрался домой и вошел в квартиру, он понял, что Фон Виттен делает себе что-то на обед. В коридоре стоял сильный запах жарившихся котлет из полуфабрикатов. Он направился на кухню и увидел Алексея в переднике, склонившегося над сковородкой в явном недоумении.
— Ты разбираешься в кулинарии? — спросил озадаченный барон.
— Не более твоего.
— По-моему, они несвежие.
— Какими бы они ни были, я их есть не буду.
— Что за капризы, ваше сиятельство, или тебе больше нравится высочество?
— Только что обедал с Вереславским.
— Настиным отцом?
— Да. Старый хрен даже не заплатил за себя.
— Наверное, это застарелые студенческие привычки.
— Черт бы их побрал!
— Ты, как я гляжу, быстро входишь в семью.
— Не говори глупостей. Еще раз услышу от тебя такое, отшлепаю и поставлю в угол.
— Как мы ранимы!
— Это больная тема, и попрошу тебя к ней не возвращаться.
— Как изволите-с.
Филипп понюхал котлеты, которые уже шипели вовсю, и подумал, что его приятель все-таки в чем-то прав.
— Ешь свои помои, и мы едем.
— В Томухино?
— Да, выбора нет.
— Но ты возьмешь хотя бы зубную щетку?
— И кляп для тебя.
— Какой ты бываешь милый с молодыми людьми.
— Еще одна-другая невеста от тетушки Галины, и придется менять ориентацию.
— Трудное положение.
— Весьма. Ешь скорей, и поехали…
Пока Алексей ел то, что у него получилось, Филипп выбирал, что ему взять с собой. Остановившись на плавках, чистых джинсах, паре рубашек и свежих носках, он сложил все это в рюкзак и решил остаться в смокинге, бабочку для которого запихнул в карман брюк, вспомнив, что в школьные годы носил пионерский галстук тоже в кармане. Эти параллели его интимной жизни окончательно привели его в доброе расположение духа, и с глубоким вздохом: «Где наша не пропадала!» — он пошел на кухню за Алексеем.
— Я готов, — произнес с набитым ртом юный барон, вставая из-за стола.
— Посуду можешь не мыть.
— Как скажешь.
— Пошли в машину, — Филипп бросил в мойку сковородку с вилкой и, пнув снимавшего фартук Лешу под зад, решительно сказал: — En route!..[5]
Они долго молчали, колеся по московским улицам, изредка критикуя в нелестных выражениях манеру водить, принятую в Москве в незапамятные времена и ставшую этическим каноном на местных дорогах на веки вечные. Наконец, когда они уже ехали по Ленинградскому шоссе, Алексей заговорил:
— Ты знаешь, все-таки в ней что-то есть.
— В ком? — спросил Филипп, стараясь подобраться к самому левому ряду.
— В Насте.
— Ты с ума сошел!
— Нет-нет. Она — ангел.
— Ты втюрился, глупенький? — Филипп смотрел уже не на дорогу, а на Фон Виттена.
— Что ты себе позволяешь? — воскликнул Алексей и дернул руль вправо.
Машина вильнула и ушла в правый ряд.
— Нет, ты влюбился, кретин, — Филипп чуть не въехал в дальнобойщика. — Чтоб тебе… — пролепетал юный князь в ужасе.
Алексей дернул руль влево, и под гудки недовольных машина резко ушла в самый левый ряд, куда до этого Филипп никак не мог попасть.
— Не трогай руль, иначе ты нас угробишь. Я не готов еще к встрече с бабушкой, — Навродский вытирал пот со лба.
— Если будешь вести себя хорошо, доедем без приключений, — Фон Виттен был непримирим и смотрел роковым взором вперед.
— Где вас только делают таких? — Филипп хотел грязно выругаться, но ограничился только этим.
— Есть добрые люди, — заверил его Фон Виттен, и Навродскому показалось, что он это сегодня уже где-то слышал.
Свернув перед Солнечногорском, они пулей долетели до Томухино по хорошей дороге, принадлежавшей поселку, где были не только скромный домик Фон Виттена и клиника Вереславского, которую скромной назвать уж никак нельзя, но и несколько особняков, которые могли бы украсить центр любой европейской столицы.
5
Один из этих особняков принадлежал колбасному королю и одновременно потомку испанских коммунистов Сантьяго Санмартинадо. Тощий, черный, как смоль, и чокнутый, как никто в округе, он был заметной фигурой местной фауны. Его выходки, из которых привычка гулять по поселку в пижаме, украшенной десятками Микки-Маусов, была самой безобидной, сделали его местной знаменитостью. Воспитанный на семейных традициях троцкистского волюнтаризма, он обладал необыкновенной алчностью, сколотившей ему состояние на колбасе, которая никогда бы не попала на прилавки, если бы не менее алчные сотрудники санитарно-эпидемической службы не были им подкуплены настолько, что даже волна отравлений среди пенсионеров не дала повод к расследованию, в котором и не было никакого особого смысла. Все заинтересованные стороны знали, в чем дело, и, более того, были довольны происходящим. Испанец по крови, он был горяч, но одинок, женщины его обходили стороной, несмотря на его состояние. Иметь связь или жить с человеком, у которого все вызывает приступы истерики, было не по силам даже самым стойким и отважным.
