Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 7, 2008
Считается, что в истории национальной литературы этапным событием, свидетельствующим о зрелости ее художественного мышления, всегда было появление жанра романа, рождение особого качества, которое называется романным мышлением. Действительно, не всякое многостраничное повествование может выдать себя за роман, а только такое, в котором проявляется романное слово и романное мышление. В бурятской литературе всегда жила отчетливая тенденция к романизации, утверждению такого мышления, которое отвечало бы особенностям национального мира и отражало бы универсальные, вечные законы бытия. Об этом и свидетельствует новый издательский проект, о котором и пойдет речь.
Издание «Антология бурятского романа» в десяти томах (Улан-Удэ: Издательство ОАО «Республиканская типография», 2006-2008) осуществлено литературным фондом им. Г. Цыбикова и Ж. Тумунова (председатель Б. Тумунов) при поддержке Агинской окружной администрации (редактор-составитель — Б.А. Гармажапов). Ему, кажется, нет аналога в литературе народов многонациональной России, что и было отмечено С. Михалковым, благословившим этот беспрецедентный замысел (первый том предваряется его напутствием) и первым откликнувшимся на его окончательное осуществление.
Антология стала опытом издания, выразительно демонстрирующим особый путь эволюции романного жанра в локальных рамках одной национальной литературы. Да и сама локальность тоже особая, отражающая реалии Бурятии как «перекрестка» культур. Включенные в антологию произведения созданы в едином пространственно-временном поле, которое можно назвать евразийским по сути. В условиях взаимодействия различных культурных традиций этот проект весьма показателен — более очевидным становится уникальность пути развития так называемых «этнических» литератур. Все чаще они осознаются как феномен ХХ столетия благодаря «стяжению» веков литературного развития в десятилетия, сопряжению архаики и современности, коллективного и индивидуального опыта, природного и цивилизационного начал.
Масштаб издательского проекта соответствует масштабу романного мышления в бурятской литературе. Он не снижался в советскую эпоху, да и в постсоветское время романный жанр продолжает оставаться весьма значимым, о чем свидетельствуют новые произведения, созданные в начале ХХI века (в том числе и включенный в антологию роман В. Корнакова «Дикое поле», изданный в 2005 году). Ведь благодаря именно культуре романного мышления национальная литература может называться искусством, противостоя унификации, усредненности, упрощению, всему, что угрожает человечеству в эпоху глобализации.
Под общее название «бурятского романа» объединены и первые образцы романного жанра, написанные на бурятском языке — «Степь проснулась» Ж. Тумунова, «На утренней заре» Х. Намсараева, «Доржи, сын Банзара» Ч. Цыдендамбаева, «Путь праведный» Б. Санжина, и ставшие классическими романы «Похищенное счастье» Д. Батожабая, «Хилок наш бурливый» Б. Мунгонова, «Голубые сопки» Ж. Балданжабона, «Год огненной змеи» Ц-Ж. Жимбиева, «Большая родословная» Д. Эрдынеева, и бурятские романы, созданные на русском языке — «Поющие стрелы» А. Бальбурова, «Аларь-гол» П. Малакшинова, «Геологическая поэма» В. Митыпова, «Мост» К. Балкова, «Десятый рабджун» В. Гармаева, и романы русских писателей, участвовавших в литературном процессе Бурятии разных лет, — «Ночь умирает с рассветом» М. Степанова, «Семейщина» И. Чернева, «Черемуховый цвет» Р. Белоглазовой, «Унтовое войско» В. Сергеева, «Жестокий век» И. Калашникова, «Дикое поле» В. Корнакова. Практически все романы получили более или менее подробный отклик в критической и научной литературе, но заманчиво увидеть их вместе, суммарно, как целостное событие в культуре народов, населяющих современную Бурятию.
Жанр романа в бурятской науке о литературе достаточно изучен на разных этапах и в разных аспектах. Первые крупные ученые-литературоведы описали его более или менее постоянный набор признаков, атрибутов, т.е. в нормативном аспекте (В.Ц. Найдаков); рассматривали его и в конвенциальном аспекте, т.е. с оценкой жанра в определенные исторические эпохи, литературные периоды (В.Ц. Найдаков, А.Б. Соктоев). Признавался важным и такой аспект жанровой теории, который, по М.М. Бахтину, определяется как «память жанра», или единство канонических и неканонических форм в литературе (А.Б. Соктоев).
