Повесть
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 6, 2008
— Старший сержант непобедимых железнодорожных войск Шустев!
— Ийа!
— Выйти из строя!
— Ийэсть! — Шуст громко оттоптал сапожищами положенные уставом два шага и лихо развернулся лицом к шеренге из десятка дембелей, отбывающих в запас первой партией, то есть завтра.
— Готовы ли вы, воин, согласно моему указу, отбыть завтра по месту постоянного гражданского проживания? — строго осведомился «министр обороны СССР Дмитрий Федорович Устинов» — точнее, «гусь»[1], переодетый в министра обороны. На нем был парадный офицерский китель, основательно побитый молью; ордена и медали, в обилии украшавшие «маршальскую грудь», были вырезаны из консервных банок. Венчала голову «министра обороны» неизвестно как сюда попавшая фуражка морского офицера, с козырьком, оклеенным фольгой из-под «Аленки». Восседал «министр» на сомнительной прочности постаменте, состоящем из армейской тумбочки и табуретки, водруженной на нее сверху. — Уложен ли сундук дембельский? — продолжал интересоваться въедливый «начальник».
— Так точно! — всем объемом легких гаркнул Шуст.
— Благодарю вас, старший сержант, за безупречную службу и героизм, проявленный на строительстве стройки века — Байкало-Амурской магистрали! — старческим голосом проскрипел «министр обороны».
— Служу Советскому Союзу! — снова рявкнул Шуст.
— Примите, воин, положенные наркомовские сто грамм.
Шуст принял из трясущейся руки «маршала» алюминиевую кружку, наполненную на четверть бесцветной жидкостью, задержал дыхание и, зажмурившись, выпил. Спирт обжег горло, вышиб слезу. Хорош спирт[2], сразу понятно, не технический — «монополька».
Переведя дух, Шуст отдал кружку в руку подскочившего «гуся», опять вытянулся по стойке «смирно» и, пожирая глазами «любимого военачальника», наконец-то отпускающего его домой с «нелегкой службы государевой», басом выдохнул:
— Служу Советскому Союзу!
«Маршал» одобрительно крякнул, причмокнул губами и оглядел шеренгу дембелей. Посмотреть было на что: дюжина старослужащих в совершенно расшитых хэбэ, в ремнях с распрямленными бляхами. По сути это были уже даже не дембеля, а «квартиранты» — гражданские люди. И такие глупости, как ушитая воинская форма, согнутая бляха на ремне — непременный атрибут старослужащих в армии — для гражданских людей были совершенно смешны.
Загадочно подмигнув, «министр обороны» полез рукой за пазуху и вытянул из кармана сложенный листок бумаги. Развернув его, стал напяливать на нос согнутые из проволоки «очки», явно собираясь что-то зачитать. Но не успел он открыть рта, как Шуст, согласно сценарию, сильным ударом кованого сапога разрушил хлипкое строение, на вершине которого восседал фальшивый маршал.
Табуретка и тумбочка с грохотом обрушились, и «Устинов» под гомерический хохот всей второй роты свергся на дощатый пол. Пролежав с полминуты неподвижно, ряженый «гусь» стал потихоньку шевелиться в куче деревянных обломков. Ржание усилилось. Подхваченный под руки двумя подскочившими «гусями», театрально кряхтя, «Устинов» выпрямился, поправил висевшие на одном ухе «очки» и, недоуменно оглядевшись, напялил на затылок фуражку. Проскрипел:
— Простите, я, кажется, споткнулся…
Хохот достиг апогея, «старики» и «фазаны»[3], расположившиеся на верхних ярусах кроватей, опрокидывались на спины и дрыгали ногами. Да и дембеля, которым по сценарию следовало сохранять серьезность до самого конца представления, корчились от смеха, утирая слезы.
Внезапно лицо «маршала» сморщилось, он приподнял правую руку, осторожно погладил запястье ладонью левой и пожаловался:
— Рука что-то болит вот здесь. Может, ушиб?
— Перелом! — рявкнула вся палатка хором.
— Ой, перелом! — очень натурально испугался «маршал» и визгливо, по-бабьи, закричал: — Врача мне, врача!..
Тут же со всех сторон налетело с полдюжины «врачей», одетых в относительно белые простыни. Они обступили «пострадавшего» со всех сторон и, толкаясь и мешая друг другу, стали неистово наматывать на пострадавшую руку рулоны бинтов. Использовав до конца все «медикаменты», «врачи» разбежались. Оставшийся в одиночестве «министр обороны» деловито осмотрел огромную марлевую повязку, замуровавшую его руку, и, видимо, остался доволен.
— Ну вот, сынки, — умильно картавя, прошамкал «министр обороны», — хотел я вас еще на пару месяцев задержать. Разве ж кому доверишь еще БАМ достраивать? Вот и приказ соответственный подготовил. Да только подписать теперь не могу, сами видите, рука сломалась. Так что езжайте уж домой, а то девки вас там заждалися, — и маршал, вытащив из кармана кителя носовой платок, стал тереть глаза, всем своим видом показывая, как жалко ему расставаться с дембелями.
— Дембель неизбежен, как крах мирового империализма! Ура! — относительно слаженным хором проскандировали дембеля и кинулись «министра» качать.
Даже во время полетов под потолок палатки «маршал» продолжал оставаться маршалом, он старался держаться солидно, пытался отдавать честь, выкрикивал лозунги, славившие всю доблестную Советскую армию и железнодорожные войска в особенности…
Представление было окончено, «врачи», сняв «халаты», превратились в обычных «гусей» и тут же начали убирать обломки казенной мебели, закидывая их в дизель[4] для вечерней протопки.
«Маршал», сняв китель и «очки», стал Тимохой Евсеевым — самым новым майским «гусем», только-только прибывшим из учебки. Пропустив от щедрот дембельских порцию спиртяги, он зубами разматывал намотанные на руку бинты, другой рукой потирая ушибленную при падении спину.
— Молодца, — сказал Шуст, потрепав Евсеева по стриженой макушке, — тебе б с такими талантами да в театральный.
— Так я там и учился, — улыбнулся Тимоха, — со второго курса выперли.
— За пьянку?
— А за что ж еще?.. Ну, и до кучи дочку одного начальника трахнул. Вот тот и пообещал меня загнать за Уральский хребет. Слово сдержал, неудавшийся папаша, даже перевыполнил…
— Что еще раз подтверждает пагубность алкоголя для молодых организмов, — сказал, поднимаясь с табуретки, замполит роты двухгодичник[5] лейтенант Савчев. Он глянул на часы и добавил строго: — Так, и чего ждем? Представление окончено, старшина, командуйте роту на ужин… Зелюк, вы что, уже не старшина?
— Рота, выходи строиться! — рявкнул Зелюк, вскакивая на ноги.
Все стали выходить на улицу, и не потому что спешили побыстрее принять пищу, просто в палатке было душновато.
— А что, уважаемые дембеля ужинать не собираются? — поинтересовался Савчев.
— Да нет, товарищ лейтенант, чё-та неохота, сыты мы, — вразнобой ответили дембеля.
Лейтенант пожал плечами, глянул на часы и вышел из палатки. А Шуст еще раз похлопал по маковке Тимоху, подошел к своей койке, вытащил из-под подушки пачку «Беломора» и направился к выходу. Но еще в тамбуре его нагнал Витек Зелюк и нарочито громко спросил:
— Слышь, Сань, ты где сегодня отходную справлять собираешься?
Они вышли на улицу, Шуст прикурил, присел на бревно у палатки, на котором уже сидел и смолил свою трубку его друг Пашка Руль.
— Чё значит — где? — сказал Шуст, прикурив. — Вчера договаривались, вроде, всем вместе в парке собраться.
— Ну да! Да вот Мордвин, Крюк и Рыжик к бичам[6] хотят податься, мол, там гитара, телек, магнитофон. А Каюм, тот вообще к землякам в батальон к Щеглову собирается.
— Ну, Каюм, тот всегда к землякам неравнодушен, его дело. А к бичам?.. А чё нам у бичей? Телек? — вслух размышлял Шуст. — Телек мы и дома скоро посмотрим. Лучше уж, как решили, посидеть вместе в последний раз, житуху армейскую вспомнить.
— Вот и я говорю, — обрадовался Зелюк, — не хрена по разным компашкам разбредаться. Лучше посидим вместе, я гитару приволоку, попоем, выпьем… А они уж и бухло делить собираются. Ладно, я их ща догоню, скажу, что и ты за то, чтобы вместе… Да заодно в каптерку загляну, «дипломат» проверю, не забыл ли чего.
Шуст понимал, почему Мордвин, Крюк и Рыжик хотят податься этой ночью к бичам. Проводов[7] боятся, уж очень опасаются, что в эту последнюю ночь им грешки старые припомнят. А ведь есть грешки, есть определенно, покуражились ребята над «гусями» в свое время, ох и покуражились. Особенно над осеним призывом с построениями ночными[8]… Осенние-то нынче сами «стариками» стали, могут и припомнить. А припоминают на БАМе жестко, невзначай покалечить могут. Кому ж охота домой с мордой разбитой ехать? Так что беспокойство Витьки Зелюка Шуст вполне понимал. Боится, боится старшина ротный, что если этой ночью Каюм и Крюкова компания разойдутся по бичам, осенние возьмутся под горячую руку «провожать» остальных дембелей, обиды старые припоминать, чтобы на гражданке БАМ помнили.
А с чемоданом дембельским у старшины роты Зелюка все в порядке, он его полгода готовит, с тех пор как ноябрьские дембеля уехали. «Дипломат» фирменный где-то добыл, подарков родичам надыбал: отцу — зажигалку корейскую с фонариком и девкой голой внутри, матери-подругам — платки, опять же корейские, красивые, яркие, тонюсенькие — в кулаке сжать можно. Даже джинсы «Монтана» где-то надыбал и блок настоящего штатовского «Верблюда». А альбом дембельский! Чудо, а не альбом! Все в бархате, на обложке золотом вытеснено «760 дней в сапогах», сам он там на фотографиях то на «Магирусе», то на «Комацу», то на «Фиаталиусе»[9], то на фоне путеукладчика. Тоже герой-механизатор нашелся, гаечного ключа в руках не держал, все больше по штабам нормировщиком пробавлялся. Это потом его за приписки на трассу сослали. Здесь старшиной определили. Нашли достойное наказание. Но старшиной — это вам не на морозище во тьме кромешной за рычагами бульдозера сидеть или баранку самосвала крутить. В старшинах главное — каптерка богатая и жилка коммерческая. Знать, у Зелюка такая есть, ишь как у него морда лоснится, хотя в нормировщиках Зеленюк себе морду еще больше бы наел.
Хорошая все-таки работа — нормировщик, почему-то подумал Шуст. Живешь себе в поселке на базе батальона, на трассу раз в месяц приезжаешь. Две ночи переночуешь, циферки по выработке соберешь — и обратно на базу, а там и кино, и магазин, и кровать с простынями белыми. Винца завсегда можно прикупить и в автопарке посидеть в хорошей компании да под картошечку на дизеле жареную. Красота!
«Господи! — схватился Шуст за голову, — о чем я думаю? Какая красота? Какая картошка? Завтра ж домой!».
И черт с ним, что не привезет старший сержант Шустьев домой ни дембельского альбома, ни дорогих подарков. Альбомом пробовал было заняться, да забросил. Подарки… А где их здесь покупать, да и на что? А купишь — сопрут. Сколько раз уже бывало. Что, Зеленюк свой чемодан проверять идет, потому что чего-то там не хватает? Да всего в нем хватает, боится Зеленюк, что сам чемодан «ножки» отрастит. Ведь хранится-то он в каптерке, а ключи от каптерки теперь у нового каптерщика — Ары Самогона. И Самогонян давно к красивому «дипломатику» присматривается, крайне армяне к красивым вещам неравнодушны… Вот ведь как интересно получается: армян пригнали в батальон штук тридцать, все с правами — кто водитель, кто тракторист. А глянь в карьер, глянь на насыпь — хрен ты хоть одного ару за рулем увидишь. Все на складах, в каптерках да на кухне. Предприимчивый народ! Хотя как повара, действительно, дело свое знают. И сгущенкой вареной делятся, не жадничают.
Шуст помахал рукой повару Тофику Абрамяну, курившему у дверей ПАКа[10], и подумал, может, тоже в каптерку заглянуть, посмотреть, как там парадка, ботинки? А впрочем, хрен ли на них смотреть?
Да, завтра домой, а все опасаются. Кто чего. Вот только Руль ни хрена не боится, сидит себе, трубку дымит, лапищи свои на коленях сложил. В тайгу смотрит, словно не насмотрелся он за два года на тайгу эту, на сопки, на лиственницы проклятые. Это сейчас они красивые, иголочками нежно-зеленого цвета покрыты, а осенью-зимой стоят голые в мари, и такая тоска от одного их вида берет…
Шуст сплюнул с досады. Нет, ну о чем он опять? Какая тоска? Все, нет больше тоски, прошла тоска. Завтра — домой… Вот с Руля пример надо брать. Ни парадки, ни альбомов дембельских он себе не готовил, а в чемодане у него, точнее — в сумке спортивной, лежит пачка табаку, запасная трубка, блокнот с адресами ребят, рубаха да джинсы поношенные, что у корейцев с рук купил. И еще кроссовки, тоже старенькие, в которых по утрам бегает для поддержания формы… А если и это пропадет, плюнет и поедет домой хоть в хэбэ солдатском, хоть голышом. «Выйду, — говорит, — на перрон голым, срам свой ладошкой прикрою, подойду к первому попавшемуся мужику и скажу: «Мужик, ты служил? Так дай трусы!».
Шуст улыбнулся, обнял друга за плечи:
— Что ты, Рулечка, невесел, что головушку повесил?
— Да так, — Руль выбил трубку о бревно, спрятал ее в карман. — Состояние какое-то дурацкое… Сколько ждал, месяцы, недели по ночам считал, потом дни. Календарики прокалывал. А сейчас сижу, как дурак, и не верю, что все. Баста! Кончилось все!
