Рассказ
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 5, 2008
Когда стало совсем невмоготу, Максим Федосеев решил строить свой колодец. Тяжело и накладно носить воду каждый день ведрами для полива огорода из ближайшей ляги. Водоем отстоит от усадьбы метров на триста. В нынешнее засушливое лето ляга скукожилась, как шагреневая кожа, пучится и дышит, пуская метановые пузыри, будто какой-то умирающий доисторический зверь. Знобко подходить к воде, опасно. Дети — сын Толька да дочь Люба — с укором смотрят на родителя. Им достается основная работа по поливу. Все. Максим решился и назначил строительство на начало августа.
Перво-наперво зазвал на усадьбу пастуха общественного стада с ближайшего края села — деда Донских. Умел дед по каким-то только ему ведомым приметам определить на земле “потное” место, где водная жила ближе других подходила к поверхности. По-иному и начинать дело не стоило. Ведь прилепилась усадьба Максима, как и целая улица соседских домов, к безлесому песчаному бугру. Оттого и зрела в голове хозяина практичная крестьянская сметка: копать-то глубоко! А ну как самим не управиться? Так соседи помогут, колодца на их улице ни у кого нет.
Дед Донских походил-походил с тонкой ивовой веточкой по широкому Максимову двору, что-то беззвучно шепча себе под нос, и указал место для будущего колодца. Да Максим и сам давеча приметил, что лучше всего, удобней для спорого ведения хозяйства, было бы вырыть колодец на этом земельном пятачке. На радостях поднес деду стопарик белого. Рюмочки в руках мужчин заговорщицки звякнули. Оба хитро заглянули в глаза друг другу. Поняли чаемое без лишних слов.
Назавтра, исхлопотав в местном лесхозе порубочный билет, отправился Максим на Нефедовском Карьке в лес. К вечеру привез на телеге длинных и ровных осиновых жердей. Загрузил телегу так, что смирный конь еле тащил воз по зыбучим пескам. Максим покряхтывал от напряжения, подставляя плечо под поклажу в самых трудных местах. Однако был доволен. Привезенные заготовки складировал в углу двора. По задумке, на сруб колодца должно было хватить.
“Помочь” назначена была на воскресный день. Маруся, жена Максима, обошла на этот счет ближайших соседей. Сам хозяин, меж тем, времени зря не терял. С сыном Толькой двуручной пилой раскряжевал приготовленный лес на равные отрезки. Затем, зажав каждый в импровизированные тиски на земле, при помощи топора и клиньев аккуратно развалил заготовки надвое. Полученные половинки гладко обтесал в широкой части остро заточенным плотницким топором. Начал “подгонять” венцы будущего сруба здесь же, во дворе, плотно укладывая плахи друг на друга.
Для удобства маневра сложенные “колодцы” разобрал на части, подручные для того, чтобы их по силам было опускать в будущий копанец. Сына Тольку сгонял в хозмаг за новыми лопатами — штыковой и совковой. Набил их на короткие и прочные черенки. Дворовый кобель Моряк лишился длинной металлической цепи. К ней Максим приделал на вертлюге широкую и прочную бадью, невесть кем изготовленную для этих нужд в сельской кузне и переходящую из рук в руки при копке колодцев.
Из сухой березы выстругал надежный ворот и две необходимые подставки под него. Принес банку солидола для смазывания трущихся металлических частей сооружения. Немного успокоился, проверяя, все ли сделал для начала работы…
На приготовления ушло три полноценных летних дня. Глядя на отца, сын Толька тоже проникся важностью предстоящего мероприятия. Он не отходил от мужчины, запоминая каждое его движение, каждый прием обработки дерева или металла. Легкое осиновое удилище, с которым мальчишка бегал на Топкую речку, чтобы половить золотистых гольянов, от жары растрескалось. Но мальчишка на время забыл о своей страсти.
