Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 6, 2008
Вяткин Г.А. Собрание сочинений в 5 тт. — Омск, 2007.
Год от года полнее, объективнее, честнее становится картина нашей сибирской литературы. Если раньше больше спорили о ее “сибирскости”, то теперь настала пора говорить о том, что она в подлинном смысле слова “литература”.
Об этом и заставляет говорить пятитомное собрание сочинений (далее — СС) Георгия Андреевича Вяткина, вышедшее в конце 2007 года в Омске. Все, чем мог бы располагать писатель, претендующий на звание классика, в нем присутствует. I том — лирика, музыкальная, певучая, нежная; II и III тома — проза, не один десяток пронзительных реалистических рассказов; IV и V тома — публицистика, очерки, эссе, письма и сказки, энциклопедические по охвату имен и тем. Впрочем, несмотря на такую стройность расположения литературного наследства Г. Вяткина, именно такая его “расстановка” отнюдь не очевидна. Учитывая крайнюю слабость его ранних стихов, имевших весьма нелестную критику, можно было бы отодвинуть их ближе к концу книги, куда-нибудь в “Дополнение”. И первый том начать сборниками стихов “Раненая Россия” или “Чаша любви”, лучшими, на взгляд самих же редакторов и составителей издания. Да и сам Г. Вяткин уже через год после выхода первой поэтической книги в 1908 году писал: “Стихи скоро брошу писать совсем, тут надо быть Бальмонтом…”. Хороший пример тому — II том СС, который начинается с лучших рассказов, то есть вошедших в книги “Золотые листья” (1917), “Раненая Россия” (1919), “Вчера” (1933). А ранние, с 1903 по 1912 гг., помещены во второй половине тома. Меньше возражений вызывают IV и V тома СС, хотя сам Г. Вяткин писал В. Вересаеву в 1912 году, что за четырнадцать лет литературной деятельности “исписал сотни листов бумаги всякой газетной чепухи…”.
Сказано это не в упрек создателям СС, их труд воистину подвижнический. Такова суть творчества Г. Вяткина, который столь же подвижнически хотел и “сибирскость” литературы соблюсти, и облагородить ее равнением на лучшие столичные и мировые образцы. Все трудности и противоречия этой труднейшей задачи и отразило его творчество, которое вряд ли кому бы удалось аккуратно разложить по полочкам. Об этом же многозначительно говорит и отсутствие перед словами “собрание сочинений” эпитета “полное”. Но самый очевидный знак такой противоречивости как в сознании Г. Вяткина, так и в работе редакторов и составителей — публикация архисоветского романа “Открытыми глазами” (1936), открывающего III том СС. По многим соображениям, исключающим принадлежность к жанру романа (что, видимо, руководило редакторами), он должен бы этот том, наоборот, “закрывать”. Ибо читателю приходится из “челюскинского” 1934-го (время действия романа) пятиться в 1907-й, к дачным страданиям Васи, приемного сына канцелярского работника Петра Степановича (рассказ “На даче”) и еще дальше — к новозаветным временам Марии Магдалины и Сусанны Вифсаидской, погибшей за любовь к Иисусу (рассказ “Сусанна из Вифсаиды”). От лозунгово-газетных строк романа: “У нас миллионные резервы — всеобщая грамотность, сотни тысяч физкультурников, десятки тысяч кружков Красного Креста и первой помощи” к славословию отдельной христианке: “Да будет благословенно в веках твое нежное имя, Сусанна из Вифсаиды!”.
И так же, как характеристику творчества Г. Вяткина, наверное, лучше было бы начать не с литературной критики, как это сделано в предисловии, так и СС лучше было бы открыть чудными лирическими миниатюрами писателя. “В долине любви, где от крови и слез вырастают дивные, невиданные цветы…”. Это ли не образ всего творческого наследия Г. Вяткина, его стихов, прозы, эссе? Но все же начнем по порядку, с тома I-го СС. Стихи первых поэтических книг (1907-1912 гг.), достаточно полно представленных в этом собрании, можно назвать талантливым синтезом мотивов поэзии С. Надсона, Н. Некрасова, К. Бальмонта. Столь же ощутима философская основа этих стихов — идей Достоевского о необходимости страданий для постижения сути человеческой и “народников” о тщетном хождении “в народ” и обреченности на одиночество и непонимание такого “сеятеля” просвещения. Свою роль сыграли и идеалы Первой русской революции 1905-1907 гг.