Так, А.Б. Соктоев в работах, посвященных ранним этапам становления бурятской литературы, обнаружил плодотворную тенденцию соединения канонических, «простых» форм (народная сказка, народный анекдот) с формами новыми, современными, утверждавшимися в молодой бурятской литературе в начале ХХ в., такими, например, как психологический рассказ (книга «Так было» Х. Намсараева). Говоря о каноническом жанре монгольской и бурятской литератур — «обрамленной повести» (основная функция которой — комментирование рассказов-притч тайлбури), ученый пришел к выводу о единстве противоположных эпических систем — народного эпоса и художественного феодально-клерикального эпического повествования. Конечно, речь шла о том периоде, когда жанры письменной литературы еще не совсем отделились как от религиозной, буддистской литературы, так и от народно-сказочной стихии. Например, в исторических летописях хоринских бурят В. Юмсунова и Т. Тобоева А.Б. Соктоев разграничивает влияние народного эпоса с его демократизмом от присутствия буддийской идеологии бурятского нойонатства, которая выдвигала в центр личность, отмеченную печатью божественной, идеальной силы (легенда о Бальжин-хатун).
Не следует закрывать глаза на откровенные симпатии советских ученых демократизирующему воздействию жанров устного народного творчества. И в то же время отметить оттенок некоторого идеологического неодобрения позиции представителей элиты этноса, в данном случае бурятского нойонатства. Но есть несомненная правота в итоговом тезисе: единство и борьба множества противоречивых компонентов питали и будут питать национальную культуру, создавать возможность будущих художественных открытий. Подробно анализируя легенду о Бальжин-хатун, отмечая в ней соединение вымысла и документа, сказочной образности и показаний очевидца, А.Б. Соктоев подчеркивал в ней противостояние демократизма народного творчества идее элитарности, избранности исторической личности.
Сегодня ученые пришли к мысли о преодолении власти предания, инерции фольклорной традиции, мешающей появлению эпического произведения романного типа. Понятно, что без яркой личности нет романа, причем и в ее изображении также важно соотношение полярных противоположностей, константных для жанра, и каждый роман создает новый вариант соотношения противостоящих друг другу энергий.
Сейчас в теории литературы утверждается мысль-идея (не без влияния М.М. Бахтина), что роман, в отличие от других канонических эпических жанров, не является структурной схемой, а может быть лишь логически реконструирован на основе сравнительного анализа жанровых структур ряда произведений. Так, современные теории возникновения романа утверждают, что трансформация канонических, традиционных жанров, например эпопеи, предания, «менипповой сатиры», приводит к появлению неканонического — романа, чей «жанровый костяк далеко еще не затвердел».
Каждый из включенных в антологию романов — именно один из вариантов жанра, в контексте которого каждый и составляет феномен национального. А, в общем, генетический аспект в подходе к жанру бурятского романа позволяет утверждать, что единство демократизма и избранности отдельной личности, а также полифония, плюрализм как борьба и сосуществование множества компонентов, питавших национальную культуру и обусловивших возможность будущих художественных открытий, свидетельствовали о жизнеспособности национальной культуры.
Освоение личностной проблематики происходит одновременно с осознанием национальной истории, поэтому одной из ведущих линий бурятского романа является историческая. Бурятскими писателями в первую очередь была освоена такая разновидность советского романа как историко-революционный роман. Сегодня интересен, прежде всего, личностный смысл больших исторических событий. Несомненно, что в эволюции героев первых романов «Степь проснулась» Ж. Тумунова и «На утренней заре» Х. Намсараева большую роль играет соцреалистическая тема преображения и обновления человека в революционных событиях, хотя инерция фольклорного мышления вела к статичности героев. Перед бурятскими писателями стояла непростая задача освоения основного принципа романного повествования — «принципа углубления во внутреннюю жизнь» (Т. Манн). Этот процесс в качестве сквозной линии наглядно прослеживается в бурятском романе на ранних его этапах.