И, что само собой разумеется, Сантьяго Хулиович (его отца звали Хулио) состоял в пациентах у профессора Вереславского. Дело в том, что странности Сантьяго Хулиовича не ограничивались причудами и истериками, он еще регулярно слышал голоса и видел видения, что ему, человеку не крещеному ни в какой вере, но считающему себя добрым католиком, в порывах религиозного чувства, посещавшего его время от времени, давало право считать себя избранным для высшей миссии, которая чаще всего ограничивалась забавными или неприличными выходками, направленными против слуг и соседей. Однажды он вытоптал для более удобного приземления инопланетян все розы около кафе «Евграфыч», центра политической, амурной и прочей жизни поселка. Евграфычем звали хозяина заведения. Когда этот пожилой и видавший виды человек увидел, как Сантьяго Хулиович вытаптывает его последнюю розу, он разозлился и надовал сбрендившему Хулиовичу по шее, после чего между ними пролегла вражда, из-за которой потомок испанских эмигрантов лишился возможности быть обслуженным в этом заведении, за что мстил, возводя на Евграфыча потоки немыслимой клеветы, которую доносил не только соседям, но и по телефону приемной президента РФ, чем всем давно надоел. Единственной душой, искренне жалевшей безумца, была его племянница, которая была единственной родственницей, допущенной к его персоне. Марта (или Марфа, как она просила называть себя немногих близких людей, крестившись в православие) была его добрым ангелом. Она ухаживала за ним, умоляла слуг простить его и не уходить после очередного конфликта с дядей, которые случались часто. Ей иногда даже удавалось уговорить его принять лекарства, которые прописывал профессор. Она молилась за него и уповала, что настанет день, и случится чудо: дядя станет добрым и психически нормальным. Он же, совершенно не понимая, что она для него значит, считал ее дурой, неспособной к жизни и сидящей у него на шее.
Сантьяго Хулиович был гордым человеком, и гордая pin-up lass[6] Настя Вереславская, которую он встречал у ее отца, когда подолгу разговаривал о своих голосах и видениях, волновала его воспаленное воображение. Никто, кроме профессора и Марты, не был в состоянии выслушать этот бессвязный бред. Но поскольку Марту он считал дурой, а профессора, хоть недалеким и не одаренным свыше мистическим даром, но все-таки внимательным и сведущим человеком, он часто захаживал к нему и изливал душу, в величии каковой сам Сантьяго Хулиович не сомневался.
Проведя всю предыдущую ночь в беседе с неким видением, которое называло себя его судьбой, имело рожки и хвостик, которые не смутили, однако, бедолагу Сантьяго, этот горячий испанский мужчина решил, что для продолжения своего славного рода, происходившего из каталонских мясников, он должен взять в жены Настю. И, зная, что девушки в Томухино обычно собираются днем посплетничать на веранде «Евграфыча», он направился туда, увидел Настю и пал на колени.
— Я прошу вас стать моей женой, — начал он без всякой артподготовки.
— Вы в своем уме? — Настя глядела на него, не веря тому, что слышит.
— Да, я знаю, я старше вас, но сердце мое горячо, и в нем живете вы.
— Я думала, что я живу у родителей… — Настя не знала, что ей делать.
— Не перебивайте!
— Как вам будет угодно.
— Мое состояние и житейская мудрость в союзе с вашей красотой будут нам благословением.
— Сомневаюсь.
— Вы не даете мне сказать!
— Но вы несете всякую чушь.
— Вы не станете моей?
— С какого хрена, дядя, мне быть твоей? — ее достали, и она не стеснялась в выражениях.
— Она не станет твоей, чучело, — это был Евграфыч, он приближался со шваброй наперевес. Убираясь у себя в кафе после обеда, он услышал голос старого знакомого и понял, что его присутствие необходимо.
— Я с вами не разговариваю, — пылко ответил ему испанец.
— Зато я с тобой сейчас поговорю, — Евграфыч встал над коленопреклоненным Хулиовичем.
— Что вам угодно? — московский колбасный король любил строить из себя испанского гранда времен Великой Армады.
— Дать тебе по попе, — Евграфыч был прост, как тысяча младенцев.
Хулиович понял, что пахнет керосином, и, вскочив на ноги, начал отступать.
— Чтобы я тебя больше здесь не видел.
— И не надейтесь, — Сантьяго был само достоинство.
— Девочка, он тебя обидел? — спросил Евграфыч, повернувшись к Насте.
— На дураков не обижаются, — Настя с достоинством вытерла со рта остатки кремового пирожного, вскочила на свой велосипед и была такова.
6
Филипп никогда не сомневался: в Насте воплотилось то, что Гете называл запросто «Das Ewigweibliche»[7]. Ибо что такое женщина? Каприз, глупость и привычка оправдывать все свои пороки несчастьями судьбы. Есть еще святые женщины, но их мало, и в естественной среде обитания слабого пола они почти не встречаются.
Пропев на прощание столь милое сердцу барона «Deutschland, Deutschland u..ber Alles»[8], Филипп бросил его у ворот его дома и направил машину к особняку Вереславских, который встретил его угрюмой громадой позднего псевдогеоргиасского стиля — с аляповатой готикой и «естественным» английским садом.
— Тут и мухи дохнут, — прошептал себе под нос Филипп, выбираясь из машины.
Вдруг он услышал, как за спиной у него зашумел гравий. И увидел, что по дорожке от чайной беседки фамильного перла архитектуры к нему приближается Настя с велосипедом в руках.
— Ну, я приехал, — Филипп был сражен воинственным блеском ее глаз, и вообще говорил и думал в таких ситуациях с трудом.
— Я очень рада. Прошу в дом. И, кстати, я бы на твоем месте переоделась для тенниса.
— Как это? — Филипп все еще был слегка в ауте от ее вида.
— Ты же не хочешь сказать, что в теннис ты будешь играть в смокинге?
— Да как-то… — Филипп все еще был в некотором замешательстве.
— А где твой галстук?
— Эх! — Филипп вытащил бабочку из кармана, но Настя уже взлетела по лестнице и исчезла из виду. — Ну, блин, вроде все, — сказал он вполголоса сам себе, вытащил с заднего сиденья рюкзак со шмотками и хлопнул дверью.
Будь профессор свидетелем этой сцены, он бы решил, что Навродский перенес в тяжелой форме болезнь Тея-Сакса, то есть детскую раннюю амавротическую идиотию.