Но сквозь всю эту риторику и “однотипные трехсложные размеры” (предисловие) прорывается подлинно вяткинское мощное стремление ко всему прекрасному, гармоничному, к Красоте с большой буквы. “Я грущу на земле, — я ищу золотую дорогу / К несказанно прекрасной звезде”. Здесь же, на земле возможна иная красота — красота скорби и дерзновения: “Я люблю свою скорбь — свое сердце — / Я молюсь только ей”; “О, если б мятежную душу, товарищ, / Мятежной сберечь до конца!”; “Кто дерзновенен был, тот вспыхнул не напрасно!”. Свои стихи поэт, как бы ни было ему горько, все равно называет: “Красивые песни мои”. И только после письма М. Горького о ненужности подражания К. Бальмонту и вреде и порочности страданий, в стихах Г. Вяткина прибавляется оптимизма. Подлинным гимном этой новой “синтетической” вере является стихотворение “Верую!”: “Верую в нежность небес голубых…/ Верую в щедрую силу земли…/ В беспредельные дали морей, / В буревестника — вестника боя… / В святость вечерней зари… / в радость любви”, и наконец, в то, что “силой твоей, Человек, / Жизнь безотрадную, пошлую, серую / Преобразишь ты навек…”. Эта светлая поэтика очеловеченного модернизма оказалась поэтикой сердца самого Г. Вяткина. И потому в его “алтайских” стихах модернизма столько же, сколько и души поэта: “Только горы одни — и вблизи и вдали, — / Как застывшие вздохи земли” (ст. “Бобырган”); “Горное озеро, с темной прозрачной водою — / Синий, огромный, не виданный в мире цветок” (ст. “Горное озеро”); “Меж диких скал в несокрушимой броне, / Под шум лесов, немолкнущий года, / Летят ее бесчисленные кони / И отдыха не знают никогда” (ст. “Катунь”).
И все же едва ли не главным качеством Г. Вяткина и его произведений является детскость, осознанная и освященная в поэме “Франциск Ассизский” (1923). В споре с аскетом Антонием едва ли не в каждой строфе “смех” — слово и чувство: “Смех веселый, как хвала”, “и пока смеются дети, / Да святится радость жизни / Перед каждым алтарем!” и, наконец: “Да звенят же, брат Антоний, / Зовы юношей мятежных, / И веселый, беззаботный / Смех играющих детей!”.
В прозе поначалу это светлое, детское еще не так заметно. Писавший в основном рассказы, Г. Вяткин начинал с “этюдов”-зарисовок, “настроений”. В них преобладает эмоция: боль, сострадание, сочувствие униженным и оскорбленным, разочарование в любви и народнических идеалах, крах надежд на свою миссию сельского учителя и врача. Во многих рассказах, в том числе и поздних, осталось это “этюдно”-лирическое начало. А рассказ “Вера Петровна” (1917) интересен тем, что сочетает в себе сразу несколько тем и “эмоций”. Героиня рассказа, земский врач, приезжает на Святки в город к своей подруге с чувством разочарования в своей работе: “Все самой приходится… фельдшерица ленива и бестолкова, фельдшер — алкоголик… с мужиками трудно ладить, с бабами еще хуже…”. Только тут она понимает, что ей “тепла не хватает, цветов”. Роман со студентом Борисом Константиновичем угасает, едва начавшись: она уже не способна на ответное чувство. Приезжает в свою деревню Вера Петровна с тяжелой мыслью: “Вот так когда-нибудь смерть (а не кондуктор. — В. Я.) разбудит”.
В этих почти “чеховских” (преобладание грусти, порой светлой, порой безысходной) рассказах все же больше сентиментальности, в них много женщин и беспомощных детей. Может, поэтому Г. Вяткин не просто изображает, а жалеет своих персонажей, включая взрослых. Так, рассказ “Снегурочка” (1917), об избалованной девочке, возомнившей себя великой актрисой, но пошедшей по рукам (“в течение десятилетних мытарств менялись мужья и любовники”), заканчивается тем, что рассказчик берет ее в жены: “Бледную, затихшую, изнемогшую от слез, я беру ее на руки и несу в комнату… раздеваю и укладываю, как маленького ребенка”.