— Чудак, конечно кончилось! Сядем поутру в твою бывшую «шишигу», к обеду будем в поселке, если дороги, конечно, не размыло. Там — в баньку. Попаримся, смоем эту вонь трассовскую, а вечером нажремся до поросячьего визга, но без глупостей, во избежание залетов, а то дембель под угрозой окажется. Утречком сядем в эшелон, и — ту-ту, прощай БАМ. А через девять суток встретит тебя, друган, на вокзале родная жена с сынком Антошкой. Сколько ему нынче?
— Два и девять, — улыбнулся обычно хмурый Руль. — Здоровый уже, жена пишет, что балакает вовсю.
— Почти три года орлу! — восхитился Шуст. — Сразу кинется папке на шею, начнет банки твои щупать. Ну, а супруга твоя, поскольку домой ты решил явиться непременно в голом естестве, совсем иной частью твоего тела заинтересуется. И полюбишь ты ее, брат Руль, прямо тут же, на перроне, при большом скоплении гражданского народа.
Они громко рассмеялись, спугнув проходившего мимо «гуся».
— Точно! — хохотал Руль. — Прямо на перроне и в самых откровенных позах.
Дембеля еще повеселились, представляя в различных вариациях, как явится Руль в родной Ростов и будет любить жену на перроне при всем честном народе без всякого удержу. Потом вместе как-то замолчали, задумались каждый о своем. Руль снова занялся трубкой, а Шуст вспомнил, как жаловался ему совсем недавно друг на жену. Да, уж очень тревожные письма из дому получал Руль в последние полгода из славного города Ростова. Жена, правда, писала такие же ласковые письма, как и прежде, но гораздо реже. А вот приятели его гражданские доводили до его сведения тревожные сигналы о частых появлениях Лариски в кабаках и прочих злачных местах города, причем в весьма сомнительной компании, да и мать Павлухи, раньше во всех письмах расхваливавшая невестку, в последнее время о ней почти не упоминала. Ладно, чё загадывать, скоро Пашка приедет домой, там на месте разберется.
А у Шуста своих проблем-забот хватает. Впрочем, какие там заботы? Зайти к землякам в третью роту, попрощаться, захватить «посылочки» — бамовских короедов, залитых эпоксидкой. Этакий кулончик двусмысленный получается с чудищем внутри невиданным. К бичам знакомым тоже зайти надо, «адью» последнее сказать, рюмочку спиртяжки хряпнуть. Поручить кому-нибудь из «гусей» порукастее перешить погоны на парадке. Кто ж знал, что придется три узкие лычки менять на одну широкую? Спасибо ротному, сделал подарочек на дембель. Что еще? А хрен его знает, что!
Но как-то не по себе было старшему сержанту Шустьеву, несмотря на легкий хмелек в голове и постоянную ржачку с самого утра. Кроме уже указанного зачтения приказа маршала, специально для дембелей силами «гусей» был устроен целый концерт с переодеваниями и плясками. Забавный такой концерт получился, не иначе как неудавшийся театрал Тимоха Евсеев подсуетился, чувствовалась рука профессионала. Шуст с ребятами чуть животики не надорвали от хохота. А сейчас настроения совсем не было. Какая-то неясная мысль тревожила старшего сержанта, будто он чего-то не успел, не сделал очень важного. Словно долг чести кому не отдал. Бред какой-то! И это накануне события, которого ждал столько дней и долгих бамовских ночей, накануне дембеля.
Шуст уже подумывал, а не пойти ли жахнуть стакан спиртяги с Рулем для повышения тонуса, когда со стороны офицерского городка раздался рев, и в узкую щель межу вагончиками в клубах пыли влетел «ГАЗ-66» их роты.
— Вот сука! — выругался Руль. — Губит машину, гаденыш! Рвет движок без толку. Тут ехать двадцать метров, а он топит вовсю, газует до полика.
Всего месяц назад Руль передал эту машину своему спецу[11] — Корольку, и вот теперь очень переживал, что «Газон», который он берег, как личный, под которым в бытность «гусем» часами валялся на морозе, на ветру мыл движок бензином, теперь губит спец Корольков, которому, по глубокому убеждению Руля, и тележку садовую доверить опасно.
— Мало я его пиндил в свое время, — с досадой добавил Руль, — жалел дурака, себя в «гусях» помня.
— Да ладно тебе, Пашк, чё ты, как маленький. Брось! Завтра ж домой. В жизни больше этой развалины не увидишь, — попробовал успокоить друга Шуст.
Руль вздохнул, засунул трубку в зубы, глубоко затянулся. В это время из кабины «Газона» выпрыгнул бывший старшина их роты прапорщик Загорулько — низенький кругленький мужичок, этакий колобок в мундире. Он бойко подбежал к кузову и, смешно взбрыкивая ножками, залез в тентовую щель. Из-под брезента на землю полетели какие-то мешки, пыльные узлы, свертки. Через пару минут Загорулько уже вылезал из кузова. Спускался через задний борт спиной вперед, но не удержался и брякнулся объемным задом в пыль. Свидетели сцены прыснули со смеху. Но прапор тут же вскочил, схватил сразу два больших узла и кинулся в свой вагончик, как муравей, тянущий добычу в муравейник.
Наконец из кабины показался водитель второй роты Митька Королек. Не спускаясь на землю, он открыл форточку и крикнул:
— Ну что, все, что ли?
В окне вагончика немедленно показалась физиономия Загорульки, он смешно замахал короткими лапками, мол, все, езжай. «Газон» взревел движком, дал задний ход, развернулся лихо и, подняв клубы пыли, понесся теперь уже к автопарку.
Руль с Шустом не успели обменяться впечатлениями, как на «плацу» — единственной относительно ровной площадке в лагере — началось новое представление. Дело в том, что третья рота начала дембельские мероприятия еще со вчерашнего дня, а потому некоторые воины были явно не в кондиции. Проведя облаву в автопарке, начальник штата батальона майор Крестюков выловил их, выстроил в одну шеренгу и теперь перед строем ласково, по-отечески втолковывал сержанту Бьюносу, что употреблять спиртные напитки военнослужащим Советской армии строжайше запрещено уставом. Даже за день до отбытия на дембель. Крестюков — здоровенный, широкоплечий мужик, в прошлом служил в десанте. Потом каким-то ветром его занесло на БАМ в желдорбатию. Скорее всего, за длинным рублем приехал и талоном на «Жигули». В «гребаную тайгу», по его образному выражению, очень далеко от кинотеатров, библиотек и прочих культурных центров. А надо отметить, что при всей своей солдафонской сущности, Крестюков был довольно начитан и имел тягу к пространным философствованиям.
Вот и сейчас он объяснял Бьюносу с философской точки зрения, что тот своей пьяной рожей позорит не только сержантские лычки, но и славные железнодорожные войска. Когда же Бьюнос неосторожно заметил, что от товарища майора пахнет тоже отнюдь не компотом из столовой, Крестюков рассвирепел, припечатал зарвавшегося сержанта могучей дланью по уху и, прогремев свое любимое:
— Да ты еще каплей летел, когда я уже на стропах болтался! — начал читать мораль.
Он размахивал своими огромными лапищами, сотрясал воздух могучим басом, объясняя, какой непоправимый урон наносит алкоголь неокрепшему молодому организму, грозился привести десятки, сотни примеров, когда она, водка проклятая, доводила отличных ребят до состояния скотского, а также к травмам на производстве.
Внезапно он резко сменил тему, словно в голове у него переключилась программа, и перешел почему-то на «отличных ребят». Добрым словом вспомнил старых дембелей, которые сейчас трудятся бичами (и как трудятся!). Потом упомянул уехавших домой и плодотворно работающих на стройках десятой пятилетки. И уж совсем неожиданно причислил к «отличным ребятам» всех присутствующих. Пьяненькие дембеля, разинув рты, с восхищением смотрели на разошедшегося Крестюкова, даже Бьюнос, все еще отдыхавший после мощного удара у ног в струнку вытянувшихся от чувства собственной значимости сослуживцев, зачарованно глядел в рот разошедшемуся начштаба. А тот распалялся все больше:
— Да вы же герои! — громыхал он, пугая окрестных ворон. — Покорители природы! Каждый метр этой железной дороги — памятник вам! В мороз, в холодищу, которую обычному человеку и представить невозможно, или же наоборот — в жарищу, от которой яйца потом заливает, страдая от мошкары и прочей гадости, посреди тайги, за тысячи километров от нормального человеческого жилья, без баб, — тут он строго глянул на ефрейтора Арчидзе, — вы ложите, — он так и сказал, — великий железный путь, о котором будут говорить в веках! Да, я вам говорю! Вы — герои! Вы — настоящие герои! Даже через много-много лет вы сможете с полным правом сказать своим детям, если они у вас, конечно, будут, в чем я сильно сомневаюсь: «Я сделал это! Я покорил тайгу! Я строил БАМ!..» И когда придет минута откинуть копыта, вы сможете лежучи на смертном одре подозвать своего сына, указать на свои «ласты» и сказать: «Смотри, сынок, на эти ноги. Они топтали мари БАМа!».
На мгновение Шуст словно ослеп и оглох. Он не слышал, что там дальше говорит эНШа, как покатывается рядом со смеху Руль. Шуст вдруг понял, что за мысль не давала ему покоя последние дни перед дембелем, что за долг за ним остался. Он резко встал:
— Слышь, Пашк, ты не в курсах, сегодня ротный не ожидается?
— Да нет, вроде. Он завтра подъедет нас проводить. А может, и в поселке встретит.
— Значит, «Газон» сегодня свободен?
— Да вроде свободен, вон Загорулька приехал, а ночной смены сегодня не будет…
— Так я тогда «Газон» возьму.
— Зачем? — удивился Руль.
— Надо, Паша, очень надо.
Шуст развернулся в сторону автопарка и уже сделал пару шагов, как увидел, что «ГАЗ-66» сам едет к палатке. Машина скрипнула тормозами, из кабины выпрыгнул Королек. Невысокий, щуплый — в чем только душа держится, но в щегольских сапогах на высоком каблуке, в ушитом пэша с плеча самого ротного. Сунув ключи в карман, свистнул в два пальца:
— Эй, «гуси»! «Гуси», я сказал!
Из палатки быстро показалось трое молодых воинов свежего призыва.
— Не понял. А где остальные? — лениво растягивая слова, спросил Королек.
— В столовке дрова пилят. Взводный велел, — ответил «гусь».
— Взводный? Во козел. Ну, лана, быстро в кузов, матрасы в каптерку. Там один полосатый, новый — закинешь мне на койку. Потом в кузове подметешь, машину помоешь. Пол? И по быстрому, «гусины», отсчет времени пошел.
«Гуси» быстро полезли в кузов, а Королек сдвинул набок пилотку и стал наблюдать, как Крестюков гоняет дембелей по плацу строевым. Видно, в голове у доблестного офицера опять переключилась программа.
Дождавшись, когда Крестюков скомандовал «бегом» и сам первым помчался в тайгу, Королек двинулся в сторону палатки, заметил Шуста с Рулем и радостно заулыбался.
— Здорово, «квартиранты», чё, завтра домой?
— Нет, еще на год оставляют, — буркнул Руль, — чтобы разные раздолбаи машины не гробили.
— Да лана… — Королек еще шире ощерился и сразу сменил тему: — Видали, как Крестюк третью погнал? Теперь будет гонять, пока жопа мылом не запенится. Так что очень я им сочувствую.
— Что-то ты жалостливый стал в последнее время, с чего бы это? — подозрительно спросил Руль.
— Да потому что сам весь в мыле. Паш, поверь, заманал меня Загоруля, мать его, целый день его вожу, думал, к ужину не успею. Никак не может хозяйство свое сдать, а мне с ним катайся, будто это я, а не он, всю каптерку пропил. К ротному в батальон ездили, Загоруля аж на коленях ползал, слезу пустил, просил Лушу его отпустить. «Ну, подпишите, товарищ капитан, у меня два месяца как контракт кончился, семья уже в Киев переехала, один я оста-ался-я-я…» А Лушин ему и говорит, мол: «Нет уж, душа твоя кусковская, ты мне пока все до последней портянки, до простыни ссанной не сдашь, хрен я тебе что подпишу. Будешь здесь до Нового года куковать». Ну, Загоруля опять на колени бух, чуть штаны на жопе не лопнули: «Где ж, — говорит, — взять-то? Эта-а ведь не я-а-а, эта-а солдаты на сгущенку да на спирт у бичей поменяли». Вот пидор!.. Тут Луша как покраснеет, как врежет кулачищем по столу: «Ты мне солдат не трогай, кусковская твоя душа, они здесь в тайге годы лучшие оставляют. Без увольнительных, без девок, без кино с буфетами, а ты у них последнее крал!.. А где взять? Так ты у бабы своей спроси, она ж у тебя — красавица. Вся в золоте, от зубов до спирали. Не, ты спроси, обязательно спроси, да и у кобелей ее, с кем она спирт жрала, пока ты на трассе чё еще спереть искал. Может, помогут». И чё вы думаете? — Королек хлопнул себя по ляжкам. — Загоруля, и правда, по всем батальонам покатил. По бичам знакомым, в основном. Канистру спирта загрузил, и поехали. Где мы с ним только ни были, куда только ни ездили…
— Ну и как успехи? — ухмыльнулся Руль.
— Кое-что насобирали. Где простынок старых, где ватников. Сами знаете, спирт — валюта! Даже в «Корею»[12] ездили, прикинь! А с валютой ныне и у корейцев можно…
— Послушай, Королек, — перебил его Шуст, резко вставая, — так ты говоришь, что больше с Загорулей тебе сегодня не ездить?
— Да не, хватит, накатался, аж жопа от седушки болит.
— Вот и дай жопе отдохнуть. Ключи давай.
— Зачем? — спросил, еще улыбаясь, Королек.
— Смотаться кое-куда надо.
Улыбка медленно сползла с Корольковской физии.
— Да ты чё, Сань? Меня ж Лушка убьет, если чё случись. Сань, ты ж Лушку знаешь…
— Знаю, знаю, все мы знаем, — сказал Руль, тоже вставая. — Только не «Саня», а товарищ старший сержант. Ты чё, воин, службу забыл или дембелей Советской армии не уважаешь? На «квартирантов» прибор забил?
