Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 5, 2008
85 лет назад, в 1923 году, в журнале «Сибирские огни» была напечатана статья Я. Брауна «У синего зверюшки в лапах», статья о не слишком знаменитом тогда Всеволоде Иванове, где он был назван «одним из первых и лучших современных прозаиков». Указав на влияние на молодого писателя и Горького, и Гоголя, и Дж. Лондона, и А. Чапыгина, критик отметил главное: «…есть «своя блоха на уме» у Всеволода Иванова, — и о ней, и только о ней, поскольку речь идет о новом творце в нашей литературе, — говорить стоит».
Правда, почти столетие эту «свою блоху» — творческую индивидуальность писателя — исследователи, а «благодаря» им и читатели, понимали достаточно просто: Всеволод Иванов — автор классических соцреалистических текстов, выполненных на экзотическом сибирском материале.
Огромное наследие Всеволода Иванова еще ждет своего прочтения и понимания. Особенно радостно сознавать, что на родине, в Сибири, с открытой душой принимают писателя. В этом году альманах «Врата Сибири» (Тюмень) напечатал два рассказа из ивановского архива. В нашей публикации представлены рассказы молодого Всеволода Иванова, с разных сторон характеризующие его дарование. Они печатались всего один раз — в 1916-1919 гг. в сибирских газетах «Приишимье», «Народная газета», «Степная речь», «Согры», выходивших в Кургане и Омске. Двадцатилетний автор бережно вырезал свои первые газетные публикации, кое-что исправил и вклеил в общую тетрадь. Составленные таким образом две небольшие книжечки, «Зеленое пламя» и «Рассказы», а также книжка «Рогульки», которую набрал сам Иванов в типографии колчаковской газеты «Вперед» в 1919 году, и хранятся в семейном архиве.
Это — истоки. Большинство тем всего дальнейшего творчества Всеволода Иванова, весь многообразный спектр его художественных поисков, находок и открытий берет свое начало именно здесь. Молодой писатель пришел в литературу с определенным, уже тогда сформировавшимся кругом тем — отчего дома, родной сибирской земли, сокровенного слова, в последующие годы развивавшихся, прояснявшихся, но в целом достаточно устойчивых и постоянных.
Какими были герои произведений Всеволода Иванова тех лет? Очень разными. Старый шаман, услышавший, как «плачет кедр под топором чужеземца», и покоритель Сибири Ермак, раскаявшийся в своем злодеянии и открывший для себя душу родной земли. Типографский наборщик Василий и неудачливый актер Саянный, бредущие по бескрайней степи и не без иронии цитирующие слова о «безумстве храбрых» М. Горького — впоследствии Учителя, старшего друга, но во многом — особенно в вопросе о русской деревне — и оппонента Вс. Иванова. Мужик-плотогонщик, сумевший почувствовать смущенной душой присутствие чуждого китайского Бога, и инженер, попытавшийся вернуться на свой утерянный путь, — «Взыскующий Града». Всех их, как и героев позднего Иванова, объединяет главное — они странники, правдоискатели. В одной из своих статей о России выдающийся русский философ И.А. Ильин писал об этой едва ли не важнейшей черте русского национального характера: «…к самому естеству русской народной души принадлежит это взыскание Града. Она вечно прислушивается к поддонным колоколам Китежа, она всегда готова начать паломничество к далекой и близкой святыне, она всегда ищет углубить и освятить свой быт; она всегда стремится религиозно принять и осмыслить мир»[*].