Новым же этапом в развитии жанра стали романы Ж. Балданжабона, Ц-Ж. Жимбиева, П. Малакшинова. Повседневная, будничная жизнь простых скотоводов благодаря достигнутому художественному мастерству приобрела полновесность и самодостаточность, особую поэтичность и притягательность. Образы природы, родной степи, животных, труд степняка вписаны в историческую, культурную жизнь нации. Как верно говорилось в одном из исследований о романе Ц-Ж. Жимбиева «Степные дороги», его автору удалось с удивительной органикой и поэтической силой воплотить «свое чувство национального в такую национально значимую форму, как миф или, точнее, мифороман»[1]. Но настоящей мифопоэтической силы в духе «магического реализма» латиноамериканского романа бурятская литература достигла в других романах Ц-Ж. Жимбиева, вошедших в рецензируемую антологию, — «Течение» и «Год огненной змеи». Вот где писатель «дал волю мифопоэтическому вдохновению, излил вызревшие в нем мифопоэтические медитации, образы родной степи, народной жизни, впечатления детства»[2], вот где созданная писателем уникальная поэтика просматривается в мотиве сотворения мифа.
Пронзительной силы воздействия достигают и такие романы, как «Похищенное счастье» Д. Батожабая, «Аларь-гол» П. Малакшинова, где горькая жизнь, бедный быт одной бурятской семьи не только не закрывают красоты человеческих отношений, но открыты универсальному и экзистенциальному осмыслению жизни. И добиваются писатели этого благодаря тому, что индивидуализация каждого героя, универсальная ценность каждого эпизода приобретают равнозначность с экзистенциальной проблематикой. Вот почему описание может достичь самого предельного обобщения: «Однотонна и тягуча мелодия хура, рожденная степью и звучащая, как один из голосов степи, но трогает она душу бурята, рассказывая о мимолетном счастье, которое редко кто находит, да и то ненадолго, чтобы тут же потерять снова» («Аларь-гол» П. Малакшинова).
Приближением и ключом к романному мышлению становится освоение на первых порах темы любви, не случайно в первых бурятских романах герои приходят к идее необходимости революционной борьбы, к мысли о социальном протесте через личный опыт, отстаивая свою любовь. Такова сюжетная канва истории жизни и Цыремпила из романа «На утренней заре» Х.Намсараева, и Дылгера из романа Ж. Тумунова «Степь проснулась», и Мархаса из «Поющих стрел» А. Бальбурова, и Аламжи из «Похищенного счастья» Д. Батожабая. В самой истории любви, начиная с ее возникновения прослеживается отстаивание прав личности на свободный выбор своей собственной судьбы. Сам характер любви по взаимному согласию и притяжению душ — в чем-то спор с закосневающими традициями и нормами семейного права у бурят, когда браки заключались по сговору родителей. Конечно, обычай «обмена поясами» имел в национальной традиции глубокий смысл, т.к. символизировал стремление отцов детей к объединению родов и их дальнейшему укреплению. Но защита права личности на свой выбор в любви обозначила своеобразную «революцию» в сознании, а, может быть, ее можно назвать и «большой революцией» в литературном развитии от эпических форм к роману.
Примечательно, что спор традиционного бурятского, восточного по своей природе сознания и мышления новой эпохи своеобразно воплотился в трактовке женских образов первых бурятских романов. Сэсэгма («Степь проснулась») и Должид («На утренней заре») представляют собой тип активной, смелой и решительной, деятельной женщины, созвучный новой эпохе (хотя истоки его можно усмотреть и в архаических пластах национального фольклора); они идут против воли своих родителей, решают свою судьбу, и, в конце концов, обретают счастье. Другой же женский тип также восходит к традиции — это нежный, ласковый образ красавицы и мастерицы, со смирением принимающей свою участь и судьбу — таковы Мани («Поющие стрелы») и Жалма («Похищенное счастье»), история их жизни и любви в конечном итоге складывается драматично и трагично.
В образе главных героев этих романов исследователи усматривают «эстетику богатырства», хотя для истинно романного содержания больший смысл имеет изображение этапов эволюции, а значит, динамика внутренней жизни. Но, хотя судьбы героев индивидуализированы (так, уже в «Поющих стрелах» А. Бальбурова в образе Мархаса четко выявляются черты романтической личности — его одиночество и отверженность), все же специфика восточной ментальности сказалась на характере героя бурятского романа. Так, в личности Аламжи («Похищенное счастье» Д. Батожабая) важна, прежде всего, как и в других бурятских романах, динамика внешних изменений (преодоление огромных пространств). Несмотря на ход времени, изменение пространства, ситуация батожабаевского романа — человек перед лицом предопределения — в своей основе остается без изменения, так как отражает особенности национальной ментальности в толковании жизни и судьбы, является реализацией буддийской идеи кармы.