Перо Г. Вяткина словно закодировано на несчастные судьбы, и больше всех достается, конечно, женщинам и детям: деревенский подкидыш Фрося, чье желание учиться использует насильник (“Фрося”, 1903), жуткий рассказ “Об одной женщине” (1905), где такими насильниками полон весь город. Это и рассказ о незнакомке, жалующейся рассказчику на серость будней, одиночество, тоску, “малокровие” (“Белая ночь”, 1908). Но детям приходится еще хуже, особенно в рассказе “В солдатской слободе” (1917), где мать никак не дождется смерти своей маленькой Хриськи: “У, ты паскуда! Подыхала бы хотя поскорее, что ли…”.
Еще одна тема рассказов Г. Вяткина — студенческая. Нищета, пьянство здесь сочетаются с чувством достоинства, верой в народнические идеи. В рассказе “Студиозус” (1908) нищий студент-медик Евдокимов лечит девочку из богатой семьи и высказывает затем ее матери все, что у него накипело на душе: “Вы в плену роскоши, ваших шелковых тряпок, выездов, балов, приемов… Вам покажется, что вы вовсе не жили… никому не нужны… Будете целовать свою дочку, вспомните, что тысячи детишек не знают материнской ласки, только холод, голод, слезы и побои”.
Г. Вяткин сохраняет верность детской теме и в зрелый период своего творчества — в 30-е годы. Главные герои сборника рассказов “Вечер” (1933) вновь дети. Один из рассказов, о сыне умершего в тюрьме большевика, так и называется “Мишка”. Финальная сцена, когда Мишка вдохновенно несется на мотоцикле товарища Селиванова, делает именно его главным большевиком: “Все для него слилось в одно невыразимое ощущение восторга, быстроты и какой-то новой непобедимой силы”. В рассказе “Волк” именно маленький Митя спасает свою мать от ее мужа-“волка”, беглого врага большевиков. Но и взрослые герои сборника напоминают детей. Такова бездарная актриса Нина из рассказа “Экзамен”, по сути оставшаяся ребенком: “Слабая вы, как стекляшка”, — говорит о ней чекист Мотыгин. Что-то от обиженного ребенка есть и в терпящем крах Колчаке из рассказа “Конец Колчака”, которого его подруга Анна Тимирева, подобно ласковой матери, кое-как укладывает спать: “Спи, Александр…”.
Мужество, самоотверженность остаются уделом женщин и детей и в рассказах военных лет. Особенно ярко — в рассказе “Сестра Миронова” (1915), где героиня снимает кольцо с отрезанной руки тяжело раненого, но горячо любящего свою жену полковника. И даже в рассказе “Возвращение” (1923), об эмигранте-возвращенце, мечтающем вернуть свой дом, героями являются дети и их воспитательница, “энергичная девица Бушуева”. Герою остается только радоваться, что его дом стал детским домом: “В этом доме полсотни детей, и у меня одно желание: чтобы им жилось тепло и уютно”.
В нелегкие советские времена, когда Г. Вяткин пишет роман о перемене участи и убеждений, его вновь спасают женщины. Теперь уже от творческой неудачи. В романе “Открытыми глазами” (1936) мужчины оказываются либо больными и кающимися, как работник Облисполкома Неручев, либо подлецами-предателями, как “профессор зоотехнии” Левберг, либо охваченными “половой стихией”, как агроном Лобастый. Самые живые, решительные, пассионарные — женщины: медик Лия Борисовна, музыкант Татьяна Николаевна, “женорг и редактор стенгазеты”, бывшая проститутка Маршева. В романе, как будто, много плакатности, “заказных”, газетных фраз: “С большим вниманием приглядываюсь к росткам новой культуры, появлению новых пролетарских работников умственного труда… Вставал светлый, мощный слой людей, приносивших… зоркий взгляд подлинных хозяев мира…”, — размышляет Татьяна Николаевна, рвущая со “старым прогнившим миром”. Но Г. Вяткин — это тот писатель, который не может жить без веры, без святынь. Соцреализм же в его “юные годы” казался тогда столь привлекательным, что писатель мог, равняясь на М. Горького или бывшего модерниста Б. Пастернака, попробовать поверить в него. О многом говорит и образ (явно автобиографический) “кающегося дворянина”, недавнего белогвардейца Неручева. Когда-то он увлекался Надсоном, “индивидуалистической философией” Достоевского, затем “война и революция ослепили” его. Теперь на его книжной полке стоят рядом Ницше и “Коммунистический манифест”, и его до сих пор мучают противоречия и головные боли. Но на выручку приходит комсомолец Брюшков, и вместо психбольницы он едет на Север, с экспедицией в Игарку. И вновь “детский” мотив: “С детства я привык смотреть на мир широко открытыми глазами” — детская открытость и наивность, действительно, спасают героя. Но сам Г. Вяткин через год “допишет” роман собственной судьбой, приведшей его на эшафот.