В доме тоже шли большие приготовления. Они заключались в жарке, варке и парке в большой русской печи предстоящих угощений. Жена Маруся с дочерью Любой, как заведенные, сновали от печи к леднику, где хранилось все молочное, произведенное коровой Красулей. Был тут и копченый окорок от заколотого еще зимой кабана — гордости хозяина. Столько труда, вспоминал Максим, принял на себя, чтобы его вырастить. Но для такого дела — не жалко.
В сарайке кудахтали озабоченные куры, отдавая из-под себя в гнездах еще теплые яйца. В кадушках, опущенных в темное нутро погреба, ожидали своей очереди малосольные помидоры и огурцы. Ведь лето не закончилось, и царица закусок — хрусткая капуста — не заняла привычного места в центре стола, приходилось довольствоваться малым. Максим удовлетворенно прикрыл пологом стоящий в углу горницы ящик с “белоголовой”. Оставалось ждать воскресного дня и помощников-копачей…
И вот назначенное утро наступило. Во двор к Федосеевым стали прибывать соседи. Мужчины возбужденно переговаривались, как всякий раз перед началом артельных работ. Женщины деловито сновали от калитки до кухни, принося под фартуками угощения на будущий общий стол. Ребятня, от мала до велика, считай — со всей улицы, собралась у Федосеевской ограды, с любопытством наблюдая за происходящим.
Наконец сам Максим, как-то озабоченно крякнув, взял в руки заступ. Наметив контуры будущего копанца, он выбросил наружу первые лопаты земли. Работа закипела.
Каждому из пришедших нашлось свое место. Копали посменно, стремясь не мешать друг другу. Незанятая смена дружно смолила самокрутки, ожидая своей очереди. Инвалид Нефедов подогнал коня Карьку с деревянным коробом, установленным на телеге. В него ссыпали вынутый грунт и вывозили на колдобины проходящей посередине улицы дороги. Как бы сочетая личное и общественное.
Уже через полчаса копачи углубились на величину своего роста. Легкий песочный грунт постепенно кончался. Чтобы не осыпались стенки колодца, в него опустили первые звенья сруба. Следили, чтобы они аккуратно прилегали друг к другу на стыках. Работы осложнились. В колодец стали погружаться по одному, установив над отверстием деревянный ворот и надежно прикрепив к нему металлической цепью приготовленную заранее бадью. В ней же и доставляли вниз очередного копача — сменщика.
К полудню вошли в землю почти на десять метров. Твердый песчаник подрубали тяжелой киркой, осаживая на место вынутого грунта очередное звено колодезного сруба. Распаренные работой, азартом, пили чуть подсоленную нехолодную воду, заранее привезенную в деревянной бочке из единственной артезианской скважины, расположенной в центре разбросанного по солончаковой степи села. Алкоголь не употребляли. Ни-ни. Как-то не принято было до поры до времени вносить в происходящий праздник труда фальшивую ноту.
Во второй половине дня, когда солнце уже начало склоняться к закату, дошли до отметки шестнадцати метров. Суставы рук и ног у копачей, а главное — спина, налились тяжелой усталостью. В срубе пахло сыростью, пробирал холод. На ступни ног надевали шерстяные носки, наворачивали портянки, засовывая ноги в широкие раструбы грубых резиновых сапог. В ход пошли свитера, фуфайки, брезентовые робы. Хозяйские дети подносили горячий чай. Копачи грели руки об алюминиевые кружки, наполненные крепко заваренным кипятком.
На достигнутой глубине начала попадаться мелкая галька — каменные окатыши. Потом пошел ее сплошной слой. Засинела кое-где под ногами спрессованная глина. Сначала постепенно выступила из грунта, а потом тонкими струйками в опущенный до дна деревянный сруб стала поступать вода.
Последний из копачей, а это был сам Максим, наконец закричал встревожено наверх: “Ви-и-ра!”
Мужики дружно налегли на рычаг деревянного ворота, молодецким усилием поднимая к солнцу счастливого хозяина.
Когда над поверхностью земли показалось его перемазанное землей лицо, набежавшие по этому случаю со всей улицы мальчишки дружно закричали: “Ура-а-а!..”