Развитие личностного сознания в бурятском романе, на наш взгляд, проявляется не только на уровне героев, но и на уровне авторской активности. Открыто высказывая свои мысли и выражая свой личностный пафос в лирических отступлениях, автор делает экскурсы в историю народа, дает описание быта, традиционной культуры своего народа. Задача раскрытия личности для бурятского романиста сочеталась с внутренне мотивированной, зреющей подспудно в сознании национальной проблематикой. Она прочитывается в романе Ч. Цыдендамбаева «Доржи, сын Банзара», в котором талант и ум первого бурятского ученого показаны как проявление богатства духовной жизни народа, как закономерное его выражение. И хотя у Цыдендамбаева освоено пространство в пределах Российской империи, у Батожабая — весь мир: монгольские степи, Тибет, Китай, Япония, Россия (Санкт-Петербург), Англия. Тем не менее, все нити сюжета сводятся воедино как в центр сюжетного повествования к бурятской национальной жизни.
«Антологию бурятского романа» образно можно сравнить с могучим течением реки, которое образовано слиянием самых разных потоков. В середине же русла — интерес к внутреннему миру человека. Его развитие прослеживается в эволюции художественной формы. Так, лиризм повествования, формы открытой авторской оценочности отражают структуру раннего романа. В начале — форма повествования от третьего лица с всезнающим автором, затем — освоение других форм. Субъективированное повествование появляется уже в романе Ч. Цыдендамбаева «Доржи, сын Банзара». Разные формы повествования сочетаются в «Долине бессмертников» и «Геологической поэме» В. Митыпова. Эти романы отразили достижение определенной стадии литературного развития не только своей формой, но и внутренней сутью. Своеобразной предтечей героя-интеллектуала в романах В. Митыпова можно назвать образ ученого-этнографа Михаила Дорондоева из «Поющих стрел» А. Бальбурова, образ ученого Доржи Банзарова из романа Ч. Цыдендамбаева, вернее будет сказать, что освоение бурятской литературой этого типа героя подготовлено самой национальной историей, в которой счет ученым ведется еще с XIX века. Так, известно, что прообразом Дорондоева является выдающийся этнограф М.Н. Хангалов.
«Геологическая поэма» В. Митыпова интересна как один из первых опытов бурятской литературы, представляющий рефлексию, погружение в мир сознания героя, прослеживание поисков героя. В повествовании о перипетиях профессионального пути раскрывается история человеческого мужания и становления, обретения выстраданного, а потому бесценного духовного опыта. В показе событий и перемен жизни геолога Валентина стержнем является история души, ее поисков, сомнений, метаний, может быть, и заблуждений. Но на пути духовного развития ошибки и падения — залог взлетов и удач. Герой «Геологической поэмы» не чужд и самоиронии, и это не только проявление остроты и беспощадности ума, а истинная позиция мыслящего человека.
В советской литературе всегда шли поиски положительного героя, и, наверное, хорошо, что образ центрального героя романа В. Митыпова не укладывается в такое «прокрустово ложе». Принципиальная незавершенность истории его жизни, открытость финала — также проявление романного начала, ведь роман стремится не только к воспроизведению «текучести» жизни, но и к незавершенности самой жизни.
Жаль, что роман В. Митыпова «Долина бессмертников» (1975) не вошел в антологию, хотя он был для национальной литературы своеобразным эволюционным этапом, прежде всего, в выборе героя — поэта, художника-философа, обладающего чувством исторической памяти. Это был действительно романный герой, потому что природной стихии, по-мифологически первозданной, он, как и его автор, сумел придать вес исторического сознания. Творческая личность героя способна ощутить в природном ландшафте присутствие самой истории, веру в то, что история имеет к современному человеку самое непосредственное отношение. Вот почему так естественно для этой личности прозревать в близкой, родной до боли степи саму историю как вечный хронотоп, как сцену, на которой люди, целые народы переживали моменты славы и могущества, поражения и гибели.