Успевший спуститься навстречу дворецкий принял из его рук рюкзак и проводил в комнату, обитую розовым ситцем в цветочек и с кованными ажурными решетками на окнах.
— Вот и приехали, — сказал с английским, вернее йоркширским, акцентом дворецкий, дал Филиппу ключи от комнаты, список телефонов прислуги и вышел.
Тут же в комнате зазвонил телефон, и ничего не оставалось, как взять трубку.
— Навродский у аппарата.
— Это Настя. Я хочу одеться для тенниса с тобой в один цвет.
— Зачем?
— Ты же наш гость, для нас это большая честь, надо быть вежливым, — голос Насти звучал, как кассета с правилами хорошего тона середины восьмидесятых, распространенная по подписке «The Times» вместе с книжкой.
— Ну, у меня будет рубашка и джинсы.
— Как мило с твоей стороны. Значит, джинсы?
— Конечно…
— Тогда я почти готова, жди меня перед домом…
Пулей переодетый Филипп встретил Настю у лестницы, на ней было короткое джинсовое платье из «Harrods».
— Ты забыл переодеть туфли! — воскликнула Настя, глядя на его ноги.
— Прости, как-то… да, — ответил он, вспоминая, что никакой другой обуви с собой не взял.
— Теннис в туфлях, сделанных на заказ, это ново.
— Ничто не ново под луной, — улыбнулся ей Филипп, вспоминая, что подобные вещи с ним бывали и в клубе у тети Гали.
— Тогда пошли.
И они заскрипели по гравию в направлении кортов, которые находились между особняком и клиникой.
— Филипп, милый, — вдруг спохватилась Настя.
— Что? — спросил Филипп, не отрывая глаз от ракетки, которую ему вручили.
— Ты знаешь, почему нулевой счет в теннисе называется love?
— Это происходит от французского l’oeuf, то есть яйцо. Теннис — это французская игра, если мне не изменяет память. Лаэрцио в «Гамлете» Шейкспиера вспоминает, что научился ей в Париже.
— Ты уверен?
— Не очень. Но примерно все обстоит именно так, — сказал Филипп и шлепнул себя тихонечко ракеткой по лбу.
— Ты — ангел.
— Стараюсь.
— Шекспир — это так интеллектуально!
— Нет. Вовсе нет. Обычно у него все грязно ругаются, выпускают друг другу кишки, и вообще немножко в духе Тарантино.
— То есть ты хочешь сказать, что эти два великих гения близки духовно?
— Как два черта на одной сковородке, выражаясь немного в духе покойного мистера Вильяма.
— Как это будет по-английски?
— ▒Tis liken’d t’ th’ twain deuces i’ the pan.[9]
— Это цитата?
— Нет, я просто прикалываюсь.
Так они дошли до кортов, над которыми висел красный транспарант с белыми буквами «Militia Omnia Vincit»[10]
— Это для больных, — заметила бодрым голосом Настя.
— Как мило, — мирно отозвался Филипп.
7
На следующее утро Филипп проснулся от гула, наполнявшего собою весь дом. Как его уже успели предупредить, это был удары в бронзовый таиландский гонг, оповещавшие о пятнадцатиминутной готовности к завтраку.
— Ну и порядочки, — вздохнул Филипп и стал натягивать носки.
В дверь постучали.
— Входите, я не сплю, — отозвался он.
Дверь тихо распахнулась и батистовые шторы на окне взлетели, подхваченные сквозняком.
— Доброе утро, — это была Настя.
— Чем обязан? — Филиппу еще не удалось прийти в себя после сна, в котором Маяковский читал ему ранние произведения Джона Мильтона, стоя на стуле. Филипп терпеливо поправлял его неправильные ударения и объяснял перипетии поэтической дикции в латинской поэзии со времен Юлия Цезаря до Томаса Грея.
— Было бы неловко, если бы ты опоздал к завтраку, — Настя встала над ним, смутно напоминая пионервожатую из лагеря.
— Переполох был бы полный. Пропавший гость — это прямо материал для первой страницы «Московского комсомольца».
— Ты можешь сколько угодно смеяться. Но к завтраку должны быть все, иначе папа устроит прислуге взбучку.
— Из-за чего?
— По традиции, к завтраку должны быть все, включая гостей. Потом — работа, развлечения, поездки в Москву. Но завтрак есть завтрак.
— Местночтимый qui vive[11]?
— Что-то в этом роде.
— Традиционный уклад усадебной жизни не даст погибнуть моей душе в сей обители труда и блага?
— Ты бы, знаешь, не загибал особенно.
— Как это?
— Папа не любит.
— Благослови, господи, папу и иже с ним.
— Аминь,— и Настя тихонечко выскользнула вслед за ним из его комнаты…
— Вот и наша молодежь, — со ртом, набитым яичницей, встретил их профессор.
— Филипп, вы почти вовремя, — Клавдия Николаевна Вереславская, Настина мама, быстрым жестом, отточенным на мириадах гостей, указала юному князю его место за столом.
И пока он накладывал себе салат с брынзой и баклажаны в ореховом соусе, она смотрела на него с нескрываемым обожанием.
— У нас не так часто бывают в гостях настоящие князья… — начала было Клавдия Николаевна.
— Собственно говоря, вы только третий, — добавил успевший прожевать яичницу профессор.
— Да, да, — продолжала Клавдия Николаевна. — Вы хорошо знаете историю своего рода?
— Только до Рюрика, потом полная неясность, — Филипп был сама непринужденность.
— Как жаль. А откуда взялась эта фамилия Навродский?
— Удел моих предков был на западе. Земля была почти не плодородной, что на местном диалекте того периода звучало как «наврода». Так я стал Навродским.
— Вы любите своих предков? — Клавдия Николаевна была само воодушевление.
— Все мои предки уже умерли, и поэтому любить их несложно.
— Но у вас есть реликвии, напоминающие о древности вашего рода? — не унималась Настина мать.