Отмывались от грязи и усталости под большим, сколоченным для сегодняшней оказии, умывальником. Рушники подавала мужчинам раскрасневшаяся у плиты хозяйская дочь Люба. Она задорно взглядывала на молодого мускулистого парня — соседского сына Степана, недавно уволенного в запас из рядов Советской армии. Все вокруг понимающе улыбались. Мужчины степенно садились отдыхать на лежащие во дворе бревна. Не торопясь, закуривали. Сотворенное за день артельное дело — вот оно, перед глазами, и ублажает взор. Теперь можно и погулять!..
Женщины артельщиков тоже не теряли времени даром. Пошептавшись утром между собой, каждая сумела в течение долгого дня приготовить на общий стол чего-нибудь вкусненького. Баба Анна, конечно, настряпала своих знаменитых морковных шанег. Бобыль дед Парфенов, бросив с вечера на Рязанском озере нитяные сетёшки, принес два ведра отборных золотистых карасей. Скромная тетя Дуся, известная грибница, оставила в холодных сенях большую корчагу хрустких груздей и рыжиков. Максимова жена Маруся вместе с дочерью Любой весь день пекли на кирпичной летней печке, сложенной в углу двора, пышные блины. Целая гора их, прикрытая марлей от мух, возвышалась теперь на длинном временном столе, установленном для гостей посреди Максимовой усадьбы. То-то сгрудившаяся за оградой малышня заводила носами, ловя вкусные запахи и сглатывая слюну. Тетя Маруся отделила изрядную стопку блинов на цветистый поднос и велела Любе отнести гостинец малышне.
Когда остывающее солнце, как большой блин, тоже начало скатываться за окоем, стали усаживаться за стол. Женщины по такому поводу принарядились, улучив момент, чтобы сбегать домой. Хозяйский сын Толька вынес из горницы сверкающий перламутром трофейный аккордеон и бережно передал инструмент в руки отцу. Компания чинно рассевшихся за столом ближних и дальних соседей притихла. Максим опробовал лады, низко наклонив голову над инструментом.
И вдруг задорно грянул артельную, трудовую, запевая поставленным голосом:
Как у тетушки Варвары
Петухи поют в амбаре.
Ой, дубинушка, ухнем!
Раззеленая, сама пойдет,
Сама пойдет, сама пойдет,
Идет сама…
От неожиданности гости захохотали, шумно задвигались, обращаясь друг к другу с восклицаниями: “Во дает, во дает!”
Хозяйка принесла и водрузила посередине стола ведро воды, вынутой из нового колодца и отстоявшейся за время ожидания. Взяв ковш, разлила воду по подставленным стаканам и кружкам.
Все пробовали, нахваливая:
“Ах, вкусная! Ах, сладкая! А пить ее теперь вам — не перепить! А нет ли чего покрепче?”
Покрепче, конечно, было. По периметру стола, уставленного различными закусками, отсвечивала купленная для торжественного случая водка. Рядом стояли бутылки темного стекла с вином для женщин. В графины налили свежего костяничного морса, чтобы было чем запивать.
Из закусок на столе ожидали своей очереди в глубоких блюдах малосольные грибы, овощи, жареные караси, порезанная тонкими ломтиками розовая копченая свинина. Опять же — блины, шаньги, горы маленьких пирожков с начинкой из яйца и лука. На летней печке, побулькивая и распространяя вокруг аппетитные запахи, томился в ведерном чугуне наваристый украинский борщ. Притягивала взгляд масса всяких других вкусностей, которых Федосеевский стол не ощутит потом на себе неопределенно долго.
Выпили по первой, раскраснелись… Напряжение трудового дня постепенно отпускало. И вскоре скромница тетя Дуся вместе с хозяйкой дома под Максимовы наигрыши вывели зажигательную плясовую:
Ах вы, сени, мои сени, сени новые мои,
Сени новые, кленовые, решетчатые!
Уж знать, что мне по сеничкам не хаживати,
Мне мила дружка за рученьку не важивати!