В молодости же Г. Вяткин был поклонником Тургенева, Л. Толстого, Чехова, Бунина. Именно у них он нашел главное — “голос неувядаемой красоты” и тот критерий “здорового и одухотворенного реализма”, который он отмечал у Чехова и с которым сверял собственные произведения. Эти красота и здоровье неотделимы от детского мировосприятия. Как, наверное, он обрадовался, когда на письменную просьбу поведать свою любимую мысль, Л. Толстой ответил: “Ребенок мудрее людей мира, ибо чувствует и ценит то единое, что живет в каждом человеке”.
Об этом можно прочитать, открыв IV том СС, где даны статьи и заметки Г. Вяткина — столичного корреспондента сибирских газет (в основном “Сибирской жизни”). В публикациях рубрик “Среди писателей” и “Столичные письма” отчетливо видны литературные симпатии и антипатии сибирского писателя. Ближе всего по мировосприятию и поэтике ему Борис Зайцев с его “тихой и ласковой вдумчивостью”. Близка Г. Вяткину и “вера в победу правды и света” П. Якубовича-Мельшина, а также “добрый и жизнерадостный” поэт-крестьянин С. Дрожжин. И все-таки больше всех импонирует ему “спокойно-радостное приятие мира, широко открытое, близкое всему живому сердце, светлая грусть о несбывшемся и мудрость примирения с неизбежным” И. Бунина. М. Горький, тоже несомненный авторитет для Г. Вяткина, напротив, его “приземляет”: он побуждает “зазвонить в большие колокола” (писать на “большие” темы), в отличие от “малых”, бальмонтовских, и порвать с Достоевским, так как проповедует “роковую обреченность человечества на муки” и даже является “нашим национальным врагом”. В “Столичных письмах” много “горьковской” ненависти к модернистам: Г. Вяткин пишет о “полной беспринципности” художников “Бубнового валета” и “Голубой розы”. Побывав на чтениях московского декадентского кружка, послушав чтение стихов юными сестрами Цветаевыми, он испытывает острое “чувство разочарования” и ощущение “похорон” этого модного литературного течения.
Иная, светлая “похоронность” проявляется у Г. Вяткина в приуроченности его разнообразных статей юбилейным датам смерти, а не рождения. “Тридцатилетию кончины Достоевского”, “Десятилетие со дня смерти О. Уайльда”, “Двадцатипятилетняя годовщина со дня смерти” Надсона, “двадцатипятилетие со дня кончины” Гаршина, “сорокалетие со дня смерти Тютчева”, “тридцатилетие со дня смерти Тургенева” — таковы подзаголовки многих его статей. Понятно, что это только прием, только повод, ибо современность интересует Г. Вяткина еще больше. И еще больше рецензий на постановки “На дне” и “Не убий” Л. Андреева, на новый роман Б. Келлермана “Ингеборг” и повесть молодого Г. Гессе “Петер Каменцинд”, на новые книги И. Северянина и М. Горького.
Не удивительно, что в революции и гражданской войне Г. Вяткин увидел угрозу культуре, тому, что он так жадно впитывал, находясь в столице. Это хоть и небольшой, но особый период в творчестве писателя: никогда больше с такой неприязнью и ненавистью не писал Г. Вяткин ни о ком и ни о чем: “Россия воскресает из мертвых. Истерзанная, измученная, преданная на проклятие, она встает из-под развалин, под которыми погребли ее большевики…” (статья “Знамя Ермака”, 1919); “В припадке фанатизма, партийного умоисступления, окутанные изменой и предательством, вожаки рабоче-крестьянской бедноты произвели над Россией ряд ужаснейших экспериментов” (статья “Дню прошедшему — забвенье, дню грядущему — привет!”, 1919). И если последнее высказывание явно вдохновлял М. Горький, автор “Несвоевременных мыслей”, то стихотворение “Колокольчики” — А.К. Толстой: “Буду ль ранен я в бою / В бешеной атаке? / Или кончат жизнь мою / Красные собаки? // Или жертвою измен / Пасть и мне придется? / Но не сдамся красным в плен, / Пока сердце бьется…”. Но, может, больше всего вдохновлял тогда сам Верховный Правитель А. Колчак, которого он однажды сопровождал в качестве корреспондента на Тобольский фронт в октябре 1919-го, то есть перед самым концом “колчаковщины”, и о котором написал антибольшевистскую “Поездку на Тобольский фронт”.