— Да, палец одного из моих предков в образе.
— То есть? — чуть не поперхнулся профессор.
— Ну, понимаете, мощи, палец… Он вделан в икону одного из моих предков, который почитается как святой и даже есть в общем церковном календаре.
— Ужас и мракобесие! — профессор был неумолим.
— Не такие уж и ужасы. Его можно приложить к месту, которое болит, и все тут же проходит, — Филипп старался внести ясность, но, взглянув на профессора, понял, что старался напрасно.
— Я думаю, это самовнушение, — объяснил Вереславский своим домашним. — Но случай очень интересный.
— Да, кстати, Филипп, дорогой… — начала Клавдия Николаевна, чтобы переменить тему, которая, как ей показалось, была неприятна ее мужу. — Вчера звонила ваша тетя Галя и сказала, что будет у нас к обеду.
— Спасибо, — сказал Филипп и, перекрестившись со вздохом, начал есть…
После завтрака Филипп пошел в библиотеку, чтобы найти какую-нибудь книжку, с которой мог бы легко дожить до приезда Галины Владимировны Торбыш, в девичестве — княжны Навродской. Послонявшись вдоль полок, он взял лестницу, чтобы посмотреть, какие книги здесь ставят под потолок. И нашел там «Le Cid» Корнеля и «Le Romancero Du Cid», принадлежавшего французскому поэту, которого русские почему-то называют Гюго. И, поразмышляв о трансгенерации фонем в индоевропейских языках, он взял «Le Ch^аtiments»[12] этого автора и отправился в чайную беседку, захватив по дороге минералку из холодильника в комнате для коктейлей, которая попалась ему по пути…
Не успел он дочитать до места:
Et la terre est comme une еpouse,
Et l’homme est comme un fiancе![13] —
зазвонил его сотовый. Вынув телефон из кармана, он увидел на экране глупую физиономию Фон Виттена.
— Навродский у аппарата.
— Il n’y a pas de la maladie du vin cette fois-ci?[14] — приветствовал его сонный голос Леши.
— Ipse dixit,[15] — парировал его колкость Филипп.
— Чтоб ты сдох со своей латынью с утра пораньше!
— Где наша не пропадала…
— Значит, они тебя уже разбудили? И накормили, и успели научить жизни?.. У меня к тебе дело… — сказал Леша Филиппу.
Стало ясно, что сейчас его будут о чем-то просить.
— Я весь внимание.
— Из-за тебя я уже не знаю, что мне делать.
— Что случилось?
— Ты был прав: я неравнодушен к юной Вереславской…
Филипп почувствовал, как Леша краснеет:
— Что ж тут поделаешь?
— Ты просто намекни ей, что есть человек, который к ней испытывает… Ну, как бы это сказать?..
— Я надеюсь, она снизойдет к твоему чувству.
— И?..
— И даст тебе пинка.
— Хрен ты, Филиппушка.
— Да что уж там… — и, сложив телефон обратно в карман, Филипп хотел продолжить чтение.
Но сзади заскрипел гравий, и Филипп, обернувшись, увидел приближающуюся Настю.
От размышлений о том, о сем Филипп решил незамедлительно перейти к действию:
— Настя, у тебя не найдется для меня пары минут?
— Я как раз хотела с тобой поговорить.
— О чем?
— Чтобы больше без этих православных штучек с моим папой.
— То есть?
— Ты его достал за завтраком, он чуть не подавился.
— Я постараюсь.
— Вот уж сделай милость.
— Я тоже хотел тебе кое-что сказать.
— Что?
— Есть человек, — начал Филипп, — который к тебе неравнодушен.
— Слушай, Навродский, если ты в меня втюрился, говори в следующий раз просто и понятно. Мол, втюрился, все такое. А то ты, вообще, так себя ведешь…
— То есть?
— Я иногда думаю, что ты гомик. Ты понимаешь, люди себя так не ведут.
— Я все понял.
— Нет, ты не расстраивайся. Ты хороший парень. Но просто странный какой-то.
— Спасибо, я исправлюсь.
— Ты и в самом деле на гомика похож, — хмыкнула Настя, — тонкие четы лица, длинные узкие пальца, узкие плечи, слегка сутулишься…
— А я-то по простоте своей думал, что все они жирнозадые свиньи.
8
Разговор за обедом вообще мог бы ограничиться новым кондиционером в BMW Галины Владимировны, если бы Настя за десертом не поставила всех присутствующих в известность о чувствах Филиппа.
— Ну, наконец-то, — вздохнула во всю грудь тетя Галя. — Когда же свадьба?
— Мы еще не решили, — ответила Вереславская-старшая, пнув под столом Настину ногу, чтобы та молчала.
— То есть мои чувства хотят проверить, — вмешался было Филипп.
— Помолчи ты со своими чувствами, — грозно метнув взор, осадила его тетя Галя.
— Понимаете, профессор еще не в курсе…
— Значит, дело за малым, — госпожа Торбыш издала еще один протяжный вдох, но на этот раз больше от радости, чем от неожиданности. — Мой племянник несколько торопится, как и все молодые люди теперь. Но если мы все поведем себя должным образом — это будет образцовый брак, и я, наверное, в качестве свадебного подарка перепишу на них свой дом на Кипре.
— Теперь все зависит от того, что скажет профессор, — Клавдия Николаевна была в своей стихии и уже подсчитала все расходы и доходы, связанные с Филиппом и будущей судьбой Насти на случай их брака. Доходы ее привели в восторг, а расходы она рассчитывала возложить на плечи жениха и его совсем не бедной семьи…
После обеда Филипп решился потихонечку смыться к Фон Виттену. Он, незамеченный, пробрался к своему «Форду», развернулся на газоне и выехал на центральную улицу поселка, где за фонтаном, бьющим из писающего Купидона, повернул на дорогу, покрытую щебнем. И через пять минут был на крыльце столь знакомого ему дома.