— Да не, чё вы, мужики, — испуганно шмыгнул носом Королек, — я ж всегда со всем уважением. Тока это… у меня тормоза барахлят, на третьей плохо тянет, да и бензина маловато…
— Тормоза придумал, трус! Ключи быстро сюда! — тоном, не терпящим возражений, процедил Руль.
Королек скорчил недовольную рожу и полез в карман за ключами:
— Паш, так бензин почти на нуле… — заныл он, протягивая ключи на пластиковом брелке.
— Вот щас «гуси» разгружаться кончат, и заправишь, — спокойно объяснил Руль.
— Не надо, я сам заправлюсь, — сказал Шуст, перехватывая ключи.
* * *
Королек соврал, с тормозами в «Газоне» все было нормально, да и движок тянул отлично, и на третьей, и на четвертой скорости. И дорога была в лучшем виде, уже недели полторы не было дождей, так что Шуст гнал, порою выдавливая газ до полика. Перед Рулем неудобно получилось, обидится Пашка, что не взял его Шуст с собой. Видно было, ждал, что Сашка его позовет, он-то подумал, что Шуст к бичам на мостотряд собрался. Только не ехал Шуст на мостотряд 426-го километра, где работали знакомые бичи, совсем в другую сторону ехал Шуст, в противоположную. И не мог взять с собой друга Руля, никак не мог. Была на то одна важная причина.
Он вел «Газон», внимательно глядя в ветровое стекло, словно пытаясь запомнить эту дорогу, эти сопки, синеющие вдали, лиственницы, покрытые молодой мягкой хвоей, тянущуюся до горизонта марь. И, конечно, насыпь — железную дорогу, небольшой кусочек БАМа — комсомольской стройки века. Надо же так назвать: стройка века! Ну что в ней такого «векового»? Насыпь из грунта, по которой проложены рельсы со шпалами… Правда, если учитывать, в каких гиблых местах сооружена эта насыпь, и сколько сил и средств в нее вбухано — действительно получается стройка века. Только при чем здесь комсомольская?.. С другой стороны, если учесть, что солдат здесь в комсомол загоняют чуть ли не силком, особо их желания не спрашивая, то получается, что и впрямь — комсомольская.
Машина, натужно ревя двигателем, взяла подъем, Шуст лихо вошел в поворот и резко ударил по тормозам. На обочине, в совершенно нелепом виде, стоял мощный «КрАЗ». Передние колеса его висели в метре над землей, а задние, наоборот, чуть ли не по ступицу закопались в рыхлый грунт, отчего создавалось впечатление, что машина готовится взлететь. Причина такого положения тягача была понятна сразу: к «КрАЗу» была прицеплена платформа с экскаватором «Като», и вот эта самая платформа, не вписавшись в поворот, сползла с насыпи. Экскаватор опасно накренился, того и гляди, ковырнется.
Около «КрАЗа» стояли двое: солдат с лычками младшего сержанта и бородатый мужик в серой куртке. По всему видно, что бич. Увидев «Газон», бич радостно замахал руками и бросился к двери.
— Слышь, зема! — закричал он, размахивая руками. — Выручай!
— А чё надо-та? — спросил Шуст, опуская стекло и осматривая место аварии.
— Да вот, видишь, — бич улыбнулся, показав полнокомплектную золотую челюсть, — воин, нах, мне попался непутевый. Рулит, нах, как слепыш. Я ему кричу: выкручивай, выкручивай руль, сука, — а он, нах, по газам. Ему, нах, мопед доверить нельзя, а он на «КрАЗ»… Вишь, нах, куда загнал, нах… А потом еще буксовать начал…
— Я-то вижу, только чем помочь не знаю, — сказал Шуст, почесывая затылок. — Или хочешь, чтобы я его на буксир взял?
При слове «буксир» младший сержант вроде как встрепенулся. Но еще раз глянув на надежный, но маломощный для таких махин «Газон», снова поник головой. Но Шуст успел заметить, что левый глаз сержанта украшает здоровенный фингал.
— Какой из тебя буксир, нах, — продолжал щериться бич. — Тут махина какая! До мостотряда добрось, а? Там «Комацу» я видел, должны подсобить.
До мостотряда и на самом деле было недалеко, километра три, не больше. Только захотят ли мостовики гнать свою технику в такую даль? Все-таки бульдозер, а не легковушка. Он одной соляры сожрет уйму. Впрочем, кто на БАМе считает соляру?..
— Садись, — пожал плечами Шуст.
Бич бойко залез в кабину, из открытого окна погрозил сержанту кулачищем:
— Смотри, нах, ни шагу отсюда. Если с «Като» чё пропадет — убью, нах!
Шустик осторожно объехал «КрАЗ», выбрался на ровную дорогу и снова ударил по газам.
— Кузьма, — представился бич, поудобнее устраиваясь на сидушке, — Кузьма Петрович. Давно служишь, солдат?
— Отслужил уже, — буркнул Шуст.
Бич недоверчиво глянул на распрямленную бляху ремня Шуста, на широченные хэбэ. Потом перевел взгляд на погоны, радостно кивнул:
— «Дедушка», значит?
— Был «дедушка», теперь дембель, — поправил Шуст, — если точнее — «квартирант».
— Чё, домой скоро?
— Завтра, — не без удовольствия сказал Шуст.
— Домой, — мечтательно проговорил бич. — Ух и завидую я тебе, нах. А я ведь тоже дедушка, да-да, внук дома деда дожидается, в школу музыкальную ходит. Ты сам-то с города или деревенский?
— С города.
— Эх, с города. Здорово! Троллейбусы, асфальт, газировка. Девки в платьицах марлевых, нах. Тебя как в армию забирали, девки в марлевых платьицах ходили?
— Ну да, мода такая, — кивнул Шуст, вспоминая своих одноклассниц на проводах.
— Здорово! А я, брат, прикинь, не видал, нах, ниче не видал. Десятый год здесь, веришь? Еще Тынду строил. Ой, нах, житуха бекова, нас имеют, а нам некого.
— И чё ж так? — удивился Шуст. — Десять лет без отпуска?
— Да был у меня отпуск, — мужик покрутил головой, — я ж совсем в Союз собирался, талон на «Жигуля» вез, две сберкнижки, жениться думал. Тока вот в Тынде закрутился, нах. Сначала с ребятами на прощание, потом с девками какими-то, с ингушами, с цыганами, нах. Икру жрали, по бутылкам стреляли, в карты играли. Окаянствовали, короче! А потом — как отрезало, нах. Ниче не помню, веришь? Очнулся, нах, в больнице, весь в бинтах, без зубов, нах, без денег. И вот опять в это болото, «Жигуля» зарабатывать.
— А сержанта этого вы так в глаз приложили? — поинтересовался Шуст.
— Да ты что, парень. Я чтобы солдата пальцем тронул? Да ни в жисть! Хотя порой так и подмывает. Вот дали мне зимой помощника, нах, целого сержанта младшего, учебку закончил. Приняли мы технику, нах. Так вот он вместо антифриза в радиатор соляры налил. Нет, ну, не козел ли? Оказалось, испугался к кладовщику идти за антифризом, нах, кладовщик — очень злой дагестанец, говорит. Вот и налил соляры, нах. Это в японскую-то технику! Хотел я ему в ухо дать, да жалко. И так постоянно ходит с синяками, «старики» поколачивают. У вас как, тоже молодым достается?
— Бывает, — ответил Шуст.
— И тебя били?
— Да уж, доставалось.
— Эх, жисть бекова. А у нас ведь такого, когда я срочную служил, не было, нах. Ну да, «старики», «дедушки», конечно, полов не мыли, сортиров не чистили. Но чтобы молодого заставить портянки свои стирать, или, не дай Бог, деньги отнять, или ударить! Это ж твой боевой товарищ, ему ж с тобой в одном окопе сидеть, если война какая. Эх вы, воины. Долбите друг друга почем зря. А завтра… Вот попрет китаёза через границу, раздадут вам автоматы родину защищать, а вы первым делом друг друга стрелять начнете. Это все Хрущ — жопа лысая — виноват.
— А при чем здесь Хрущев? — удивился Шуст.
— А при том, что при Хрущеве уголовников после зоны стали в армию брать. А зона, брат, это дело такое, зона везде собой, понятиями своими власть пытается подменить. Особо, где власть слабая. Доложил командиру о нарушении, вот ты и стукач. Я слыхал, у вас и опущенные есть?
Шуст вспомнил батальонную Машку — Вову Пушкина, чухана из третьей роты, вечно грязного и задроченного «дедушку», опущенного еще на первом году службы, и кивнул.
— Тьфу! Вот я и говорю, зона, нах, — констатировал бич.
— А вы что же, уважаемый, сидели? — удивился Шуст.
— Было дело, — хохотнул бич. — Залетел под статью по глупости и пьяному делу — пустил горячую кровь одному абреку. Вот под Читой лес и валил, вдали от культурных ценностей… Но я-то по глупости. А вот вас, пацанов, за что в эту тайгу? Вы-то в чем провинились? Вон, видишь указатель, там тормозни, слезу, нах…
* * *
Шуст помахал словоохотливому бичу рукой, выжал сцепление, выехал на трассу и задумался. А ведь прав бич. Чем они, бамовские желдорбеки, отличаются от зэков? Та же пахота до посинения — и в жару, и в холод, те же скудные пайки, те же понятия с разборками. Разве что колючки и вышек сторожевых нет. Так куда отсюда побежишь? Тайга — она, порой, тюрьмы страшнее. В тюрьме хоть погреться можно…
Вот и развилка, даже указатель сохранился: «Хозяйство Березина». Место, куда он ехал, находилось дальше, за холмом. А здесь был их лагерь, лагерь на 315-ом километре.
Шуст стоял, прислонившись спиной к теплому радиатору «Газона» и смотрел на бывший лагерь, где когда-то стоял их мехбат. Смотрел, узнавал. Наверное, лет через пять, а может, и меньше, здесь вообще ничего не останется, что напоминало бы о присутствии человека. Вон, бывший техпарк совсем кустами зарос… Вот тут был КПП — крохотная бревенчатая каморка, два на два, с единственным подслеповатым окошком. Шлагбаум — длинная ржавая труба с привязанным к ней проволокой колесным диском — сиротливо смотрит в небо, как колодезный журавль в деревне, через которую прошли каратели… Вон там, где свалена куча ржавого железа, всего год назад был парк. Раньше в этой куче еще кабины и кузова от «Магирусов» яркой раскраской выделялись. В основном желтые да оранжевые. А нынче нет их, забрали для отчетности — все-таки импортная техника… Совсем не осталось следов от офицерского и бичевского городков, только кучи прошлогоднего мусора там, где стояли в ряд вагончики… Даже туалета не осталось у обрыва, разобрали. Интересно, кому понадобились пропахшие дерьмом бревна и доски? Разве что для нового туалета?
А вот здесь стояли в ряд палатки: две первой роты, две третьей — автомобильной, посередине — она, родная: палатка второй роты… Шуст осторожно ступил на почерневшие, прогнившие до трухи доски полов, которые когда-то неистово драил «магаром» — хитрым приспособлением, сделанным их куска кроватной сетки. Потрогал рукой основательно проржавевшую бочку «дизеля». Усмехнувшись, прикинул, сколько же дров, напиленных и наколотых им, в то время просто «гусем» Шустиком, лично, отличных, сухих лиственных дров сгорело в этой бочке… Вот где-то тут, ближе к стояку, в ряду других стояла двухъярусная кровать, на которой снизу мерз Шустик, а на верхнем ярусе изнывал от жары его спец Кирюха. Так уж на БАМе повелось, в отличие от остальной Советской армии, старослужащие тут спят на верхних ярусах. Потому как замой наверху тепло, а на нижнем ярусе и накинутый поверх одеяла бушлат не спасал. Зла на своего спеца Шустик никогда не держал, потому как был Кирюха «стариком» тихим и обижал Шустика крайне редко и за дело.
А вот там, метрах в ста за палаткой, была баня. Простая солдатская баня с двумя бочками для воды и глыбами льда у дверей. С водой-то здесь всегда было плохо, приходилось лед возить и топить. Сколько же «гусей» спасалось в этой баньке от холода или от пьяных «фазанов»! Памятник на этом месте ставить надо с мраморной табличкой «От благодарных гусей». Впрочем, если вспомнить, сколько раз в этой же самой бане их, «гусей», строили, то невеселый получился бы мемориал.
От бани тоже почти ничего не осталось, даже кирпичи со стояка увезли, только сгнившие в труху доски пола да груда камней и старых изоляторов, на которые когда-то поддавали кипяточку для пара.
А как-то раз «старики» их роты где-то достали дрожжей, украли сахару и томатной пасты с продсклада и «затерли бражку». Эх, и ядрена получилась бражка, так она тогда по башке старослужащим врезала…
Да, полютовали они тогда. Особенно — очень злой «фазан» по кличке Поршень, водитель ротного «Газона», того самого, на котором Шуст сюда приехал. Вот тут, именно на этом месте за углом бани, стояли тогда Шустик с Рулем, а в руках у Руля был топор. И вполне серьезно собирался тогда Пашка Руль своего спеца Поршня по хмельной башке тюкнуть, ибо сил терпеть у Руля больше не осталось. Потому что накануне в «Газоне» Поршня сел и «осыпался» аккумулятор. И Поршень велел Рулю эту проблему решить. Как? А очень просто: иди и укради… Где? Где хочешь. Попадешься — твои проблемы, не украдешь — лучше не возвращайся, кровью ссать будешь…
Аккумулятор Руль в ту ночь так и не добыл — автопарк соседнего батальона охранялся круглосуточно, а у бичей на Мостотряде все, что могут украсть солдаты, предусмотрительно заносилось в жилой вагончик. И тогда Руль решил, что лучшим выходом будет… стукнуть Поршня топором по голове. А там — будь что будет… Но не вышел тогда Поршень на улицу по малой нужде, Бог, наверное, спас, не пришло, видно, его время.
Время… Шуст глянул на часы, заторопился, еще раз окинул взглядом окружающую тайгу, словно стараясь сфотографировать все в памяти, и прошептал:
— Что ж, прощай, тайга, век бы тебя не помнить…
Шуст отряхнул ладони, решительно забрался в кабину и завел двигатель.