Миновали лихие годы, пришедшие к власти большевики Г. Вяткина тогда помиловали. Да и сам писатель, следуя завету И. Бунина (который, эмигрировав, сам себе не следовал), “примирился с неизбежным”. И в V томе СС можно прочитать его заметки с другого “фронта” — культурного: “Дворец книги” в Омске, “Наши культурные очаги”, “Грандиозный вечер детских домов”. Много пишет о театре и его не всегда творческих проблемах, отдает дань и входящему в моду социалистическому очерку: “Две тысячи километров по Иртышу и Зайсану”.
С большим интересом читается переписка Г. Вяткина, до сих пор практически неизвестная “обычному” читателю. Она достаточно противоречива. И. Бунин, которому он признается, что “я всей душой люблю каждую строчку Вашу”, отвечает одним лишь сухим деловым письмом. П. Якубович-Мельшин тоже не балует вниманием и комплиментами: “Ничего еще своего нет у Вас — ни формы, ни содержания. Работы предстоит еще много впереди…”. М. Арцыбашев столь же нелицеприятен: “В нем (стихотворении “Искатели”. — В. Я.) много стертых слов: “красота вдохновений”, “лучезарные сны”. Это — нехорошо”. Более всех оказался отзывчив М. Горький, продолжавший переписку до 1935 года и успевший поздравить Г. Вяткина с “тридцатипятилетием честного, неутомимого труда в области русской литературы”. Но самые трогательные и драматичные — письма родным, особенно к первой жене К.В. Вяткиной-Юргановой. Накануне разрыва, в декабре 1922 года, он пишет ей: “Обычных нормальных отношений между нами существовать, по-видимому, не может. Для этого мы оба должны были бы коренным образом перемениться, что едва ли в наших силах. Когда я вспоминаю твои слезы, ревность, свою тоску и злость — делается не по себе, и с болью думаю: неужели всему этому суждено повториться. О нет, лучше самое тяжелое одиночество, чем такая семейная тюрьма, где обе стороны вольно и невольно мучают друг друга”.
Однако больше всего пришлось вытерпеть второй жене Г. Вяткина Марии Николаевне, дочери омского врача Н. Афонского. Не только заботы и тяготы советского времени, переезд в Новониколаевск-Новосибирск в 1925 году, но и арест в декабре 1937-го, расстрел 8 января 1938-го и реабилитацию в 1956-м. “Порыв к счастью и ощущение трагизма бытия” (предисловие) — главное, что определяло жизнь замечательного поэта и писателя Георгия Андреевича Вяткина, закончились не по-вяткински грубо, жестоко, бесчеловечно. Глядевший на мир “широко открытыми глазами” художника и лирика, он и советский строй готов был честно и искренне принять. Следователи НКВД считали иначе, приняв его откровенность на допросах за слабость: “Я относился к партии большевиков враждебно. Большевиков я считал варварами, разрушителями культуры… призывал к борьбе с ними”. И даже оговорка подследственного, что “моя борьба против большевиков… носила характер не политический, а так называемый культурный” уже не могла служить оправданием. Доверчивый, как дитя, Г. Вяткин, видимо, до конца не мог поверить, что “взрослые дяди”-энкавэдэшники всерьез могли включить его в члены антисоветско-мифических организаций типа “Российского общевоинского союза” или “Трудовой крестьянской партии”.
Нет, не читали эти “волки” в мундирах чекистов ни роман “Открытыми глазами”, ни рассказы из сборника “Золотые листья”, ни “Лирические миниатюры”, ни стихи о любви, о женщинах, Алтае. Иначе не могли бы допустить ухода из жизни такого чуждого всякой политике писателя. И большое спасибо пятитомному собранию сочинений, его редакторам М.С. Штерн (главный редактор), Т.Г. Четвериковой, составителям Т.Г. Зубаревой (дочери писателя) и А.Е. Зубареву (внуку писателя), авторам комментариев Л.Г. Пономаревой и Ю.П. Зародовой. Они вернули творчество Г. Вяткина в том объеме, который необходим для полного и объективного его восприятия. Они вернули его как писателя и человека с большим талантом и сердцем.
Владимир ЯРАНЦЕВ