— У тебя есть с собой лишняя зажигалка и штопор? — донесся до Филиппа голос Фон Виттена со второго этажа.
— У меня есть все, кроме самого необходимого для продолжения жизни.
— Ты хочешь сказать, что они тебя психологически кастрировали?
— Ну, это еще фигня.
— Что ж за беда у тебя, друг мой?
— Меня хотят женить на Насте.
— Но ты же ей рассказал про меня?
— Эта тупорылая решила, что это я сказал про себя.
— Но ты можешь ей все объяснить.
— Я же тебе говорю: она тупорылая, — Филипп вытер пот со лба и вошел в дом.
— Тетя Галя уже, конечно, в курсе.
— Старая карга даже обещала нам подарить на свадьбу свой дом на Кипре.
— Ну, ты попал, — пролепетал почти пепельный Алеша, спускаясь по лестнице навстречу Филиппу.— Теперь нас может выручить только старая добрая Nibelungentreue[16].
— Ты хочешь сказать, что нам осталось только размазать мозги друг другу по стенке и отправиться праздновать это навечно в Вальхаллу?.. Ну, у тебя и размазывать особенно нечего.
— Чего, конечно, не скажешь о тебе, — сказал Леша, пожимая руку своему гостю. — Einheit von Recht und Moral[17] — вот что нам сейчас не нужно.
— Ты попал в точку. Нужно чего-нибудь наврать или выкинуть какое-нибудь коленце, чтобы безобидно выпутаться из этих сетей коллективного женского благоразумия.
— Что ты предлагаешь? — спросил Фон Виттен, открывая бутылку с армянским коньяком.
— Dash it, my bro. Gotcher[18]?
— Thank goodness, case isn’t totally lost.[19]
— Though in nullus bonus stage of development.[20]
— Я сейчас принесу стаканы, — бросил Леша на лету, оставляя гостя наедине с коньяком.
Филипп вытянул ноги, плюхнувшись в кресло-небоскреб времен первой мировой. Достал «Dunhill» и закурил. Когда он не знал, что ему делать дальше, он всегда напивался или, по крайней мере, выкуривал в час полпачки сигарет, стараясь ни о чем не думать…
Как только бутылка кончилась, Филипп поднял руку.
— Пока хватит, иначе меня сожрут заживо, потому что я приду к ним под жуткой мухой.
— Как хочешь, — покорно промямлил уже здорово поддавший Леша.
— Можем пойти покупаться.
— Отличная идея, у меня и плавки для тебя есть.
— Блин, как же хорошо просто так жить. Ну, бабы, — погрозился в сторону особняка Вереславских Филипп.
— Мальчик, ты будешь одевать трусы? — спросил его Фон Виттен, достав из-под кресла красные плавки в хорошем состоянии.
— Только если ты отвернешься, милок.
— Ты бы не хамил. Короче, жди меня в машине, я пошел тоже переодеваться.
— See you later[21], — улыбнулся Филипп и стал стягивать штаны…
Когда Фон Виттен сел рядом с Филиппом в машину, чтобы ехать купаться на Сенеж, он просиял и выпалил:
— Я знаю, как поставить крест на Вереславских, то есть так, чтобы они поставили крест на тебе.
— Только без экстрима, пожалуйста, — Филипп был сама предупредительность.
— Ты должен дать понять старшему Вереславскому, что ты un saint glin-glin[22].
— Ты думаешь, прокатит? — Филиппу такой поворот еще не приходил в голову.
— Пусть старых хрен думает, что ты его клиент на всю катуху.
— Лечиться у него очень дорого, и я еще не настолько богат, чтобы упасть ему на грудь с мольбой о милости, — Навродский понимал, что такие фокусы могут влететь ему в копеечку.
— Дай ему понять, что ты loony poop[23], и шли его подальше.
— Ладно. Sono d’accordo con te[24]. Поехали.
И они тронулись с места, добивая на двоих чудный португальский портвейн, только на прошлой неделе купленный через Internet Фон Виттеном.
9
К тому времени как они оказались на пляже, они два раза чуть не перевернули машину, три раза чуть не въехали в других автолюбителей и один раз слегка «поцеловали» фонарь.
Прибыв на пляж, они увидели, что, несмотря на шикарную погоду, там не было почти никого. Алексей постелил большое полотенце на песок, они разделись и сели играть в переводного дурака «на drink». То есть теряющий взятку должен был хлебнуть глоток, а потерявший партию — три глотка.
Игра затянулась, и они уже плохо соображали, что делали.
— Будь матросом, Фон Виттен, отпусти меня в море, — пролепетал пьяный от портвейна и солнца Филипп.
— Ступай себе с Богом, — ответствовал ему юный барон и даже похлопал Филиппа по голове в знак благословения.
— Ну, как бы… в общем… — пролепетал Навродский и бросился в воды озера.
Проплыв чуть-чуть Филипп понял, что тонет, повернулся к берегу и, просто сказав: «Тону!», пошел под воду. Последнее, что он увидел, была Настя, бросающая свой велосипед на землю и кидающаяся в коротком платье от «Givenchy» в воду с криком:
— Вы совсем охренели здесь!
Следующим моментом, который отразился в его памяти, было то, что он лежит на шатающемся колене Фон Виттена и Настя откачивает из него сенежские воды.
— Я был не прав, — разрешился Филипп от уз молчания.
— Филиппушка, ну разве так можно? — Настино лицо изображало страдание и растерянность девушки, чуть не потерявшей любимого.
— То есть?
— Я понимаю: сделав мне предложение, ты сделал серьезный шаг. У тебя стресс. Но ведь тебе же не отказали!
— Я не понимаю, о чем она говорит, — Навродский метнул честный и полный пьяного благородства взгляд на Алексея.
— Ну и ну, — пробормотал Фон Виттен и взялся руками за голову. И тут он увидел ее.