Странником и правдоискателем был сам писатель Всеволод Иванов. В одной из своих автобиографий (а их им было написано немало: как объяснял сам — скучно было писать одно и то же, вновь творил и творил жизнь) Иванов рассказывал: «Был фокусником, глотал шпаги и огонь; на ремонте железных дорог работал; в монастыре жил — и многое другое. Воспитывать себя мне приходилось самому. Плохо то, что у меня совершенно не было руководителей: я читал без разбору. Об искусстве я читал потому, что тянуло, а про себя думал — будет из меня астроном. Не смейтесь: я основательно выучил небо и на скопленное в течение двух лет выписал из Германии трубу за 75 рублей. К моменту революции я был политически совершенно безграмотен: например, в марте 17-го я долго не мог выбрать, кто лучше — меньшевики или эсеры — и сразу записался в обе партии. Участие мое в революции было совершенно случайным, многое произошло от любопытства. Я наблюдал колчаковщину со дня ее зарождения на всем протяжении Сибири, от Кургана до Владивостока. Легенды о моей партизанской деятельности надо оставить: партизан я видел мало, много записывал рассказов о них среди крестьян. Был в Красной гвардии, за участие в обороне Омска против чехов мне пришлось долго и упорно скрываться от белых. (…)
Благодаря его (Горького. — Е.П.) письму, в конце 20-го я смог выбраться в Питер. Здесь я не умер с голоду и не повесился тоже благодаря Горькому: было очень голодно, а мне скучно и не могу я заботиться о хлебе. Я ем мало и как придется и воспитал себя на том, что забота о хлебе — ерунда. Петербург же был огромный, голодный. В феврале 21 при «Доме Искусств» в холодной комнатке Михаила Слонимского организовались «Серапионовы братья». Это была моя первая настоящая школа, и всем, чего я достиг, я обязан серапионам»*. Перед нами автобиография 1925 года. Уже не упоминается в ней церковно-приходская школа в селе Лебяжье Павлодарского уезда, где учился Вс. Иванов (а одним из учителей был его отец), а впоследствии исчезнут монастырь, голод и холод начала 1920-х гг., будут изрядно подкорректированы «участие в революции» и партизанской деятельности и т.п.
Жизненные этапы Вс. Иванова — отражение страшных вех судьбы России начала ХХ века; как и факты биографии писателя, они надолго будут вычеркнуты из истории страны будущими советскими историками. В середине 1920-х гг. эта «забывчивость» еще удивляла Иванова: «Почему-то нужно было показать триумфальное шествие революции, — почему, впрочем, вопрос праздный, понятно почему, но триумфальное шествие мнилось без потерь. Из-за этой ложной скромности редко показывались страдания народа во время гражданской войны, а именно это и подчеркнуло бы героизм народа»**, — вспоминал Иванов в не попавшем в печатный текст фрагменте воспоминаний «История моих книг». Советская критика зорко следила за идеологическими сомнениями и метаниями Вс. Иванова и его героев. В 1928 г. журнал «На литературном посту» предостерегал автора: «несмотря на исключительные художественные достоинства, он может превратиться в писателя, который в СССР нужен не будет».
Объясняя несоответствие между своими трагическими рассказами и атмосферой нэпа, Вс. Иванов писал: «В них (рассказах. — Е.П.) чувствовался некоторый мрачный колорит, словно человек рассказывал хрипловатым голосом, еще не придя в себя после грозного пути. Между тем земля и улицы пахли хлебом, люди были сыты, работали с удовольствием. В сущности говоря, радоваться бы да радоваться. Почему же нужно писать непременно мрачные рассказы? Этот вопрос задавали мне и критики — в вежливой форме еще, — и начал задавать я сам себе. Я не задавался прямой задачей писать мрачное и тяжелое, но путь к этим приятным сравнительно дням, которые мы переживаем, был так труден. И нужно рассказать по возможности все об этом трудном пути, чтобы последующие поколения понимали и ценили эту трудность. Все забывается, особенно человек хочет поскорее забыть страдания и горечь». Запах хлеба на сытых московских улицах, как вспоминал Иванов, преследовал его, вызывая в памяти голодные 1920-22 годы. О них, о голоде в Поволжье, был написан Ивановым в 1926 г. рассказ «Крысы», а несколькими годами раньше — «Полая Арапия», один из самых страшных в его творчестве и, по словам критика 1920-х В. Полонского, один из самых потрясающих рассказов о голоде в европейской литературе. Напечатанный в «Правде» в начале 1922 г., он не переиздавался с 1928 г. и до смерти писателя. Герои рассказа, обезумевшие от голода и готовые на людоедство мужики, в отчаянии идут искать Землю обетованную — Полую Арапию: «Идите все, кто дойдет, песками, через сарту, оттедова по индейским горам. (…) Кто первой поспеет, тому близко (курсив автора. — Е.П.) землю вырежут. Трава там медовая, пчелиная. Хлебушко спеет на три недели».