* * *
Июльская жара давно спала, когда он подъехал к месту. Карьер с тех пор совсем не изменился, да с чего ему было меняться? Наверняка, с того дня, как они с Рулем, матерясь и чертыхаясь, проклиная всю отечественную технику и данное уебище в частности, наконец-то завели тот проклятый «Полариус»[13] и, прицепив неработающий компрессор, уехали на нем на 408-ой километр, никого здесь и не было…
Впрочем, нет, были здесь люди, определенно были.
Шуст залез на насыпь и убедился, что в мари больше нет «Памятника строителям БАМа» — старой БТСки[14], провалившейся в промерзшее, казалось бы, болото и намертво там застрявшей. Только кабина с бурилкой над болотной жижей торчала. Тогда идиот-зампотех придумал гениальный план, как ее вытащить. Дождался, пока гнилая жижа вокруг БТСки промерзла, приказал заложить вокруг аммониту, благо этого добра было в достатке, и рвануть. Рванули! Ничего хорошего из этого не вышло, взрывом просто сорвало бурильную установку и покорежило кабину трактора. Так он и остался в болоте, несчастный остов трактора «Т-100», когда они уезжали. А сейчас и его нет, значит, умудрились вытащить. Это какой же герой совершил сей бессмертный подвиг?
Шуста словно обожгло изнутри. Если БТСку вытащили, значит, здесь были люди. Если были люди, то они могли спуститься в карьер и найти «место»!
Торопясь и спотыкаясь, почти бегом Шуст бросился по чуть заметной тропинке вниз, в карьер, к «месту». На минуту остановился, вспоминая знакомые места. От карьерного лагеря тоже почти ничего не осталось, только грубо сколоченный стол с лавками и серое костровище. И еще какие-то ржавые и дырявые бочки из-под масла.
А вот и оно — «место». Да, именно здесь, на краю карьера, как раз под корнями вывороченной взрывом сосны. Одного взгляда Шусту было достаточно, чтобы понять: у «места» кто-то был. Торопливо заложенная камнями и закиданная мусором яма сейчас была разворочена. Вокруг нее валялись выцветшие на солнце куски брезента, какие-то палки.
Колени у Шуста задрожали, стало невыносимо душно, он рванул куртку на груди, но помогло мало. Переведя дух, шагнул ближе. Первое, что он увидел — торчащий из груды камней край брезентовой палатки.
— Нашли, нашли, нашли… — гулко стучало в висках. — Кто? Когда? Зачем?
Еще шаг к краю. Сапог наступил на что-то продолговатое, грязно-серое. Палка? Шуст наклонился и поднял. Нет, на палку не похоже. Рассмотрел внимательнее и тут же отбросил в сторону, словно обжегся. Это была не палка, это была кость, берцовая кость человека, обглоданная мощными клыками.
Да, здесь действительно кто-то был, но не человек, а зверь. Волки или медведь…
Преодолевая подкатившую к горлу тошноту, Шуст подошел еще ближе и заглянул в яму. В глубине ее среди бурых обрывков ткани и белесого цвета костей что-то блеснуло в лучах заходящего солнца. Шуст быстро нагнулся, схватил блестящий предмет, поднес к глазам. На ладони у него лежала «зимняя» солдатская кокарда. Не уставная, а выточенная из нержавейки. Шуст знал это точно, ведь это он сам ее когда-то выточил…
Только тогда его звали не старший сержант Шустеев, и даже не Саня Шуст, а просто Шустик, «гусь» Шустик. Боже, как давно это было… и давно ли? Всего год назад…
* * *
— «Гуси»! Эй, «гуси»! «Гуси», мать вашу! Охрана!
Шустик вздрогнул. Сначала от неожиданности, потом оттого, что узнал голос. Поршень! Он! Это он так говорит, его манера. Протяжно так, словно лень ему слова выговаривать. Этот голос Шустик легко узнал бы из сотни других, только лучше бы век его не слышать. А владельца — не видеть.
— Эй, охрана, спите, что ли, суки? — продолжал взывать Поршень.
Конечно, Шустик не спал. Вернее, почти не спал, дремал, но сразу вскочил на ноги, едва услышал звук мотора «Газона». На БАМе у первогодков вообще сон очень чуткий. Просто Шустик размышлял: отзываться или нет? Вообще-то можно было притвориться спящим, ведь на охрану ему заступать часа через три — в ночную смену. И Кирюха, вот, велел отсыпаться, и Ковш тоже сказал, чтобы Шустик к ночной готовился. Да, Ковш, тот мужик авторитетный, только какое ему дело до какого-то «гуся»? И что толку, что Репа — старший лейтенант Репнин, дежурный по ночной смене — тоже разрешил отдыхать. Так-то оно так, но что если Поршень начнет шарить по карьеру, залезет в ПРМку и найдет его, Шустика, спящим? Греха не оберешься. И слушать Поршень не будет, что какой-то там летеха Репа разрешил спать. И на то, что Кирюха разрешил, не посмотрит. Кирюха хоть и «старик», а авторитета в роте у него нету. А у Поршня есть, и плевать он хотел на Кирюху. «Не положено молодому днем спать, понял? Молодой пахать должен, понял? Вот он, Поршень, знаешь, как в свое время пахал?..»
Да, если найдет он Шустика спящим сейчас — греха не оберешься. Почему, скажет, технику оставил без охраны? Что, совсем припух, «гусяра»?
Нет, надо все-таки выходить, хотя, видит Бог, ох как не хочется. Шустик стянул с себя брезентовый полог от старой палатки, служивший ему одеялом, толкнул дверь ПРМки, спрыгнул наземь.
Увидев Шустика, Поршень метнулся к нему, как пес кидается на застигнутого врасплох кота:
— Спишь, сука?! А кто на карьере охрану нести будет? Совсем припух, «гусяра» или на службу раньше времени забил?!
— Так мне ж в ночную смену, — начал оправдываться Шустик. — Мне ж Репа отдыхать велел и Кирюха…
— А меня дерет? — Поршень ухватил Шустика за куртку, рванул к себе.
— Так Ковш сказал… — ухватился за последнюю соломинку Шустик.
— Ковш? А где Ковш? Здесь Валерка-то? — оглядываясь по сторонам, быстро спросил Поршень.
— Да нет, чё ему здесь делать, — спешно ответил Шустик, поправляя воротник куртки, — в батальон смотался.
— В батальон, говоришь? А еще кто в карьере есть?
— Да нет никого. Только с первой роты охранник, вон там, — Шустик указал рукой на противоположный край карьера, где гордо возвышался громадный «Фиаталиус» и остальная техника первой роты.
— Ну и хрен с ним, — Поршень сплюнул, засунул руки в карманы. — А ваще, из наших кто после обеда здесь был?
Шустик подумал:
— Да после пересменки никого и не было. Только Усач с Москалем приезжали Ковша забрать. Ковш с ними и укатил.
— А чё они тут делали? — вроде как без особого интереса поинтересовался Поршень. — Выпивали чего?
— Да я не знаю, — развел руками Шустик. — Приехали, посидели в новой ПРМке, вроде чифанили[15]. Потом Усач в своем «Като» покопался, и они вместе уехали…
— Усач в кабине копался? — быстро спросил Поршень.
— Да нет, вроде, в движке, измазался малеха, у него хэбэ новое, ругался.
— Ладно, — Поршень сдвинул пилотку чуть набок, почесался, потом спросил: — Курить есть?
Шустик отрицательно покачал головой, курева у него действительно не было, сам с утра страдал.
— Меня дерет? — изумился Поршень. — Бегом искать, «гусина», не усек, что «старик» Советской армии курить хочет?
— Да где тут найдешь? — взмолился Шустик. — Нет же никого.
— Вон, к первой роте смотайся по-быстрому…
Шустик знал, что у первой роты в карьере уже две недели днем и ночью сидит на охране совсем зачуханный «гусь» из молодых, у которого курева отродясь не было. Вернее, была у него коробочка с подобранными «бычками». Красивая такая коробочка из-под магирусного масляного фильтра фирмы «BOSCH». Только толку с этой красоты, не понесешь же Поршню слюнявый «бычок». Он гурман и за сигарету без фильтра может рожу в кровь разбить… Но спорить Шустик не стал и трусцой побежал в сторону парка первой роты.
Но не успел пробежать метров и тридцати, как услышал окрик:
— Эй, «гусина»! Ко мне!
Поршень стоял, широко расставив ноги и, ухмыляясь, попыхивал длинной сигаретой. «Ява-100».
— Ладно, не надо курева, я свои покурю. Лучше водички принеси, жажда чё-та обуяла.
Шустик метнулся к термосу, стоявшему в тени ПРМки, зачерпнул из него жестяной солдатской кружкой, торопясь, вернулся и подал Поршню.
— Это чё, вода? — скривился Поршень, едва глотнув. — Ты чё, сука, издеваешься, что ли? «Старика» Советской армии таким пойлом поить?
Он зло глянул на Шустика и резким движением выплеснул содержимое кружки ему в лицо. Потом, не спеша, подошел к ПРМке и ударом сапога перевернул термос набок. Вода вылилась на землю.
— Давай, Шустик, по-быстрому на ручей и свеженькой притарань, пока «старик» от жажды не изнемог.
Шустик утерся рукавом, подхватил термос и побрел по тропинке в сторону ручья. Воду он приносил совсем недавно, и вряд ли она успела нагреться в тени. Но даже если бы она действительно была теплая, лучше бы уж ударил, чем так в морду плескать.
Уже у ручья Шустика нагнал Пашка Руль — спец Поршня.
— Ты чё, Пашк? — удивился Шустик.
— Да Поршень послал. Иди, говорит, помоги «гусяре» воду донести.
— Так я бы и один донес.
— А хрен его знает. Он сказал, я пошел. Слышь, у тя спички есть? Я тут у Поршня сигаретину с пачки заначил. Покурим?
Пока набирался термос, они выкурили на пару длинную безвкусную сигарету.
— Слышь, Пашк, а чё Поршень сюда приехал-то? Ему чё, делать нечего?
— А хрен его знает, целый день сегодня без толку катаемся. Я хотел было с утра колодками заняться, а он: «Заводи, поехали». А ведь завтра Лушку в жопу клюнет, в Дипкун соберется, и опять мне пиндюлей за тормоза, что не сделал. А когда делать-то? Ладно, хватай, и поволокли, а то опять разорется, что долго.
Когда они, спотыкаясь на спуске, приволокли полный термос, Поршень сидел на врытом в землю столике, поигрывая ключами от машины. Шустик заметил, что рукав куртки у него чуть измазан то ли маслом, то ли еще какой мазутой. Приняв наполненную кружку, Поршень сделал глотков пять и выплеснул остаток воды на землю.
— Во, совсем другое дело, вкусненькая, свеженькая, — сказал Поршень весело, даже подмигнул. — Ну, ладно, засиделся я с вами. Эй, Руль, давай за руль, ха-ха-ха…
Машина дернулась и замерла. Снова заработал стартер, двигатель завелся, рывок, и снова машина ни с места.
— Чмо! — раздалось из кабины «Газона». — Урод! С ручника кто снимать будет?!
Дверца «Газона» распахнулась, из кабины вывалился Руль. Он быстро вскочил на ноги, вытащил из кабины «кривой стартер», подбежал к бамперу машины и, сунув куда надо, бешено им завращал. Машина взревела мотором, Руль со стартером в руках бросился было в кабину, но получил сапогом в морду.
— В кузов лезь, урод, в кузов! — проорал Поршень. — И стартер не прохерачь, чмо! Убью!
«Газон» тронулся, уже на ходу Руль закинул в кузов «кривой стартер», потом, подпрыгнув, уцепился за борт и, смешно дрыгая ногами, с трудом перевалился внутрь кузова. Машина, рыча двигателем, скрылась в пыли.
Шустик проводил ее взглядом, подобрал со стола брошенный Поршнем окурок (большой, с фильтром, от «Явы-100»), опалил фильтр спичкой, прикурил, с наслаждением затянулся и подумал: «Чего приезжал? Водички попить? Так и в батальоне мог бы».
* * *
Шуст очнулся от воспоминаний, огляделся. Солнце уже совсем спряталось за край карьера, лишь оранжевый краешек торчал над кронами вековых сосен. Темнело быстро. Пора было ехать назад, к ребятам. Да и Королек, наверное, весь на говно изошел.
«Ну что, — подумал Шуст, — вечер воспоминаний можно считать законченным?» Ногой толкнул кость в яму и побрел к машине. Забрался в кабину, развернулся, поправил фароискатель. Словно случайно в тусклом пятне света промелькнул разрытый брезент. Шуст со всей силы вдавил педаль тормоза в полик. Вот дурак! Там же кости, одежда, сапоги. Это ведь все надо спрятать, зарыть, закопать. Почему-то долго не находилось единственно правильное слово — «похоронить».
Шуст заглушил двигатель, выпрыгнул из кабины, осмотрелся. Ткнул ногой в покосившийся грубо сколоченный столик, тот словно этого и ждал, завалился на бок. Ухватив стол за «ножку», Шуст отволок его поближе к «месту», разломал, не особо торопясь, собрал дровишек, какую-то сосновую труху и зажег огонь. Закапывать яму почему-то не спешил, сел рядом с костром, закурил…
* * *
Когда подъехал «Магар» с Усачем и Москалем, Шустик как раз пробовал наконец-то завести этот проклятый пускач. Ладонь уже болела от неудобной деревянной рукоятки, и спина ныла от частых рывков, а проклятый пускач даже не схватывал. Ну что, что ему еще было нужно? И бензин есть, и искра, какого ж хрена? Неужели придется опять бульдозер с толкача заводить?
Усач, длинный, жилистый, нескладный, с рыжими усами, спрыгнул с подножки «Магара», кивнул Шустику и сразу направился к своему «Като». Москаль же, с буханкой хлеба под мышкой, лениво подошел а ПРМке, начал возиться с замком. Он уже открыл дверь, когда со стороны экскаватора раздался голос:
— Слышь, Миха, а тут ни хрена нет.
С неожиданной для его комплекции резвостью Москаль кинулся к экскаватору, забрался на гусеницу и тоже начал шарить в его моторном отделе.