Марта Санмартинадо, или Марфушка для подружек по клиросу из местной церкви, пришла на пляж, чтобы успокоиться после шквала фантастических оскорблений, которыми ее осыпал с утра Сантьяго Хулиович. Она сначала, было, решила поплакать в своей комнате, но потом хорошая погода взяла свое, и она пошла купаться.
— Я ее уже где-то видел, — выпалил Леша, хлопнув ладошкой по голому животу Навродского.
— Да, как-то… вообще-то… — юный князь хотел сказать что-то в ответ, но это было выше его сил.
— Это Марта, племянница папиного клиента, — прояснила ситуацию Настя, глядя в пьяные глаза Фон Виттена.
— Это судьба, — продекламировал Алесей и пал лицом на полотенце.
Он тут же захрапел, потом к нему присоединился Филипп. И Настя, видя, что все счастливы, и никаких добрых дел уже не предвидится, села на велосипед и поехала домой.
— Охренели, блин, — таким был ее приговор…
После ужина, когда все разбрелись по дому, Филипп остался с Настей в гостиной. Она села к роялю, развернула партитуру инвенций Баха и стала репетировать номер к какому-то очередному благотворительному вечеру.
— Прости, я был не прав, — сказал Филипп, присев в кресло возле нее.
— Ты бы сегодня уж не давил на коктейли, — кивком головы Настя показала ему на стакан в его руках и титановый шейкер у его ног.
— Я только немножко. Там бурбон, лаймовый сок и кубинский ром. Такая жуткая смесь. Я дома такого не пью.
— Попроси прислугу, тебе еще сделают.
— У меня нет прислуги. То есть, конечно, у меня убираются, но это не прислуга, я просто подписался на этот сервис в одной компании.
— Дешевле держать горничную.
— Они все пристают.
— Тогда денщика или… Как ты это называешь?
— Нет, прислуга мне не нужна, — Филипп потер ладошкой лоб, и Настя заиграла. — Можно, я посижу и послушаю? — спросил он ее.
— Тебя никто не гонит, — ответила она.
И через десять минут Филипп уснул с пустым шейкером у ног…
Когда он проснулся глубоко за полночь, то увидел Ираклия Домиташвили, выходящего из библиотеки со стопкой CD в руках.
— Который час? — спросил его Филипп.
— Что-то около двух, — нервно ответил ему Ираклий.
Филипп посмотрел ему вслед, заглянул напоследок в шейкер и, поняв, что он окончательно пуст, пошел в свою комнату спать.
10
На следующий день после обеда Филипп заехал за Фон Виттеном, и они опять отправились на озеро. Но решили сегодня не купаться. Хотя Илья-пророк был еще далеко, и вода была теплая, они решили не рисковать и почти молча раскладывали пасьянс под радио. DJ откалывал какие-то шуточки, потом снова была музыка, потом опять шуточки. Radio «Monte Carlo» было в своем обычном репертуаре. Linkin Park менял Sade, и так далее.
Филипп и Леша раскладывали пасьянс. Они не гадали на что-то определенное, просто убивали время. Дама треф испортила партию. И они снова тасовали карты.
Вскоре к ним присоединилась Настя. Она села рядом и давала ценные советы. И пасьянсы стали сходиться один за одним.
— Вот что такое женский глаз, — пошутил Фон Виттен.
— И женская интуиция, — добавил от себя Филипп.
— Вы просто два идиота, — Настя была на высоте, и без ее одобрения ни одна карта не двигалась с места.
В воздухе витало ощущение, что день удался. И все было хорошо. Пока вдали не замелькала пижама с Микки-Маусами. Это был Сантьяго Хулиович собственной персоной.
Он приблизился и остановился над ними.
— Вы поступили со мной бесчестно, — обратился он к Насте.
— Что случилось, дорогой? — Леша напрягся, почувствовав неладное.
— Вы предпочли меня этому убожеству, — Сантьяго показал Насте на Филиппа. — Не отпирайтесь! Я был у вашего отца и знаю все.
— Дядя, катись отсюда, — Фон Виттен был настроен на боевой лад. И хотя драться он не умел, все же прикидывал в своей простой голове, как отделаться от чокнутого испанца.
— Я вам не дядя, молодой человек, — взвизгнул Хулиович.
— Я не люблю вас, Сантьяго… — протянула Настя с томной улыбкой, полной самой недвусмысленной иронии.
— Вы предали меня, — Хулиович был неумолим.
— Вы как хотите, мальчики, а я — домой, — вздохнула Настя и, сев на велосипед, покатила оттуда. День был испорчен.
— Честь имею! — каркнул Сантьяго и пошел прочь.
— Поехали ко мне на шампанское? — спросил Алексей Филиппа, когда они остались одни.
— Советский брют? — поинтересовался юный князь.
— Есть еще предложения?
— Поехали…
Через час они уже открывали вторую бутылку. И, ставя в DVD-player диск с «Easter Parade», старым американским мюзиклом, сделавшим Джуди Гарланд звездой первой величины, Фон Виттен сказал, тыкая пальцем вверх.
— Звезды все решили за нас.
— Что ты имеешь в виду? — поинтересовался Филипп, не отрываясь от экрана.
— Я должен покорить сердце этой девушки с пляжа. Настя сказала мне сегодня, где живет Марта.
— Ты с ума сошел. Ее дядя тебя съест или пустит на сосиски.
— Не будем преувеличивать опасность, — Алексей был неумолим.
— Я бы так не рисковал своей жизнью.
— Чихал я на такую жизнь.
— Тебе виднее, — Филипп покорился судьбе своего приятеля, и, чокнувшись, они еще выпили.
Вдруг Филипп вспомнил:
— Мне пора бежать. Через час ужин у Вереславских.
— Да и черт с ними.
— Сам понимаешь, я без пяти минут член семьи. И все такое.