Обратим внимание, как близок здесь Иванов к «новокрестьянам» 1920-х гг. С. Есенину, Н. Клюеву, знакомство с которыми (с Сергеем Есениным переросшее в глубокие дружеские отношения) состоялось только через год в Москве, куда в конце 1923 г. переехал Вс. Иванов. О народных упованиях, осуществления которых ждали от революции, напишет С. Есенин в «Песне о великом походе» (1924): «За один удел / Бьется эта рать, / Чтоб владеть землей / Да весь век пахать. / Чтоб шумела рожь / И овес звенел, / Чтобы каждый калачи / С пирогами ел». Картине «оглоданных земель», разрушенной деревни, пустых пашен в рассказе Вс. Иванова вторят есенинские строки: «Опустели огороды, / Хаты брошены, / Заливные луга / Не покошены, / И примят овес, / И прибита рожь, / Где ж теперь, мужик, / Ты приют найдешь?». Заканчивается поэма Есенина мечтой о русском Беловодье — сказочной Индийской земле: «Корабли плывут / Будто в Индию…».
Индия — обетованная земля и для Всеволода Иванова, который неоднократно вспоминал, что еще в юности он надумал идти пешком из родного дома в Индию — страну духовной свободы и небывалых возможностей человека. Это искание Индии уже с 1917 года станет одной из ведущих тем творчества писателя. В 1957 г. он так рассказывал об истории создания романа «Мы идем в Индию»: «Не забудьте, что уже в «Рогульках» я описывал в рассказе «Шантрапа» одну небольшую часть этого моего похода в Индию».
Однако уже 1920-е годы откроют писателям горькую правду: на путях революции нельзя достичь в России народного рая. В 1927 г. Н. Клюев в поэме «Погорельщина» (экземпляр поэмы, данный автором на хранение Вс. Иванову, хранится в архиве писателя) создает своеобразный реквием стольному городу Линде «на славном Индийском помории» и порубленному сарацинскими саблями лику Богородицы в соборе города: «За окном рябина / Словно мать без сына. / Тянет рук сучье. / И скулит трезором / Мглица под забором — / Темное зверье. / Где ты, город-розан, — / Волжская береза, / Лебединый крик / И, ордой иссечен, / Осиянно вечен / Материнский лик?!».
Практически одновременно с Клюевым пишет Вс. Иванов свой реквием — повесть «Гибель Железной» — о гибели мечты о крестьянской религиозной «Половецкой республике», о «мужицкой справедливости», воплощением которой должна была стать, но не стала Железная дивизия. Перечитаем трагические финальные страницы этой незаслуженно забытой повести Всеволода Иванова о сибиряках, погибших во время штурма Киева в 1920-м году: «Вот сейчас прошли мимо его, тяжело ступая старыми мужицкими ногами, партизаны с Алтая. Они поднялись для борьбы с генералами давно. Они шли по снегам Сибири в белых балахонах, на лыжах; а затем сели в теплушки и поехали встречать весну к Польше, на Украину… Плешко многих из них знал в лицо и по имени отчеству. Тут есть и из Бийского уезда, и из Бухтарминской долины. У них великолепные хозяйства и раскрашенные, как пряники, дровни. Вот прошли охотники из-под Иркутска. Он увидал одного торговца пушниной — этого-то зачем потянуло на смерть?
Вот роту ведет отец Савки, Илья Степаныч Ларионов. Затем Плешко видел рыбаков с Байкала; пароходных ребят с Иртыша и Оби, приисковых рабочих… Крепостная печь пышет все сильней и сильней! Они идут спокойные, покрытые сединой, как идут спокойные хлеба в печь. Снаряды рвут мужицкие тела и удивляются: как же мало нательных крестиков на этих телах, седых, старых.
Мужицкие роты приближаются к Васильковским казармам, и Болдырев сопровождает свои роты. Четыре ряда проволок рвут мужицкие тела, мужицкое полотно рубах и не могут изорвать.
Мать поднесла парню новую рубаху, на счастье. И, вместе со своим сердцем и с синими пуговками по воротнику, повис парень на проволоке. Маленькая синяя пуговичка трясется. Ее трясет грохот орудий. Огни взрывов целиком сияют на ней. Погиб паренек, и рубаха погибла…».
* * *
Как и многие другие «дети страшных лет России» (А. Блок), Всеволод Иванов прошел непростой путь. Были на этом пути моменты отчаяния и творческие удачи, победы и поражения.