Через минуту Шустик снова увидел его и не узнал. Еще минуту назад добродушная ленивая физиономия, напоминающая морду сытого кота, стала багровой, ноздри раздувались, глаза налились кровью, взгляд бешено метался по сторонам и остановился на… Шустике.
— А-а-а, гад! — Москаль, как ураган, налетел на Шустика, схватил его за горло своими железными пальцами. — Ты взял, пидор! Говори, сука, ты взял?! Ну, говори!
Шустик и рад бы был ответить, однако не мог не только слова сказать, но и вздохнуть. Голова закружилась, в глазах расплылись малиновые круги.
— Ну, говори, куда дел? Убью же, тварь! — брызгал слюной Москаль, зверея все больше. — Говори, задушу!
— Погоди-ка, Мишаня, — Усач стоял возле экскаватора и вытирал руки ветошью. — Пусти-ка его, а то, и правда, придушишь парня ненароком. Тут без горячки разобраться надо.
Железная хватка разжалась, и Шустик, как рыба, хватая воздух широко раскрытым ртом, повалился на землю. Усач тем временем взял со стола алюминиевую кружку, понюхал ее, поднес к губам бессильно сидевшего у гусеницы Шустика:
— А ну-ка, зема, дыхни…
Шустик, как мог, дыхнул. Усач понюхал, помахал ладонью перед носом и нюхнул опять.
— Слышь, Мих, вроде не пахнет.
— Конечно, не пахнет, — убежденно сказал Москаль, тоже проведя нюхательную экспертизу. — Он что, дурак, что ли, щас пить? Дождется вечера и выжрет со своими «гусярами». А щас спрятал где-нибудь. Только хрен ты угадал! — снова заорал Москаль, пнув Шустика ногой. — Если щас же, тварь, не скажешь, куда спрятал, я тя тут же и угрохаю. И тут же и прикопаю! Ну, говори, сука, где?!
— Да что пропало-то? — наконец сумел разродиться Шустик.
— Чё? — взъярился по новой Москаль, снова хватая Шустика за куртку и рывком поднимая на ноги. — Рюкзак со спиртом где, придурок? Он в «Като» в ремонтном ящике был.
— Какой рюкзак? — запротестовал Шустик. — Не видел я никакого…
— Убью! — рявкнул Москаль, сжимая здоровенный кулачище.
— Да погоди ты, Миха, — раздраженно сказал Усач, перехватывая Москалю руку, — дай разобраться. Да отпусти ты его, не убежит же он…
Москаль с явным сожалением отпустил куртку Шустика, а Усач кивнул на лавку у стола и сам присел рядом:
— Слышь, зема, ты скажи, честно только, ты к «Като» сегодня вообще подходил?
— Подходил, ты ж мне сам велел гусянки[16] почистить.
— А в двигатель, в кабину лазил? Брал там чё-нибудь… Только ты мне правду говори, я ведь все равно узнаю.
— Чё я там забыл? А кабину ты сам при мне закрывал, как я туда залезу?
— Ладно, хрен с ней, с кабиной. В двигатель забирался? Ну, там случайно, то-се?.. Если взял чё, отдай сразу, и покончим на этом…
— Мужики, — Шустик прижал руку к груди, — зуб даю, не лазил я сегодня в экскаватор и не брал ничего. Я и не знал вообще, что там чё-нибудь есть.
— Врешь, сука! — снова рванулся было на Шустика Москаль.
— Да погоди ты, задолбал! — зло рявкнул на него Усач. — Чё ты, блин, разорался, замотал вконец. Дай разобраться, пока я в теме… А вот скажи, Шустик, ты ж здесь с ночной смены и никуда не уходил?
— А куда мне идти? Ковш сказал, что он своего спеца к бичам послал, ну, чтобы я вместо него на охране остался. Я и остался.
— Не, это я помню. А как мы со смены уехали, после этого кто к «Като» подходил?
Шустик подумал и честно ответил:
— Нет, никого не видел.
— Да врет он, сука, — снова гаркнул Москаль.
— Да погодь ты, Миша, — отмахнулся Усач. — А вообще кто еще в карьере после утренней смены был?
— Гайер был, за аккумулятором приезжал, — начал вспоминать Шустик.
— Не пинди, — вставил Москаль. — Гайер — не крыса, он сдохнет, а вовек у своих хрен чё возьмет.
— Гайер, — повторил Шустик, — и Поршень…
Шустик заметил, как Усач с Москалем быстро переглянулись.
— А чё приезжал? — торопясь, спросил Усач. — Чё делал? А к «Като» подходил?
— При мне не подходил, — спокойно ответил Шустик и мстительно добавил: — А приезжал водички попить, наверное, свеженькой. Он нас с Рулем к ручью за водой свежей посылал и что здесь без нас делал — хрен его знает.
— Вот сука! — сквозь зубы прошипел Москаль. — Ведь чую: от него спиртягой несет. Ну, голимой спиртягой. А он: «У бичей чачей угостили». Я чё, чачу от спирта не отличу?
— Ладно, Миха, все ясно, — покачал бритой головой Усач, — я ему сегодня покажу чачу. Давно, честно говоря, собираюсь.
— Ну, а чё тогда сидеть, поехали, что ли? — заторопился Москаль и чуть ли не бегом бросился к «Магирусу».
Усач задержался, немного подумав, сказал:
— Ты это… Про это дело никому, понял? Молчок!.. И еще Ковш велел сказать, что сегодня не приедет, сломался в стельку уже. Ну, в общем, взводный если приедет, скажешь, что Ковш сломался и в батальон поехал за насосом или фильтром каким. Врубился? Спеца его тоже не будет, так что ты сегодня на охране, я скажу «гусям», чтобы тебе пожрать чё сообразили. Так что не скучай, «фазан» бумажный…
Бросив Шустику пару папирос, Усач направился к «Магару», из окна которого то и дело махал нетерпеливый Москаль.
Шустик проводил взглядом грузовик. Как величайшую драгоценность спрятал папиросы в пилотку, подошел к ПРМке и поднял оброненную Москалем буханку хлеба. Бережно стряхнул с корочки пыль, понюхал. Пахнет-то как вкусно. Свежий, недавно выпеченный. Не то что зимой, когда им с Рулем хлеб приходилось пилить пилой-двуручкой.
* * *
Стемнело быстро. Шуст подбросил в костер дровишек и принялся закладывать могилу. Он брал камни, стараясь выбрать плоские, побольше, и аккуратно укладывал в яму. Несколько раз под руки ему попадались кости, человеческие кости со следами зубов дикого зверя. Он уже не отбрасывал их брезгливо, как в первый раз, он осторожно переносил их в могилу.
Собираясь подкинуть дровишек в костер, Шуст доломал бывший стол, и под руку ему попалась грубо оструганная доска с вырезанными буквами «Саранск, ДМБ 81-83».
* * *
— Ну и пьянка щас в батальоне начнется, — сказал Мордвин, ставя на стол помятый котелок и выкладывая следом завернутый в газету тоненький кусок хлеба.
Шустик заглянул в котелок, ковырнул ложкой слипшиеся комки риса с редкими вкраплениями морковки.
— Щей я брать не стал — кислятина несъедобная, — продолжил Мордвин, закуривая «козью ножку» из табака, добытого из распотрошенных «бычков». — А с хлебом — извини. Три буханки всего на роту дали, еле-еле кусок для тебя у Петьки выпросил, самому столько же досталось, бля буду. Все остальное «старики» на вечер под бухло забрали. Эх, и нажрутся они сегодня.
Конечно, выглядело «второе» не очень, да и на вкус было примерно таким же, но жрать хотелось ужасно — считай, с утра почти ничего не ел. Спасибо Москалю, что буханку поднимать не стал, а то хоть вой с голодухи. Конечно, смены нет, в карьере на охране «гусь», кому надо о его пропитании заботиться? А если б не Усач, и этого скромного ужина ему не видать.
— Слышь, зема, — продолжал Мордвин, царапая острием отвертки по поверхности стола «Саранск, ДМБ 81-83». — Я так чую, «дедушки» сегодня накушаются, «гусей» строить будут.
— Не без того, — согласился Шустик.
— Так мы ведь уже не «гуси».
— Ну да, — не стал спорить Шустик.
— А если «гуси, строиться!» крикнут, как полагаешь, нужно строиться?
Шустик промолчал. По всем бамовским законам выходило, что их с Мордвином майский призыв год уже прослужил, и в ранг «фазанов» возведен был. За что и получили они уже свои 12 банок табуреткой по мягкому месту. Правда, «фазанами» они были не полноценными, а «бумажными», и будут находиться в этом статусе, пока майские дембеля домой не уедут. По крайней мере, Поршень и большинство остальных ноябрьских продолжают звать их «гусями». И хрен его знает, если начнут «старики» ночные мордобойные построения, как себя вести?
— Я вот полагаю, что лучше под это дело не попадать, — продолжил Мордвин, не дождавшись ответа. — Тебе-то хорошо, ты на охране, а я…
— Так и ты оставайся, — пожал плечами Шустик, — места в ПРМке хватит, а вдвоем ночью охрану нести куда веселей, спать по очереди будем.
Судя по мимике, на лице Мордвина ясно обозначилась борьба чувств:
— Эх, конечно, здорово было бы вдвоем здесь, только эта… Ковш сказал, что на вечер мне припашка будет.
— Так Усач сказал, что Ковш, вроде как, пьяный вломину спит.
— Спал, проснулся уже, и уже опохмелиться успел. Наверное, на ночь к бичам намылился, ну и меня с собой берет: дрова пилить или еще чё. Ладно, придумаем чё, а за приглашение спасибо, зема, я добра не забываю…
* * *
В этот раз он не приехал на своем «Газоне», а тихо, как ночной призрак, вышел из темноты. Вышел и встал в трех шагах от костра. Поршня сильно шатало, видно было, что нагрузился он под завязку. В свете костра глаза у него были мутны и широко раскрыты, словно два стеклянных шара в немигающих глазницах.
Да, Шустику знакомы были эти глаза, не в первый раз приходилось видеть Поршня, ефрейтора Паршнеева, в таком ублюдочном естестве. Именно в таком состоянии Поршень терял всякое чувство меры, особо жестоко измываясь над боевыми товарищами, призванными на службу позже его. Как когда-то Ковш сказал точно: «Ты, Поршень, прям как Македонский, только тот в битву первым кидался, а ты «гусей» пиндить. Первым начинаешь, последним заканчиваешь».
Но сейчас он стоял тихо, покачиваясь, словно зачаровано глядя в огонь. А вот Шустика трясло, мелкая такая дрожь, не от холода, а от предчувствия чего-то неминуемого и отвратительного, охватила его с того самого мига, как из темноты появилась коренастая фигура Поршня. Зачем он пришел сюда, что ему здесь нужно? Что он собирается делать?
Но Поршень пока ничего не делал. Он стоял, ссутулившись, засунув руки в карманы, и безотрывно глядел на пламя костра. Наконец он икнул, рассеянно огляделся вокруг и словно впервые заметил Шустика. Стерев грязной ладонью слюну с оттопыренной нижней губы, радостно, будто старого друга встретил, проговорил:
— А! Саша! Охраняешь? — тут Поршень снова икнул и громко рассмеялся: — Во я нажрался, а?
Шустик сам чуть от удивления не икнул. Он и представить себе не мог, что Поршню известно его имя. Кроме «гусяра», «чморь», «урод», других обращений к младшим по призыву он почти не употреблял. А тут вдруг «Саша». Неспроста это, ох, неспроста.
Но Поршень продолжал удивлять дальше. Он обошел вокруг костра, пошатываясь и хихикая, с размаху бухнулся на брезент рядом с Шустиком и даже приобнял его за плечи.
— Ты уж извини, Сань, что я тебя давеча водой облил…
Поршень извиняется, подумал Шустик, не иначе как Амур потечет в обратную сторону или эНШа завяжет пить водку.
— Сам знаешь, как с бодуна-то пить хочется холодненькой. Ты не обижайся, лады? Ну чё меж собой из-за ерунды… ииик … А, черт, где тут у тебя водичка свеженькая?..
Шустик хотел было вскочить, чтобы принести воды, но Поршень удержал его на месте, сам подошел к термосу и, не найдя кружки, опустился перед ним на колени, и прямо из термоса стал жадно втягивать в себя воду. Утолив жажду, утерся ладонью, еще больше размазав грязь по лицу, и вернулся к костру. Долго выбирал место, куда усесться, потом сказал:
— Сань, у тя есть чё под жопу постелить, а то на холодной земле боюсь яйки простудить? Знаешь, чё у мужиков с простуженными яйцами рождается?
— Нет, не знаю.
— Снежные бабы и снежные мужики! — заржал Поршень.
Он еще долго ржал над своей шуткой, даже когда лег на принесенную Шустиком из ПРМки плащ-палатку и прикрыл рукой глаза, изо рта его то и дело вырывался хриплый смех. Минут через пять он по-детски зачмокал губами и затих.
* * *
В свете костра Шуст еще раз придирчиво осмотрел свою работу. Сработал он на совесть, а еще набрал песка и присыпал им камни сверху. Да, теперь вряд ли кому еще придет в голову что-то здесь искать. Разве что зверь…
Шуст сходил к машине, нацедил из бака в какую-то грязную банку бензина и полил могилу. Как известно, в месте, где разлит бензин, ни медведь, ни волк копаться не будет.
— Вот так уж получилось, земеля, извини, — сказал Шуст вслух, вытряхивая последние капли бензина и отбрасывая банку.
* * *
В свете костра Шустик разглядывал лицо спящего Поршня и силился понять, почему этот человек такой? Нет, и другие «деды» и «фазаны» отнюдь не ангелы, что поделаешь, бамовские реалии, все бывает, «жизнь «гусиная» без пиндюлей — как без пряников». Но почему Поршню доставляет такое удовольствие издеваться над людьми? Почему без этого он и дня прожить не может? С виду вроде нормальный, обычный парень, за девками, наверное, в школе приударял, на танцах с пацанами бегал. Но чего ж он здесь как дорвался? Может, он просто садист? Да нет, не раз Шустик замечал, что моральные мучения жертвы доставляют Поршню не меньшее удовольствие, нежели физические. Как-то зимой он послал своего спеца Руля в соседний батальон красть аккумулятор, потому как свой посадил наглухо. Так и сказал: «Иди, куда хочешь, бери, где хочешь, но чтобы к утру аккумулятор был. Не принесешь — вешайся». И, лежа на верхней койке, Поршень вслух красочно описывал, как он будет пиндить Руля, если вернется тот с пустыми руками… А ведь Руль тогда аккумулятор так и не достал. Поймала его охрана соседнего батальона, так издолбили, что он месяца два кровью ссал. Весь в крови в лагерь приполз и от Поршня вдогонку получил…
А может, Поршень просто ненормальный? Псих? Да непохоже, и поговорить иногда может на разные темы довольно складно. И в военкомате, наверное, медкомиссию проходил, у психиатра годным признан. И права воительские имеет, а их, как известно, психам не дают. Или, может, уже здесь свихнулся, на БАМе?