— Я бы на твоем месте сказал профессору, что по ночам тебе является Наполеон и призывает тебя совершить монархический переворот, чтобы захватить власть в стране.
— Это тянет на год одиночного заключения в палате, обитой войлоком. Я еще не готов на такие жертвы.
— Жаль.
— Ничего не поделаешь. Все равно: спасибо, — Филипп пожал Алексею руку и потопал к машине…
Ужин уже шел полным ходом, когда профессор вдруг спросил Филиппа:
— Ты уверен в серьезности своих чувств к Насте?
— Нет проблем, — Филипп был еще под сильным впечатлением от выпитого шампанского. — Я думаю, что буду в состоянии составить ее счастье.
— Для этого нужно много трудиться, — подхватила тему Клавдия Николаевна.
— О, труд! Ты — мир!.. И так далее, и так далее, и так далее. Я все понимаю, — Филипп улыбался всем.
— Труд сам по себе делает нас счастливыми, не менее чем его плоды, — протянул философски профессор, проглотив кусок форели из супа.
— Бесспорно. Плоды есть плоды. Труд есть труд, — выпалил Филипп и, пытаясь сделать широкий жест, рукой перевернул на себя тарелку с супом.
— Слава Богу, ты не в смокинге! — воскликнула Настя.
— Вы пили сегодня? — строго спросил профессор.
— Только шампанское, — поспешно ответил Филипп.
— Вот. Вот. Так начинают рушиться все хорошие семьи. С шампанского, — подала свой голос Клавдия Николаевна.
— Когда Соболев из «Auto-Love» делал мне предложение и услышал отказ, он тоже облился. Только у него было вино, а не суп, — вставила Настя.
Ираклий Домиташвили, который всегда сидел тихо за столом, и здесь не проронил ни звука. Просто он понял, для чего он потребовался Соболеву. «Мстить женщинам за их слабости — низко», — подумал Ираклий. И он решил про себя вернуть деньги, что ему навязали, и послать подальше этого мерзавца, который решил, что все можно купить. «Грузины не продаются», — таков был финальный аккорд его рассуждений.
Он встал, извинился и вышел из-за стола, чтобы успеть, пока все ужинают, положить диски с архивами на место.
11
Эту ночь Фон Виттен решил провести рядом с Мартой. Он перелез через забор дома ее дяди и, убедившись, что собак нет, решил обойти дом, чтобы найти ее окно. Как определить, что желанное окно будет именно ее, он не знал. Но, завернув за угол дома, он увидел ее на балконе второго этажа. Она стояла, закрыв лицо руками, и тихо плакала.
— Добрый вечер, — Алексей был сама любезность.
— Кто вы? — Марта то ли растерялась, то ли испугалась.
— Барон Фон Виттен к вашим услугам, — он поклонился ей.
— Что вы здесь делаете?
— Ищу вас.
— Зачем?
— Я хочу сделать вам предложение.
— Какое?
— Выходите за меня замуж.
— Вы с ума сошли, — Марфа уже не плакала, пьяный Фон Виттен был смешон до крайности.
— Я стал безумцем от любви.
— Прошу вас, можно без безумства?
— Как скажете.
— А с чего вы взяли, что хотите на мне жениться? — Марте никогда не делали предложений такого рода, и ей было любопытно.
— Да как-то само собой все произошло…
— Что произошло?
— Короче, мое сердце у ваших ног.
— Мой дядя может вас услышать.
— И что?
— У вас будут неприятности.
— Это я как-нибудь переживу.
— Марта, кто там? — Хулиович появился на балконе третьего этажа.
— Не знаю, — честно ответила Марта.
Увидев Хулиовича, Фон Виттен спрятался за деревом.
— Я знаю, что там кто-то есть, — Сантьяго был на грани новой истерики.
— Да никого уже нет, — сказал Марта, взглянув вниз.
— Значит, это было видение?
— Я не знаю, что вам сказать.
— Значит, это было видение, — Хулиович воспарил духом. — Я опять вижу то, что другим не дано. Я великий.
Эта последняя мысль его и успокоила, и привела в полное согласие с самим собой. И Хулиович отправился спать.
— Я тебя найду, — шепнул Марте на прощание Алеша, когда Сантьяго ушел с балкона.
— Будь осторожен, — шепнула ему Марта в ответ и помахала рукой.
Полный новых чувств, юный барон полез через забор обратно…
Этой ночью Ираклий, у которого была своя комната в доме у Вереславских, постучал Насте в дверь. Она читала Тургенева и не спала.
— Кто там? — спросила она.
— Это я, Ираклий.
— Чего тебе надо?
— Поговорить.
— Заходи, дверь не заперта.
— Спасибо, — Ираклий открыл дверь, вошел и сел в кресло напротив ее кровати. — Мне нужно кое-что тебе объяснить, — добавил он.
— Что именно?
— Настя, я хочу сказать, что я люблю тебя.
— Вы чего-то все с ума посходили. Все чего-то лезут ко мне со своей любовью.
— Я — не все.
— Что это значит?
— Я в самом деле тебя люблю.
— С чего ты взял?
— Длинная история… Твоему отцу угрожала опасность, ему хотели устроить большие неприятности, но я не дал им его погубить.
— Так ты теперь у нас герой?
— Я буду просить твоей руки у твоего отца.
— А как же Навродский?
— Этот театральный князек?
— Ну, вообще-то он князь настоящий.
— Я думаю, что мы с твоим отцом найдем общий язык по этому вопросу.
— Ладно, иди. Я хочу еще почитать.
— Спокойной ночи…
Утром перед завтраком Настя постучалась в дверь комнаты Филиппа. Он еще спал. Она вошла и потрясла его легонько за плечо.
— Что случилось? — спросил, просыпаясь, Филипп.
— Есть дело.
— Настя, друг мой, какие дела в такую рань?
— Ираклий собирается просить у папы моей руки.
— Да и хрен с ним.
— С кем? — Настя напряглась.