Не выдержала и отчаянно впрыгнула в образовавшийся круг пляшущих хозяйская дочь Люба. Озорно глянула на Степана:
Плясать пойду,
Головой тряхну —
Своими серыми глазами
Завлекать начну.
И еще:
Ну, какая это стать
Ведра на гору таскать?
Замуж я пойду туда,
Где под окошечком вода!..
Как бы нехотя, снисходительно, постепенно “заводясь”, прихлопывая руками в такт по голяшкам начищенных сапог, поднялся с лавки Степан:
Милая, горячая,
Тебя любить не для чева:
Сердце камень у тебя —
Ты и не взглянешь на меня.
И ещё:
Я кошу — валится на косу
Зеленая трава;
Я люблю, а ты не любишь,
Ягодиночка моя.
И ещё:
Через быструю речонку
Ходил и буду я ходить.
Чернобровую девчонку
Любил и буду я любить…
Расходились гости по домам далеко за полночь, когда все наготовленное было выпито и съедено под задушевные песни и разговоры о ближайших видах на погоду и урожай. Пьяненький, и оттого шабутной, дед Донских что-то долго доказывал у калитки сверстнику — деду Парфенову. Наконец старики обнялись и, поддерживая друг друга, заковыляли в ближайший проулок, к своим хатам. В палисаднике, освещенные луной, тепло светились в темноте одухотворенные лица влюбленных: Степана и Любаши. Если прислушаться, то их разговор похож на воркование голубков…
Максим встал и, пройдя к колодцу, поднял наверх полное ведро воды. Установил его посередине стола. В чистом зеркале воды отразились Луна и Млечный путь. Они завораживали своей привычной необычностью.
Максим зачерпнул ковшом частичку мироздания. Звезды зашевелились и серебряными каплями стекли в наполненное ведро. Отпив из ковша, мужчина грузно опустился на лавку. Сильно кольнуло и зажгло где-то в подреберье. Стремясь унять поднимающуюся боль, Максим, по привычке, зажал голову в скрещенные руки.
Боль поднималась и росла, ширилась и распространялась по всей грудине. Она совсем не была похожа на ту, ставшую уже привычной, боль после контузии от фашистского снаряда, которая жила в нем вот уже более десятка лет и время от времени напоминала о себе приступами внезапного бешенства. Во время этих приступов он видел себя молодым конником генерала Доватора, в стремительной лаве несущимся вместе с товарищами на врага. И ярость овладевала его сердцем!
Происходящее сейчас мужчина воспринимал удивительно спокойно, как бы глядя на себя со стороны. Словно самое важное и главное дело напоследок им выполнено. Хотя, конечно, невыразимо жаль оставлять их здесь: жену Марусю, сына Тольку, дочь Любу с будущим зятем Степаном, добрых и верных соседей… Максим будто видел родных ему людей с какой то вершины долгих, мгновенно прожитых в сознании, лет. И себя вместе с ними.
Совсем близко, у самого изголовья, вспенивала под ветром буйные травы еще не поднятая Целина…
За нею следовали великие стройки страны, “высосавшие” из села молодежь…
Чуть выше в пирамиде времени находились грандиозные космические проекты, преобразившие сознание людей…
Затем нахлынули убаюкивающие волны так называемого “застоя”…
Как бы апофеозом ему промелькнули на экране телевизора дрожащие руки одного из ГКЧПистов…
Крупным планом привиделся наглый расстрел из танков невинных людей в российском “Белом доме”…
Следом — “пучина” 90-х годов уходящего века, удавкой захлестнувшаяся на шее народа…
Робкий рассвет начала нового века…
Умирающий Максим поднимался все выше и выше на прозрачном воздушном шаре, каким-то образом уместившимся в его груди. Наконец шар лопнул, наколовшись о вершину пирамиды. Огромная теплая волна любви ко всему сущему, что и есть, собственно, жизнь, разлилась по всему его телу, заполнила огрузневшую голову. Под влиянием возникшей силы тяжести Максим падал назад, к людям.
И падение это было радостным.