И еще думал Шустик: а каким будет Поршень дома, на гражданке? Как он сможет привыкнуть к жизни, когда под рукой нет «гусей», готовых немедленно исполнить любое его желание? А от мордобоя как отвыкать? Ведь на гражданке за эти самые дела и за решетку угодить легко. И как он с девушками-то себя поведет? Почему-то Шустик не мог себе представить, что этот человек может сказать что-то нежное, ласковое, подарить букет цветов. Вот взять силой, избить, изнасиловать — это да, а по-другому…
А может быть, и нет. Может, придет на дембель славный парень Николай Паршнеев, скинет с себя китель с кучей значков и украденным в штабе аксельбантом, снимет дембельские ботинки на высоченном каблуке и превратится в обычного советского человека, хорошего работящего парня, внимательного сына, а потом и в любящего мужа. Может быть, и в отца. И будет хвалиться в веселой компании, как строил БАМ, врать, как ел медвежатину и ловил китайских диверсантов. А в качестве доказательства будет показывать «зеленушку» — медаль «За строительство БАМа», их призыву как раз недавно медали выдали…
* * *
Сухие ветки и доски горели хорошо, костер быстро прогорал. Шуст критически осмотрел результаты своей работы. «Иногда работа тем хороша, что незаметна», — почему-то вспомнилась присказка Славки-санинструктора. Веселый парень Славка, только к спиртосодержащим медикаментам слабость имеет.
Да, работа сделана, никто и никогда не догадается, что здесь, в этом месте, что-то зарыто, что здесь могила… Могила — какое слово страшное. Безымянная могила…
В отблесках костра Шустик наткнулся взглядом на старую бочку из-под масла. Дырявая бочка, наверное, поэтому и не забрали.
* * *
Поршень дрых, слегка посапывая, а Шустик подкинул дровишек в костер, не переставая думать, чего в карьере снова понадобилось пьяному Поршню, и с чего это вдруг он стал такой ласковый? Не к добру это, явно не к добру.
На памяти была еще та история с Мамедом Задовым — вечно чумазым «гусем» одного с Шустиком призыва. Было у этого азербайджанца какое-то сложное имя, которое и ротный с первого раза выговорить не мог, но заканчивалось оно на «-заде». Для простоты Задовым его и прозвали. Так, месяца два назад Поршень неожиданно проникся симпатией к Задову и начал его по возможности опекать, от пиндюлей спасал, от припашек разных, даже пару раз забирал в парк «помогать чинить машину», когда остальные «гуси» впахивали на заготовке и пилке дров. А по вечерам расспрашивал о Задовском семействе. Интересовался, как там в Азербайджане живут, как развлекаются, жрут ли свинину, бухают ли?.. Где-то две недели блаженствовал Задов под крылом у Поршня, а потом выяснилось, что Задова в батальоне давно ждет денежный перевод аж на 100 рублей. Огромные деньги!.. Дождавшись, пока получит Задов свои денежки, Поршень возьми и попроси у Задова в долг, джинсы на дембель купить, благо, у корейцев они как раз 95 советских рублей стоили. И конечно, Задов с радостью дал в долг лучшему другу Коле, как говорится, без всяких расписок… Через пару дней Поршень о долге забыл (ну что поделаешь, если у «фазанов» Советской армии память дырявая) и к новому другу совершенно охладел. И стал доверчивый «гусь» Задов получать привычные пиндюли, даже больше прежнего. Вот такая грустная история… Но тогда — понятно, просто Поршень раньше других узнал про перевод. А сейчас? Что нужно Поршню от Шустика? Денег-то у него нет…
Спал Поршень совсем недолго, вот он закряхтел, приподнял голову, мутным взглядом огляделся вокруг, словно соображая, где находится, потом, увидев Шустика, видимо, сообразил. Поднес левое запястье к глазам, долго смотрел на часы, спросил:
— Сань, а, Сань, а скока времени-та? Я, блин, не вижу ни хера.
— Не знаю, — пожал печами Шустик, — у меня-то и часов нет.
— А я, бля, свои котлы разбил, — Поршень хохотнул. — Там седня в батальоне такая заварушка была…
Он похлопал себя по груди, вытащил из внутреннего кармана бушлата початую бутылку с синей этикеткой «Спирт этиловый питьевой», заткнутую бумажной пробкой, аккуратно поставил ее на землю. Снова залез в карман, достал пачку «Нашей марки», долго копался в ней, вытягивая сигаретину, прикурил от веточки из костра. Пьяно усмехнувшись, продолжил:
— Да, такая заваруха была, что мама не горюй. Все, ик, пережрались, где только бухла столько набрали? Вся помойка в фунфырях. Бичи вааще гудели так, что бля… Гармошку где-то достали и давай куролесить. Офицерье все в хлам. Меж собой передрались. А про наших-то и говорить нечего: после ужина все были в люлю, прикинь, и-иик. Обожрались и давай «гусей» строить, раз пять, наверное, поднимали, вашему призыву тоже досталось, — Поршень опять ухмыльнулся, — напоследок. Это ничего, а, Сань? Напоследок-то можно?
— Можно, — еле слышно шепнул Шустик.
— Вот и я говорю, — почему-то обрадовался Поршень, — что напоследок можно. А потом, и-ик, гнилые разборки между собой начались. Бля, самое последнее дело, когда свой призыв меж собой собачится. Гнилой базар, бля… западло…
Он помолчал, потом весело так добавил:
— Так что пришлось кое-кому в рог дать, будут знать, как… — и опять не договорил, замолчал, уставившись на огонь.
Только сейчас Шустик заметил, что нижняя губа у Поршня гораздо больших размеров, чем обычно, а на правой скуле красовалась здоровенная и явно свежая ссадина.
— А, бля! — Поршень сморщился, словно от кислого, оказалось, что фильтр его сигареты пропитался кровью. Он бросил окурок в огонь и тут же вытащил новую сигарету. Вставил ее в зубы и хлопнул себя по макушке, как всегда делал, когда в голову ему приходила какая-то мысль, протянул пачку Шустику. — Прости, братан, совсем забыл, что у тебя курева нет. Кури, братан.
Шустик аккуратно вытащил из пачки сигарету и протянул обратно.
— Да не, братан, — замотал головой Поршень, — всю бери. Кури на здоровье, ха-ха-ха… У меня еще есть.
Такая щедрость совсем не понравилась Шустику. Он понял, что именно сейчас Поршень и потребует того, за чем пришел. И действительно, Поршень вдруг резко повернулся к Шустику лицом, придвинулся поближе и сказал:
— Слушай, Сань, у меня к тебе просьба есть. Сделаешь, а?
Внутри у Шустика похолодело.
— Сделаешь? — повторил Поршень.
— А чего сделать-то надо, Коль?
Поршень опять похлопал по карманам в поисках сигарет, потом взял одну из протянутой Шустиком пачки. Прикурил от уголька и как-то обыденно, словно мелочь какую-то предлагал, сказал:
— Если тебя спросят, ну, кто-нибудь из наших спросит, скажешь, что продал мне три пузыря спиртяги…
Шустик вздрогнул, хотя, если откровенно, услышанное не стало для него какой-то великой неожиданностью. Он давно понял, что ночное явление Поршня как-то связано с его дневным визитом в карьер и с пропажей вещмешка у Усача. И, скорее всего, жажда, обуявшая его днем, была вызвана не жутким сушняком, а желанием спокойно покопаться в экскаваторе Усача, где был спрятана Усачевская заначка.
Шустик давно понял, что с понятием «совесть» у Поршня совсем плохо, видимо, атрофировалась оная за ненадобностью на втором году службы. Но одно дело — облапошить доверчивого Задова, сосем другое — покуситься на собственность Усача с Москалем, «стариков», в батальоне уважаемых и на расправу скорых. Судя по разбитой морде, Поршень это уже испытал на себе. И испытание это ему явно не понравилось. Вот во избежание следующих разборок с Москалем и Усачем Поршень и решил свалить свое крысятничество на него, на Шустика. Ловко придумано, ничего не скажешь.
Шустик уже совсем было собрался сказать, что просьба Поршня совершенно невыполнима, когда наткнулся на жесткий, беспощадный взгляд. Глаза Поршня уже не были мутны, как час назад, быстро же трезвеет Коля Паршнеев.
— Ну, Сань, что скажешь? — снова спросил Поршень.
Шустик отвел глаза, зачем-то ткнул в костер палкой.
— Ты не бойся, — вкрадчиво продолжал Поршень, — тебе ничего не будет. Скажешь, что нашел в карьере рюкзак, посмотрел — там бухло. Ну, пошел погадить и наткнулся. А пока вам бухать не положено, продал спирт мне. По червонцу за пузырь. Деньги, — Поршень залез в карман, долго копался там, потом вытянул несколько скомканных бумажек, — деньги вот, двенадцать, пятнадцать, семнадцать рублей. Остальные тринадцать потом отдам, завтра, нет, послезавтра, мне тут должны. Ну что, договорились? А, Сань?
Шустик ответил не сразу. Снова поковырялся в костре палкой, потом тихо, но, стараясь по возможности быть убедительнее, сказал:
— Нет, Коль, извини, не могу. Меня ж Усач с Москалем убьют. Они ж были сегодня здесь, приезжали на «Магаре», спрашивали…
— Так это ты на меня стуканул? — злобно процедил Поршень.
— Да ничё я не стучал, — поспешно начал оправдываться Шустик. — Они приехали, начали спрашивать, кто был в карьере, что делал. Я им рассказал. Тогда Москаль заорал, что это ты спирт спер, и они уехали.
— Ну и что? — после долгой паузы сказал Поршень. — Ты скажи, что нашел рюкзак уже после того, как они уехали. Вечером. Или еще чё придумай, ты ж у нас на выдумки мастер.
— Ну, ты чё, Коль, не понимаешь, что ли, они ж меня убьют, зачморят по полной программе, — возразил Шустик, чувствуя, как дрожат у него руки.
— Да никто тебя не зачморит, — убежденно заявил Поршень. — Я, знаешь, где роту держу? — он поднял грязный кулак, с силой сжал его. — Вот где держу!.. А когда майские уедут, то вообще… — он не объяснил, что имелось ввиду под «вообще», и добавил: — Ну, попинают тебя Москаль с Усачем малеха, чтобы зло сорвать, так тебе что, привыкать, что ли, к пиндюлям?
Да, в этом Поршень был прав. К чему-чему, а к пиндюлям за полгода бамовской жизни Шустик привык в полной мере. Но вот крысой быть не собирался. Шустик явно представил, как стоит он перед Усачем, опустив голову, и признается, что это он, Шустик, украл у него спирт, чтобы продать Поршню.
А Поршень продолжал уговаривать:
— Да про это, бля, скоро все забудут. Ну, мало ли у нас пьянок бывает. Ну, отдашь бабки Усачу, и все дела. Зато, как они на дембель свалят, я тебе такую поддержку обещаю, такую житуху «фазанью»! По правде сказать, решили мы тут со «стариками» прижать вас малеха, пока сами «гусей» гонять не научитесь. Но я те сделаю поддержку по полной программе, «стариков» будешь на хер посылать, водяру со мной жрать. Во, — Поршень опять хлопнул себя по макушке, — выпить хочешь? Давай бухнем!
Шустик почти не услышал предложения Поршня. Снова и снова перед его глазами повторялась картина, как привстает с кровати Усач, как искажается в гримасе злобы его лицо, как краснеет здоровенная морда Москаля. И еще представлялось Шустику, как огромный кулак врезается в его лицо и сминает, размазывает по стенке палатки, как топчут его подкованные сапоги. Да и не это самое страшное, а вот вечно младший сержант Шустьев, драющий полы до дембеля, вот это действительно страшно. Шустьев, которого называют чмом и гоняют даже «гуси» — вот что ужасно. Только не будет этого. Не возьмет на себя Шустик крысятничество авторитетного «старика» Поршня, ни за какие коврижки не возьмет. Ни за какие посулы. Пускай уж Поршень как-нибудь сам выкручивается, а у Шустика и так жизнь не сахар, и проблем лишних не нужно. Нет, совсем не нужно.
— Нет! — Шустик даже не сразу понял, что сказал это вслух. И сразу же, чтобы не передумать, не смалодушничать, не поддаться на уговоры, решительно добавил: — Нет!
— Нет? — Поршень прищурился, придвинулся еще ближе к Шустику и, дыша ему прямо в лицо перегаром, прохрипел: — Ты чё, «гусина», афуэл совсем? Тебе «старик» Советской армии говорит.
— Нет! — снова повторил Шустик.
Страшный удар в ухо опрокинул Шустика на землю. Чего-чего, а бить Поршень умел.
— Сука! — навис над Шустиком Поршень. — Я тебя в последний раз спрашиваю: скажешь, как я велел?.. Ах, нет?..
— Нет, нет, нет! — извивался под ударами сапог Шустик.
Правда, особой боли он не чувствовал — спасал толстый ватный бушлат. Видно, и Поршень это понял.
— Встать, сука! Смирна! Ты у меня чморем до дембеля будешь! — заорал он, тяжело дыша. — Отвечай: скажешь, что я велел?.. Ах, нет?.. Ну, тогда держись.
Шквал ударов в лицо, в грудь едва не сшиб Шустика с ног, он, слабо закрываясь руками, отступал, пятился, пока не прижался спиной к баку бульдозера.
Поршень прекратил избиение, отступил на шаг, тяжело дыша.