И неудивительно, что авторы новейших исторических романов осознают, что они идут во многом вслед за В. Митыповым, автором «Долины бессмертников», вернее, вслед за его героем писателем Олегом Аюшеевым. Так, молодой бурятский прозаик А. Гатапов, автор романа «Тэмуджин» о юности Чингисхана, первые части которого опубликованы на страницах новых номеров журнала «Байкал», признавался, что ему передались беспокойство и тревога митыповского героя, которые не отпускают и требуют исхода в писательстве, творчестве.
Ситуация диалога культур оказалась плодотворной для создания исторического романа, которому в литературном процессе Бурятии принадлежит едва ли не главенствующее место. Творческое освоение монгольской истории и культовой личности Чингисхана русским писателем из старообрядческого села И. Калашниковым привело к созданию романа «Жестокий век». Он воскрешает эпоху царствования Чингисхана, сложный процесс объединения враждовавших между собой племен в империи кочевников. Судьбы многих племен и народов пройдут перед читателем, события обойдут огромную территорию от степных просторов Монголии до стен Киева, от предгорий Тибета до южной Сибири, воссоздадут эпоху завоевательных походов Чингисхана. И. Калашников выводит Чингисхана на суд истории, «дабы не увеличивать и не множить горе, живущие должны знать, откуда это проистекает», как говорит один из героев романа, русский летописец Симеон.
Роман «Жестокий век» показал особую восприимчивость и чуткость художника к чужому сознанию, способность открыть для себя другой мир. Эта же способность проявилась в романах и повестях В. Корнакова «Шатун», «В гольцах светает» и, наконец, в романе «Дикое поле», посвященном изображению сложных процессов взаимодействия разных племен и народов, столкнувшихся на едином евразийском пространстве Сибири. Большое внимание уделяет писатель истории заселения Сибири русскими, а в изображении жизни мятежного протопопа Аввакума ставит вопросы истинной веры, роли духовных начал в жизни человека.
Важнейшей задачей авторов исторических романов всегда было не только воссоздание духа эпохи, ее атмосферы, но и подчеркивание концептуально своеобразной историософской мысли. Подлинный, не вывороченный наизнанку опыт истории может быть осмыслен так, что оказывается гораздо богаче существующих представлений, укладывающихся в неприхотливые схемы. Отвечая на вопрос, чем же так волнует и тревожит писателя далекая историческая эпоха, они вызывают интерес и благодарность современного читателя, уверовавшего в правоту субъективного прочтения истории. Соединив прошлое и настоящее, столкнув взгляды очевидцев, сохраненные в документах и преданиях, и историческое знание своего современника, авторы таких романов (характерные примеры — «Путь праведный» Б. Санжина, «Унтовое войско» В. Сергеева) пытаются утвердить своеобразный этический идеал на все времена, тем самым утверждая, что с изменением исторических представлений растут масштабы духовного зрения человечества.
Основная мысль романа И. Калашникова «Жестокий век» — абсолютное отрицание насилия. Убедительно рисует он Чингисхана, не «готового» от рождения злодея, а в муках рожденного человека, обладавшего и умом, и волей, и энергией чувств, но с годами подчинившего все, чем он был сам, жестокой разрушительной цели. Разрушенными оказались не только владения сопредельных народов, не только города Средней Азии и Китая, но и, прежде всего, жизнь самого Чингисхана. Ее крушение, упадок, внутреннюю катастрофу И. Калашников написал достаточно выразительно и сильно.
Тэмуджина автор показывает живым человеком, честолюбивым юношей. Он прошел по пути, уготовленному злой волей людей, через страх, горе и унижение. Он мог околеть в зимней степи, сгинуть в лесах, утонуть в Ононе, пасть от стрел нукеров Аугу-баготура. Он был голоден и нищ, беззащитен. Но духи добра уберегли его от гибели, помогли найти верных друзей и помощников, набрать под туг отца храбрых войнов. И так по соизволению вечного неба он поднялся над всеми.
