Стихи
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 6, 2008
ПАМЯТИ ЕВДОКИИ
И БОРИСА
Вся Россия голодала,
Чуть жила на холоду…
Арсений Тарковский
Дуся по миру ходила,
Побиралась в холода —
Снег месила, ей от силы
Было десять лет тогда.
Между Пнёво и Лунёво,
От Сушигориц в метель
До Язвихи, а там снова
Не в Крылово, так в Сабель.
А в избе у бабы Веры
Восемь — мал меньше мала,
За оврагом волки серы,
Не звонят колокола.
Что ж не бьют по Никонору?
Больше не во что звонить…
В мёрзлу землю в эту пору
Тяжко бабам хоронить.
Скрип от санок… Где вы, где вы,
Евдокия и Борис?
…на мороз ушли за хлебом,
За их души помолись.
Поклонись лесам и пойме,
Доброй русской стороне,
На которой пей ли, пой ли —
Смех и грех её во мне,
Свет Её, что явлен снова,
Скрип полов и дымный дух,
Вся любовь Её Христова,
Всё тепло седых старух…
СЛОВО
I
Запах щей ли казённых, детства ли моего…
Нежный рос я ребёнок — били все одного.
Заводские задворки, стройки да пустыри…
Запах стойкий и горький ещё крепок внутри.
Он не сразу, не сразу свой направил лемех —
Зримый чистому глазу — тот Один, Кто за всех.
То, что Правда открыла — мир не скроет и князь.
С нами Крестная Сила, так живи, не клонясь!
С нами Вещий и Святый, центровой, ядровой —
Наш Учитель — Распятый и навечно живой.
II
Возрождало из пепла, приходило волной,
Поднималось и крепло, обнималось со мной,
Окаянного гула не вменяло в вину,
Наклоняло и гнуло, распрямляло в струну.
От того ли, что грешен, потому ль, что любим —
В русском небе подвешен, как архангельский дым.
Потому ли, что битый, оттого ль, что живой —
В русском слове отлитый, в речь забитый скобой.
Ни овец не пасущий, и не сеющий ржи —
Как на свете живущий — ни пойми, ни скажи,
Не оратай на пашне, я — не верящий в Зло —
Мимоходом попавши под Господне крыло…
КОРОМЫСЛО
Уйду декабрём первопутком — не гол и не бос.
Поймаю попутку — КаМАЗ, тарантас, лесовоз.
Попутчика встречу хромого с седой бородой —
Глухого, немого — в пути за живою водой.
Кривое неся коромысло, бредёт неспеша.
В нём нету ни толка, ни смысла — святая душа!
Над княжей Россией, озлобленной, ражей, спитой —
Заплакал Мессия и сделал Россию святой.
Кривое неся коромысло — не крест — на плечах,
С времён Гостомысла убогую ношу влачах.
Петух прокричал ведь, а там хоть и не рассветай.
От древних начал киснут десять веков, почитай.
Но тесто подходит, фурычит, мои голубки!
В четыре руки пора выпечь тугия хлебки.
Приёмного сына взрастила, пустила под кров
Твоих Северов Палестина, святых Северов.
Сама-то с котомкой — делила ржаны сухари,
Чужого ребёнка кормила, согрела внутри.
Окольных не зная путей, с коромыслом устав…
Но нету приёмных детей Иисуса Христа.
* * *
Пыльных сандалий поступь.
Трое в огне с молитвой.
Пением полон воздух
и над моей калиткой.
Пением воздух полон,
пением, а не пеплом.
И почему-то солон
Голос несомый ветром.
Многое, брат, дано нам,
спросится, знать, премного
Не по канонам оным,
а по законам Бога.
Камень на брата кинешь,
дух возмутится часом.
Вроде, бросаешь в кипеж,
а попадаешь в Спаса.
Даже на эту дату
любим базар-вокзал мы…
Что говорил ты брату —
это Христу сказал ты.
Чистый в своём истоке,
где-то холерный в устье —
этот поток глубокий
полон любви и грусти.
Посередине ночи
брата не видно оку…
Если омыться хочешь,
То восходи к истоку.
Пыльных сандалий пристук
слышать бы веком вечным
Ухом своим звериным,
сердцем ли человечьим…
* * *
Потому что срывается голос на весеннем ветру,
от того, что дожил до весны и зимой не помру,
что на чёрной реке — рыбаки на трещащем ледке,
а на белом снегу огоньки на другом берегу —
Вот за тот бережок-бережок, за Уральский хребет
сам себе нарисую на атласе мира билет,
и поеду, поеду, поеду на юго-восток,
как астролог велел, потирая вспотевший висок.
За ордынскую степь, за монгольский Алтай, за Китай,
только чёрный большак на колёса хундая мотай,
только дважды в дацане одном никогда не ночуй,
приходи налегке, уходи налегке, откочуй.
Потому что дорогу тебе указал на роду
тот монах, что дудел в костяную у брода дуду.
Оттого, что дорогу святит её пыль. Да ветра.
И вестями свистит — над кюветом её пехтура,
что снимает кольцо с онемевшей холодной руки,
поднимает лицо на Матфееву речь и Луки,
перед самым концом отпусти ей любые грехи…
* * *
Так, наверное, надо —
Ни кола, ни двора.