— Ну ладно, «гусь» Шустик, не хочешь по-хорошему, сделаем по-плохому. Я уже братве сказал, что спиртягу у тебя купил, — он ухмыльнулся, потрогал разбитую губу и продолжил: — Сам знаешь, кому больше поверят, мне или тебе, «гусяра». И Руль подтвердит.
Поршень хлопнул себя по макушке.
— Во чё! Руль скажет, что вы с ним один пузырь выжрали, а за два я тебе деньги отдал. Стоять здесь! — приказал он, засунув в карман бушлата Шустика смятые деньги, и бросился бегом к костру.
Так же бегом вернулся, неся в руках кружку и ополовиненную бутылку. Одним махом перелил спирт в кружку и протянул Шустику:
— Пей!
— Нет, не буду, — утирая сочащуюся из носа кровь, ответил Шустик.
— Пей, тебя говорят!
— Не буду, — почти заорал Шустик, — и пить не буду, и говорить ничего не буду.
— Будешь, еще как будешь, — ехидным голосом заговорил Поршень, поднося кружку к самому рту Шустика. — Еще как выпьешь! Как миленький выпьешь!
Жесть глухо звякнула о стиснутые зубы, началась борьба. Поршень пытался влить спирт в рот Шустику, тот уже открыто сопротивлялся, пытаясь не допустить этого. И получалось, на самом деле получалось. Великий и ужасный гроза «гусей» Коля Паршнеев ничего не мог сделать с полуголодным Шустиком.
«А ведь Поршень — дохляк, — вдруг понял Шустик, — у него и ручки слабые, все его демонстрации «банок» — понты сплошные».
А может, еще и злоба придала Шустику сил. Он резко рванулся, вырвавшись из Поршневых объятий, и коротким резким ударом врезал ему в ухо. Поршень, неловко взмахнув руками, полетел на землю. Глухо звякнула о землю кружка.
Поршень лежал, хлопая глазами, словно не соображая, что произошло. Лицо и куртка на его груди были мокрые — именно туда вылился спирт. Поршень медленно, очень медленно поднялся на ноги, выпрямился, потом снова нагнулся, чтобы поднять пилотку, утерся ею. Развернулся и шагнул к Шустику:
— Ты, чмо! — привычно растягивая слова начал он. — Ты чё, сука, сделал? Ты «старика» Советской армии ударил?.. Ты, «фэзэн» бумажный, «гусина». Да я тя щас урою, прибью на месте… Нет, — он снова хлопнул себя по макушке, — я тебя пидором сделаю. Машкой будешь зваться или Шуркой. Точно, Шуркой, у тебя и имя подходящее. А-а, ты сейчас у меня вафлю возьмешь, чморь…
Поршень медленно наступал, на ходу распахивая бушлат и расстегивая ширинку. Шустик прижался спиной к топливному баку бульдозера, словно железная машина могла его защитить. Руками он бессмысленно шарил вокруг, словно искал выход, ручку двери невидимого хода, через который можно сбежать, скрыться от этого кошмара, от ужасного Поршня. А тот уже подходит вплотную, руками хватает за бушлат, срывающимся голосом орет:
— На колени, чморь, на колени, говорю!
Шустик знал, что на колени он не встанет. Никогда и ни за что. И он сам уже не помнил, как в руках его оказался ключ, большой гаечный ключ на 64 для натяжки гусениц бульдозера… Нет, он на самом деле не помнил, как это все произошло. Сначала Поршень резко хлестнул его по щеке, а потом… Словно в голове Шустика что-то взорвалось, как лампочка вспыхнула, перед тем как перегореть. Ярость, ненависть к Поршню, отчаянье от безвыходности ситуации слились воедино и в один миг вырвались наружу. С каким-то звериным рыком, с нечеловеческим воплем, собрав все силы, он размахнулся и опустил ключ на Поршня. Целил он в голову, точно — в голову, но попал в плечо. Успел заметить изумленный, какой-то по-детски испуганный взгляд Поршня, перед тем как ударить его еще и еще. В голову, точно в голову, с размаху и наотмашь… Во время последнего удара под ключом что-то хрустнуло, словно ветка сухая сломалась.
Шустик не помнил, сколько он стоял неподвижно в каком-то полубессознательном состоянии. Когда очнулся, как-то слишком спокойно констатировал, что у ног его лежит без движения, широко раскинув руки, «старик» Светской армии ефрейтор Николай Паршнеев. И изо рта его тонкой струйкой стекает черная кровь. Глаза широко раскрыты, словно он старался в ночном небе разглядеть одному ему известную звезду.
Осторожно, словно боясь, что скорченные пальцы Поршня могут его схватить, Шустик наклонился над телом, прислушался. Поршень не дышал, точно — не дышал. Это было нетрудно определить, потому что вокруг было очень тихо, какая-то нереальная предрассветная тишина, когда ни ветерка в кронах сосен, ни птичьего крика. Только костер потрескивал рядом.
* * *
Шуст оглянулся. Вокруг было тихо, очень тихо, какая-то нереальная тишина, когда ни ветерка в кронах сосен, ни птичьего крика. Только костер потрескивал рядом. Вооружившись куском ржавой трубы, Шуст решительно подошел к бочке и попытался вогнать трубу под днище…
* * *
Не сводя глаз с лежащего тела, Шустик нагнулся, стал шарить по земле, наткнулся пальцами на что-то холодное и липкое. Ключ, только почему он липкий такой? Солидол? Нет, это не солидол, это кровь. И совсем она не красная, бурая, скорее. Наверное, потому что темно. Только чем стереть? Заметив Поршневскую пилотку, Шустик поднял ее стал торопливо тереть ею ладони. Его опять затрясло, но не так, как раньше, иначе, по-другому. Это была не дрожь от холода, да и не от страха. Эта дрожь исходила откуда-то из глубины живота и пронизывала все его тело насквозь. И дрожь эту он никак не мог унять.
А между тем, внутренне он испытывал настоящее облегчение, даже — ликование. Все, кончилось все! На сегодня — все! Как после посещение стоматолога. Когда самое страшное уже позади, когда зуб-мучитель уже вырван и лежит в эмалированном судочке в сгустках крови. А ты сидишь в коридоре, щупаешь языком разодранную десну, балдеешь и мелко так дрожишь.
Все, Поршня больше нет! Нет человека, отравлявшего ему жизнь. И не только ему, Шустику, но и другу Рулю, приятелю Мордвину, да всем «гусям» их призыва… Да при чем здесь «гуси», просто Коли Поршня больше нет и не будет. Он серьезно заболел и скоропостижно умер. Или уехал в отпуск и не вернулся. Или просто его перевели в другую часть.
В тот момент Шустик совершенно не думал о том, что Поршня будут искать, что будет следствие, что его, Шустика, посадят или даже расстреляют. Нет, тогда он не думал, что убил. Убил человека. Неважно какого…
* * *
Шуст выворотил бочку из земли, опрокинул ее набок. Плеснула грязная вода, за ней из бочки вывалился блин мутного льда. Надо же, с зимы сохранился, несмотря на жару.
Дождавшись, пока вся вода стечет, Шуст покатил бочку к могиле. На полпути ему послышался какой-то шум. Замер, огляделся, внимательно всматриваясь в темноту. Нет, послышалось…
* * *
Шустик вздрогнул. Он явно услышал какие-то звуки в темноте. Переложив ключ в левую руку, правой схватил факел — палку с намотанной промасленной тряпкой. Торопливо запалил его в костре, решительно двинулся в сторону, откуда раздавались звуки.
Огонь высветил несуразно длинную и худую фигуру около ковша экскаватора. Лоб снова покрылся холодным потом.
— Эй, кто там? Какого хрена? — крикнул Шустик и, подождав, пока эхо повторит «хрена, хрена, хрена», снова крикнул: — Выходи, не бойся…
Фигура дернулась, словно хотела немедленно раствориться в темноте, потом раздался хриплый кашель, наконец фигура вышла на свет и нерешительно остановилась.
— Ну чё встал, подходи поближе, — поторопил Шустик, крепче сжимая ключ. Пришелец один, значит, ничего опасного, соседи воровать обычно вдвоем-втроем ходят.
И тут же его словно обожгло: он же сейчас увидит его! Увидит тело.
А пришелец, меж тем, подошел к самому костру, и Шустик с облегчением узнал в нем охранника первой роты — ноябрьского «гуся», зачуханного и немытого, назначенного за никчемность на «пожизненную охрану в карьер». «Гусь» был наряжен в грязную плащ-палатку поверх старого мазутного бушлата. Он осторожно выглядывал из-под капюшона, так что виднелся только кончик покрытого копотью носа. «Гусь» словно пританцовывал на месте, почесываясь.
Неожиданно спросил:
— Зема, курить нема?
— Чего?
— Ну, курить нема? Жуть курить охота, — повторил «гусь», пялясь на лежащее у бульдозера тело.
Шустик покачал головой, потом вспомнил, залез в карман, вытащил пачку «Нашей марки». Повертел в руках, словно не зная, как с ней поступит дальше, и протянул «гусю». Тот осторожно вытащил из пачки сигарету, размял ее в пальцах, зачем-то понюхал, заскулил, видимо, в виде благодарности. Протянул пачку обратно и, видя, что ее не берут, бережно положил на гусеницу бульдозера.
— Осторожно, там кровь, — как-то механически предупредил Шустик.
«Гусь» испуганно отдернул руку, опасливо глянул на ключ, который Шустик продолжал сжимать в руке, и тут же отвел глаза. А Шустик вдруг понял, что вот как раз этого-то «гуся» ему и не стоит опасаться, что вот этот ничего и никому не скажет. Сейчас он боится не меньше, чем сам Шустик. И чтобы успокоить его, а скорее — самого себя, сильно размахнувшись, забросил орудие убийства в темноту, на дно карьера. «Гусь» испуганно вздрогнул от негромкого всплеска, потом еще раз поглядел на Шустика, кивнул в сторону Поршня и спросил:
— Мертвый?
— Да, мертвый, убит, — как-то спокойно и даже равнодушно ответил Шустик.
— Воровать пришел? — предположил «гусь».
— Нет, «дедушка» с нашей роты.
И, словно собираясь подтвердить свои слова, Шустик осветил тело факелом. «Гусь» глянул и немедленно отвернулся.
— Что делать будешь? — после недолгого молчания спросил он. — Может, помочь чё надо?.. Только эта… Я ничё не видел, договорились?
Не дождавшись ответа, «гусь» быстро подошел к трупу, присел на корточки и прижался ухом к груди, послушать, не бьется ли сердце.
— Готов! Спиртом воняет, — как-то радостно заявил «гусь» и тут же предложил: — Обыскать его надо.
Снова не дождавшись ответа, полез Поршню за пазуху. Шустику вдруг стало нехорошо, его замутило и вырвало. Чтобы не упасть, он отступил на пару шагов и оперся о гусеницу. А «гусь» тем временем уже взял инициативу в свои руки, суетился вокруг тела, выворачивая карманы, вытягивая какие-то бумажки, бегло их просматривая. При этом он не переставал что-то бормотать. Шустик разобрал только: «Тоже мне, «дедушка», денег… трояк всего…».
— Вот, дывись, — сказал «гусь», вкладывая в руку Шустика пачку каких-то бумаг.
Шустик недоуменно посмотрел и сообразил, что это бумаги Поршня. Военный билет на имя Паршнеева Николая Андроновича (надо же, Поршень-то, оказывается, к тому же и Андронович), красная картонка водительского удостоверения — глаза у Поршня на фотографии выпучены, как у испуганного рака. Денежный перевод на червонец, квитанция на получение посылки, две квитанции из поселкового ателье на получение брюк и фотографий. Записная книжка с адресами. Какие-то письма. Шустик развернул конверт и прочитал про себя: «Здравствуй, пока еще не знакомый мне воин. Твой адрес дала мне подруга, брат которой служит в одной с тобой воинской части. Он много и хорошо про тебя рассказывал…» Кроме письма, в конверте было еще что-то. Цветная фотография. С нее грустно смотрела конопатая дурнушка лет 17-ти. Накрашенная не в меру, со взбитой челкой, но все равно — дурнушка.
Шустик сложил бумаги вместе, подумал и бросил их в костер. Больше они Коле Паршнееву не понадобятся, а Шустику они и подавно не нужны.
— Вот еще тут, — замялся «гусь», — денег три рубля с мелочью. Чифанчика прикупить можно, курева.
Шустик протянул было руку, но тут же отдернул:
— Возьми себе.
«Гусь» радостно замычал, а Шустик снова отошел к костру, бессильно опустился на брезент. И не сразу обратил внимание, что «гусь» продолжает копошиться возле тела.
— Эй, ты чё там делаешь?
— Да сапоги у него хорошие, — радостно отозвался «гусь», поднимая над головой уже стянутый сапог, — у бичей запросто можно на сгущенку поменять.
— А… сапоги, — задумчиво проговорил Шустик и тут же вскочил, как ужаленный. — Да ты что, спятил, урод? Носить их, что ли, собираешься? Брось, придурок, — и Шустик что было сил пнул «гуся» ногой.
«Гусь» обиженно засопел, но сапог послушно положил около тела.
В отблесках костра Шустик еще раз глянул на тело: распахнутая куртка, вывернутые карманы, голая нога со сползшей портянкой. На подъеме ступни он успел заметить синие буквы: «Они топтали».
— Мари БАМа, — проговорил Шустик вслух.
Да, не судьба пощеголять Поршню оригинальной наколкой на пляжах родного городка. Видно, не судьба.
* * *
Шуст подкатил бочку к могиле, прикинул место, где должны быть ноги, и поставил ее на попа. И почему-то вспомнил, как Заде, вооружившись связанными иголками, наносил такую же роспись на ноги Мордвину. Тот морщился от боли, но терпел. И только потом, когда работа была закончена, и пришло время выставить наколку на всеобщее обозрение, дал волю эмоциям:
— Чурка нерусская! Чё ж ты пишешь, абрек? Почему у тебя «тАптали» — «тОптали» надо, придурок!