Писатель выявил исторически точный образ, соответствующий образу, сохранившемуся в народной памяти, в исторических документах. Герой И. Калашникова — это романный герой. Незаурядная личность, сформированная своим конкретным историческим временем, личность, сумевшая правильно понять исторические потребности, условия развития современного ему общества, понять, как их изменить в лучшую сторону. Вся противоречивость натуры и деяний Чингисхана, отраженная в летописных источниках средневековья, достаточно полно исследованная в научных трудах западных, русских и советских историков, нашла свое осмысление и художественного отражение в произведении Калашникова. Историзм его романа выражен прежде всего в точном соответствии созданного им образа Чингисхана образу того исторического лица, которое занимает особое место в ряду героев эпоса монгольских народов.
Основным принципом, которым руководствовался И. Калашников в отборе фактов, был поиск «земных корней» для создания образа главного героя в традициях русской реалистической прозы. И в этих поисках И. Калашников часто отказывался от интригующего, занимательно летописного материала. Так, он отказался от легенды о рождении Чингисхана с комом запекшейся крови в ладони: она вносила противоречие в его, калашниковскую, концепцию исторической личности.
В «Жестоком веке» с Тэмуджином соперничают сильнейшие люди своего времени: шаман Тэб-Тэнгри, друг и соперник Джамуха, сотрудничают талантливые военачальники Боорчу, Джэлмэ, Мухали, Субэдэй, братья хана. Но, по мысли писателя, только в простых людях живет душа народа, а ей быть вечно. Вот почему к концу жизни простые человеческие радости обходят предводителя-единодержца стороной.
Да, масштаб этой исторической личности изначально предполагает не просто интерес художника к исторической эпохе, а возможность выразить глубоко личную тему, очень важную внутреннюю задачу. В современных полотнах, посвященных личности Чингисхана, мы видим иную концептуальную позицию прозаиков — поэтизацию, которая не выглядит идеализацией, а содержит чувство гордости за прошлое своего народа — чувство подлинного потомка чингисидов. Поэтизация для современного прозаика — это проникновение в поэтическое мышление кочевого народа. Эта концепция опирается на тезис современных историков о цивилизационном значении личности Чингисхана, о том, что монголы в XIII веке были носителями идеи евразийства, разрушали замкнутость, косность сознания, религиозную нетерпимость и создавали открытое евразийское пространство и планетарное мировоззрение. Громадное государство Чингисхана, по их мнению, просуществовало более 200 лет потому, что его жители обрели справедливость, закон и порядок[3].
Заслуга бурятского исторического романа в том, что новое поколение писателей уже не может пройти мимо имеющихся художественных опытов в этом жанре. Так, роман В. Гармаева «Десятый рабджун» (1991) — исторический роман о трудной судьбе хори-бурят на рубеже XVI-XVII веков вызвал положительные отклики критиков и литературоведов. «Высокохудожественный роман» о далеком прошлом, но мыслями созвучный идеям и проблемам современности — так отнесся к роману С. Балданов[4]. В.В. Башкеева отметила достоинство романа в отходе от прямолинейности конфликта, в котором нет правых и виноватых, в усложнении характеров героев, напряженности повествования, но хотела бы увидеть стилевое новаторство романиста: по нейтральности, объективности повествовательной речи, обстоятельности и последовательности в изображении событий роман, по мнению литературоведа, вполне традиционен, идет вслед за открытиями И. Калашникова в романе «Жестокий век», В. Митыпова, автора «Инспектора золотой тайги»[5].
Конечно, выразительные приметы, конкретно-зримые детали, подробное изображение вещного мира — все это важно не только для исторического писателя, но что необходимо более всего — так это воссоздание стихии народной речи. Ведь субъективизация речи повествователя и героев в едином русле свободно льющейся, переливающейся различными оттенками смыслов русской речи, купание в ее «благотрепетности» (В. Корнаков) — все это способствует созданию сложной картины мира, сложных объемных человеческих характеров. Особенно следует выделить роман «Большая родословная» Д. Эрдынеева, а также романы, посвященные природному достоянию живущих у озера Байкал народов — это «Подлеморье» Михаила Жигжитова и «Байкал — море священное» К. Балкова.