А сердечко-то радо:
Бесора, бесора!
Эти сладкие сети
Избавляют от треб.
— Есть ли хлеб у вас, дети?
— Вечный, Господи, хлеб!
За Твоим караваем
По любому двору
Мы идём, распевая
Бесору, бесору.
Повторяется снова
Вне эпох или форм
Это вечное Слово —
И кормило и корм.
Над танцующим Кришной,
Над поющим Бабой —
Слово Яхве и Вишну —
Приоткрыто Тобой.
Но упрямое стадце
Под Масличной горой
Не желает расстаться
С бесорой, бесорой
Для ходящих во свете,
Для горящих во мгле…
Что оставлена детям,
Преломляющим хлеб.
* * *
Пахнет хлевом и овцой,
Чабрецом и тмином,
Подгорелою мацой,
Тихим днём, что минул,
Закипающим котлом,
Молоком овечьим,
Человеческим теплом,
Духом человечьим…
Пахнет белою золой,
Куркумой и потом,
Жёлтой стружкой и смолой,
Плотницкой работой.
Плотник плотнику мостит
Скорбную дорогу,
Плотник плотника простит,
Вверит душу Богу…
Но не смертью под горой
Пахнет — жизнью вечной,
Не оливовой корой,
А дорогой млечной,
Пахнет козами окрест,
Пахнет тем и этим…
И мешает бегать крест
Плотниковым детям…
* * *
В доме у колодца
Помирает дед.
А водичка льётся
Цельный день, мил свет.
Долгая беседа,
Тапочки, кирза…
А в дому у деда
Синие глаза.
В доме у колодца
Тишина-покой,
А водичка льётся,
Пьётся день-деньской.
Буду помирать я,
Якоря рубить —
Хорошо бы, братья,
У колодца жить.
* * *
Вот и в дорогу
пора собираться,
сказано всё
о моём корневом.
Кончена книга
четвёртая, братцы,
юшка утёрта
пустым рукавом.
Тут никогда
не бывает допето,
в северной мгле,
где я жил и грешил —
в братней земле
несказанного света
рай для еврейской
и русской души.
С посохом — посуху,
с пивом — заливом,
жирным налимом
под жиздринским льдом…
Может случится
родиться счастливым
в следущей жизни мне,
а не жидом.
На черепахах,
китах и любови
держится мир сей
скорбей и утех,
волей воловьей
и долею вдовьей,
силою сильных
и немощью тех,
кто, как и я,
намеряясь в дорогу,
пёхом и вплавь
за моря и жнивьё —
русскому Богу,
еврейскому Б-гу
тёплое сердце
вверяет своё.
ВРЕМЕНА ГОДА
Тем летом кончилась война,
Была черёмухой больна
Окраина Рошаля.
Но, притворяясь небольной,
Стонала полночь за стеной,
Старухам спать мешая.
А осенью крысиной той
Они просились на постой,
Где лишь бы лечь да охнуть.
Она была за главврача,
А он ночами так кричал,
Что ей хотелось сдохнуть.
А той зимою он ушёл
В поля, где всяк — босяк и гол
В одной артели братской.
Она — жила, она — пила,
И бабкою моей была
Той самой — ленинградской.
А той весною шли дожди,
И сердце ёкало в груди
В облупленной больнице.
Там было резать, было шить,
И значит, надо было жить
С неписанной страницы.
Вояки с нашего двора —
Кто блатота, кто фраера,
Кто петь ходил на клирос…
Она была им не сестра,
Её боялись мусора,
Я с ней в обнимку вырос.
* * *
Как ночь нежна, как пахнет мята!
Трава любовниками смята,
Вода стекает с рук Пилата,
И кипарисом пахнет крест.
И каждый шаг предсказан в драме,
Где можно было б сбечь дворами,
Рабби кентует с фраерами,
И зарево стоит окрест.
Оно стоит, оно не гаснет,
И нету памяти прекрасней,
И нету жертвы ненапрасней,
И всё же, раббуни, скажу:
Твоим крестом братва божилась,
С ним Церковь под Тельца ложилась,
Перед князьком волчком кружилась,
А он терпел для куражу.
Рабби, я из того же рода —
Птенец заблудшего народа,
Во мне проявлена природа
Птиц толмача и певчих трав
В краю, где уд неувядаем,
И Б-жий суд не ожидаем,
И мы с Тобой не обсуждаем,
Что Ты — мой рав.
ТАМАГОЧИ
Воспитала нас с Илюшей, а сама не родила,
Всё ходила тихобродом, хлопотала у стола.
Да гадала на погоду, а сама не родила.
Но не девка-вековуша, а монахиня в миру,
Моя бабушка Марфуша, как была ты ко двору!
Меня в сердце приютила, где златые купола,
Не чужих детей растила, хоть сама не родила.
Передрались в избе дети, перессорились вконец,
Не понять на белом свете, кто тут сын, а кто отец,
Разорвали твою душу, сбились с Божьего пути…
Няня-нянюшка Марфуша, ты прости меня, прости…
Глянет в очи тамогочи, заведет своё гу-гу.
Как в рябиновые ночи, как в крещенскую пургу.