— Слышь, зема, иди в жопу, да? Чё «гус» ручкой писал, то я колол. Мне один хрен «таптали», «топтали», ты мне хоть жопа нарисуй, я тебе наколю…
Вся рота тогда заливалась от хохота. С большим трудом грамматическую ошибку на конечности удалось переправить, и на ногах Рулю заветные слова Задов написал без ошибки. А вот Шустик себе наколок делать не стал…
Он очнулся от воспоминаний и снова оглянулся по сторонам. Нет, точно какой-то звук, на движок «зиловский» похоже.
Звук быстро стих, наверное, просто какая-то припозднившаяся машина по трассе проехала…
* * *
— Похоронить надо, — сказал «гусь».
Шустик и так знал, что надо похоронить, только слова этого как-то не мог найти. Да, не спрятать, не схоронить, а именно похоронить.
И без этого «гуся» у него вряд ли получилось сделать все так быстро. Это «гусь» нашел «хорошее место» — яму из-под корней вывороченной взрывом сосны. Глубокая такая яма, и каменей вокруг много.
Они положили уже начинающее коченеть тело на брезент палатки и поволокли к месту. «Гусь» всю дорогу тараторил, как заведенный: то хвалил присмотренную яму, что она такая удобная и незаметная, то клялся, что никому ничего не скажет до гробовой доски, то начинал жалеть такие хорошие сапоги, которым сносу не будет, то канючил у Шустика кожаный ремень Поршня, намекал, что его запросто можно выменять за пару банок сгущенки.
А Шустик молчал. Он думал. Только сейчас он начал серьезно думать, что Поршня будут искать. Уже сегодня и начнут. Нет, сегодня воскресенье, вряд ли ротный в батальон соберется. А вот в понедельник с самого утра и начнут. И, скорее всего, кто-то скажет, что видел Паршнеева на дороге в карьер. А может, кто-то его и подвозил.
И когда тащили Поршня, и когда его зарывали, в голове Шустика была всего одна мысль: «Что же будет, что же будет, что будет?..».
* * *
— А ничего и не было, — сказал Шуст вслух и улыбнулся.
Действительно, Поршня серьезно начали искать только через три дня, когда ротный приехал на трассу и потребовал к себе водителя. Водителя так и не нашли. Сначала все думали, что Поршень подался в поселок за посылкой и там завис у бичей с краденым спиртом. Но бичи сказали, что друг Колян задолжал им за карточный долг и недели две не появлялся. Не появлялся Поршень и у друзей в соседних батальонах. Потом из бригады приехал капитан-особист, всех вызывал к себе по одному, что-то выспрашивал, вынюхивал, выяснял, были ли у Коли Паршнеева с кем-либо неприязненные отношения. Вызывал и Шустика, спрашивал, не замечал ли он, что в последнее время ефрейтор Паршнеев был чем-то подавлен, не говорил ли о проблемах дома, о несчастной любви?
«Нет, не говорил, не знаю», — как и все, отвечал Шустик.
А через месяц на берег Зеи, километрах в тридцати ниже моста по течению, выбросило полураздетый труп. Ростом и телосложением он походил на пропавшего ефрейтора, его-то и отправили в свинцовом гробу в Киевскую область матери Николая Паршнеева.
А тот «гусь» — охранник из первой роты — очень скоро не выдержал тягот воинской службы и сбежал из расположения части. Его нашли у бичей-геодезистов, где он месяц выполнял роль уборщицы-кухарки, привезли в батальон и почти не били. Но он снова сбежал, его опять поймали и отправили в психушку.
* * *
Шуст вкопал бочку в каменистую землю, попробовал, надежно ли она закреплена, для прочности набросал туда камней побольше. Отошел на пару шагов, чтобы полюбоваться результатами работы. И опять услышал какой-то шум, теперь совсем близко. То ли ветер в кронах деревьев, то ли… Нет, скорее, это был чей-то голос.
— Эй, кто здесь? — крикнул Шустик, подняв факел над головой.
И тут же две пары сильных рук обхватили его сзади:
— Попался!
Шустик рванулся в сторону, но наткнулся на кого-то очень крупного, и еще пара рук вцепилась в него.
— Попался! Убивец! Держи убивца!
Сбоку бежал еще кто-то, голося во весь голос:
— Милиция! Милиция! Вот он, держи его, убивца!
На него навалился еще кто-то, и, падая на землю, Шуст почему-то подумал:
«Милиция? Откуда здесь, на хрен, милиция? Разве на БАМе есть милиция?..».
— Кляп ему! Кляп! — орал кто-то над ухом. — Кляп быстрее.
«Зачем кляп? — автоматически подумал Шустик, сопротивляясь уже чисто формально. — Не нужен мне кляп, я ведь не ору…».
Кляп оказался странным: он был металлическим и сильно смахивал на край алюминиевой солдатской кружки. К тому же, от «кляпа» явно пахло спиртом. Неожиданно Шуст понял, что его и не особо-то держат, а, скорее, хлопают по плечам и шутливо пощипывают. И голоса показались ему знакомыми.
Внезапно стало светло — зажглись фары «Газона», осветив карьер. Шустик зажмурился, а когда открыл глаза — сразу узнал своих ребят. Вот покатывается со смеху, утирая слезы, Руль, вот смеются Мордвин с Витьком, хохочет Каюм, хихикает Задов. А из машины выпрыгивают остальные дембеля, таща в руках бутылки, какие-то свертки… А кружка спирта все еще была у его рта.
— Ну, Сань, — обиженно сказал Руль, — ты пить-то будешь? Может быть, все-таки выпьешь? Долго я держать-то буду?
Шуст выпил прямо из его рук, хрустнул протянутым кем-то соленым огурцом и только тогда промычал:
— Ребята, ну, пустите же меня, дайте подняться. Откуда вы здесь, черти?
Со всех сторон посыпалось:
— Говорил я вам, что он здесь. А вы все: «У бичей искать надо».
— Да я тоже сразу сказал, что здесь он. Как «шишигу» взял, я сразу понял, куда он намылился. Каяться поехал.
— Ой, бля, умный какой…
— Мужики, ну хватит болтать, давайте выпьем, а то в горле пересохло.
— Да, и грешнику нашему, убивцу, налить не забудьте.
— Слышь, Сань, ты такую хохму в батальоне пропустил. В третьей роте дембелей провожать взялись…
— Ага, а Бьюнос с Грузином как взяли каждый по лавке, как давай…
— Прикинь, Сань, и нам хотели проводы устроить. И знаешь кто? Пищенко с Корявым.
— Вот козлы, а? Их же в «гусях» почти не трогали, они ж всё по командировкам мотались, а тут…
— Ну да, Кран тока вышел отлить, они ему как вдарили — сразу с копыт.
— Да ладно вам, они ж сзади. Да и поскользнулся я.
— А Загорулька-то… вот потеха…
— Да, Загоруля — тот вообще кадр… А мы сидим, бухаем в каптерке, слышим — стучатся. Открываю — Королек весь в слезах-соплях, мол, выручайте, ребята, Саня не приехал, что я завтра ротному скажу?
— Ага, а тут Руль проснулся, не понял, что к чему, думал, нас провожать пришли. И как врубит Корольку в рог…
— Ага, тут Витька «гусей» поднял, они Загорулю на одеяле вынесли, и в ПРМку. Он и щас там валяется, пьяна-а-ай…
— Мужики, ну давайте еще по одной, и гитара где, кто гитару брал? Тимоха, Евсеев! Где ты есть, «гусиная» твоя душа? Тащи сюда гитару бегом…
Ошалевший Шуст пил спирт, закусывал огурцом и консервами «селедка-иваси», по рублю банка, счастливо улыбался и обнимался с ребятами, ржал над их россказнями.
Потом кто-то предложил выпить «за упокой», но имени упокоенного не назвал. Выпили, не чокаясь. Потом расселись по машинам и поехали в бывший лагерь. Там, на месте, где когда-то стояла палатка второй роты, развели большой костер, снова пили и орали песни.
Пуля приволок из ПРМки пьяненького Загорулю и затянул с ним «Маруся, раз-два-три», а захмелевший Руль с кружкой в одной руке и огурцом в другой забрался на бочку «дизеля» и толкнул проникновенную речь. Что вся эта тайга вокруг — их тайга, потому как полита эта земля, эта мерзлота, эта марь, эта чертова железная дорога их потом, слезами и кровью. Что Шуст придумал все правильно, что единственное правильное место, где бамовские дембеля должны проводить последнюю ночь, — не душные бичовские вагончики, не дурацкие каптерки в парке, а старый лагерь. Место, где прожили они самые трудные дни своей жизни. И грош бы была им цена, если бы не приехали они сюда — попрощаться с тайгой…
Они так и не заснули в эту ночь. И лишь когда начало светать, расселись по машинам, загрузив тех, кто не мог самостоятельно передвигаться, и тронулись в обратный путь.
Часто сигналя, с зажженными фарами, машины выехали из лагеря на дорогу, но перед тем, как тронуться в путь, завернули в карьер. Задов, покачиваясь и пачкаясь белой краской, вывел на бочке: «Они топтали мари БАМа» и снизу добавил дату «1980 — 1982».
Шуст попросил у Руля отвертку, поорудовал ею, и на необычном постаменте заблестела кокарда, выточенная когда-то в учебке курсантом Шустьевым, а потом отобранная «фазаном» Советской армии Паршнеевым.
Немного подумав, Шуст вытащил еще что-то из кармана, и рядом с кокардой засверкала новенькой позолотой «зеленушка» — медаль «За строительство БАМа». Его, Шустика, медаль.
* * *
Шустик сидел в кабине ПРМки рядом с мирно дремавшим Загорулькой и слушал Руля, умело ведущего машину.
— Конечно, Сань, все мы знали. Не сразу, конечно, догадались, со временем… Первым Пуля допер, он видел, что Поршень в сторону карьера на попутке поехал, а вовсе не в поселок… Да и Усач перед дембелем проговорился, что Поршень — дерьмо, и жалко, что его «гуси» раньше не угрохали. Мол, собаке — собачья смерть. Соображаешь?.. Да и Мордвин, когда его в Зейск на опознание возили, сразу допетрил, что никакой это не Поршень. У него и наколки совсем другие, и «Марей БАМа» не было. Хотел ротному сказать, тот на него так цыкнул. Думаешь, охота ему воина в дезертирах иметь? А вот трагически погибший на боевом посту — другое дело. Мордвин и заглох… Но это все догадки были, а уж когда тот «гусь» с первой роты раскололся… Ну, с которым вы Поршня закопали…
— Раскололся? — не поверил своим ушам Шуст.
— Ну да, с полпинка раскололся, когда в первый раз его от бичей привезли. Сам раскололся, его особо-то и не спрашивали… Нашли-то его, если помнишь, Усач и этот, водила с третьей роты. «Гусь» сразу: мол, не бейте меня, я вам все про Шустика расскажу, как он вашего «старика» убил. Ну, и рассказал… Усач ему для порядку пиндюлей ввалил и приказал больше никому ни слова. Хороший мужик Усач, скажи?.. А тебе почему не говорили?.. Да хотел я тебе сначала сказать, что мы в курсе, а потом передумал. Ну, чтобы ты с дурма не задумал с повинной явиться. Хотел ведь? Видели мы, как ты возле вагончика гостевого ошивался, когда мамаша Поршня приезжала. Честно говоря, хотели даже на перехват идти, и от греха подальше тебя тогда ротный в командировку услал. Ну, скажи, была мысль покаяться? То-то… И сюда вот приехал — значит, совесть гложет. Только зря ты, Сань. Вот ты говоришь: «Я убил человека». А Поршень тебя жалел, когда зубы на ночных построениях выбивал, он тебя жалел, когда воровать заставлял?.. А когда мне ребра ломал, щупом «газоновским» чуть глаз не выбил?.. Вспомни, сколько он нашей крови попил, и сколько бы еще выпить успел, не прибей ты эту гниду. Да, гниду! Не был Поршень человеком, пойми, не был… Нет, ну, может, когда-нибудь и был, в детстве счастливом, в октябрятах-пионерах, хотя сомневаюсь я. А тут вся его подлая, гнилая натура наружу и вылезла. Совесть… А где она у него была эта совесть, когда он у своего же призыва, у своих же ребят бухло спиндил, а на тебя свалить хотел? Дал бы ты тогда слабину, и остался бы чмом до дембеля. То-то!.. А вот мать его жалко, тут и говорить нечего. Мать-то не виновата, что такой уродился. Но в остальном — себя не вини. Считай — самооборона при попытке насилия. Дал ему по башке, и правильно дал… А знаешь что, Сань, ведь, по идее, я его грохнуть должен был. Так он меня доставал… Да не мне тебе рассказывать… Во сне видел, веришь ли, как машину с Поршнем в пропасть скидываю. Один раз по-настоящему хотел… Помнишь, тогда, у бани…
Остальную дорогу Руль молчал, сосредоточенно глядя в лобовое стекло. И только когда показался указатель поворота к новому лагерю батальона, ударил по тормозам и протянул Шусту что-то зажатое в кулаке.
— Слышь, Сань, ты это… Я в «гусях» тебя чуть чокнутым считал, да и сейчас… А когда ты свою медаль на бочку прицепил, и вовсе… И все-таки вот, возьми. Это не моя, это его — Поршня. Я ж знал, где он свои вещички прячет, вот и унаследовал, когда ты его… того. Хотел обменять на чё-нить путевое, на джинсы, к примеру, или пропить. Но теперь знаю: твоя она. Заслужил, бери!
Руль разжал кулак, на ладони его лежала «зеленушка» — медаль «За строительство БАМа».
* * *
Старший сержант Шустьев еще не знал, что очень скоро Байкало-Амурскую магистраль перестанут называть стройкой века. Что в газетах всерьез будут обсуждать вопрос: а нужно ли было тратить огромные материальные и человеческие ресурсы на непонятно что, на дорогу из ниоткуда в никуда?
Но он знал и хорошо помнил, что где-то очень далеко от его дома, в заброшенном карьере посреди тайги, недалеко от железнодорожной насыпи Байкало-Амурской магистрали стоит поливаемый дождями и заносимый снегом памятник — вкопанная ржавая бочка из-под дизельного масла с потемневшей от времени надписью «Они топтали мари БАМа». И что блестит на ее боку, привлекая ворон и сорок, солдатская кокарда, выточенная из нержавейки, и тускнеет, теряя позолоту, медаль-«зеленушка».