После 1930 года начинается период, когда внешняя, проходившая у всех на виду жизнь Всеволода Иванова, при жизни А.М. Горького бывшего секретарем Союза писателей СССР, автора классической революционной пьесы «Бронепоезд 14-69», поставленной практически во всех театрах страны, одного из первых «дачников» Городка писателей в Переделкино, создала о нем ошибочное представление как о вполне «благополучном» советском писателе. Мало кто знал о том, что из написанных после 1930 г. произведений опубликованы были лишь единицы, и то тщательно выправленные, что при малейшей попытке автора напечатать крамольные, «необязательные», как тогда говорилось, рассказы из книги «Тайное тайных», облеченные властью издатели и рецензенты припоминали Иванову дружбу с участниками «идеологически порочной» группы «Серапионовы братья» (особенно это усилилось после знаменитого постановления 1946 года).
Но не только критика выстраивала творческий путь Всеволода Иванова. Итоги своего творческого пути подводил и сам писатель. Вновь пускается в странствие в поисках Индии автобиографический герой романа 1956 г. «Мы идем в Индию», но открывает для себя — Россию. Двадцатью годами раньше, в 1935 г., печатая в газетах отрывки из неоконченного романа «Похождения факира», который вместе с «Мы идем в Индию» Вс. Иванов назовет потом разными частями одного целого, писатель озаглавил один из них так — «Из Индии в Сибирь». Роман «Похождения факира» критики сочтут очередной «ошибочной» книгой автора. На общем собрании писателей по вопросам о формализме в искусстве в марте 1936 г. К. Зелинский скажет: «В «Похождениях факира» главное, мне кажется, в двойственном отношении автора к своим героям. Он хочет разоблачать их и критиковать вместе со старой Русью и не может еще отделаться от любования чудаками и чудаческой природой человека». Слова эти вполне могут быть применимы к роману «Мы идем в Индию»: не случайно после первой публикации в журнале «Советский Казахстан» роман в течение четырех лет не был напечатан ни одним из центральных московских издательств, о чем Вс. Иванов упоминает в письме Н.С. Хрущеву, в отчаянии написанном им после того, как были рассыпаны два тома его собрания сочинений, содержащие «ошибочные» и «необязательные» произведения. Действие в романе также происходит в старой России — в Сибири начала ХХ века. Как тот мальчик из рассказа 1916 г. «Сон Ермака», который «поклялся вечно любить свою родину Сибирь», Иванов с нескрываемой любовью описывает свою страну, создает разнообразные портреты земляков, встреченных им на пути в Индию. Иным стал только взгляд повествователя. 40 лет назад, в «Сне Ермака», молодой Иванов, словно предчувствуя грядущие катастрофы и предугадывая великие сибирские произведения «Царь-рыбу» В. Астафьева и «Прощание с Матерой» В. Распутина, пророчествовал: «…вы растерзаете свою родину, (…) погибнет народ сибирский, не сделав великое». В 1926-29 гг., как и многие другие, он скорбел об утрате на кровавом переломе эпох важнейших национальных ценностей: родительского дома, христианской веры, мечты о народной справедливости. Теперь, в 1956 г., многое переживший вместе со своим народом, прошедший дорогами Великой Отечественной войны и ставший гораздо мудрее Всеволод Иванов будет по-другому говорить со своим читателем. Он скажет ему о том, что сохранено главное, что не было и не может быть разрушено, — это сама Россия. Смеем предположить, что именно поэтому герой его последнего романа отказывается идти в Индию. Финальные строки представляют нам странника по-прежнему в пути, но теперь этот путь — Домой: «И я с наслаждением думаю, что скоро увижу Оренбург, Самару, Волгу, снежную Россию. Слезу где-нибудь у Волги — прямо по горло в снег! Ах, как хорошо! (…) Индия, пока прощай!». (Символично, что одна из рецензий на роман, напечатанная, кстати, в журнале «Сибирские огни», была озаглавлена так: «Факир не пошел в Индию».)
Завершая разговор о непростом творческом пути Всеволода Иванова в литературе, вновь вспомним слова критика, напечатанные много лет назад в журнале «Сибирские огни». Сам, вероятно, того не подозревая, Я. Браун указал на то главное, что вело писателя по трудным дорогам русской жизни и литературы, — «только зоркая, беспощадная, звериная любовь, только хищно-молодой, ястребино-ясный взгляд в закрома и скирды мужичьих сердец. И в этом подлинная радость, принесенная его творчеством русской литературе». Думается, что эти слова не устарели.