Указанные романы выгодно отличаются от своих предшественников «разноречием, разноязычием» как в сознании, так и в языке их авторов. А более поздний по времени создания роман К. Балкова даже дает возможность проследить эволюцию мышления бурятских художников в искусстве романа. В нем нет этнической замкнутости, языковое сознание свободно от предельной нейтральности «непререкаемо-авторитетного» языка, и разные «языки» органично соседствуя, не мешают друг другу, а, напротив, открыты для полифонии и диалога. Лирическая стихия не довлеет над сюжетно-фабульной, а полифония сюжетных коллизий соответствует многозначности авторской мысли. Роман, изображающий события начала ХХ столетия, современен по своей художественной структуре, где бытовая, психологически детализированная жизнь строителей «железки» — Кругобайкальской железной дороги неизменно одухотворяется философской мыслью автора, что раздвигает, размыкает фабульное пространство-время.
Создается стойкое впечатление, что изменения в жизни героев — будь то подрядчик Студенников или странствующий бурят Бальжийпин — происходят помимо воли автора, что эпические описания важны не своей информационностью, а лирически-проникновенной мифопоэтичностью. Простой русский мужик Христя Киш или обычная старуха-бурятка полны поэтического проникновения в сущность человеческого, благодаря восприимчивости автора к метафизическим проблемам человеческого бытия, к мистически-иррациональному.
Повествовательный дискурс в романе К. Балкова насыщен поэтичностью, легенды органично встроенные в лирические размышления, полны таинственной мистики, неокончательности самой жизни. Автора, причастного к русской и мировой культуре, переполняет то, что называется этническим измерением, знанием национального бытия, которое наполнено трансцендентным смыслом. Художественное качество романа — в демократизации повествовательной стратегии, в доверии к каждому герою, осознающему себя историческим человеком. Будучи обыкновенными людьми, еще не оторванными от своего маленького мирка, они постепенно осваивают себя в большом мире, ищут себя и свое предназначение не инстинктивно, как в ранних бурятских романах, а вполне осознанно, мучаясь, страдая, совершенствуясь по мере освоения все большего пространства. А сам Байкал — центральный герой, это не природа даже, а что-то иное, священное, поистине космическое пространство.
Включение в антологию русских романов вполне симптоматично — приметы нового уровня художественного мышления, аналитический характер изображения национального бытия тем более заметен, если в едином литературном процессе наблюдается интенсивный поиск как бурятскими (в том числе русскоязычными), так и русскими писателями точек сцепления, сопряжения в проявлении национального самосознания. Связавшие свою творческую жизнь с Бурятией русские прозаики и поэты способствовали взаимодействию двух литератур на протяжении длительного времени, и это взаимодействие не носило одностороннего характера, а представляло собой подлинный равноправный диалог, предполагающий разность, с одной стороны, и единство общего культурного пространства и единство общей судьбы, с другой.
При всей благодарности издателям антологии возникает немало вопросов и претензий к ним. В девятом томе роману М. Жигжитова «Подлеморье» предшествует пространное вступительное слово В. Тендрякова с высокой оценкой произведения. Если бы каждый роман публиковался с таким сопровождением, это только придало бы ему большего веса. Но составители пошли по более легкому пути — все остальные романы остались без каких-либо предисловий и послесловий, а ведь было достаточно откликов на них как специалистов-литературоведов, так и критиков, публицистов, товарищей по перу.
Другое большое упущение — нет упоминания имен переводчиков бурятских романов. Пусть не во всех романах указывается время их создания (как это сделано только в пяти случаях — в романах «Поющие стрелы», «Хилок наш бурливый», «Черемуховый цвет», «Унтовое войско» и «Семейщина»), но назвать имена переводчиков — М. Степанова, В. Сергеева, Н. Рыбко и др., так много сделавших для того, чтобы бурятская литература стала достоянием российского, любого инонационального читателя, выглядит очень уж некорректным. Да, большему успеху издательского проекта не помешало бы участие в нем консультанта-специалиста.
Когда-то, изучая генезис бурятской эпической прозы на материале летописного, хроникального жанра, А.Б. Соктоев задавался вопросом: «В какие моменты наступают у летописца озарения, когда возникает острота слуха и видения?». И давал ответ: в момент рождения нового исторического сознания, знаменующего переход к новой исторической эпохе. Десятитомник, дающий представление о бурятском романе, тоже отвечает на вопрос, какой путь, какие этапы он прошел в своем мужании: это этапы постепенного вызревания национальной и художественной самостоятельности, каждый из которых был откликом на новые вызовы истории, на новые периоды в истории национального самосознания.