— С Ираклием, конечно.
— Значит, тебе все равно?
— Я не сказал этого. Но, блин, как хочется спать…
— Ладно, спи. Мое дело: предупредить.
Настя повернулась, чтобы выйти, и тут прозвучал гонг к завтраку.
— Вот жизнь, — протянул Филипп и вылез из-под одеяла.
Ему повезло, что к этому моменту Настя уже ушла. Эту ночь он спал в смокинге, потому что джинсы и рубашку горничная забрала в стирку…
12
После завтрака Ираклий постучал в дверь кабинета Вереславского.
— Войдите, — отозвался профессор.
— Я к вам по делу, Дмитрий Викторович.
— Что за дело?
— Я прошу у вас руки вашей дочери.
— Как-то ты это неожиданно… Долго думал?
— Я знаю, она для вас много значит.
— Это так. Но что же ты тянул? Я уже давно думал, что у тебя на нее виды.
— Вы против такого поворота событий? — Ираклий решил прояснить вопрос до конца.
— Что делать с Навродским — вот в чем проблема, милейший.
— Он пустышка, она не будет с ним счастлива.
— Но у этой пустышки столько денег, что легко понять, почему он ее волнует.
— Это я беру на себя.
— Разумеется. Не мне же ее очаровывать.
— Спасибо за понимание.
— В двенадцать встречаемся в клинике. Будем принимать нового пациента.
— Я понял.
— Тогда счастливо.
— Всего доброго…
Как только Ираклий вышел, на столе у профессора зазвонил сотовый телефон.
— Алло, — подняв трубку, произнес он.
— Здравствуйте, Дмитрий Викторович.
— Здравствуйте, Сантьяго Хулиович. Чем могу быть полезен?
— Мне необходимо встретиться с вами.
— Я буду рад принять вас около четырех у себя дома.
— Спасибо.
— Тогда до встречи, голубчик…
Позавтракав, Филипп сел в свой «Форд» и покатил к Фон Виттену, которого ему пришлось будить.
— Что ты наделал! — причитал разбуженный Алексей.
— И что же я наделал?
— Мне снилась она.
— Кто она?
— Марта. У нас вот-вот начинало что-то получаться.
— Слушай, мне не до твоих эротических откровений, я по делу.
— Какие могут быть дела в такую рань?
— Этот флюс Ираклий просит Настиной руки.
— У кого?
— Ну не у меня же.
— Хотя он такой дурак, что мог бы.
— Я знаю, он безнадежен.
— Давай его спасем, — просто предложил Алексей.
— Как?
— Женим его на ней.
— И пусть она его уделает? Bravo[25]! Но как?
— Ты говоришь профессору, что у тебя депрессия, и все такое.
— Ты думаешь? — Филипп был озадачен.
— Депрессия это серьезное заболевание, чтобы ты знал.
— Тогда у меня депрессия, — вздохнул с облегчением Филипп.
— За это надо выпить.
— У тебя еще пол-ящика шампанского?
— Ну, что-то вроде того.
— Тогда по чуть-чуть, и вперед.
— Я слышу голос не юноши, но мужа, — просиял Фон Виттен.
13
Пока Фон Виттен и Филипп пили «по чуть-чуть», пролетело время обеда, и было что-то около четырех.
— Мне пора, — сказал Филипп, посмотрев на часы в своем мобильнике.
— Что так скоро? — откликнулся уже «хороший» Алексей.
— Да как-то пора поставить все точки над i.
— Ты потопал к Вереславским?
— У меня нет выбора.
— Ну, с Богом, — благословил Филиппа Фон Виттен.
Юный князь, доковыляв до своей машины, тихонечко дал газу до дома Вереславских. Когда он поднялся к кабинету профессора, то услышал голоса за дверью.
— Вы не отдадите ее этому убожеству! — это был голос Хулиовича.
— С какой стати вы решили, что вправе давать мне советы такого рода? — это уже был профессор.
— Это право дает мне мое благородное испанское сердце!
— Вон отсюда, — это опять был профессор, видимо, его уже достали.
— Так умрите!..
Филипп понял, что он нужен профессору в кабинете, и вошел.
Хулиович направил ствол револьвера прямо в грудь профессора.
Не теряя времени, Филипп подскочил и огрел Хулиовича толстенным фармакологическим справочником. Сантьяго тихо осел и повалился на пол.
— Спасибо, Филиппушка. Я ваш должник, — сказал Вереславский, вынимая наручники для больных из ящика стола.
Они оттащили горячего испанца к окну и пристегнули наручниками к батарее.
После того как профессор вызвал необходимый персонал с машиной для буйного господина Санмартинадо, последний начал приходить в себя.
— Estoy sano y salvo[26], — пролепетал он почти невразумительно.
— Дорогой профессор, — начал Филипп как можно трогательнее,— я должен признаться, что давно страдаю тяжелой формой депрессии.
— Как это некстати.
— Мне надо было сказать об этом раньше.
— Конечно, голубчик. Вы не представляете, как вы меня расстроили.
— Я не лучшая партия для Насти.
— Это так. Но что я могу для вас сделать?
— Оформить опекунство над этим типом, — Филипп кивнул на Хулиовича, — на его племянницу.
— Вы говорите о Марте?
— О нем больше некому позаботиться. А ведь он временами невменяем.
— Но откуда вы это знаете?
— Мой друг сделал ей предложение.
— И вы хотите, чтобы его состояние стало их свадебным подарком?
— Если сказать проще, то да.
— Это будет несложно.
— Тогда я свободен?
— Да, спасибо еще раз за все…
Собрав свои вещи, Филипп переехал от Вереславских к Фон Виттену.
— Так у тебя, значит, депрессия? — спросил его уже далеко за полночь юный барон.
— Что-то в этом духе, — ответил Филипп, улыбаясь все шире и шире.
— Ну… так мы будем грустить сегодня или нет?..